Александр Андреев » 24 Февраль 2009 13:53
"Звезда", 8, 1962 г.
К. Голованов
АТОМОХОД ВО ЛЬДАХ
АРКТИКА ЧЕРЕЗ ИЛЛЮМИНАТОР
По календарю — начало октября, но иллюминаторы уже в дремучих узорах инея. Если опустить стекло, то увидишь, как морозный туман низко стелется надо льдами. Туман поглотил корпуса судов, и все, что расположено выше, кажется обособленным.
Вот клубящуюся мглу рассекает широкий мостик с тремя строчками прямоугольных зеркальных иллюминаторов. Сзади сама по себе движется странная двуногая мачта. Массивную рею поддерживают две толстые металлические трубы, сваренные под острым углом. Наклонные трубы-колонны перехвачены для прочности перекладинами, отчего все сооружение напоминает прописную букву «А». Некоторые участники нашей экспедиции даже усматривают в таком сходстве символ. Ведь мачта стоит на палубе атомохода, и внутри нее проходят вентиляционные каналы для проветривания помещения ядерных реакторов.
А если оглянуться назад, за корму, то там из тумана торчат две прямые желтые трубы со шлейфами черного дыма и вырисовываются, в окружении веера грузовых стрел, обыкновенные тонкие мачты.
Так выглядит караван во льдах. Вслед за атомным ледоколом «Ленин» идут дедушка «Ермак» и пароход «Механик Бондик».
Нехотя расступаются перед нами арктические льды. Канал, пробитый атомоходом, забит сплошной кашей из крупных осколков. Черная полоска дымящейся чистой воды становится все уже и успевает совсем исчезнуть перед носом идущих вслед судов. «Канал зажимает», — говорят полярники.
Паровой свисток на «Ермаке» долго сипит и плюется, прежде чем подать сигнал простуженным басом. Это — просьба о помощи. Мы возвращаемся и, легко расшвыривая льды, освобождаем застрявшие суда.
Утром на «Ермак» передавали картофель, свежие овощи. Лакированный дубовый мостик корабля-ветерана оказался рядом с палубой атомохода. Два судна — две эпохи. Кочегары на одном не расстаются еще с лопатой и железной тачкой. Котлы прожорливы: сто тонн в сутки. Черная угольная сажа из труб пачкает стерильную чистоту снегов. На «Ленине» нет ни труб, ни кочегаров. Два корабля стоят во льду борт о борт, а разделяет их целое столетие.
Через иллюминатор атомного ледокола Арктика не кажется такой уж суровой. Рядом с бортом судна громоздятся торосы такой голубизны, точно в их щелях замерзли кусочки южного неба. Солнце садится за частокол серых перистых облаков. Один из последних лучей проник в щель и расплющился поверх туч оранжево-красной заклепкой. Молодой фотокорреспондент «Огонька» Геннадий Колосов переводит на закаты уйму цветной пленки. Над головой — сочные краски, щедрые мазки, как на лирических полотнах Куинджи.
Круглый стол в вестибюле кают-компа-иии притягивает людей, словно магнит. После каждой вахты радисты складывают сюда только что принятые радиограммы, несущие слова привета с разных концов страны. Чаще всего сверху пометка: «Из Ленинграда». Ленинград — родина атомохода, и поэтому земляков здесь не перечтешь.
Одну из радиограмм положили на стол развернутой: она была адресована всем.
«Дорогие полярные моряки!
С большой радостью и волнением мы прочитали в газетах сообщение о вашем героическом походе в Арктику. Это еще одна замечательная победа советской науки и техники, героических советских моряков. Примите от нас, людей самой мирной профессии — градостроителей города Ленина, сердечный привет, наилучшие пожелания.
По поручению бригады монтажников ПолюстроБского домостроительного комбината — делегат 22-го съезда КПСС Иван Шаповалов».
Мы обязались открыть лагерь дрейфующей станции «СП-10» во льдах центрального полярного бассейна к началу работы XXII съезда КПСС. В Восточно-Сибирском море на вертолетной площадке ледокола работал «местный домостроительный комбинат». Следуя примеру Ивана Шаповало-ва, моряки собирали из деревянных элементов домики для зимовщиков. Оставалось только бережно опустить судовым краном за борт полностью оборудованный домик и отбуксировать его трактором к лагерю.
Ледяное поле для станции нашли летчики полярной авиации. Но, при ближайшем рассмотрении, льдина оказалась сильно изрезанной, покрытой ледяными холмами и торосами; на ней живого места не было. Полярники поначалу смутились, и остряки сразу же стали распевать пародию на известную песню:
Поле движется и не движется,
Все из снежного серебра.
Льдина найдена иль не найдена,
Ведь дырявая вся она...
Но отступать было поздно.
Рассвет над льдиной наступает медленно, словно нехотя. Семь тридцать по судовому времени. Вахтенный помощник капитана объявляет по радио подъем, но в иллюминаторах еще лаковая чернота. Зарницы полярного сияния, полыхающие в ясную погоду над головой, еще больше подчеркивают непроницаемую темень. Невольно вспоминается, что по московскому времени еще только вечер предыдущих суток. Детишки дома укладываются спать. А голос в репродукторе торопит, напоминает о завтраке, приказывает руководителям бригад доложить о количестве людей, вышедших на лед. Вдали золотится созвездие из четырех огней — лагерь «СП-10». При свете сильных ламп зимовщики обживают новое место.
Край арктической льдины напоминал теперь портовый причал. Повсюду на снегу красовались штабеля досок, горы меш ков с углем, ящики с черным клеймом в виде рюмки и надписью: «Не кантовать». Но сходство с портом оказалось односторонним. Не кивали здесь ажурные стрелы портальных кранов, не бегали по гладкому бетону юркие автопогрузчики.
Люди спотыкались о ледяные ухабы, замаскированные сухим сыпучим снегом. Да что — люди! В первый же день спустили с борта небольшой тракторишко, окрашенный красной эмалью, с французским клеймом на бензобаке. Он казался очень удобным для работы на льдине. Через час тракторишко уже лежал на боку, провалившись в озерко с талой водой — снежницу. Узкая гусеница легко проломила молодой ледок, затянувший опасное место.
Вытаскивали французский трактор на руках. Механики ругались:
— Оскандалился деголлевец! Кишка тонка для Арктики!
Другой такой же тракторишко, с бульдозерным ножом, сломался, не успев проехать и сотни метров.
А темпы выгрузки нарастали. Каждую бочку с горючим, поданную за борт стрелой, нам приходилось вручную откатывать в сторону, чтобы край поля не обломился. Бочки весом в четверть тонны глубоко проваливались в снег, застревали в торосах. Надпись «Не кантовать» стала казаться неуместной остротой. Как же иначе управиться с ящиком, который весит несколько сот килограммов? И все же мы не кантовали. Глупо везти на льдину ценное оборудование и приборы, чтобы испортить их у самой цели. Через сутки бригада моряков во главе с гидрологом Юрой Константиновым проложила к центру льдины двухкилометровую санную дорогу, и уже добротный отечественный «челябинец» поволок тракторные сани с грузом к месту будущей зимовки.
Рация станции «Северный полюс-10» подала голос в эфире за час до открытия XXII съезда КПСС. Таким образом, обязательство было выполнено. Оставался нерешенным только вопрос об аэродроме. Гидрологи излазили льдину со всех сторон и каждый раз докладывали: толщина подходящая, но — «сильно пересеченная местность».
Время не ждало. Надо было срочно принимать какое-то решение. В пятницу 20 октября на атомоходе был объявлен общий аврал. На мостике судна остался один капитан, в посту энергетики и живучести — инженеры, наблюдающие за поведением заторможенных реакторов. Повсюду вахта сокращена до предела. Моряки, полярники, журналисты, вооружившись деревянными лопатами, пешнями, тяжелыми кирками, вышли на строительство взлетно-посадочной полосы. До выбранного места было три километра по прямой. Пронзительная поземка играла сухим сыпучим снегом. Вершины торосов курились, как барханы. В ложбинах ноги увязали выше колен. Уже через сто метров белье промокло под меховой одеждой и стало нечем дышать. Кое-кто развязал тесемки ушанок и скоро об этом пожалел. Мороз мертвой хваткой вцепился в щеки, уши.
К месту строительства аэродрома в первый день нельзя было никак доставить машины. По обеим сторонам замерзшей снежницы, куда ни кинешь взгляд, торчали угловатые торосы. Ледяные лбы упрямо стояли поперек будущей взлетной полосы. Бывалые полярники крутили головами. Такого неудачного места для строительства аэродрома они еще не видали.
Гидролог Владимир Мороз был более точен. По его расчетам, нам предстояло перебросить около 10 тысяч кубометров твердого, как скала, «грунта». Попробуй «перекатай» его лопатами. Но другого выхода не было.
Как мы мечтали в тот день об экскаваторах, с какой нежностью повторяли известные нам марки тракторов и бульдозеров! А лед откалывался под пешней маленькими кусочками и со стеклянным звоном отлетал в сторону под лопатой товарища. Все завидовали обладателям волокуш. Нехитрая конструкция из бакелитовой фанеры и брезента нагружалась осколками доверху. Под «дубинушку» и смех ее затем тянули и опрокидывали на краю полосы. Волокуш тоже не хватало.
Утром никто не верил в реальность затеянного предприятия. Но великое дело — коллективный труд. Кандидат физико-математических наук Хлопкин, один из авторов атомной энергетической установки, ворочал пешней вместе с матросом 1-го класса Сечко, молодой и подвижный секретарь судового комитета комсомола Зюганов трудился рядом с грузным научным сотрудником Арктического института Максимовым. Сотня разных по профессии людей занималась все утро изнурительным ручным трудом. А когда вертолет привез обед и я, обжигаясь горячим кофе, оглянулся на аэродром, то оказалось, что несколько мощных ропаков рассыпались серебристыми осколками, обнажив благородную синь многолетнего пака. И уже никто не решился назвать работу бесцельной.
Наибольшим вниманием среди строителей пользовались подрывники. У зимовщика Михаила Извекова и старшего штурмана Анатолия Кашицкого не было отбоя от помощников. Утром у борта атомохода каждый строитель аэродрома набивал карманы брикетами тротила или брал пачки со взрывчаткой под мышку. Для зарядов мы вырубали в торосах колодцы и лунки требуемой глубины, советовали Извекову или Кашицкому заложить заряд побольше и критически оценивали потом каждую воронку. У подрывников отчаянно мерзли руки, все время промокали спичечные коробки, бикфордов шнур ломался на морозе. Они безропотно выслушивали советы, но поступали каждый раз так, как того требует инструкция.
То на одном, то на другом конце летного поля вставали гейзеры взрывов. Торосы, которые казались такими монолитными, разваливались на глазах.
На следующий день к аэродрому пробился трактор зимовщика Михаила Коршунова вместе с бригадой судовых машинистов. Сзади болталась деревянная тяжелая «гладилка». Полоса сразу же стала принимать нужный вид.
Аврал продолжался четыре дня. Мы работали с рассвета до заката, добираясь к судну уже в темноте. К исходу понедельника придирчивый заказчик Михаил Семенович Комаров обошел полосу и сказал:
— Остается только залить поле водой, чтобы схватило на морозе. С этим уже справятся сами зимовщики.
Возвращались к судну знакомой дорогой через торосы. Ноги все так же проваливались, разъезжались в снегу. Но удивительное дело — идти было куда легче.
24 октября все свободные от вахт моряки пришли в лагерь «СП-10» прощаться. Все десять домиков из желтой бакелитовой фанеры уже собрались вокруг радиомачты с алым Государственным флагом наверху. Метеорологи Георгий Хлопушин и Николай Макаров установили наподале-ку от своего жилья вертушку автоматической станции с,дистанционной передачей сведений о направлении и силе ветра. Аэрологи собирали радиотеодолит. Заведующий рацией Яков Баранов принимал 123-ю радиограмму. На камбузе кок Степан Иванович Пестов жарил лук. Глаза слезились от едкого дыма.
— Ничего, — смеялся кок, — я привык. Жаркое будет не хуже, чем у нас в ленинградском «Метрополе».
Словом, жизнь на дрейфующей станции входила в нормальную колею.
Вскоре атомоход дал три протяжных прощальных гудка и взял курс на ют. Заскрежетал за бортом толстый полярный пак. Еще добрую половину ночи мы наблюдали на горизонте знакомое созвездие четырех огней...
Два месяца за иллюминатором моей каюты покачивалась Арктика — суровый северный фасад нашей страны. Восемь тысяч миль нехожеными трассами, по местам, где до того ни разу не плавали надводные корабли. Делегат съезда Иван Шаповалов назвал это подвигом. Но участники рейса не искали высоких слов. Они работали, отдыхали, волновались, когда долго не было радиограмм из дома.
НА СТРАЖЕ АТОМА
Атомоход «Ленин» подходил к проливу Вилькицкого. Все ждали встречи с полярными льдами и утром с удовольствием установили, что надстройки запорошило первым снегом. Корпус судна еще хранил тепло. Снег растаял на тех местах, где снизу шли толстые металлические балки корабельного набора, и палуба, как плитка шоколада, разделилась на аккуратные белые дольки.
С мостика было видно, как на нос вышел моряк, наклонился и стал тщательно растирать бумагой прямоугольничек снега.
— Зачем это он?
— Дозиметрист. Берет пробу на радиоактивность.
— Х-м, значит, это требуется? — спрашиваю у собеседника как можно небрежнее.
— На всякий случай, таков порядок, — объясняет моряк.
Но в душе уже зародилось сомнение. Разве станут люди попусту вот так копаться?
На следующий день зеленый сигнальный фонарь радиационной установки, расположенный в коридоре около моей каюты, вдруг погас. Тревожно замигала соседняя желтая лампочка. Мне стало не по себе. Невольно вспомнилось, как округлились глаза у одного из работников балтийской бассейновой газеты, когда он узнал, что я иду в Арктику на атомоходе.
— Вы хорошо подумали? — сказал коллега, значительно понизив голос. — Не забывайте, что у вас семья...
В порту знакомый полярник рекомендовал мне по палубе не ходить(!), к переборкам не прикасаться и после окончания рейса обязательно выбросить за борт ботинки.
...Сигнальная лампа продолжала зловеще мигать. Около нее появился человек в белом халате, вооруженный блестящим прибором. Он посмотрел на шкалу, сделал запись в блокноте и пошел дальше по коридору. Опять проба. «Надо посмотреть в энциклопедии, каков первый признак лучевой болезни», — мрачно подумал я, поглядев на световой сигнал.
В каюте больше не сиделось. Неожиданно внимание привлекла музыка. Звуки танго привели меня на корму, к судовому клубу. Это был обширный зал с фальшивыми иллюминаторами, подсвеченными люминесцентными лампами. Ледокол работал во льду, и помещение содрогалось от грохота и скрежета за бортом. Это никого не смущало.
Женщин на судне мало: уборщицы, работницы камбуза. Танцоры не давали им отдыхать. Когда винты ледокола отрабатывали задний ход, мелодия окончательно пропадала в отчаянном дребезжании. Но пары упрямо кружились, не останавливаясь ни на минуту. Танцоры никак не походили на больных людей, а ведь они работали на атомоходе не первый день...
С начальником службы радиационной безопасности Владимиром Константиновичем Коваленко мы познакомились случайно. Это был щуплый молодой человек в синем кителе с ромбиком выпускника Ленинградского Политехнического института. Держался Коваленко скромно и приветливо. Ни возраст его, ни внешний вид как-то не вязались с моим представлением о главном страже мирного атома, запертого в реакторах ледокола.
— Работаю здесь с ходовых испытаний, — рассказал инженер. — Мне двадцать шесть, но считаюсь одним из самых пожилых. Средний возраст работников нашей службы — двадцать два года.
Совершенно неожиданно для себя «сухопутный» инженер Коваленко стал продолжателем семейной морской традиции. Отец его, Константин Владимирович Коваленко, работает капитаном Ленинградского морского торгового порта, мать, Людмила Сергеевна, плавала штурманом на морских судах. То же произошло и с инженером-химиком Александром Соколовым, работающим на ледоколе. Отец Соколова погиб в морском бою командиром подводной лодки. Коваленко, Соколов, а также инженер-радиофизик Анатолий Нецецкий — выпускники Ленинградского Политехнического. Они никогда не предполагали, что станут первыми представителями новой морской профессии.
— Скажите откровенно, отчего мигала лампочка? — спросил я у Коваленко через несколько дней.
Мне показалось, что мы уже достаточно знакомы для того, чтобы я мог рискнуть задать такой щекотливый вопрос.
— А вы это сами узнаете, — засмеялся инженер. — У нас никаких особых секретов нет.
Действительно, в тот же день главный механик ледокола Александр Калинович Следзюк разрешил мне посетить дозиметрический пост и даже центральный отсек, где расположены атомные реакторы.
Торжественный ритуал входа в святая святых ледокола сильно действует на воображение. Вахтенный инженер службы радиационной безопасности Анатолий Копсе вписал мое имя в «амбарную книгу» (я не острю — именно так отпечатано на обложке журнала типографским способом; в канцелярском магазине, видно, не нашлось ничего более подходящего), потом вручил индивидуальный дозиметр, похожий на авторучку. В раздевалке мне предложили снять с себя всю одежду, выдали белоснежный комбинезон, докторскую белую шапочку, белые носки и резиновые перчатки. Пока мы натягивали на ноги специальные бахилы, я спешно мобилизо-вывал свои скудные познания о быстрых нейтронах, альфа-, бета- и гамма-излучениях и других неприятностях, которые грозят при неосторожном знакомстве с атомными установками.
Наконец открылась железная герметическая дзерь, и я шагнул вперед с замиранием сердца, как в холодную воду. Впрочем, здесь было жарко. Работали обыкновенные циркуляционные насосы. Повсюду нас с Колее встречал ровный зеленый свет сигнальных ламп. Вот и крышки реакторов с поднятыми вверх желтыми металлическими стержнями аварийного торможения. Над головой была бетонированная крышка трюма, а под ногами рождалась мирная энергия атома, которая неутомимо вращает винты ледокола.
Очутившись вновь в центральном дозиметрическом посту, откуда началось наше путешествие, я прежде всего стал рассматривать на свет шкалу выданного мне «карандашика» и, признаться, почувствовал разочарование. Прибор показывал дозу облучения, раз в двадцать меньшую той, что получает больной при рентгеноскопии грудной клетки, и в тысячу раз меньшую, чем при рентгеновских снимках. Стрелка прибора, призванного обнаруживать вредоносную грязь на бахилах и резиновых перчатках, слегка отклонилась только от светящегося циферблата моих наручных часов. Стоило ли после этого огород городить с переодеванием и прочим?..
— А вот ответ и на ваш вопрос, — сказал Коваленко и поставил переключатель одного из тридцати приборов, укрепленных на переоорках поста, в положение «проверка». Вскоре на пульте управления перед глазами вахтенного инженера зажглась желтая лампочка, затем замигала красная, раздался тревожный звук ревуна...
За все время существования атомохода сигнал радиационной опасности появлялся в посту только для проверки.
— Виталий, вытаскивай костюмы, — услышал я вдруг голоса. — Опять корреспонденты пришли.
Оказалось, что для работы дозиметристов в опасных зонах на судне есть специальные пластикатовые костюмы с автономной подачей свежего воздуха. Костюмы ни разу еще не применялись по назначению, зато фотографировались в них для печати и снимались для кинохроники бессчетное количество раз. Признаться, и я не избежал общего поветрия и сделал несколько кадров: «Мастер атомной установки Владимир Творогов и дозиметрист Виталий Верещагин „выходят" из отсека». Ребята покорно облачились в комбинезоны, только просили не мучить их долго и прислать карточки, чтобы они могли пустить пыль в глаза знакомым девчонкам... Я вспомнил о овоих переживаниях по поводу желтой лампочки и слегка покраснел.
Но шутки в сторону.
— Для нас сейчас самое главное — не допускать легкомыслия, — сказал Коваленко. — Люди привыкают к безопасности и начинают думать, что она обеспечивается сама собой.
Перед глазами вахтенного инженера в главном дозиметрическом посту установлена электронная схема, где синие колена показывают путь очищенной воды — бидистиллата первого активного контура, желтые линии изображают вентиляционные системы, красные — перегретый пар, зеленые — магистрали забортной воды.
Поперек каждой цепи — разноцветные лампочки от датчиков автоматов. Одного взгляда достаточно, чтобы оценить радиационную обстановку в любом уголке судна. Чувствительные приборы бдительно стоят на страже здоровья и безопасности моряков.
Но инженер Коваленко и его товарищи не ограничиваются показаниями приборов. В походе нам часто приходилось видеть, как дозиметрист остановится в коридоре, со свистом растянет пластикатовую гармошку и тащит ее в лабораторию — взята очередная проба воздуха. Саша Соколов раз даже поднимался на вертолете над грот-мачтой, измерял характеристики воздуха вытяжной вентиляции. Результаты опыта очень его удовлетворили. Воздух над судном был абсолютно чистым.
Вечером в химической лаборатории я наблюдал, как трудится вахтенный лаборант Юрий Грунчин. Этот широкоплечий высокий юноша работал грузчиком во время авралов, подрывником на строительстве ледового аэродрома. Сейчас он колдовал над реактивами. Пробирка казалась соломиной в его больших руках боксера. Там поблескивала голубоватая жидкость. Трудно было узнать в ней обыкновенную воду. После двойной перегонки и фильтрования она приобрела почти химическую чистоту. Грунчин капал в пробирку реактив и внимательно ее рассматривал. Вода хрустально поблескивала над лучами люминесцентной лампы. Значит — никаких примесей. Ее можно использовать в контурах энергетической установки атомохода. Перед лаборантом не уменьшалась батарея пласти-катовых бутылочек с пробами. Приносили всё новые партии.
Александр Соколов определял рядом «кривую поглощения». Накануне он весь день выделял из капли воды первого контура радиоактивные изотопы железа. На дне крошечной сковородки, величиной с ноготь, осталось немного серой пыли, Инженер поставил сковородку в свинцовый домик, закрыл экраном определенной толщины, и прибор добросовестно щелкал, мигал зелеными глазками, показывая число полураспадов. Потом Соколов составит график, который позволит судить о качестве воды, циркулирующей в ядерных реакторах атомохода...
Незаметно пролетели два месяца, проведенные мною в высоких широтах Арктики. Ботинки, которые были на мне в плавании, я, конечно, выбрасывать не стал. А что касается круглых глаз моих доброжелателей и различных паникерских советов, то я не остался в долгу. Вернувшись из плавания, я распил с советчиками по бутылке нарзана и потом спросил:
— Вы знаете, что этот напиток радиоактивен?.. Впрочем, его употребление не более врэдно для здоровья, чем жизнь на полярном атомоходе.
Продолжение в след. посте