Академик Шулейкин В.В.
. Изд-во АН СССР, 1956.
В Архангельске «Таймыр» оказался недалеко от вокзала, где он грузится продовольствием. Спешу переправить на него багаж, пока «Таймыр» не ушел на соломбальские причалы. С давних пор, восемнадцать лет тому назад, возникло у меня чувство глубокого уважения к этому замечательному кораблю, с тех времен, когда он и его родной брат «Вайгач» пришли из Владивостока в Архангельск Северным морским путем, с одной зимовкой в архипелаге Норденшельда.
Сейчас начальником экспедиции, направляющейся на «Таймыре» к полуострову Таймыр, идет один из участников того славного плавания, Алексей Модестович Лавров. Меня он пригласил участвовать в экспедиции в качестве помощника начальника, по научной части.
Деятельный, стремительный, жизнерадостный Алексей Модестович без устали летает по Архангельску: и на Экономию, и на Бакарицу, и в Соломбалу, в мастерские Военного порта, в Убеко...
Мастерские сейчас загружены почти исключительно заказами «Таймыра». В частности, превосходно выполнено все, что требовала корабельная установка, предназначенная для непрерывной регистрации тепла, поступающего на поверхность моря. Карданов подвес с плитой, к которой крепится гальванограф, присоединяемый к приемнику лучистой энергии, самописец для регистрации солености забортной воды и множество деталей, недоделанных в Москве, достраивается здесь, на месте снаряжения экспедиции.
Приемником лучистой энергии солнца и небесного свода будет служить термобатарея из 144 элементов, установленных под стеклянным колпачком в компасном котелке, на кардане. Это сооружение надо поставить в таком месте на корабле, чтобы на него никогда не ложилась тень от случайных предметов и не действовало тепло, исходящее из дымовой трубы «Таймыра».
Наилучшим местом в этом отношении является клотик гротмачты, и командир «Таймыра» разрешает снять с него сиг-
[237]
нальную лампочку, а вместо нее поставить приемник лучистой энергии. Освинцованный кабель, питавший лампочку, теперь послужит проводкой к самописцу, подвешенному на кардане под книжной полкой в моей каюте. Если придется сигналить в темное время, поздней осенью, то для этого достаточна такая же лампочка, стоящая на клотике фокмачты.
Электромонтер жалобным голосом заявляет, что у него на высоте делается головокружение, а дома осталось трое маленьких детей. Приходится самому, в «беседке» — на подвижной доске, подниматься на клотик гротмачты и, держась одной рукой за стеньгу, монтировать другой рукой прибор, крепить его болтами и шурупами.
Любо смотреть потом, как добросовестно выстукивает стрелка гальванографа, присоединенного к приемнику, точки на бумажной ленте — записывает тепло, поступающее на горизонтальную плоскость.
Поодаль, у самого борта, в каюте разместилась аппаратура для записи солености поверхностной морской воды на ходу судна. Для нее тоже есть место на обширном письменном столе каюты. Да и вся каюта просторна и удобна. Каждая деталь в ней продумана строителями «Таймыра», как продуманы вообще все детали на этом корабле. Двери кают выходят в кают-компанию, тоже большую, просторную. На ночь никто не закрывает двери — для притока тепла из кают-компании. А тепловая защита на «Таймыре» превосходная: борта обшиты пробкой, слоем индийского хлопка и деревянной дранью. Все приспособлено для зимовки в Арктике. Приспособлены люки, задраенные сейчас, но легко открывающиеся на верхнюю палубу. Сквозь них можно выводить наружу дымовые трубы от каютных камельков, когда корабль ставится на зимовку и паровое отопление выключается для экономии топлива.
По стенам кают-компании выстроились вместительные шкафы с книгами. Много здесь объемистых томов с автографами Макарова, Шокальского, Нансена, Скотта, Дригальского, Шарко, Шеклтона, Амундсена... Не исключена возможность зимовки в районе Северной Земли, а потому каждый из нас пополнил кают-компанейскую библиотеку своими личными книгами. В кают-компании поместилось и пианино — желанный инструмент в корабельной обстановке.
Сосед мой по каюте, корабельный инженер Андрей Иванович Дубравин, целыми днями пропадает где-то в угольных ямах, в трюмах, между переборками, где он устанавливает свои бесчисленные приборы для исследования деформаций корпуса, как на волне, так и в ледовой обстановке.
В каюте рядом живут Владимир Александрович и Всеволод Александрович Березкины. Владимир Александрович удиви-
[238]
[239]
тельно разносторонний специалист: он и аэролог, и актинометрист, и синоптик-прогнозист, и метеоролог, и художник-фотограф. Всеволод Александрович — гидролог. В просторной и удобной лаборатории он тщательно расставил по местам разнохарактерное оборудование, начиная с аппаратуры для титрования морской воды и кончая гидрооптическим снарядом для приближенного исследования спектра морской воды.
Определение координат астрономических пунктов поручено Михаилу Александровичу Воронцову, первоклассному геодезисту и неистощимому острослову, умеющему на все и на всех наклеить подходящий и долго не забывающийся ярлык. Магнитными наблюдениями занят Иосиф Моисеевич Сендик — тоже опытный гидрограф и хороший собеседник. Поведение электронавигационных приборов в экспедиционных условиях исследует талантливый молодой штурман, Николай Иванович Сигачев.
Сбор гидробиологических материалов и воспитание ездовых собак — на случай зимовки — принял на себя судовой врач Владимир Петрович Птохов, который не забывает каждую декаду подвергать весь экипаж «Таймыра» медицинскому обследованию: измеряет вес, окружность груди, объем легких. Очень интересные наблюдения он делает над возбудимостью симпатического нерва, в связи со склонностью того или иного человека к морской болезни. Индикатором возбудимости этого коварного нерва служит поведение глаз при вливании тепловатой воды в ухо.
На случай разведки льдов на «Таймыр» принята летная группа с маленьким компактным гидропланом, который в разобранном виде установлен на юте. В отличие от «Сибиряков», на «Таймыре» нет армии корреспондентов, а есть только один представитель прессы, командированный в экспедицию газетой «Правда». Он с живым интересом вникает в наши работы, тщательно составляет краткие, но содержательные сводки и, согласовав с начальником экспедиции, отправляет в газету по радио. А радио вылавливает из эфира все, что делается там, на оставленной нами Большой Земле, начиная с московских известий и кончая метеорологическими сводками, по которым Владимир Александрович Березкин с необычайной быстротой составляет синоптические карты и дает очень хорошие прогнозы. Со свойственной ему скромностью, он объясняет свой успех только тем, что «над морем метеорологические условия значительно проще, чем над материком, а потому и прогнозы давать несравненно легче».
После нескольких дней перехода в штормовую погоду Баренцовым морем, «Таймыр» огибает Новую Землю, сделав первую остановку у ее северной оконечности, у мыса Желания.
[240]
Отсюда мы начинаем систематические работы на гидрологических разрезах. Первый из них — к острову Визе, небольшому, почти совершенно плоскому островку, окруженному со всех сторон стамухами — льдинами, зацепившимися за грунт и поэтому пребывающими без движения.
В Карском море наш путь лежит вдоль самой кромки льдов, уходящих на север сплошным покровом. В одном месте попытка войти в лед и разведать путь к северу угрожает большими неприятностями: штормовая волна, набегающая с юга, с просторов моря, высоко поднимает льдины, и они, как таран, ударяются в корпус корабля. Но как же красив облик этих дышащих ледяных громад: навсегда запомнится он — запомнится величавое движение ледяных глыб вверх, вниз, снова вверх, снова вниз... Но вот на горизонте открылся какой-то плоский берег. Повидимому, это западная кромка Северной Земли. На морских картах ее нет: на них нанесен только небольшой участок восточной и южной кромки, открытой экспедицией Вилькицкого в 1914 году. По дошедшим отрывочным сведениям, экспедиция Арктического института, зимовавшая два года на форпосте Северной Земли, острове Домашнем, обнаружила несколько больших островов, входящих в состав Североземельского
[241] архипелага. По всей вероятности, мы подходим к одному из них. Распростерлась перед нами обширная бухта, напоминающая Северную бухту Севастополя. Но глубины здесь — весьма малые, не в пример севастопольским.
Когда, после шлюпочного промера бухты, «Таймыр» снова вышел в море и стал огибать западный берег острова, мелководье попрежнему заставляло прислушиваться к эхолоту. Под вечер в кают-компании возник спор о том, как следует балластировать гидрографический корабль, когда он в качестве пионера проходит в непромеренном районе моря? Следует ли давать дифферент на нос, дифферент на корму или же — ровный киль?
Преимущества и недостатки каждого из трех вариантов обсуждались с той точки зрения, насколько доступно будет при случайной посадке на грунт быстро сняться с него, перекачав воду из одной балластной цистерны в другую.
Спор не успел закончиться, как резкий толчок заставил жалобно зазвенеть посуду в буфете. Упали на палубу какие-то книги, лежавшие на пианино. За толчком последовал скрежет и новый толчок, еще более сильный. «Таймыр» явно коснулся грунта килем.
Винты работают на «полный назад», но без всякого успеха. Зыбь, идущая от юго-запада, поднимает корпус и ударяет его килем о грунт, заставляя дрожать мачты. Спущена рабочая шлюпка, на которой заводят в сторону вспомогательный якорь. Толстый трос, несущий этот якорь, наложен на брашпиль и энергично выбирается им.
Испытанная мера помогла: с подходом очередной волны, слегка приподнявшей корпус, «Таймыр» плавно покидает мель. Контрольная проба грунта приносит песок, а потому нет оснований беспокоиться за целость корпуса в месте касанья.
Весело заработала машина, почувствовав свободу; впрочем, свободу относительную: теперь «Таймыр» идет малым ходом, во избежание новых сюрпризов. Здесь начинается форпост Северной Земли: на горизонте открылся один из малых островов, остров Домашний. На нем видны постройки, где жили первые зимовщики Арктического института. Теперь там живет новая команда, сменившая их. Островок — совсем плоский, унылый. Прибой забирается далеко по пологому, едва заметному уклону пляжа. По всей вероятности, он может легко достать вон тот уголь, что небрежно свален совсем недалеко от уреза воды...
«Таймыр» отдал якорь на почтительном расстоянии от острова.
На вельботе съехали мы на берег и познакомились с командой станции. Ее начальник, женщина, зимует на Севере уже не первый год. Сюда ее перевели с Земли Франца-Иосифа.
[242]
С большим интересом смотрим мы копии карт, составленных зимовщиками. Три больших острова, один среднего размера и несколько малых вырисовываются там, где на всех старых картах робко намечался лишь крошечный участок восточного и южного берега, открытый в 1914 году экспедицией Главного гидрографического управления. Узкий пролив проходит между морем Лаптевых и Карским морем там, где прежде стояла надпись: «залив Шокальского». Зимовщики дали проливу то же имя: «пролив Шокальского». Самый южный остров назвали островом Октябрьской Революции. Севернее, за проливом Шокальского, лежит остров Большевик; еще севернее — остров Комсомолец, а к западу — остров Пионер. К этому-то острову мы и вышли сперва; его берег образует бухту, которая напоминает Северную Севастопольскую...
Тесно в домишке зимовщиков. Жилая комната похожа на железнодорожный вагон: четыре койки расположены в два этажа. Служебные помещения тоже тесные и темные. Впрочем, на дневной свет тут приходится рассчитывать только в разгар лета. Свет электрический добывается либо от ветряка, вращающего динамо, либо от бензо-электрического агрегата.
После «Таймыра» в нынешнем году сюда не придет никакой корабль, и команда зимовщиков провожает нас, как последних представителей Большой Земли, которых они видят в этом году. После нашего отхода все четверо хозяев четырех больших островов выстраиваются на берегу и дают прощальный салют из винтовок.
«Таймыр» отвечает протяжным гудком.
[243]
...Одной из задач нашей экспедиции являются гидрографические работы в проливах, соединяющих Карское море с морем Лаптевых.
«Таймыр» — первый корабль, которому выпала честь пройти водами пролива Шокальского. Их еще не резал киль ни одного корабля. Одновременно с промерами идет зарисовка берегов для будущей лоции. Эту зарисовку производим мы со Всеволодом Александровичем Березкиным: один с левого борта, а другой — с правого. Стиль рисунка у нас примерно одинаковый, так что единообразие графического материала легко будет окончательно установить редактору лоции.
Говорят, что в тридцатом году, когда первых зимовщиков высадили на острове Домашнем — в эту же самую пору года, к главным островам Северной Земли невозможно было подойти: сплошные ледяные поля тянулись вдоль всего побережья и сливались с глетчерами, спускавшимися к воде. Сейчас картина совсем иная. Не только нет никаких воспоминаний о ледяных полях у берегов островов, но и глетчеры отступили от воды на преобладающей части побережья. Только местами они спускаются в воду, напоминая глетчеры Шпицбергена в миниатюре.
Красиво контрастируют — лед, покрытый снегом, и темный, почти черный издали грунт побережья. Оба острова круто спускаются к проливу. Будто острый таран, входит в воду живописный мыс Визе...
Для контроля наш астроном М. А. Воронцов определяет координаты астрономических пунктов посредством большого теодолита Репсольда.
У входа в море Лаптевых, на остроконечном мысу, решено троим высадиться на двое суток: для астрономических наблюдений, для магнитных измерений и для исследования местных приливов. Первым отправляется на берег астроном М. А. Воронцов, который решил непременно поймать солнышко до полудня. Шлюпка возвращается к кораблю и поджидает магнитолога И. М. Сендика и меня.
Через полтора часа мы тоже уходим на берег и уже издали видим, что Воронцов, оставшийся на острове в одиночестве, теперь не один: у ног его распростерся громадный белый медведь. Оказывается, что, отпустив шлюпку, астроном распаковал свой теодолит, поставил на треногу и только успел положить около себя — на всякий случай — винтовку, как заметил медведя, шедшего прямо на него из глубины острова. Медведь шел неспеша, изредка оглядываясь... Иногда он опускал голову к земле и что-то разнюхивал.
Воронцов никогда в жизни не охотился. Для надежности он лег на землю, поставил перед собой ящик от теодолита, по-
[244]
дожил на него винтовку и взял медведя на мушку. Спокойно подпустил он зверя метров на тридцать и выстрелил в тот момент, когда медведь опустил голову к земле. Пуля попала прямо в середину темени. Видимо, практика геодезиста-астронома, привыкшего к точной наводке труб, сильно пригодилась в этой необычной обстановке... Боцман Борис Иванович и два краснофлотца, прибывших с нами, занялись свежеванием туши, а мы принялись за разбивку палатки. Спальные мешки укладываем прямо на землю: она тут совершенно сухая.
Начинаю наблюдения колебаний уровня воды, по футштоку, который поставил в бухточке. На первый взгляд кажется странным, как ведет себя уровень здесь, у входа в море Лаптевых: о полусуточных колебаниях нет и помину, а суточные выступают чрезвычайно отчетливо. Отчего бы это могло быть? Разгадка совсем не сложна. Ведь пролив Шокальского очень узок и довольно длинен. Сквозь него проходит с запада лишь очень сильно погашенная волна, которая была как-то связана с приливами Атлантики. Эта «западная» волна проявилась вполне ясно у входа в пролив из Баренцова моря: там ее обнаружил В. А. Березкин. Значит, тут, в море Лаптевых, должна сказываться лишь местная приливная волна, рождающаяся в самом полярном бассейне. А такая волна, по теории приливов, характеризуется наиболее ярко выраженной суточной составляющей прилива. Стало быть, приливы, наблюдаемые в этих краях, могут служить прекрасной иллюстрацией так называемой каналовой теории, которая всегда мне нравилась своей конкретностью...
У моих товарищей наблюдения также очень удачные, и по истечении срока береговых работ мы с интересными новыми материалами возвращаемся на корабль.
Через несколько дней приходим к мысу Челюскина. Застаем там на рейде ледокольный пароход «Русанов», который доставил на мыс партию рабочих для постройки новой полярной станции и команду зимовщиков. На борту «Русанова», которым командует известный северный капитан Ерохин, находятся первые зимовщики Северной Земли, возвращающиеся домой после двухлетних работ по съемке и исследованию островов архипелага. Обмениваемся с ними визитами и узнаем замечательные подробности их путешествий по неизведанным краям. Тяжелы были эти путешествия. Собак, изранивших лапы о каменистый грунт, слабо покрытый снегом, частенько приходилось везти на себе.
Вокруг двух кораблей, стоящих на рейде против мыса и расцвеченных флагами в честь встречи в таком экзотическом месте, видны какие-то круглые поплавки или буйки. Однако стоит приглядеться к этим буйкам повнимательней, как обнаружи-
[245]
вается, что это — головы моржей, здешних зевак, собравшихся посмотреть на невиданные большие плавающие предметы.
С нынешнего года мыс Челюскина перестанет быть экзотическим: на нем появится жилье, появится людный поселок. Последним напоминанием о былом одиночестве мыса будет служить вот этот гурий, сложенный из шифера и увенчанный позеленевшим медным шаром. Этот гурий поставила норвежская экспедиция, возглавлявшаяся Г. Свердрупом. Повидимому, к тому времени обвалился знак, поставленный значительно ранее экспедицией нашей Академии наук на шхуне «Заря», и вместо него несколько лет стоит знак шхуны «Мод». Медный шар служит для хранения почты, которую каждая экспедиция, побывавшая здесь, оставляет в назидание потомкам и к сведению последующих экспедиций.
Вскрыв шар и ознакомившись с его содержимым, «Таймыр» оставил там краткое послание к неведомым исследователям, которые когда-нибудь придут сюда... Впрочем, теперь-то эти исследователи более или менее ведомы, теперь наш Север оживает. Знаменитая экспедиция Главного гидрографического управления, прошедшая здесь в 1914 году, долго не находила продолжателей. Только в 1921 году Пловучий морской научный институт на ледоколе «Малыгин», а потом на собственном экспедиционном судне «Персей» — на первом советском исследо-
[246]
вательском корабле — начал новую серию морских экспедиций... Да и климат тут, кстати, теперь совсем иной: во всем полярном бассейне чувствуется необычное потепление.
Вот проходим мы вдоль побережья полуострова «Таймыр». Алексей Модестович Лавров вспоминает, какие суровые льды встречали восемнадцать лет тому назад тот же «Таймыр» и сопутствовавший ему «Вайгач». А теперь тут нет и следа льдов.
Вот мрачный мыс Могильный, с которым у Алексея Модестовича связаны тяжелые воспоминания: тут, на этом мысу, похоронены его соплаватели, умершие во время зимовки «Таймыра» и «Вайгача» в 1914 году,— лейтенант Жохов и кочегар Ладоничев.
[247]
На мысу решено поставить створные знаки. Береговая партия, съехавшая для этого с Таймыра, оказывается отрезанной на трое суток из-за шторма, внезапно поднявшегося и не дающего возможности послать карбас. Кроме продуктов, взятых с собой нашими береговиками, их могли бы в случае надобности выручить также и консервные банки, сохранившиеся в дощатом вагоне — по наследству от Гидрографической экспедиции 1914 года. Банки эти, впрочем, лежали не на прежнем месте: повидимому, в вагоне хозяйничали медведи, и на жести явственно отпечатались следы когтей.
Любопытно, что за два дня до этого один из наших товарищей, Н. И. Сигачев, убил оленя, но не успел его доставить на корабль: поднявшаяся зыбь помешала послать шлюпку за тушей. Когда потом к месту, где лежал олень, подошли наши водолазы Ставничий и Жижко, они увидали только остатки обглоданного оленя, а рядом — попировавшего медведя. В охотничьем экстазе Жижко выстрелил в медведя из двухстволки, забыв, что она заряжена мелкой дробью — на птицу. Неизвестно, чем бы ответил ему медведь, если бы подоспевшие товарищи не пустили в ход винтовки.
Как ни странно, медвежатина пользуется популярностью только в кают-компании: команда потребляет ее весьма неохотно. Большинство краснофлотцев у нас с Балтики, а потому не знакомо с полярными лакомствами. Кроме того, питание команды на «Таймыре» едва ли уступает по качеству санаторному, а потому у иных нет никакой охоты к каким-либо отклонениям от заведенного обычая. Возможно, что некоторое недоверие к мясу дикого зверя вызвано и рассказами о том, что ненцы всегда выбрасывают медвежью печень и не дают ее даже собакам. Ненцы, разумеется, правы — печень белого медведя действительно ядовита. На «Персее» мы в 1930 году убедились в этом на собственном опыте: из двенадцати человек почувствовали явные признаки отравления девять человек, и среди них, между прочим, те, кто упрекал ненцев в «суеверном» пренебрежении этим на редкость вкусным блюдом...
Легко, свободно, без всяких происшествий проходит «Таймыр» архипелагом Норденшельда — проходит там, где столько бед терпели в тяжелых льдах предшественники. Тут тоже нет сейчас ни признака снега на берегах.
Большая работа проделана нашей Гидрографической экспедицией. Закончен главный ее этап.
Впервые сделаны промеры глубин в заповедных районах Карского моря, в проливе Шокальского и у входа в море Лаптевых. Выполнена гидрологическая работа на больших и важных разрезах. Обнаружены интереснейшие явления в северной части Карского моря, касающиеся теплового режима полярных
[248]
морей. Впервые на протяжении целых месяцев происходила на корабле непрерывная регистрация тепловой энергии, поступающей на горизонтальную плоскость в потоке прямых солнечных лучей и диффузной радиации, исходящей от облаков. Сейчас, на пути к устью Енисея, спешу закончить предварительные вычисления, по привычке, выработавшейся во время черноморских рейсов и плавания на «Трансбалте».
Весь «Таймыр» чистится, моется перед приходом в первый порт после долгого блуждания в диких водах... Пользуюсь погодой, непригодной для палубных работ, и по просьбе команды пишу «Итоги» для стенной газеты «Таймыра». Один вариант в Прозе, а другой — стихотворный:
Коль ты сотрудник стенгазет,
То знай: обычай строг —
Уж ты там хочешь или нет,
А подводи итог.
Ну что ж, придется, видно, мне
Попробовать писать,
Хотя «Таймыр» наш на волне
Кладет на сорок пять.
Второй уж месяц был таков
С тех пор, как мы ушли
От разлюбезных берегов
Архангельской земли.
Мелькали волны, земли, лед,
Как кадры Совкино;
Нырял под воду грузный лот
И все истыкал дно.
Запеленгован вкось и вкривь
На каждом островке
И мыс, и глетчер, и залив,
И «заяц» на песке...
и т. д.
Свирепая качка не прекращается даже в Обь-Енисейской губе. Только в относительно узком месте Енисея, у Гальчихи, она несколько успокаивается. Вечерний ветер приносит с берегов давно забытые запахи: сена, гари. На моторном катере подходит енисейский лоцман и ведет нас вверх по течению...
В Усть-Енисейском порту радушно встречает делегация от рабочих местного консервного завода и приглашает прочесть популярные лекции в клубе, поделиться результатами работ
«Таймыра».
Городок, как по щучьему велению, вырос на совершенно пустынном когда-то месте. Условия жизни здесь, видимо, неплохие. Ловится много красной рыбы, особенно осетров. На ос-
[249]
тровах, между бесчисленными рукавами Енисея, раскинувшимися километров на пятнадцать, если не больше,— превосходная охота на гусей, уток.
Здесь начинается зона кустарников, которая южнее перейдет в мелколесье, а потом, у Игарки,— в настоящий лес, с волками, медведями, рысями.
Любопытна история возникновения самой Игарки. Капитан дальнего плавания Омельченко много лет трудился над промерами глубин в различных рукавах Енисея, разыскивал рукава, наиболее удобные для проводки морских судов. При этих работах он внезапно обнаружил, что в одном из рукавов Енисея глубины вполне допустят проводку больших глубокосидящих морских транспортов. Такие глубины простираются вдоль фарватера до самых лесных массивов, а потому нет нужды гонять за лесом речные баржи, чтобы потом перегружать с них лес на морские пароходы где-нибудь в Усть-Порту. Вот так и зародился поселок Игарка в южной части омельченковской речной трассы. С тех пор и советские, и иностранные транспорты-лесовозы непрерывно посещают знаменитую Игарку...
Неприветливо встретило нас Карское море после захода в Енисей. Даже в самом Енисее уже началась сильная качка, а на подходах к острову Диксон кренометр показывал 52°.
Правда, Н. И. Сигачев утверждает, что кренометр в кают-компании и в особенности кренометр в штурманской рубке сильно завышают истинное значение крена. Пробую анализировать поведение кренометра, подвешенного значительно выше центра качания, и прихожу к выводу, что догадка Николая Ивановича правильна. Удается даже найти путем вычислений поправку кренометра, которая зависит от расстояния (по вертикали) до центра качания и от периода качки. Оказывается, что при показаниях нашего кренометра в штурманской рубке 52° погрешность прибора должна достигать целых 7°: другими словами, действительный крен доходит не до 52°, а только до 45°. Впрочем, слово «только» звучит несколько иронически: ведь и при таком крене становится очень неудобным и хождение по кораблю, и производство гидрологических работ с палубы.
На острове Диксон—целый городок, возникший вокруг метеорологической обсерватории и радиостанции. Жилой дом — громадный, в два света. В углу кают-компании красуется хороший концертный рояль, по стенам — книжные шкафы. В кают-компанию выходят двери жилых комнат, как на благоустроенном большом корабле. Некоторые зимовщики живут тут с детьми, воспитывая настоящих будущих моряков и будущих полярников.
На краю поселка зимовщиков вырос почти такой же городок с «собачьим населением»: у ездовых псов прекрасные отдельные домики, поставленные на кольях, как на куриных ножках.
[250]
Особой любовью и особой заботой зимовщиков заслуженно пользуется собака Стрелка — большая, сильная, лобастая, привыкшая протягивать правую лапу, когда к ней подходят здороваться. Наш присяжный каюр, доктор Птохов, в восторге от здешних собак. Березкиных и меня приводят в такой же восторг здешние обсерваторские установки и те широкие возможности, которыми располагают зимовщики для наблюдений природы. Когда после нескольких дней перехода от Диксона к Маточкину Шару мы попадаем на Матшарскую гидрометеорологическую обсерваторию, то невольно отдаем предпочтение Диксону перед Матшаром в отношении природных условий. Ведь Мат-шарская обсерватория была первым в мире опытом высокоширотной базы, а потому ее не рискнули поставить на открытом берегу и спрятали в пролив, под защиту северного горного хребта. По сравнению с коварным и неизведанным климатом новоземельского пролива, остров Диксон был чем-то совсем домашним, послушным по своим климатическим данным. Разумеется, в действительности это не совсем так: из-за соседства громадного азиатского материка на Диксоне всегда суровая зима, несмотря на то что он лежит южнее Матшара.
Горы, протянувшиеся по обоим берегам Маточкина Шара, по высоте превосходят крымскую Яйлу, да и по живописности с ней, пожалуй, поспорят, несмотря на отсутствие растительно-сти: до того красиво драпирует их снег, лежащий на вершинах и сползающий в ущелья.
В Баренцевом море, как чаще всего бывает, погода совсем иная, чем в Карском, по ту сторону пролива: вместо непрерывных штормов, сопутствовавших нам до самого Матшара, тут — умиротворение, совсем необычное в это время года.
Резво выгребает «Таймыр» к Канину Носу. Покидали мы эти края светлой, как день, полярной ночью, а сейчас небо черное-пречерное.
Осень вступила в свои права.
В кают-компании какое-то праздничное оживление. Чувствуется, что с каждым часом близится родина. Чувствуется, что славный «Таймыр» и на этот раз с честью выполнит большую работу и что он достоин носить родной кормовой флаг.
Рано утром в иллюминаторе показываются далекие берега острова Модьюг и устьевого участка Двины. Давно мы не видели деревьев, а тут сосны стоят такие зеленые, нарядные — не оторвешь бинокль от глаз...
Замелькали по берегам лесопильные заводы. Один за другим попадаются встречные пароходы. К Чижовскому маяку Архангельский исполком послал буксирный пароходик с оркестром, который встретил нас торжественной и радостной музыкой и пошел в кильватер с «Таймыром» — сопровождать до Солом-
[251]
балы. С пароходика слышны голоса. Приветствуют, поздравляют с удачной экспедицией...
Вот и Соломбала. Давно мы оставили ее. Старший по рангу гидрографический корабль, из числа стоящих у стенки, расцвечен флагами так же, как и наш «Таймыр».
Легкий толчок в борт возвещает о прикосновении родного берега. Спущена сходня. Рассеянно иду по территории военного порта, выхожу в ворота, иду среди облетевших соломбальских берез... Жаль, что не вернусь больше в каюту, на «Таймыр», где все было так нужно, так осмысленно, где каждый новый день приносил что-то новое, ценное, будил в сознании вопросы, требовавшие ответа, и ответы вскоре сами рождались в голове...
Надо зайти на почту, посмотреть, кто и что написал мне за эти месяцы. В ящике «До востребования» для меня лежат два служебных письма. В одном товарищи рассказывают, как ретивое гидрометеоролсгическое начальство расправляется с учебным планом Гидрометеорологического института, насаждает всяческое упрощенчество. В другом письме сообщается приятная весть, что готовы все корректурные листы первого тома моей книги «Физика моря». Это первое издание в двух небольших томах. В первом из них пять частей: «Динамика морских течений», «Динамика приливной волны», «Динамика поверхностных и внутренних волн», «Термина моря» и «Оптика моря».
Это до некоторой степени итоги двенадцатилетней работы. Притом — последние четыре года связаны с работой Черноморской гидрофизической станции. Именно она, именно станция, дала возможность непрерывно, целыми годами проводить исследования тепловой жизни моря и перенести полученный опыт в экспедиции, работающие в открытом море: на Черном море, зимой, и на Севере — с конца лета до поздней осени того же тридцать второго года.
Теперь расселяются по близким и далеким нашим морям не только черноморская методика, но и черноморские приборы, выращенные на станции, как в настоящем питомнике.
С другой стороны, именно Черноморская станция позволила встретиться лицом к лицу с буйной деятельностью штормовой волны: ведь в тридцать первом году, девятнадцатого января, на Черном море разыгрался шторм, который был бы уместен в океане. Громадная зыбь, шедшая с юго-запада, разрушила множество портовых сооружений, разбила мелкие суда в нескольких портах, расколола скалу-монолит Монах, стоявшую тысячелетиями у берега в Симеизе...
С благодарностью вспоминаю Черноморье и думаю о нем даже на торжественном вечере, устроенном в честь Таймырской гидрографической экспедиции в Архангельском городском театре...
[252]
