Рассказ старшего лейтенанта ЗванцеваМного лет, начиная с 1925 года, я скитался по Северу.
Редко приходилось работать ниже 70-й широты. После очередной
зимовки на реке Индигирке в июне 1941 года я прилетел
в Ленинград. Хотелось немного отдохнуть, чтобы, набрав
новых сил, опять пойти в Арктику.
Утром 22 июня я и жена мирно беседовали за утренним
кофе, решая вопрос, куда поехать на отдых — в Гагры, Хос ту или Мацесту.
По радио передавали концерт из Москвы.
Вдруг голос диктора
заставил тревожно насторожиться:
«Внимание, внимание! Слушайте экстренное
сообщение»...
Спустя несколько минут мы услышали товарища
Молотова. Война! Германские людоеды по-разбойничьи
вероломно напали на нашу землю. Немецкие самолеты
бомбили Ригу, Каунас, Киев, родной Севастополь.
Пролилась первая кровь. Предательский удар
болью и гневом отозвался в сердце. Трудно вспомнить
мысли, которые в те минуты будоражили мозг. Но
одно сразу стало ясным — мой долг итти на фронт.
В тот же день я как штурман и лейтенант запаса был
зачислен в кадры Военно-Морского Воздушного Флота.
Спустя несколько дней, в канун отправки на фронт, нас,
офицеров Морского Воздушного Флота, собрали при штабе.
К нам вышел комиссар. По его лицу было видно, что он не
смыкал глаз уже не одну ночь. Говорил он кратко, смысл его
речи был прост и понятен. Началась великая война! Это
не кратковременный эпизод, а тяжелая и длительная война
с сильным и хорошо вооруженным врагом. Война не на
жизнь — на смерть. Она потребует колоссального напряжения
сил всего народа.
Утром репродукторы передавали военные песни и марши.
А у нас невольно в тревоге сжимались сердца. И не столько
за себя — нет: за Родину, за судьбу тех, кого мы оставляли
в тылу.
В памятное третье июльское утро выступал Сталин.
Взволнованные, мы поклялись ни крови своей, ни самой
жизни не жалеть для дела опасения Родины.
Так я попал на фронт. Не много потребовалось времени
для того, чтобы убедиться, что перед нами сильный, технически
оснащенный, грамотный и безжалостный враг. Знаний,
накопленных в Арктике, оказалось явно недостаточно. Точно
также непригодным для войны было и многое из того, что
я приобрел, находясь в запасе армии. Надо было учиться,
учиться воевать. Надо было изучать новые методы воздушного
боя, новую тактику. Надо было закалять себя уже не
в полярных просторах, не в переходах по снежной тундре,
не в плаваниях среди льдов, а на поле боя, в жестоких
схватках.
Скажу прямо: школа тяжелая. Да это и понятно. Даже
полярники, и те до войны были изрядно избалованы к изнежены.
Очень смутно мы представляли, что такое современная
кровавая и безжалостная война. Поэтому военная буря
первое время нас сильно потрепала.
Неожиданно я был отозван с фронта и направлен для
прохождения высших курсов усовершенствования морской
авиации. Зачислили меня на штурманско-штабное отделение.
Честно говоря, мне казалось преступлением учиться, когда
мои товарищи воюют. Я категорически отказывался. Но мне
приказали. Потом я понял, что ошибался. Учились мы но
16-18 часов в сутки, почти без сна и без отдыха. Эти курсы
были необходимой ступенью для того, чтобы научиться побеждать
врага, побеждать не количеством, а уменьем, как говорил Суворов.
В большинстве на курсах обучались севастопольцы,
одесситы, ростовчане, новороссийцы, из полярников я один.
Вот почему все уверяли, что после учебы меня отправят на
Северный флот. Каково же было удивление и огорчение,
когда меня, полярника, назначили на Черное море, на самый
южный фланг Отечественной войны.
К месту назначения я прибыл в разгар горячих боев.
На Керченский полуостров высаживался десант. Шла ожесточенная
борьба за крымский плацдарм. Меня назначили в часть морских
бомбардировщиков-разведчиков майора Гельвига. Кругом были люди,
уже закаленные в боях. За плечами каждый имел не один десяток боевых вылетов.
Ко мне отнеслись очень тепло и искренне.
В группе ночных бомбардировщиков я неожиданно встретил
М. И. Козлова. Вполне естественно, что я очень обрадовался
этой встрече. На бомбардировщике дальнего действия
подполковник Козлов летал на Констанцу, Бухарест, Черноводы,
Плоешти. Мне, штурману «летучего голландца», как
в шутку окрестили наши дряхлые летающие лодки, приходилось
ограничиваться Керчью, Феодосией и другими ближайшими
портами. Позднее — в апреле 1942 года — Козлова
отозвали на Северный флот.
Я полюбил свою часть и крепко с ней сжился. Летали
мы обычно ночью, в сложнейших метеоусловиях, под яростным
обстрелом зенитной артиллерии. Подчас делали по нескольку
вылетов за ночь. Летать приходилось на самолетах
с черепашьей скоростью и более чем скромными огневыми
средствами. А немцы против нас посылали самолеты больших
скоростей с мощными, крупнокалиберными пулеметами
и пушками. Силы были явно неравными. Но летный состав
с изумительным спокойствием и готовностью принимал любое
задание. Особенно опасными были дневные маршруты
в море, далеко от своих берегов, когда возрастала вероятность
встречи с самолетами -врага такого типа, как «Хейнкель 111»,
«Юнкерс-88», «Фокке-Вульф», «ДО,-24».
Откровенно говоря, каждый раз перед получением нового
задания волнуешься, хотя это мы и скрываем тщательно
друг от друга. Полное равновесие приходит сразу же при
посадке в самолет. Начинается работа. Внимание напряжено,
все без остатка отдано наблюдению за обстановкой,
пилотированию, аэронавигационным расчетам.
Иногда мне задают вопрос: страшно ли встречать смерть?
Что можно сказать о страхе? В борьбе, в бою страха нет
и не может быть. Тольке трус гибнет без боя, без борьбы
за жизнь. О смерти мы мало и редко думаем. Больше думаем
о жизни и необходимости жить. Думаем о счастье. Ну,
а если и приходится иногда заглянуть в глаза мрачной
старухе-смерти, то относишься к этому возможно спокойнее.
Стиснет сердце ненависть к врагу, и еще яростнее, еще
ожесточеннее ведешь бой. Ну, а ежели вытянул «плохой
билет», если исчерпаны все возможности, последним яростным
броском наши летчики врезаются в немецкие колонны,
корабли, танки. Одна мысль в такие минуты владеет человеком
— погибнуть не одному, взять с собою несколько
поганых 'немецких жизней. В этом последнем броске —
честь моряка, наша ненависть и месть, жажда жизни и презрение
к смерти.
На всю жизнь мне запомнился наш комиссар, моряк-
балтиец Василий Сырников. Его именем сейчас названа
эскадрилья. Комиссара любила вся эскадрилья. Любили за
человеческую теплоту, простое, сердечное отношение и вместе
с тем за требовательность, резкую непримиримость к
слабости и малодушию, за уважение к труду и подвигу, к
героизму. Это был справедливый человек. Четырьмя орденами
наградила его страна. К нам он пришел с Балтики, пройдя
испытания финской войны.
Однажды майским утром два наших самолета вышли с
аэродрома на выполнение боевого задания; на ведущем
самолете — комиссар Сырников.
Хорошо раннее майское утро на Черном море. Тихо и
ласково голубеет морская даль. Синева неба манит своим
простором. В дымке теряется далекий горизонт. Спокойно
и ритмично работают моторы. И не верится, что идет война,
что самолеты вышли на суровое испытание, что из глубокой
синевы неба в любую минуту могут хищным броском накинуться
«мессеры» или «хейнкели», и тогда тишину и покой
майского утра прорежет резкая, как клекот стервятника,
очередь пулеметов. И начнется воздушный бой. С виражами,
с заходами. Бой, в котором кто-нибудь должен погибнуть,
чей-нибудь самолет должен врезаться, дымя, в воду.
Это неизбежно. Иначе редко бывает.
Зоркий глаз комиссара еще издалека заметил слева по
курсу черную точку. Точка росла, приближаясь от неприятельских
берегов. Вскоре комиссар различил тип самолета.
Своему пилоту, капитану Кумейко он передал по микрофону:
— Встречным курсом слева «Хейнкель-111».
— Есть, вижу, — спокойно ответил Кумейко.
На втором нашем самолете летела необстрелянная молодежь,
еще не бывавшая в боях. Для того чтобы обратить
их внимание на появление врага, комиссар короткой очередью
из пулемета полоснул по направлению «Хейнкеля-111».
На ведомом заметили противника и приготовились к бою.
Бой был неизбежен. Подойдя ближе, «Хейнкель» лег на боевой
курс, пытаясь напасть на ведомого. Ведомый вовремя
вышел из-под огня стервятника.
Тогда комиссар решил спасать молодежь. Иначе он и не
мог поступить. Самолет Кумейко резко развернулся метрах
в десяти от поверхности моря и пошел в лоб на фашиста.
Комиссар приник к пулемету. Понеслись яркие трассы коротких
очередей. Фашист не выдержал и отвалил. Черная тень
его мелькнула на чистой, голубой глади моря. Началась, как
у нас говорят, «карусель смерти».
Стрелок радист перед боем успел дать на базу: «Веду
воздушный бой, квадрат такой-то». И слова эти заставили
тревожно забиться наши сердца. Мы хорошо знали, что они
значат. Земля упорно следила за эфиром. Но эфир молчал.
Где-то далеко от базы, у берегов противника наши товарищи
вели неравный бой, и всеми мыслями мы были с ними.
Сорок пять минут длился этот бой. Молодые летчики-
комсомольцы понимали, что комиссар и Кумейко своей
грудью прикрывают их. Они не вышли из боя. Да и кто бы
смел подумать о выходе из боя, когда товарищи в опасности!
Одна очередь сменялась другой. Грохотала пушка противника.
Фашист упорно атаковал. Ведущий все время старался
зайти ему в лоб. Вскоре на самолете комиссара был
убит стрелок-радист. Казалось, конца нет этой «карусели*.
Комиссар один вел бой. Кормовая точка молчала. И вот
на какую-то долю секунды самолет комиссара запоздал произвести
маневр. Трасса из пушки «Хейнкеля» смертельной
гирляндой впилась в самолет, и ребята с болью увидели,
как упал на турель пулемета убитый комиссар. Поник головой
и выпустил штурвал из рук летчик Кумейко. Последняя
длинная трасса пуль из пулемета комиссара понеслась
ослепительной лентой в самолет фашиста: комиссар, умирая,
зажал коченеющими пальцами спуск и, мертвый, вел бой.
Пулемет комиссара еще стрелял, хотя самолет уже беспомощно
свалился на крыло, затем задымил и упал в море.
Взрыв — и все кончено. «Хейнкель», торжествуя победу,
в насмешку слегка помахал крыльями вслед упавшему самолету.
«Рано торжествуешь», — скрипнув зубами, подумали
комсомольцы. «За комиссара, за товарищей!» — крикнул
в микрофон молодой летчик младший лейтенант Турапин.
Он мгновенно развернул самолет в лоб фашисту и безудержно-
смело пошел в атаку.
Штурман Чуенко без передышки бил по «Хейнкелю»
и почти сразу уничтожил фашистского штурмана. Носовая
точка замолчала. «Хейнкель» отвалил, но затем снова зашел
на боевой курс. Стрелок фашиста дал залп и тяжело
ранил Чуенко. Собрав последние силы, молодой штурман
продолжал вести бой. Он выпустил еще несколько очередей
по «Хейнкелю». Летчик Турапин поставил самолет так, чтобы
мог стрелять и стрелок-радист комсомолец Дьяченко.
Тот одновременно дал очередь. Пули комсомольцев впились
в плоскости и моторы «Хейнкеля». Фашист задымил, затем
резко клюнул, свалился на крыло и врезался в воду.