«А он, мятежный, просит бури...»© Штильмарк Феликс Робертович
Страны Басконии нет сегодня на картах, но басконцы (или баски, памятные нам по знаменитой новелле Мериме «Кармен») даже в наши дни населяют север Пиренейского полуострова в пределах Испании и Франции. Как говорил герой этого очерка, Скалоны — древнейший басконский род. Вот что сказано о нем в знаменитом словаре Брокгауза и Ефрона: «СКАЛОН — дворянский род, происходящий от французского гугенота Георгия де Скалона, выселившегося после отмены Нантского эдикта в Швецию. Его сыновья, Степан и Даниил переселились в Россию в 1710 г.; от последнего происходят все нынешние Скалоны: Антон Данилович Скалон (1720—1777), генерал-поручик, отличившийся во время войны со шведами и во время действий против Пугачева; Антон Антонович, генерал-майор, убит под Смоленском; Николай Антонович (р. в 1832 г.), ныне обер-шталмейстер; Евстафий Николаевич, р. в 1845 г. — эстляндский губернатор. О Василии Юрьевиче Скалоне — см. отдельную статью. Род Скалонов внесен в родословные книги по Владимирской, Екатеринославской, Курской, Санкт-Петербургской и Харьковской губерниям (Гербовник 1Х, 127)».
Более подробные сведения о Василии Юрьевиче Скалоне (1846—1907), дедушке Василия Николаевича, в честь коего получил наш герой свое имя, приводятся и у Ефрона, и в других дореволюционных энциклопедиях (советские о нем не писали). Это был известный общественный деятель и писатель, служил в Московском Архиве, затем был председателем Московской уездной земской управы. Им написаны книги «Артели на Руси», «Земские вопросы», «Земские взгляды на реформу местного управления» и др. В 1880-82 гг. он издавал газету «Земство», позднее принимал участие в издании «Русских ведомостей» (одной из наиболее читаемых газет России), был редактором «Трудов Вольно-Экономического общества».
Об отце В. Н., Николае Васильевиче, упоминает в своих известных «Воспоминаниях» художник Александр Бенуа, который в 1885-1890 гг. учился вместе с ним в Петербурге в гимназии Карла Мая.
«Коля Скалон, несмотря на свою французскую фамилию, принадлежал к тем типично русским людям, к которым приложима поговорка: «Поскребите русского, и вы найдете в нем татарина», причем остается под сомнением, действительно ли то окажется татарин или иной какой-нибудь монгол — мордвин, вотяк или чухонец. Во всяком случае, под оболочкой вполне прирученного культурного человека оказывается некое коренное дикое начало...
Очень похож был Коля Скалон, особенно в сложении, в том, как он сколочен, на своего отца — известного земского деятеля либерального толка, очень умного, очень любезного и приятного человека, которого я всегда заставал за письменным столом, погруженного в вороха бумаг. По отцу наш Скалон мог быть отнесен к цвету русской передовой интеллигенции, определенно демократического уклона... При других бытовых условиях, не обладай Коля Скалон душой нежной, чуть женственной, он мог бы, пожалуй, выработаться в какого-нибудь героя нигилиста, народника, как того требовала от юношей тогдашняя политическая мода. Он в интеллектуальном отношении обладал в достаточной степени предрасположением к анализу, причем надо отдать ему справедливость, что его логические выкладки обладали необычайной, даже убийственной последовательностью» [1].
Автор подчеркивает начитанность и развитость Николая («пожалуй, это был самый умный из нас»), его честность, прямоту и абсолютную искренность, а также умение спорить, убеждая своих оппонентов. Вместе с тем, мемуарист отмечает в своем друге склонность морализировать при весьма уязвимом самолюбии, а также «типично российскую прямолинейность и однообразность взглядов, неспособность считаться с оттенками, нюансами, отказ находить в них красоту» (Там же).
На это стоит обратить внимание, если мы хотим узнать и понять В. Н. Скалона КАК ЛИЧНОСТЬ, а не только как ученого и общественника. Ведь сама по себе деятельность В. Н. достаточно известна и отражена в нескольких публикациях [2], поэтому хотелось бы коснуться его чисто человеческого облика, который нельзя увидеть и понять, не обратившись к прошлому. Попытаемся отойти от стандартной биографии, чтобы по возможности воссоздать живые черты человека, ушедшего от нас 20 лет назад. При этом надо учитывать, что веками шлифовавшиеся из рода в род морально-личностные «родовые» свойства Скалонов неожиданно оказались в абсолютно новых общественно-исторических условиях, когда уже сама по себе принадлежность к дворянскому сословию становилась реальной угрозой для жизни.
Среди других известных Скалонов можно упомянуть Софью Васильевну Скалон, родившуюся в конце ХVIII века, которая была дочерью известного поэта В. В. Капниста и оставила интересные воспоминания, опубликованные только в 1931 г. и недавно переизданные в серии «Русские мемуары». Существуют также два толстых тома военных мемуаров Дмитрия Антоновича Скалона, состоявшего личным адъютантом главнокомандующего наших войск в период русско-турецкой кампании на Балканах, великого князя, генерал-фельдмаршала Николая Николаевича (старшего). Читая недавно изданные дневники Зинаиды Гиппиус, я наткнулся на еще одного «генерала Скалона», Владимира Евстафиевича, сына эстляндского губернатора. В «черных тетрадях» поэтессы за 30 ноября 1917 г. имеется такая запись: «С мирной делегацией они недаром торопятся. Что там с нею происходит — видно по небольшому факту: ген. Скалон (тоже взятый захватом) вышел в другую комнату и застрелился. В предсмертном письме его негодяи вымарали две строчки» [3]. В примечании, на стр. 137 приведены эти строчки из письма к жене: «Прощай, дорогая, ненаглядная Анюта, не суди меня, прости, я больше жить не могу. Благословляю тебя и Надежду. Твой до гроба Володя». Генерал был членом военно-экспертной комиссии на переговорах в Бресте. Он родился в 1876 г. и оставил брошюру с описаниями немецких позиций в период первой мировой войны. Может быть с ним же связана легенда, слышанная мной в разных концах нашего отечества, что генерал Скалон был усмирителем одного из многочисленных варшавских восстаний, а иркутский профессор-охотовед будто бы его прямой потомок.
Что касается последнего, то это явная ошибка, а насчет усмирения Варшавы мне неведомо. Здесь мог бы помочь мой дед — Александр-Бруно Александрович Штильмарк, служивший офицером-артиллеристом русской армии и квартировавший в 1914 г. именно в Варшаве, вероятно, под началом генерал-майора Скалона. Но мой дед не обладал его провидением и дожил в советской Москве до 1938 г., когда был расстрелян в подвалах Лубянки.
Однако ближе к делу! Василий Николаевич Скалон родился 12 мая 1903 г. в г. Бугульме тогдашней Самарской губернии (ныне Татарстан). Его мать, Софья Николаевна Скалон, принадлежала к роду Рычковых, среди которых известны два знаменитых географа ХVIII в.: Петр Иванович, основатель российской экономической географии и сын его, Николай Петрович, участник экспедиций Палласа. Отец Скалона был страстным охотником, любителем и знатоком живой природы и успел пристрастить к этому сына еще в раннем детстве. В 1913 г. будущий ученый поступает в реальное училище, а в 1919 г. — в «школу 2-й ступени повышенного типа» в городе Новониколаевске (ныне Новосибирск). К этому времени юноша был уже сиротой: родитель его сгорел в пожарах гражданской войны.
В своих автобиографиях В. Н. указывал, что «отец умер в ноябре 1918 г., а мать с тех пор находится на иждивении сына» [4]. Анкетный лист В. Н. Скалона, заполненный в 1938 году при поступлении на должность зам. директора по научной части Кондо-Сосвинского заповедника, поражает длиннейшим перечнем мест предыдущей работы и ранее занимаемых должностей. Открывает их запись «октябрь 1918 — апрель 1919 гг. — служил мальчиком в конторе Союза кооператоров, г. Новониколаевск». Следующая должность — курьер в Губюсте (губернская юстиция), там же. Далее, с января 1920 по август 1921 гг. — ученик препаратора в Новониколаевском губернском музее, а с августа двадцать первого по октябрь двадцать второго — рабочий Сибпродкома и грузчик Сибоблтопа. Проще говоря, это значит, что будущий профессор занимался общественно-полезным физическим трудом, чтобы выжить. Но в 1922 г. Скалон поступает в Томский университет (сперва на медицинский факультет, но вскоре переводится на естественное отделение физико-математического). Однако в конце второго курса, весной 1924 г., в университете проводятся «чистки» для освобождения от «нетрудовых (непролетарских) элементов»; к таковым причисляется и Скалон, тем более, что годом раньше он становится членом Русского географического общества, а также общества Мироведения, настойчиво проявляя стремление к познанию природы Отечества. В июне 1923 года он работает коллектором биостанции Новосибирского общества Мироведения, а зимой 1923—24 гг. — воспитателем детдома в Томске (в автобиографии этот томский детдом фигурирует еще раз, зимой 1925—26 гг., причем указан уже как «приют дефективных детей»). В 1924 г. Василий Скалон осуществляет свою первую научную экспедицию по степному Алтаю от Каменского краеведческого музея. Лето 1925 г. он проводит в качестве инструктора-энтомолога Сибирской краевой станции защиты растений («Сибкрайстазра»), а на следующий сезон работает там уже в должности зоолога. В том же 1926 г. ему удается восстановить учебу в Томском университете, тогда же появляется первая научная статья Скалона о находке даурского хомячка на юге Западно-Сибирской низменности. Под влиянием своих преподавателей, таких известных ученых-биологов как зоологи М. Д. Рузский, Г. Э. Иоганзен, В. А.Хахлов, ботаник В. В. Сапожников и др., он становится настоящим естествоиспытателем, принимает участие в работе Сибирского орнитологического общества, сотрудничает в журнале «Урагус» (латинское название сибирского длиннохвостого снегиря) и даже становится одним из его редакторов. Творческая активность характерна для Скалона с первых подступов к научной деятельности, к тому же она неизменно сочетается с конкретной работой ради «хлеба насущного». Ведь приходилось не только самому себя обеспечивать, но и регулярно помогать матери.
Как пишет В. Ю. Миленушкин, детально знакомившийся с биографическими материалами ученого, «в студенческие годы проявились и охотоведческие интересы В. Н. Скалона, которым он остался верен до конца своей жизни. В 1923 г. он занимался под руководством Г. Д. Махоткина в архиве Сибкрайсоюза и участвовал в деятельности Томского общества охотников. Кстати, именно В. Н., вместе с А. И. Янушевичем, были первыми в стране аспирантами по охотоведению (по кафедре В. А. Хахлова). Зимой 1923/24 гг. по приглашению общества охотников он читал лекции по охотоведению, а в 1927 г. вел практические занятия со студентами по охотоведению и биологии охотничьих животных и читал лекции на курсах повышения квалификации специалистов охотсоюза в Томске» [5]. Тогда же начинаются длительные работы Скалона по охотобследованию и охотустройству ряда отдаленных районов Сибири, сочетавшиеся со сбором обширных зоологических материалов, причем начинающий исследователь активно публикует свои наблюдения в сибирских охотничьих журналах. Имя его с тех пор буквально не сходит со страниц местной и центральной печати. Освещаются не только вопросы охотоведения и собаководства, но и этнографии.
Летом 1928 г., сразу же по окончании университета, В. Н. Скалон, вместе с учеником А. А. Силантьева, охотоведом В. Н. Троицким по заданию общества изучения Сибири осуществляет сложную зоологическую экспедицию по изучению фауны бассейна реки Абакан (результаты изложены в статье, опубликованной в 1936 г.). Следующий полевой сезон он проводит как охотовед Тазовской охотэкономической экспедиции Красноярского окружного земельного управления, причем одновременно велись обширные зоологические и этнографические сборы для Красноярского краеведческого музея. В заголовках статей и заметок Скалона фигурируют названия дальних и труднодоступных сибирских рек — Пур, Таз, Вах, Елогуй, куда можно было попасть лишь на оленьих упряжках или весельных лодках. Интересы исследователя очень разнообразны — дикий северный олень и песец, проблема сохранения сибирских лаек, сказки аборигенов о подземных чудищах, в коих автор усматривает облик мамонта — это лишь некоторые примеры его многочисленных публикаций в разных журналах. Подобные таежные странствия в то время были очень сложны и опасны. Один из участников экспедиции, ихтиолог Храбров, погиб от ожогов в загоревшейся ночью палатке, ему посвящен некролог Скалона в ж. «Уральский охотник».
«Зиму 1930-31 гг., — писал позднее В. Н., — я провел в Новосибирске, обрабатывая материал Тазовской экспедиции, осуществленной по договору с Красноярским земельным управлением. В это время красноярский север был передан Восточно-Сибирскому (Иркутскому) краю. И вот в Комитете Севера Сибкрая мне говорят, что проф. Петри из Иркутска разыскивает меня чуть ли не как беглеца. Дело было в том, что я поехал из Красноярска на север в составе экспедиции, которая должна была установить границы Туруханского края с Тобольским севером в бассейне р.Таза, а на юго-западе — и с Томской областью Сибкрая. Я, как охотовед-экономист, был полностью ответственным за обоснование дела, так как начальник, А. Ф. Ткаченко, был геодезистом, а Б. А. Храбров — ихтиологом. Но пока мы ездили, административное деление изменилось, надобность в разграничении отпала, и наша экспедиция, вернувшись, даже не нашла хозяина. Кое-как дали денег, чтобы оплатить нам месяцы обработки, а уж отчет оказался вовсе никому не нужным, тем более, что составлял он 600 страниц убористого текста, никто не хотел его даже печатать. Это и взял на себя Комитет Севера по настоянию Б. Э. Петри.» (Архив автора).
В 1931 г. В. Н. приглашен в качестве заведующего зоологическим сектором Восточно-Сибирского филиала Всесоюзного Института защиты растений. Он руководит зоологической экспедицией в Приангарье, результатом чего была большая статья и ряд частных заметок. И вновь переход на ниву охотоведения — в 1932-1934 гг. Скалон возглавляет крупную Таймырскую охотустроительную экспедицию Востсибпушнины, которая была особенно длительной и сложной, когда обследовались районы, обозначавшиеся на картах того времени белыми пятнами. Комплексные исследования позволили собрать обширные материалы по фауне всех групп позвоночных животных (включая рыб). Результаты орнитологических наблюдений — по фаунистическому составу птиц, а также над их пролетом — публиковались главным образом во французских и бельгийских журналах. Невольно возникает удивление, почему такие довольно объемистые статьи как «О фауне птиц Нарымского края», «К фауне птиц бассейна Ангары», «Птицы Таза и Елогуя», «Птицы южного Таймыра» и ряд других, были написаны на французском языке и оставались сравнительно мало известными для российских орнитологов. Это объясняется, во-первых, блестящим знанием автором французского языка (результат семейного воспитания), а во-вторых хорошими контактами с некоторыми сотрудниками Зоологического института в Ленинграде (в частности, А. И. Тугариновым), которые поддерживали регулярные связи со специалистами зарубежья, где публиковать материалы о птицах в специализированных журналах было сравнительно легче, чем в СССР. Надо сказать, что эти работы В. Н. Скалона сохранили свою ценность и широко используются в наше время при составлении новых сводок по птицам Енисейского Севера и Сибири. Кроме того, Таймырская экспедиция составила проекты нескольких производственно-охотничьих станций (ПОС) и собрала обширные коллекции.
Весной 1934 г. Скалон становится старшим научным сотрудником Иркутского противочумного Института и осуществляет (совместно с Академией наук СССР)очередную зоологическую экспедицию по Восточному Забайкалью и прилежащим районам Монголии. Сразу же резко меняется тематика его публикаций — в ней преобладают инструкции по сбору грызунов и их паразитов, работы о методике зоологических сборов, новые данные по фауне зверей и птиц из обследованных им районов Восточной Сибири и Монголии. Но проходит еще два года, и в 1936 г. мы видим В. Н. Скалона уже в должности и. о. начальника Якутской зональной станции Всесоюзного Арктического института, размещавшегося в Ленинграде. Этот период отражен в библиографии Скалона большой серией статей о распространении зверей и птиц в Якутии, о необходимости устройства в этой автономной республике заповедников и так далее.
Получив в начале 1938 г. пятимесячный «полярный» отпуск, Василий Николаевич возвращается в Иркутск, где узнает о страшном разгроме, осуществленном органами НКВД среди сибирской интеллигенции вообще, и в кругу охотоведов — в частности. Как рассказывал В. Н. лично автору, встретившаяся ему на улице жена профессора В.Ч.Дорогостайского, буквально бросилась к Скалону со словами: «Вы еще живы? Немедленно спасайтесь, бегите отсюда, куда глаза глядят, иначе погибнете». Она рассказала об арестах не только своего мужа и профессора-этнографа Б.Э.Петри (обоих тогда же замучили и расстреляли), но и таких«рядовых» тружеников как В.Н.Троицкий, В.И.Белоусов и многих-многих других. На групповых любительских фотографиях того времени можно, как говорится, «по пальцам перечесть» тех, кто уцелели от молоха репрессий.
Последовав дельному совету, Скалон отправляется в Москву, где заключает с начальником Главного управления по заповедникам К.М.Шведчиковым договор о работе в должности зам. директора по науке Кондо-Сосвинского заповедника в Зауралье. В том же 1938 г. Ученый Совет Московского университета присуждает В. Н. ученую степень кандидата биологических наук по совокупности публикаций без защиты диссертации. Осенью 1938 г. В. Н. Скалон с женой Ольгой Ивановной (зоолог-паразитолог, также ставшая научным сотрудником заповедника) и тремя детьми приезжает в дальний поселок Хангакурт на реке Малая Сосьва. Путь туда от Тюмени или Омска занимал в те времена около месяца.
Ситуация в заповеднике была сложной. Основателя и первого директора заповедника В. В. Васильева только что сменил вновь назначенный директором местный хозяйственник Я. Ф. Самарин. Экологией бобров занималась приехавшая из Воронежа З. И. Георгиевская, женщина трудолюбивая, но весьма оригинальная и не очень приспособленная к таежной жизни. Зато месяцами не возвращался в поселок из своих маршрутов по изучению соболя В. В. Раевский, такой же потомственный дворянин, как и Скалон. За десять лет существования заповедника в нем сложились определенные традиции, с которыми не хотел мириться новый научный руководитель. В замкнутом коллективе заповедника, расположенном в глубинном таежном поселке, с приездом Скалона вспыхнула ожесточенная распря, а центральными фигурами в ней стал он сам и В. В. Васильев, которого местные жители звали «Васька-царь» или «Ойка-суд» (т. е. верховный судья).
Вот как описывает события тех времен ботаник К.В.Гарновский, только что приехавший из Ленинграда со своей молодой женой Е. В. Дорогостайской (тоже ботаник, дочь расстрелянного в Иркутске профессора).
«Мы прибыли в самый разгар схватки между Скалоном и Васильевым, когда уже все перемешалось и стало трудно понять, кто прав и кто виноват и из-за чего сыр-бор разгорелся... Васильев организовал заповедник, это его неотъемлемая заслуга. Но научная работа в заповеднике не велась.., сам Васильев был охотоведом-практиком, он активно занимался «мероприятиями», иногда довольно рискованными, например, отлов бобров и содержание их в вольерах... Но вот в 1938 г. заповедник переходит в ведение Главного управления по заповедникам, назначается новый директор Самарин, Васильев — его заместитель. Приезжают научные сотрудники и зав. научной частью В. Н. Скалон... Он подверг жесточайшей критике всю прошлую деятельность Васильева, которая, по его мнению, привела к тому, что количество бобров с 1933 по 1940 г. не только не повысилось, но даже несколько снизилось. Васильев не остался в долгу перед Скалоном. Атмосфера накалялась все более и более. Вражда между Васильевым и Скалоном вспыхивала всюду, где только они соприкасались.
Почти все жители Хангакурта стоят либо за Васильева, либо за Скалона, на стороне первого подавляющее большинство. Многие не вникают в существо спора.., но принимают активное участие... Почти каждая почта увозит из заповедника все новые и новые заявления, докладные, взаимные обвинения Васильева со Скалоном. И вот в конце зимы из Москвы, из управления приехал для разбора дела инспектор Черненко. Почему-то он остановился не у директора, а в квартире Васильева и повел разбор дела крайне необъективно, слишком уж явно подбирая материал против Скалона. В результате страсти еще более разгорелись. Шумные собрания следовали одно за другим, протоколы их редактировал сам Черненко... Инспектор уехал. Хангакурт притих в ожидании решения Москвы.
Впрочем, в этом решении никто не сомневался: — «снимут Скалона, как пить дать!» — было общим мнением жителей Хангакурта» [6]. Об этом стоит рассказывать, ибо такие ситуации возникают почти во всех наших дальних и ближних заповедниках, где периодически вспыхивают тяжелые конфликты, разрешать которые приходится с большим трудом. Мне довелось читать в Ханты-Мансийском архиве длиннющие протоколы с яростными спорами Васильева и Скалона. Инспектор Главка И. О. Черненко написал около тридцати пунктов на десятках страниц в своих рекомендациях «для оздоровления обстановки». Но весной 1941 г. из Москвы пришло решение — Скалона оставить на прежней должности, а Васильева перевести в Печоро-Илычский заповедник (он отправился туда с манси на оленьих упряжках через Уральский хребет, но сразу же по прибытии на Печору умер в Якше от сердечного приступа).
К. В. Гарновский в своих воспоминаниях дает очень яркое описание личности Василия Николаевича. «Среднего роста или чуть повыше, с большой черной бородой и голубыми глазами. Он подвижен и экспансивен до крайности. Кажется, он не способен разговаривать спокойно. Он должен соскакивать с места, жестикулировать, говорить громко, вкладывая в слова всю полноту выражения, сыпать остротами и хохотать от всей души. В нем бурлит темперамент его испанских предков. При оценке людей он очень легко теряет чувство справедливости, руководствуясь только своими пристрастиями. Его суждения о людях решительны, бесповоротны и слишком уж часто отрицательны. Один у него «исключительный болван», другой «феноменальный идиот», третий «чистейший воды проходимец». Эти определения сопровождаются взрывами раскатистого хохота. Несдержан на язык до предела {добавим к этому от себя, что при первой встрече со Скалоном в 1955 г. мне запомнились его слова в адрес одного из охотдеятелей того времени: «помилуйте, да ведь это же полный кретин, он только, что рукава не сосет!» — Ф. Ш.}. А вообще-то Скалон крупный научный работник, зоолог широкого профиля, хорошо знакомый с тайгой и Восточной и Западной Сибири. И весьма продуктивный: работа за работой, статья за статьей и строго научного, и научно-популярного характера прямо-таки слетают с его портативной пишущей машинки. И не только по зоологии, но и по охотоведению, этнографии, истории Сибири... Кругозор у него широкий, знания энциклопедические, слушать его всегда интересно и поучительно, о чем бы он ни говорил.
Жена Скалона, Ольга Ивановна, энтомолог {точнее, паразитолог — Ф.Ш.}, — скромная и миролюбивая, как-то незаметно, точно без усилий, справляется и с научной работой, и с хозяйством, и с тремя ребятишками, и с теми осложнениями, которые частенько доставляет ей шумный и беспокойный муж ее» [7].
Публикации В. Н. Скалона предвоенного времени, действительно, очень разнообразны по содержанию. Это сведения о диких северных оленях Новосибирских островов и о распространении песца на сибирском Севере; рекомендации по расширению Алтайского заповедника и о методике единой формы зоологических наблюдений по всей заповедной системе; о результатах акклиматизации американской норки и о северной границе домовой крысы в Сибири... Была даже статья «О походном снаряжении полярников» в журнале «Советская Арктика». Еще в 1937 г. Скалон едва ли не впервые поднял в этом популярном издании вопрос о необходимости защиты ценных арктических животных от бессмысленного уничтожения.
Недолгая деятельность зоолога-энтузиаста в Кондо-Сосвинском заповеднике сразу же оживила работу почти всех сотрудников. Совместно с В. В. Раевским были сделаны описания новых подвидов лесного лемминга, крота и равнозубой землеройки, уточнены сведения о распространении соболя и куницы в Зауралье. В журнале «Омская область» был опубликован большой очерк с первым в литературе подробным описанием заповедника (совместно с Я. Ф. Самариным). Скалон провел большие сборы птиц, подготовил фаунистическую монографию о позвоночных заповедника, собрал разнообразные сведения о западносибирских аборигенных бобрах. И только с Зоей Ивановной Георгиевской ему не удалось войти в деловой контакт. Отказавшись от научного руководства ее тематикой, он вызвал гнев со стороны работников Главного управления и сразу же после начала войны покинул заповедник, вернулся в знакомый ему Иркутск. Некоторое время он работал в охотинспекции, затем в краеведческом музее, осуществив очередную экспедицию в дальний Бодайбинский район, где не только проектировал охотхозяйственные предприятия, но и рекомендовал создание ныне действующего Витимского заповедника в районе озера Орон.
Будучи призван в армию, В. Н. Скалон служил в противочумном отряде 17-й пехотной армии на территории Монгольской народной республики. Как пишет В.Миленушкин, в 1943—44 гг. он занимался там изучением чумных эпизоотий, а также исследовал фауну позвоночных животных, продолжая прежние работы, ранее выполненные им в пределах восточного Забайкалья. Одних только млекопитающих для коллекции он собрал около тысячи.
Стремясь дать возможно более полный облик человека, невозможно миновать его частную, семейную жизнь. В годы войны В. Н. Скалон расстался со своей первой женой Ольгой Ивановной (она стала доктором наук, долго и плодотворно трудилась в Ставропольском отделении Всесоюзного Ин-та «Микроб»), не забывая проявлять заботу о двух дочерях, Ольге и Наталье (мальчик Коля умер в малолетнем возрасте). Второй его женой стала научная сотрудница Иркутского противочумного Института Татьяна Георгиевна Линник, мать двоих сыновей В. Н. — Андрея, будущего писателя, автора известной повести «Живые деньги», романа «Панфилыч и Данилыч» и многих рассказов на охотничьи и таежные сюжеты. Второй их сын, Александр, кандидат наук, живет и работает в Барнауле.
В списке печатных работ Скалона обнаруживается пробел за 1942-1945 гг., но это вовсе не означает перерыва в научном творчестве, просто статьи помещались в закрытой печати, не предназначенной для широкого пользования.
«После демобилизации в 1945 г. Василий Николаевич получил приглашение заведовать кафедрой зоологии в Университете им. Чойбалсана в г. Улан-Баторе. Благодаря непосредственному его участию в университете был организован Зоологический музей... За заслуги перед монгольской зоологией и здравоохранением В. Н. был награжден Благодарственной грамотой правительства МНР» [8].
В Ученых записках этого университета выходят статьи о механизме чумных эпизоотий в Монголии и Забайкалье, о роли кедра в жизни таежных зверей и птиц и ряд других.
В 1946 г. В. Н. Скалон на Ученом Совете Московского Университета защищает докторскую диссертацию о бобрах Сибири, на основе которой в 1951 г. была издана известная монография «Речные бобры Северной Азии». Основу ее составили материалы, собранные в Кондо-Сосвинском заповеднике и обширный библиографический обзор (более 500 названий в списке литературы). Правда, на тексте этой книги сказался и полемический задор автора, и явный недостаток материалов по экологии сибирских бобров, однако же, этот труд подкупал эрудицией и широтой взглядов, а также использованием оригинальных исторических и этнографических сведений. Всерьез увлекшись историей Сибири, Скалон тогда же готовит научно-популярную книгу о русских землепроходцах ХVII в., описывая их как первых и разносторонних исследователей «Земли Сибирской».
Но наиболее яркой страницей в деятельности Василия Николаевича Скалона явилось создание охотоведческого отделения в Иркутском сельскохозяйственном Институте. Об этом следует рассказать подробнее, поскольку сия история отражена только в специальных и малоизвестных изданиях, а кое-какие детали остаются скрытыми даже от специалистов.
В изложении самого В. Н. Скалона дело было так. В 1947 г., когда по всей стране шел процесс восстановления и развития народного хозяйства, в Иркутске состоялась большая конференция по развитию производительных сил Восточной Сибири. Выступление заведующего кафедрой зоологии университета имени Чойбалсана из Улан-Батора, энергичного профессора с окладистой бородой и сверкающими голубыми глазами, произвело большое впечатление на собравшихся. Он убедительно доказывал необходимость восстановления в Иркутске подготовки охотоведов (она велась там в 1927—1933 гг.), и этот пункт был включен в резолюцию. Скалон стал бомбить иркутские и московские организации докладными записками и обращениями, на составление коих он был большой мастер. 14 мая 1948 г. Ученый совет Иркутского сельскохозяйственного Института принял решение об основании отделения охотоведения при вновь организованном зоотехническом факультете. Решение пошло в Министерство высшего образования СССР, но встретило там решительные возражения. В центре считали, что даже охотоведов, выпускаемых в Московском пушно-меховом Институте, располагавшемся в Балашихе, совершенно «некуда девать», и такую позицию поддерживал декан зверо-охотоведческого факультета МПМИ проф. А. М. Колосов, справедливо видевший в Скалоне опасного конкурента.
«Для решения вопроса пришлось обратиться в высшие инстанции. Вместе с бывшим зам. председателя Иркутского облисполкома А. И. Трусковым, который помогал мне в этом важном деле, мы обратились к депутату Верховного Совета СССР от Иркутской области, маршалу инженерных войск М. П. Воробьеву. Он очень внимательно отнесся к этой задаче и обещал доложить К. Е. Ворошилову, который и решил вопрос в нужном направлении. Промедления не было ни на один день. Отделение было создано и начало функционировать с 1950 г.» [9].
Существует более живое описание Скалоном всех этих событий, которое уместно здесь привести для полноты картины: «Я написал большую статью в «Правду», но мне пришел ответ, что 16 видных ученых и деятелей охотхозяйства ее резко раскритиковали, что само понятие об охотоведении давно, мол, растворилось в зоотехнических и биологических дисциплинах. Было ясно, что борьба за создание отделения есть уже дело чести, и она продолжалась: один против всех. Мне восемь раз пришлось летать в Москву (за свой счет), отказ был полнейший, все поворачивали мне спины, а начальник главка Рубанов даже отказался принять. Встретившийся в Москве зампред облисполкома Трусков предложил пойти к депутату от нашей области — маршалу танковых {точнее — инженерных — Ф. Ш.} войск товарищу М.П.Воробьеву.
И вот мы в военном министерстве, причем в час ночи. Огромные коридоры в полусвете, нигде ни души, или же отдельные фигуры. Но вот приемная. Обширная комната, в ней молодой офицер. Он предупрежден. Доложил и сразу же вышел. «Маршал ждет вас» — открыл он массивную дверь. Кабинет оказался целым залом, роскошно отделанном, с коврами на полу. У стены напротив, за колоссальным столом сидела, как мне показалось, маленькая старушка в большущих очках. Это и был маршал, который приветливо поздоровался, усадил в удивительно удобные кресла и предложил рассказать в чем дело. Я в кратких словах объяснил ситуацию.
Маршал слушал внимательно и не перебивая. Потом заулыбался и добродушно расхохотался. «Так вот что, разве есть такая специальность — «охотоведы»? Вот не знал... Но если они нужны, так что же там в главке валяют дурака?» Послушал еще и сказал, что будет завтра у Климента Ефремовича и доложит ему все это. «Я уверен, что он даст дрозда всем этим чиновникам. Утром позвоните по телефону.»
Позвонил в девять утра, молодой голос ответил: «Товарищ маршал приказал сообщить, что все в порядке. Идите в главк».
В главке меня уже караулили у дверей и дружелюбно препроводили к Рубанову. Он встретил меня как нашалившего любимого братца: «Да где же ты? Я тебя давно ищу. Пропал наш Скалон, да и только. Хлопотал, хлопотал, а когда все решили, он вдруг исчез! Что же ты, брат?» И затем шепнул доверительно: «Послушай, ну зачем ты вздумал жаловаться? Подумай, дурья голова, кого ты побеспокоил? И как ты попал к Ворошилову, скажи между нами?» Я отвечал ему в тон, доброжелательно, намекнув на всякий случай, что могу попасть к Ворошилову запросто и, если что... Но все и так закружилось в радостном вихре. Мгновенно все было решено, и вчерашние враги только удивлялись моим достоинствам и глубине моих мыслей... Деятелям из МПМИ оставалось только скрипеть зубами.
Они потом делали все возможное, чтобы не утвердили мой план подготовки охотоведов. Кучи кляуз и злословия затопили главк...» (Архив автора).
Те, кто еще помнят про почетное звание «ворошиловский стрелок», не должны удивляться. «Первый красный офицер» очень любил охоту. По его распоряжению создавались не только охотничьи спецхозяйства, но даже некоторые заказники и заповедники.
В.Н.Скалон возвратился в Иркутск, что называется,«на белом коне» (или «со щитом») и стал первым заведующим новорожденной кафедры охотоведения при зоотехническом факультете ИСХИ. Он ищет и находит соратников, опытных сибирских охотоведов, Иннокентия Прокопьевича Копылова, Виталия Ксенофонтовича Жарова, Пантелеймона Иннокентьевича Худякова, приглашает читать лекции и Виктора Владимировича Тимофеева, брата знаменитого биолога Н. В. Тимофеева-Ресовского, пребывавшего тогда в ссылке после тюремно-лагерного заключения. В 1955 г. состоялся выпуск первых 19 охотоведов-иркутян; с 1952 г. набор увеличился до 50 человек, в 1965 — до 75, а с 1967 г. отделение охотоведения стало новым факультетом Иркутского сельхозинститута. В 1955 г. в Иркутск были переведены из Москвы два курса охотоведов расформированного МПМИ, что заметно оживило жизнь студентов ИСХИ (в Балашихе сохранилась заочная подготовка охотоведов при Всесоюзном — ныне Всероссийском — сельскохозяйственном Институте заочного образования, ВСХИЗО).
В этом очерке невозможно детально вникнуть в сущность споров и разногласий между московской(«балашихинской») школой охотоведения, возглавлявшейся профессором Петром Александровичем Мантейфелем, и иркутской во главе с В. Н. Скалоном [10].
Их суть заключается в том, что «москвичи» уделяли основное внимание изучению биологии охотничьих животных, а также вопросам биотехнии и акклиматизации, тогда как «иркутяне», возглавляемые В. Н. Скалоном, провозглашали принципы производственного охотоведения, ставя во главу угла изучение охотничьего хозяйства, а не тех или иных объектов охоты.
«Заведуя в течение многих лет кафедрой охотоведения в ИСХИ, В.Н.Скалон преподавал студентам одну из важных дисциплин — организацию охотничьего хозяйства. Одновременно, особенно в начальный период существования отделения, он читал курс зоологии позвоночных, зоогеографию, экологию, введение в охотоведение, этнографию, охрану природы и даже пчеловодство. Его лекции были не только высоко профессиональны, но и свежи, глубоко эмоциональны. Он горел сам и умел зажечь студентов. Но главное — и своими лекциями, и выступлениями в печати, и беседами за домашним столом — он воспитывал в них любовь к живой природе, сознание важности и необходимости в укреплении и улучшении охотничьего хозяйства. В немалой степени благодаря бескорыстной поддержке Василия Николаевича, многие его воспитанники вышли на большую дорогу науки или стали хорошими производственниками. Он обладал способностью пробуждать в людях энтузиазм и веру в успех начатого дела, щедро делился своими мыслями и идеями со всеми, кто в них нуждался. Молодых ученых, начинающих авторов, он часто брал в соавторы своих печатных работ. Василий Николаевич принимал живейшее участие и в личной жизни своих воспитанников и младших коллег. К нему можно было прийти домой в любое время, поделиться своими заботами, сомнениями, получить совет и помощь.»
Мы привели длинную и весьма существенную для нашего очерка цитату из уже упомянутой статьи одного из многочисленных учеников В. Н., Всеволода Юрьевича Миленушкина (сына известного медика и библиофила, знатока охотничьей литературы), но тут же с невольной грустью подумалось о том, что сам-то автор этих проникновенных, очень искренних и правильных по своей сути строк, написанных вскоре после кончины Скалона, давно не работает на ниве охотоведения. Судьба многих воспитанников скалоновской школы оказалась печальной или даже трагичной, тогда как «охотоведы-москвичи» сравнительно легче приспосабливались к реалиям нашей советской жизни, подчас выходя на довольно заметные роли...
Но середина 50-х гг., период послесталинских перемен, был подлинным расцветом и взлетом Скалона. Это было связано и с новыми изменениями в его личной жизни. Третьей женой профессора стала Татьяна Николаевна Гагина, ассистентка вновь созданной кафедры, дочь одного из первых охотоведов-сибиряков, Николая Афанасьевича Гагина, коренного иркутянина, деятельного работника охоткооперации, которого Скалон считал своим предшественником и учителем. Студенты и другие многочисленные посетители, частенько наведовавшиеся в гостеприимную квартиру Скалона (он жил тогда буквально во дворе ИСХИ), невольно заглядывались на двух миловидных молодых женщин, приветливо встречавших гостей, и не сразу могли разобраться, кто из них старшая дочь профессора, Ольга (имя в честь своей матери, первой жены В. Н.), а кто жена Таня... Надо пояснить, что для таких деятельных и неуемных творческих натур, как В. Н. Скалон, очень важен «семейный тыл», когда жена не только поглощена делами своего мужа, разделяя все его заботы, но вместе с тем и сама испытывает необходимость в постоянной поддержке и опоре. Такие «дуэты» очень плодотворны. Татьяна Николаевна выбрала весьма близкую Скалону стезю орнитолога, она (с помощью не только В. Н., но и многих его учеников-студентов) занялась изучением птиц Прибайкалья, защитила докторскую диссертацию, сама стала профессором и авторитетным ученым. На ее счету и многочисленные дальние экспедиции, и участие в создании новых заповедников Сибири, и множество совместных со Скалоном публикаций, и обработка творческого наследия Василия Николаевича. Нельзя, конечно, не упомянуть при этом ныне здравствующих ее сына Николая (кандидат наук, живет в Кемерове) и дочь Варвару (живет в Москве). И надо ли удивляться тому, что сыновья и дочери В. Н., умели пронести сквозь все тяготы жизни узы дружбы и сердечности, сохраняя самые добрые отношения с родителями.
Однако же вернемся к творчеству В. Н. Скалона 50—60-х гг. Он по-прежнему часто выступает как зоолог и географ, но теперь в его тематике заметно преобладает охотоведение. При этом все чаще и чаще В.Н. вступает в полемику с проф. П. А. Мантейфелем и его многочисленными коллегами на тему о биотехнии, резко критикуя это направление, провозглашенное в то время некой «сверхнаукой», подобно так называемой «мичуринской биологии». Скалон был убежденным противником Лысенко и считал биотехнию типичным проявлением «лысенковщины» в охотоведении, чего тогда не отрицали и сами биотехники, стремившиеся изменить, улучшить, «обогатить» живую природу страны.
Здесь необходимо авторское отступление. Философы различают два типа, две большие категории человечества.
Первый, называемый «иоанническим», характеризуется благодарственным и любовным отношением к окружающему миру, такой человек не хочет в нем ничего менять, воспринимая природу с благодарностью, как великое благо.
Люди противоположного типа («мессианского» или «прометейского») видят вокруг себя хаос и мрак, они жаждут преобразований и переделок, это революционеры и бунтари, обуреваемые стремлением изменить окружающую природу. Надо ли говорить, что в советском атеистическом государстве полностью преобладала именно эта, воинствующая установка на покорение или «обогащение» природы, реконструкцию фауны, уничтожение «вредных хищников» и т. п. Поэтому вполне естественно, что многие взгляды и установки Скалона, например, его тезис о том, что наша природа прекрасна и вовсе не нуждается в преобразованиях, принимались официальными инстанциями в штыки. Именно к В. Н. Скалону относились в первую очередь обвинения в «идеализации природы», его упрекали в «пассивности», «созерцательности» и прочих надуманных грехах, хотя указанные качества в принципе противоречили деятельной и активной натуре профессора-сибиряка. Другое дело, что эту свою активность Скалон проявлял не только в области производственного охотоведения, но и в сфере охраны природы, ставшей главным делом его жизни на ее заключительных этапах.
«Люди своей бесхозяйственностью привели к оскудению дикую живую природу. Люди ее и обогатят, но не путем дорогостоящих и тщетных ухищрений, а изменением своего отношения к живому... Дело вовсе не «в направленной перестройке биоценозов» с затратой крупных средств... Роль человека в том только и заключается, чтобы исключить бесшабашное избиение природы... Стало быть, дело не в биологии или «биотехнии», а в людях, в организационно-экономическом подходе» [11].
«Охрана природы есть прежде всего задача педагогическая» — писал он в другой работе и упорно провозглашал этот свой тезис, осуществляя его по мере своих сил как ученый и педагог. Именно ему принадлежит одна из первых специальных публикаций на природоохранную тему: небольшая, но весьма емкая и остро полемичная книга «Охраняйте природу», которая была издана в Иркутске в 1957 г., когда эта тема воспринималась лишь немногими и казалась не актуальной (переиздана в Москве в 1969 г. под заголовком «Беседы о природе»). Особенно много усилий он вкладывал в защиту Байкала в связи с начавшейся стройкой целлюлозно-бумажных комбинатов, пытаясь отбиться от этой «безумной затеи». Вместе с М. И. Кожовым и другими биологами, Скалон так настойчиво атаковал обком и облисполком, что начальство даже пригрозило вообще ликвидировать подготовку охотоведов в Иркутске.
«Байкал гибнет прямо на глазах, орды туристов штурмуют его берега, дым от лесных пожаров стоит постоянно...» — писал он в одном из писем, которые отправлял во множестве, поддерживая контакты с коллегами и учениками.
Было бы непосильной задачей описать все сделанное В. Н Скалоном в одном очерке, пусть даже пространном.
Укажем лишь главные его работы непосредственно по охотоведению: «Организация охотничьего хозяйства Сибири»; «Практические рекомендации по организации охотничьего хозяйства в Сибири» ; «Рекомендации по сбору материалов для дипломных работ (организация охотничьего хозяйства)» — список же статей слишком объемист, чтобы его приводить. Некоторые работы выполнялись В. Н. совместно с младшим братом, Николаем Николаевичем, опытным охотоведом-производственником, знатоком Сибири и тайги (он долго работал в Якутии, занимаясь
практическим охотустройством). Ряд публикаций выполнен вместе с Т. А. Гагиной или другими работниками кафедры (Н. М. Красным, П. В. Бентхеном, И. П. Копыловым и др.). В то же время Скалон не скрывал своего резко критического отношения к тем коллегам, которые тяготели к чисто«биологическому» или «преобразовательскому»направлениям, например, к Н. С. Свиридову, долгое время занимавшему должности декана зоотехнического факультета и заведующего кафедрой зоологии и биологии зверей и птиц. Отрицательно отзывался он и о В. В. Тимофееве, хотя сам же пригласил его для преподавания. Но не следует думать, будто бы Скалон не ценил своих коллег и не имел друзей. До конца жизни он активно переписывался с московскими коллегами, например, В. Г. Гептнером, Г. П. Дементьевым, А. А. Насимовичем, с большой теплотой говорил о В. Д. Денисове, которого знал еще по таежным странствиям.
Большое внимание он уделял истории охотоведения(особенно — сибирского), оставив заметки о Сабанееве, Силантьеве, Доппельмаире, а также о сибиряках — И. Г. Шведове, В. Н. Троицком, Н. А. Гагине, В. Ч. Дорогостайском, В. Б.Подаревском, Б. Э. Петри, зоологе А. Я. Тугаринове и многих других людях, которых близко знал лично. Многое осталось в рукописях. Вот, например, набросок портрета одного из иркутских охотоведов 30-х гг., сделанный В. Н. Скалоном: «Очень своеобразен был Иван Дмитриевич Прозоровский, сухощавый человек изящной внешности и европейского образования; он жил одиноко и одевался как таежник. В его комнате не было ничего, кроме топчана, табуретки и полки с книгами. На полу — шкура косули, всюду охотничьи доспехи. Все это в сочетании с утонченной французской речью. Человек железной закалки, он запросто ходил в сорокаградусный мороз пешком из Иркутска к истоку Ангары, чтобы пострелять уток. Его охотоведческие отчеты были блестящи. Вообще, охотоведы тогда отличались чрезвычайной преданностью своему делу и безмерным энтузиазмом» (архив автора). Вспоминаются по рассказам Скалона и своеобразные «таежные детективы», например, об орнитологе М. П. Тарунине, понапрасну обвиненном на Малой Сосьве в убийстве заезжего ревизора, об охотоведе Ниле Сушилине, который по служебному рвению сжег избушки русских охотников на Подкаменной Тунгуске, о начальнике охотгруппы Востсибпушнины А. А. Трейдене, деловито трудившемся после выпитого литра чистого спирта... Сам В. Н. Скалон не курил и вина в рот не брал, поэтому глаза его были ясными до последних дней (мне лишь изредка доводилось видеть такие же чистые глаза у некоторых стариков-староверов в очень дальних местах).
Казалось бы, Василий Николаевич после описанных достижений и успехов мог спокойно почивать на лаврах, но не таков был этот человек, и в 1962 г. он оставляет Иркутск, переезжая со всем семейством в Алма-Ату, где становится заведующим кафедрой зоологии Казахского педагогического Института имени Абая. Это было сделано главным образом ради блага семьи, но деятельная натура Скалона не выдержала разлуки с привычной ему Сибирью и любимым делом. Впрочем, в Алма-Ате творческий запал В. Н. не ослабевает, он часто публикуется, издает брошюру «Принципы охотустройства в Казахстане», часто пишет рецензии, регулярно следит за литературой. Усилия по охране природы, упорная борьба с оппонентами сказались на здоровье пожилого ученого, он пережил тяжелый инфаркт, после которого в 1968 г. вновь возвратился в знакомый Иркутск и продолжал работать в ИСХИ. На этом этапе на первый план вновь выходит тематика, связанная с охраной природы. В. Н. Скалон содействует развитию студенческого движения по борьбе с браконьерством, уделяет много времени пропаганде бережного отношения к сибирской тайге, в частности, на фоне начавшегося строительства БАМа. Но все чаще и чаще в его обращениях звучат суровые предостережения: «мы летим вверх пятами в зону биологической пустыни и не хотим даже пальцем шевельнуть, чтобы изменить ситуацию к лучшему» — писал он в одной из очередных докладных записок Правительству (архив автора). Не устает он и сражаться со сторонниками «стратегии обогащения природы».
Житейские обстоятельства вынудили Василия Николаевича в 1975 г. вновь покинуть Иркутск, чтобы занять должность профессора на кафедре зоологии Кемеровского университета. Он был уже тяжело болен (раком крови), и отлично сознавал свое состояние. Были, конечно, поиски особых средств лечения — биопрепараты и мумие, были и обращения к восточным целителям — однако же, от смерти нет лекарства... Второго февраля 1976 г. В. Н. Скалон скончался на семьдесят третьем году своей плодотворной и богатой событиями жизни в городе Кемерове и был предан земле. До скорой встречи, Василий Николаевич!
Февраль, 1996 г.,
г. Москва
[1] А. Бенуа, «Мои воспоминания», т. 1—3, М., 1980, с.495.
[2] см.: В. Ю. Миленушкин «Памяти Василия Николаевича Скалона», Бюлл. МОИП, отд. биол., т. 82, в. 4, 1977; Ф. Р. Штильмарк «Василий Николаевич Скалон (1903—1976)» Сб. «Проблемы экологии позвоночных животных Сибири». Кемерово, 1978; Ю. В. Богородский «О творческом наследии проф. В. Н. Скалона». Сб. «Охотн. хоз-во и подготовка биологов-охотоведов в ИСХИ», Иркутск, 1990; Т. Н. Гагина «В. Н. Скалон и его записки». Сб. «Разыскания», Кемерово, 1993 и др.
[3] Сб. «Звенья», вып.2, М-СПб, 1992, с.29.
[4] Гос. архив Ханты-Мансийского авт. округа, Ф. 1528, Ед. хр. 23, Л. 3, документ 1938 г.
[5] Бюлл. МОИП, отд. биол. т. 82, в. 4, 1977, с.143.
[6] К.В.Гарновский «В Кондо-Сосвинском заповеднике. 1940—1945». ПО «Исеть», 1993, стр. 12—13.
[7] К.В.Гарновский, там же, стр. 11—12.
[8] В.Ю.Миленушкин, там же, С. 144.
[9] В.Н.Скалон «Из истории подготовки охотоведов в СССР.» Сб. «Охотн. хоз-во и подготовка биологов-охотоведов в ИСХИ». Иркустк, 1990.
[10] См. Штильмарк Ф. Р., Сухомиров Г. И. «О двух направлениях («школах») в советском охотоведении» (Бюлл. МОИП, отд. биол. т. 96, в. 1, 1991), а также «Печатные работы профессора В.Н.Скалона (аннотированный список) Иркутск, 1973, включающий около 400 названий.
[11] Скалон, «Сущность биотехнии», Сб. Биологические науки», Алма-Ата, 1971 г., С. 174—175.