Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

История высоких широт в биографиях и судьбах.

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 30 Август 2015 18:50

 Митусова Раиса Павловна.jpg
Митусова Раиса Павловна (1894–1937).
Этнограф.

Окончила Петроградский университет. Работала в Этнографическом Отделе Государственного Русского музея, специализируясь по этнографии народов Западной Сибири. В 1923 г. была прикомандирована к Западно-Сибирской экспедиции, в составе которой проводила полевые этнографические и антропологические исследования преимущественно среди хантов бассейна р. Агана. Провела также ряд бюджетных исследований. В 1930 г. была арестована по обвинению в антисоветской деятельности. По решению суда сослана в Западно-Сибирский край. С мая 1931 по июнь 1937 г. работала как этнограф и географ в Кемеровском музее. В июне 1937 г. была повторно арестована и в декабре того же года расстреляна.
Реабилитирована в марте 1957 г.
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 30 Август 2015 20:28

 АП.jpg
А. Ю. Петухов. Генерал Кутепов. Гибель Старой гвардии: в 2-х кн.: ЗАО «Издательство Центрполиграф»; Москва; 2014
ISBN 978-5-227-05121-9

Раиса Кутепова

Документы Раисы Кутеповой, в замужестве Митусовой, об учебе на Высших женских (Бестужевских) курсах – единственное свидетельство о ее жизни в Санкт-Петербурге с 1913 по 1918 год. В то время необходимо было получать свидетельство для свободного проживания в столице и ее окрестностях от учебного заведения. В нашем случае зафиксировано, что «дано… сие свидетельство сроком по 1 февраля 1914 года для свободного проживания»[310]. Удостоверение продлевалось в 1914, в 1915, в 1916 и по 1 (14) февраля 1917 года, а затем по 1 (14) сентября того же года. Свидетельство отсрочено по 1 февраля 1918 года и продлено по 1 июня того же года. Эти документы говорят о том, что в трагические дни Февральской революции, когда полковник Кутепов на улицах Петрограда защищал законную царскую власть, Раиса была в столице и знала, где он и что с ним.
Все эти годы она изучала предметы, которые в дальнейшем помогли ей стать незаурядным исследователем-этнографом. В ее экзаменационной книжке слушательницы Бестужевских курсов физико-математического факультета по группе «минералогии с геологией» значится среди предметов, обязательных для всей группы: тригонометрия, опытная физика, измерительные приборы, неорганическая и аналитическая химия, кристаллография, минералогия, введение в зоологию, а также палеонтология и зоогеография и многие другие[311].

 1929.jpg
Р. П. Митусова. 1929 г. (фототека РЭМ. Колл. № ИМ6-205)

За эти годы имеются также отметки о плате за учебу[312]. Взносы делались регулярно, разумеется, братом Александром, который всегда был опорой для родных.
Любопытно было обнаружить в архиве Раису Кутепову под фамилией Митусова. Митусовы – очень известная фамилия в петербургском высшем свете. Один из них, Петр Петрович Митусов, тайный советник, был в прошлом губернатором Новгорода, другой, Григорий Петрович Митусов, сенатор, действительный статский советник[313], владел несколькими домами в Санкт-Петербурге и роскошной дачей на Карельском перешейке. Известен и Степан Степанович Митусов, действительный статский советник, чиновник Министерства иностранных дел. Он имел двух сыновей с именем Степан от разных браков, что некоторое время при наших поисках вводило нас в заблуждение. Сын от второй жены Екатерины Николаевны Роговской, рожденный в 1890 году, и стал мужем Раисы. Он был корнетом лейб-гвардии Уланского ее величества Александры Федоровны полка. Мы предполагаем, что в судьбе Раисы принял участие старший брат. По справочнику «Весь Петербург» мы узнали, что гвардейские офицеры Александр Кутепов и Степан Митусов некоторое время, по крайней мере 1913 год, проживали на одной улице – Миллионной, дома стояли поблизости. Корнет Митусов жил с 1912 года на улице Миллионной, дом 30, а с 1913 года штабс-капитан Кутепов находился на Миллионной, 33. Вероятно, там они и познакомились. По крайней мере, Александр Кутепов, так трогательно опекавший родных, и особенно сестер, не мог не знать человека, с которым Раиса решила связать свою судьбу. Возможно, он их и познакомил.
Думается, он был уверен, что обретет в лице зятя товарища, близкого по взглядам и духу.
Когда наступил август 1914 года, штабс-капитан Кутепов командиром 4-й роты лейб-гвардии Преображенского полка отправился на фронт. Скорее всего, и Степан Митусов участвовал в боях. Вряд ли остался в тылу он, внук генерал-лейтенанта Николая Федотовича Роговского.
После октября 1917 года одним из очагов контрреволюции стал Архангельск. Туда тайно пробирались офицеры-патриоты. Эти силы возглавил с мая 1919 года генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер. В декабре 1917-го, демобилизовавшись из армии, туда уехал Сергей Кутепов. Вслед за ним, вероятно в середине 1918-го, туда же отправился и зять – корнет Степан Митусов. А вместе с ним Раиса.
Следующие события из жизни сестры Александра Кутепова нам стали известны из «анкетного листа», заполненного ею собственноручно 18 января 1930 года по месту работы в Государственном Русском музее с мая 1925 года[314]. «Семьи нет. Вдова (была замужем 11 мес.)». Из чего можно было бы предположить, что С. С. Митусов погиб в конце 1919 года. Принимая во внимание, что родство с белым офицером могло в 1930 году сыграть роковую роль в ее судьбе, мы предполагаем, что она могла или утаить, или исказить некоторые сведения, относящиеся к ее мужу. И мы получили подтверждение этому предположению. В Архангельском архиве нами найдена «личная карточка Архива губчека: «Митусов. Подпоручик. Состоящий в резерве чинов назначается на вакантную должность помощника начальника под/отдела разведывательного отделения лагеря военно-пленных, с 18 ноября 1919 г. Источники: Приказ № 7 от 18 января 1920 г., параграф 13 н-ка штаба главнок. Всеми русс. Вооруж. Силами на Сев. Фронте»[315].
Как видно, после ухода 19 февраля 1920 года остатков белых частей из Архангельска чекисты составляли картотеку на чинов белой армии генерала Е. К. Миллера. Для заполнения карточки на подпоручика Митусова использовались документы, не вывезенные белыми. Из документа видно, что подпоручик Митусов упоминался в приказе, датированном 18 января 1920 года. Значит, в это время он еще был жив. О дальнейшей его судьбе нам ничего не известно. Эмигрировал ли он, остался ли в России, убит ли в бою, расстрелян ли чекистами? Так или иначе, Раисе Митусовой, заполнявшей анкету в 1930 году, было безопаснее написать, что она вдова.
Однако это ее не уберегло от беды. Забегая вперед, скажем, что родство Раисы с белым офицером обнаружилось и послужило одним из поводов ее ареста в декабре 1930 года. «Имя Раисы Павловны упоминается в протоколах допросов С. И. Руденко: «Моими ближайшими сотрудниками в Русском музее являются… Митусова Раиса Павловна, жена погибшего б. б. (бывшего белого. – И. К., Л. К.) офицера армии Миллера, сестра ген. Кутепова…» (Тишкин А. А., Шмидт О. Г. Годы репрессий в жизни С. И. Руденко. Жизненный путь, творчество, научное наследие Сергея Ивановича Руденко и деятельность его коллег. Барнаул: Изд-во Алт. гос. унта, 2004. С. 22–29.)[316]
Возвращаясь к анкетному листу 1930 года, мы читаем написанное Раисой Павловной:
«С 1905–1917 г. Гимназия. С 1913 г. Поступила на Высшие Курсы. Имела пенсию за службу отца до совершеннолетия, затем жена до окончания образования (1917). С 1917 – до Окт. Революции: Научная работа (обрабатывала этнографические анкеты Р. Геогр. Общества и антропологические исследования под рук. Проф. Волкова, умершего в 1918 г.). С Окт. Революции до сих пор. С 1919 – 20 г. (декабрь) работала на фабрике «Канат» в г. Архангельске, машинистка и счетовод. С января 21 г. по май 21 г. Счетовод В. Ж. Д. и начала работу в Географич. Музее. С 1922 г. – в Акад. Истории Мат. Культуры и училась в Университете. С 1925 г. В Гос. Русском Музее…
Когда поступил в Гос. Русский Музей и на какую должность: научный работник с 1925 г. (май)»[317].
В том же источнике находим, что Раиса Митусова некоторое время жила на улице Пантелеймоновской, дом 14, квартира 56. А на момент заполнения анкеты, то есть 18 января 1930 года, указан уже другой адрес проживания: Петроградская сторона, улица Рентгена, дом 5, квартира 22.
Более подробные сведения мы узнаем по старой экзаменационной книжке слушательницы Санкт-Петербургских высших женских курсов, по которой видно, что Раиса в 1922 году училась в университете (слушательницы Бестужевских курсов продолжали учебу в университете, а курсы были упразднены). Она наверстывала пропущенное, досдавала экзамены [318]. Первый экзамен был 24 мая 1922 года, а последний – 20 ноября 1924 года.
Известен нам еще один документ, выданный Российской академией истории материальной культуры 10 декабря 1923 года – в том, что она там работает, «жалование получает по 11 разряду и состоит членом Союза Работников Искусств». Удостоверение было выдано для освобождения от платы за учебу в университете[319].
В Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге мы нашли антрополого-статистический очерк Р. П. Митусовой «Аганские остяки», опубликованный в 1926 году в Свердловске тиражом всего 25 экземпляров. Подробный и обстоятельный рассказ о жизни аганских остяков построен на тщательном исследовании особенностей быта. Вызывает уважение объем проделанной автором экспедиционной работы[320].
В статье этнографов И. А. Карапетовой и Л. Ю. Китовой «Раиса Павловна Митусова: неизвестные страницы биографии и творческой деятельности» перечислены и описаны многие экспедиции, в которых принимала участие Раиса Павловна Митусова. Экспедиционная работа на Севере проходила в тяжелых условиях на слабо изученной территории, среди народов, о которых почти ничего не было известно. Преодолеть трудности Раисе Павловне помогали фамильные черты, характерные для ее старшего брата: упорство, смелость, решительность, честность, готовность достойно встретить опасность лицом к лицу.
«Практически всю свою тяжелейшую экспедицию Р. П. Митусова, кочуя из чума в чум, провела одна. Иногда, если ночь заставала в пути, ей приходилось ночевать прямо в снегу. «Постелили мой брезент на снег, положили на него оленьи шубы. Я улеглась прямо в одежде, меня сверху закрыли шубами, собранными мною для музея, а затем… засыпали снегом. Попросила только не закрывать голову… как-то неприятно думать, что будешь совсем закрыта»[321]. В то время среди лесных ненцев и аганских хантов почти не было людей, владевших русским языком, а многие вообще впервые видели русских. Раиса Павловна самостоятельно выучила ненецкий и хантыйский языки и могла изъясняться на них. Ей приходилось не только заниматься исследованиями, но и оказывать первую медицинскую помощь. Будучи человеком тактичным, интеллигентным и неприхотливым в быту, она пользовалась уважением и доверием у местного населения. Однако в экспедициях ей довелось пережить немало тревожных минут. Раиса Павловна сама описывала, что произошло с ней на Варьегане во время шаманского камлания: «…схватив бубен и вскидывая его кверху, шаман начал плясать передо мной, прыгая и кланяясь… С нервно подергивающимся лицом, с перекошенным ртом… мокрый и трясущийся Паята был страшен… Вот прополз по моей постели, вокруг меня, обхватил мою голову, приложился к ней ухом и тяжело с хрипом дышит. Я замерла, не шевелюсь»[322]. Однако все закончилось благополучно для смелой исследовательницы. Как ей позже передали, шаман узнал от духов, что она «большой лекарь», «большой начальник» и «злой дух (черт) ее боится»[323].
Все опасности экспедиций Раиса Павловна преодолела, но ее подстерегала иная опасность – сначала арест в декабре 1930 года, а затем в 1937-м.
По данным, опубликованным этнографами И. А. Карапетовой и Л. Ю. Китовой, кропотливая работа по обобщению собранного Раисой Павловной обширного экспедиционного материала неожиданно оборвалась. 5 августа 1930 года был арестован хорошо знавший ее известный ученый С. И. Руденко. Он проходил по делу так называемой контрреволюционной монархической организации «Всенародный Союз борьбы за возрождение свободной России»[324]. Следствие, допрашивая С. И. Руденко, выявило, что Раиса Митусова была женой белого офицера и что она сестра генерала Кутепова. Это послужило поводом для ее ареста в декабре того же года. 1 марта вышел приказ № 22, подписанный директором Государственного Русского музея И. А. Острецовым, где есть запись об увольнении научного сотрудника 11-го разряда Митусовой Р. П. как арестованной. «25 апреля 1931 г. постановлением выездной сессии коллегии ОГПУ Раиса Павловна была приговорена к ссылке в Западно-Сибирский край сроком на три года. В мае 1931 г. ее направили на поселение в Томскую обл. После отбывания срока ссылки Митусова в 1935 г. переехала в г. Кемерово»[325].
Из того же источника мы узнали, что в Кемерове с 1928 года с семьей проживал и работал бухгалтером в аптеке Сергей Павлович Кутепов. 25 июля 1935 года Р. П. Митусова становится директором Кемеровского краеведческого музея. Проживала она тогда на улице Кирова, дом 4. Однако на свободе ей довелось провести менее двух лет. Вскоре после ареста 26 марта 1937 года брата – 4 июня того же года – арестовали и Раису Павловну Митусову. Оба они проходили по делу контрреволюционной организации «Русский общевоинский союз» (РОВС). Сергея Кутепова обвиняли в создании организации по заданию старшего брата генерала Кутепова, а Раиса Митусова привлекалась следствием как активный член РОВС. Следствие утверждало, что оба они готовили контрреволюционные повстанческие кадры для вооруженной борьбы с советской властью, проводили шпионско-диверсионную и террористическую деятельность, стремились восстановить капиталистический строй в СССР.
«Р. П. Митусова обвинялась по ст. 58–10, 58–11 УК РСФСР и содержалась под стражей при доме предварительного заключения УНКВД по Западно-Сибирскому краю (Архив УФСБ КО. Д. 124. Л. 6). Затем ее перевели в Новосибирск. 7 декабря 1937 г. «тройкой» НКВД Новосибирской обл. Раиса Павловна Митусова была приговорена по ст. 58–2–6–11 УК РСФСР к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 9 декабря 1937 г. в Новосибирске. Р. П. Митусова реабилитирована 12 марта 1957 г. «за отсутствием состава преступления» (Архив НИЦ СПб. «Мемориал»)»[326].
Во время тяжелых, многомесячных экспедиций по северному краю не раз Раиса Павловна испытывала судьбу на прочность. Бесстрашие, решительность, упорство – эти фамильные черты Кутеповых помогали ей преодолеть опасности. Она не замерзла во льдах, не умерла от голода, заблудившись в тайге, не погибла в схватке с диким зверем, – ее убило иное чудовище – политические репрессии. Впрочем, она разделила участь многих русских людей. Тогда за дворянское происхождение или за родственников в эмиграции человека могли легко «стереть в лагерную пыль» или подвести под расстрельную статью. Об этих людях мало что известно, даже родным. И мы по мере сил стараемся воссоздать их биографии.
И в сердцах простых людей, жителей Севера, надолго осталась добрая память о Раисе Павловне. Они восторженно рассказывали о ней своим детям, называли в ее честь своих дочерей. Об этом свидетельствует эпизод из статьи ученых-этнографов, наших современников: «В 1981 г. одному из авторов этой статьи в ходе экспедиции у пуровских лесных ненцев удалось встретить стариков, которые помнили Р. П. Митусову; они рассказали, что в ее честь несколько девочек было названо именем Раиса»[327].
Как это ни странно, даже близкие родственники до последнего времени ничего не знали о судьбе Раисы Павловны. Алексей Павлович Кутепов, внук генерала Кутепова, привел нам слова отца, Павла Александровича, который рассказывал, что где-то в Ленинграде до войны жили две его тети.

[310] ЦГИА СПб. Ф. 113. Оп. 7. Д. 226. Л. 28.
[311] Там же. Л. 37.
[312] Там же. Л. 44.
[313] ЦГИА СПб. Ф. 513. Оп. 56 связка 1107. Д. 121.
[314] Отдел рукописей Государственного Русского музея (ОР ГРМ). Ф. 3. Оп. 10. Д. 305. Л. 3–4.
315 ГААО. Ф. 2617. Оп. 1. Д. 23. Л. 200. Арх. Губчека. Личные карточки.
[316] Карапетова И. А., Китова Л. Ю. Раиса Павловна Митусова: неизвестные страницы биографии и творческой дея-
тельности // Археология, этнография, антропология Гвразии. № 1. Новосибирск, 2006. С. 156–157.
[317] ОР ГРМ. Ф. 3. Оп. 10. Д. 305. Л. 3–4.
[318] ЦГИА СПб. Ф. 113. Оп. 7. Д. 226. Л. 37–38.
[319] Там же. Л. 32.
[320] Митусова Р. П. Аганские остяки (Антрополого-статистический очерк). Свердловск, 1926.
[321] Митусова Р. П. Год среди лесного народа // Вокруг света. 1929. № 15. С. 8.
[322] Митусова Р. П. Год среди лесного народа // Вокруг света. 1929. № 11. С. 11–12.
[323] Карапетова И. А., Китова Л. Ю. Указ. соч. С. 155.
[324] Тишкин А. А., Шмидт О. Г. Годы репрессий в жизни С. И. Руденко. Жизненный путь, творчество, научное наследие
Сергея Ивановича Руденко и деятельность его коллег. Барнаул, 2004. С. 22–29.
[325] Карапетова И. А., Китова Л. Ю. Указ. соч. С. 157.
[326] Там же. С. 158.
[327] Там же. С. 158.
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 30 Август 2015 21:00

Фотография из книги: А. Ю. Петухов. Генерал Кутепов. Гибель Старой гвардии: в 2-х кн.: ЗАО «Издательство Центрполиграф»; Москва; 2014

 1913.jpg
Раиса Кутепова отличалась прекрасными способностями, можно сказать, что она была и самая усердная в учебе из всех детей Кутеповых. После окончания седьмого класса Осташковской гимназии она закончила еще и восьмой «учительский» класс, который давал ей право преподавать в начальной школе. Вот ее аттестат за восьмой класс: «Предъявительница сего ученица VIII дополнительного класса Осташковской женской гимназии имени Б. И. Бенардаки Кутепова Раиса Павловна. Как видно из документов ея, дочь чиновника, православного вероисповедания, родившаяся 9 марта 1894 года, по окончании ею курса наук в Осташковской женской Гимназии поступила в VIII дополнительный класс в августе 1912 года для специального изучения русскаго языка и математики и находилась в оном по 1 июня 1913 года. При отличном поведении все практические учебныя занятия, установленныя для учениц VIII Дополнительнаго класса, выполнила весьма хорошо. В настоящем году при бывшем испытании учениц VIII дополнительного класса она, Кутепова Раиса, оказала нижеследующие познания: В предметах общеобязательных: в Законе Божием Отлично/пять/, в педагогике и дидактике: хорошо/четыре/, в начальном преподавании русскаго языка: хорошо/четыре/, в начальн. препод арифметике хорошо/ четыре/ В предметах специальных: в словесности – отличныя/ пять/ в математике хорошие/четыре/ в географии не обучалась.
Посему на основании установленных правил, она, Кутепова Раиса, как удовлетворившая всем требованиям Высочайше утвержденнаго 24 мая 1870 года Положения о женских гимназиях ведомства Мин. Нар. Просв. и учебнаго плана…» [273] – окончила восьмой класс.
Условия жизни и быта обремененного детьми вдовца П. А. Кутепова можно себе представить. Частая перемена места жительства, длительные командировки в архангельскую глубинку, суровый северный климат, постоянная неуверенность в завтрашнем дне семьи – все это сказалось на здоровье достаточно рано. Павел Александрович скончался в 1912 году в возрасте пятидесяти четырех лет.
После смерти отца на плечи восемнадцатилетней Раисы легла ответственность за учебу сестры Александры, которой было всего шестнадцать лет. Этот год траура не сломил Раису, она успешно закончила восьмой класс гимназии. Хорошо, что за службу отца барышни получали пенсию, назначенную им до совершеннолетия. Александр, который 6 (19) декабря 1911 года стал штабс-капитаном, помогал материально, после выпуска из военного училища, вероятно, помогал и Борис. Братья вызвали сестер в Петербург, чтобы Раиса и Александра продолжили образование и чтобы непосредственно опекать их. Поселились сестры в том же доме, что и Борис, по адресу: Петербург, Семеновский плац, офицерский флигель 1-го Железнодорожного полка, кв. 18. Именно этот адрес Раисы указан ею в прошении от 23 июля (5 августа) 1913 года для поступления на Высшие женские Бестужевские курсы [274]. Одновременно ею были поданы документы на юридический, историко-филологический и на физико-математический факультет (специальность биология), на который она и была зачислена. На юридический факультет Раиса подала, явно следуя примеру братьев.
Она еще колебалась в решении – кем быть.
В годы учебы на Бестужевских курсах Раиса посещала занятия географического кружка. Уже тогда проявился ее интерес к этнографии, который определил будущую ее научную деятельность.

[273] ЦГИА СПб. Ф. 113. Оп. 7. Д. 226.. Л. 9.
[274] Там же. Л. 8.
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 02 Январь 2016 21:01

Е.М. Главацкая

Уральская экспедиция Приполярной переписи 1926-1927 гг.: история организации.

Уральский исторический вестник 2006 (14).

Надымо-Полуйскую партию возглавляла сотрудница Российского музея этнографии в Ленинграде, Раиса Павловна Митусова, прибывшая в Обдорск только во второй половине декабря 1926 г., так что регистраторы – студентка-этнограф Ленинградского госуниверситета Н.А. Котовщикова и корреспондент газеты «Уральский рабочий» – Юркевич вынуждены были выехать в тундру и приступить к работе самостоятельно. Правда, Н.А. Котовщикова задержалась в Обдорске до 5 декабря, ожидая возчика, опоздавшего из-за нападения волков. Двое нанятых местных жителя на своих оленях перевозили регистраторов Надымо-Полуйской партии, предоставляли им свои чумы для ночлега и работая переводчиками. Н.А. Котовщиковой поручили дойти по возможности до окрестностей озера Нумто, чтобы переписать хотя бы часть лесных ненцев. Остальных должен был переписать регистратор Тазовской экспедиции П. Бржезинский, поднявшись по Пуру до озера Пяконто. Трудно понять, чем руководствовались организаторы, посылая девушку в район священного озера Нумто, куда и сейчас не всякого мужчину пустят. Как бы то ни было, осуществить план регистрации лесных ненцев в полной мере не удалось.
Реальные расстояния между населенными пунктами оказались значительно больше, чем предполагалось при планировании маршрута, а необычно снежная зима еще больше усложняла условия продвижения. {28} Руководитель партии Р.П. Митусова вскоре после выезда в поле тяжело заболела воспалением легких и, вероятно, так и не смогла вполне оправиться от болезни на протяжении всей работы по переписи. Из-за этого ей пришлось отказаться от выездов в тундру и ограничиться регистрацией кочевников, приезжавших на фактории Норэ и Хэ.{29} В результате болезни Р.П. Митусовой, ранения регистратора П. Бржезинского, многоснежной зимы и тому подобных обстоятельств, часть лесных ненцев, кочующих в вершинах Казыма, Агана и Тромъегана, всего около 15-30 хозяйств, так и не были переписаны. {30} Возможно, именно отсутствие данных по социальному и материальному положению лесных ненцев спасло их от катастрофы сплошной коллективизации и сопровождавших ее репрессий. Во всяком случае, именно эта группа ненцев оказала наибольшее сопротивление мероприятиям Советской власти в начале 1930-х гг. и активно участвовала в знаменитом Казымском восстании.

{28} ГАСО. Ф. 1812. Оп.2. Д.181. Папка 4. Л. 5 об.
{29} Там же. Л. 3 об.
{30} Там же. Л. 6 об.
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 02 Январь 2016 21:39

Бюджетное обследование населения на севере Тобольского района Уральской области в 1924–1925 годах: научный подвиг Р.П.Митусовой

Начало 1920-х годов ознаменовалось на Урале возникновением очень значительного по всем параметрам образования – Уральской области. Она была создана 3 ноября 1923 года и включала в себя территории бывших Екатеринбургской, Пермской, Тюменской и Челябинской губерний. На территории новой области было создано 15 округов и 205 районов с населением около 6 млн 200 тыс. человек [1].
И почти сразу во вновь созданном субъекте стали реализовываться
программы исследований Центрального статистического управления страны. Для этого на месте был создан соответствующий дочерний орган – Уралстатбюро, силами которого уже в 1924–1925 годах было проведено три крупных исследования:
– экспедиционное бюджетное исследование 432 крестьянских хозяйств;
– систематическое бюджетное обследование 68 крестьянских хозяйств;
– бюджетное описание хозяйств народностей севера Тобольского района – 18 самоедских (ненецких) и 8 остяцких (хантских) [2].
Из упомянутых исследований особого внимания, на наш взгляд, заслуживает последнее, проведенное осенью и зимой 1924–1925 годов.
Если другие исследования проводились профессиональными работниками и на базе еще дореволюционных изысканий земских статистиков, то бюджетное описание хозяйств Тобольского Севера имело свои особенности.
Во-первых, оно выполнялось всего лишь одним работником – им была сотрудница Русского музея Раиса Павловна Митусова, человек удивительной и трагической судьбы [3]. Эта молодая женщина была откомандирована на север Уральской области в рамках Северо-Уральской экспедиции, организованной Академией наук и Уралпланом. Работа по проведению бюджетных исследований, была ей поручена, видимо, как «довесок» к основной с учетом того, что Митусова знала язык лесных ненцев и хантов.
А во-вторых, данное исследование проводилось в исключительно сложных условиях и на территории, по сей день считающейся труднодоступной – район работ охватывал пространство к северо-востоку от Сургута в пределах 62–64,5 градуса северной широты и 76–80 градусов восточной долготы.
Р.П.Митусова блестяще справилась с порученным ей новым делом – бюджетным обследованием семейных хозяйств ненцев и хантов. При этом ей не раз приходилось самой разрешать возникающие нештатные ситуации. Пожалуй, самой трудной и специфической задачей стало определение неденежной стоимости материально-вещественных ценностей в изучаемых хозяйствах. (Дело в том, что в упомянутые годы народы Тобольского Севера просто не использовали денежные знаки советского государства.) Поэтому был найден оригинальный выход – в качестве альтернативного ценностного измерителя была принята шкурка белки, издавна применяемая северянами в качестве меновой единицы.
Таким образом были определены стоимости шкур других животных:
песца – 55, выдры – 42, лисицы – 40, росомахи – 29, рыси – 21, медведя – 18, волка – 13 и горностая (колонка) – 3 беличьих шкурки. Основное хозяйственное животное Севера – олень – в «беличьем» эквиваленте оценивался в зависимости от возраста так: взрослое животное (старше 3 лет) – 36, от 1 до 3 лет – 21 и до 1 года – 9 беличьих шкурок. Аналогично были оценены и другие элементы хозяйственного оборота. В результате было установлено, что годовой оборот продуктов и товаров в семьях ненцев и хантов составлял от 2 до 2,5 тыс. беличьих шкурок. Кроме того интерес представляют данные о размерах оленьего поголовья в семьях северных народов. Так, численность оленей в бедняцких, середняцких и зажиточных семьях составляла примерно 160, 320 и 2 300 голов соответственно [4].
В дальнейшем Митусова продолжала работу среди хантов и лесных ненцев. В мае-ноябре 1926 года она руководила переписью населения Надымо-Полуйского района. При этом ею также был собран исключительно ценный в научном отношении материал, ныне хранящиеся в Российском Этнографическом музее (Санкт-Петербург). В первой половине 1920-х годов материалы, собранные Митусовой, выставлялись в Тобольском краеведческом музее [5]. За свою недолгую жизнь эта замечательная женщина-ученый создала ряд научных трудов [6] и заслужила благодарную память потомков.

Примечания

1. Уральская историческая энциклопедия. – Екатеринбург, 2000. С. 553.
2. Материалы по бюджетам крестьянских, самоедских и остяцких хозяйств. – Свердловск, 1925. С. 164.
3. Митусова Раиса Павловна (1894–1937). Окончила Петроградский университет. Работала в Этнографическом Отделе Государственного Русского музея, специализируясь по этнографии народов Западной Сибири. В 1923 г. была прикомандирована к Западно-Сибирской экспедиции, в составе которой проводила полевые этнографические и антропологические исследования преимущественно среди хантов бассейна р. Агана. Провела также ряд бюджетных исследований. В 1930 г. былаарестована по обвинению в антисоветской деятельности. По решению суда сослана в Западно-Сибирский край. С мая 1931 по июнь 1937 г. работала как этнограф и географ в Кемеровском музее. В июне 1937 г. была повторно арестована и в декабре того же года расстреляна. Реабилитирована в марте 1957 г.
4. Материалы по бюджетам крестьянских, самоедских и остяцких хозяйств. С. 166–167.
5. Интернет-ресурс: http://www.roerich-museum.org.
6. См. сочинения Митусовой Р.П.: Поездка на Обско-Тазовский водораздел //Этнографические экспедиции 1924–1925 гг. - Л., 1926; Медвежий праздник у аганских остяков Сургутского района Тобольского округа // Тобольский край. 1926. № 1; Аганские остяки // Урал. - Свердловск, 1926. № 8; Год среди лесного народа. Из путевого дневника // Вокруг света. - Л., 1929. №№ 9, 11, 12, 14, 15.
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 26 Февраль 2016 18:59

Вокруг света. - Л., 1929. №№ 9, 11, 12, 14, 15.

 ВС-1929-9 - 0001.jpg
ГОД СРЕДИ ЛЕСНОГО НАРОДА
Из путевого дневника Р. П. Митусовой.

НА САМОЕДСКОМ КЛАДБИЩЕ

Вторую неделю мы едем на лодке по р. Аган 1). В третий раз обращаюсь к проводнику — Ивану Михайловичу.
— Покажите мне остяцкое мольбище!
В ответ на мой вопрос Иван Михайлович напевает: «Женщина да убоится во святое-святых самоедское пойти». Отвечаю:
— Ничего, я в штанах! — Спутники посмотрели на мои шаровары и сапоги и все трое захохотали.
— Урэй, — показывая на залив реки, затерявшийся в кустарниках, сказал Иван Михайлович и тише прибавил: — Здесь...
Все замолчали. Лодка врезалась прямо в кусты ивняка и с трудом стала продвигаться дальше по незаметному узенькому проходу среди ив. Наконец, лодка остановилась у топкого берега. Рабочие выскакивают, подтаскивают. Оглядываюсь. Сзади стена ивняка, реки не видно, кругом — болотце. Впереди и сбоку высокий берег полого поднимается и зеленеет сосновым бором. Где-то вдали загремел гром. Захаров и Ефим молчат. Иван Михайлович насупился, пошел вперед с веслом, мы гуськом за ним.
— Старайтесь ступать след в след,— рекомендует Иван Михайлович. Подходим к лесу. Гроза надвигается. Остановились. Я смотрю на небо и уверенно говорю:
— Пройдет мимо! — Но рабочие молчат. Решительно повертываюсь к Ивану Михайловичу.
— Идите, я за вами. — И мы снова молча двигаемся по чуть заметной тропинке.
— Вот! — указывает Иван Михайлович, — только осторожней, нет ли где каких ловушек, иногда сторожевые луки ставят от посторонних.
— Но здесь нет амбарника! — разочарованно говорю я и рыскаю по мольбищу. Кругом на большой поляне разбросаны рога и кости оленя. На деревьях висят черепа рыси, зайцев, лисиц, россомах. Продырявленные котлы, чайники, различная домашняя утварь, куски материй и разорванные новые платки, — все принесено в жертву. По верованию остяков и самоедов, все принесенное ими в жертву в сломанном и убитом виде там, у «богов», принимает свой первоначальный вид. Сюда зимой приезжают самоеды, а тайком и остяки. Самоеды приносят жертвы «Аган-Пуше», остяки — «Вон-Ими, что значит по-остяцки — покровительнице реки Аган. Во время обхода мольбища наткнулись на остатки костра, на разрушенный столик.
Рабочие стоят на месте и не двигаются. Ни шкур, ни рогов, ничего взять нельзя, — увидят остяки или самоеды! Вдруг — вот счастье! — замечаю на поляне небольшое деревянное изображение человека с головой выдры, завернутое в ситцевые лоскуты. Это и есть «Вон-Ими» или «Аган-Пуша».
— Ну, уж это я возьму непременно! — кричу я, торопливо поднимаю божество и прячу его. Гремит гром, лес дрогнул, но дождя нет. Иван Михайлович сердито кричит:
— Идите, пора уж! — Идем назад, рабочие испуганно смотрят по сторонам, идут впереди, за ними я, осторожно, стараюсь попасть им след в след, что в русских сапогах довольно трудно.
Оглядываюсь назад. За мной последним идет Иван Михайлович и тщательно заметает веслом наши следы.
Прежде чем выехать, осматривают реку, нет ли где остяков. Все спокойно и мы благополучно едем. Гроза действительно прошла мимо и вскоре рабочие развеселились. Один Иван Михайлович угрюм.
— А где ваша трубка? — спрашиваю его.
— Потерял на мольбище, — отвечает он. Сильно подозреваю, что он не потерял ее и смеюсь:
— Сознайтесь, что нарочно оставили ее, а еще русский! Ну, пусть она останется нашей жертвой «Вон-Ими», вам я подарю новую. Тогда он подтверждает, что действительно оставил ее нарочно, как жертву...
Богиню я еще раз внимательно рассматриваю и затем прячу подальше — до Ленинграда!..
Но когда попаду в него — неизвестно! Уже два месяца как уехала и все не отделалась от грусти по родным. Еду к остякам и самоедам на целый год. Это «экспедиция», хоть и одна еду. Заданий много: и коллекции для Русского музея надо собрать, и бюджеты инородцев для Уральской области, и по антропологии работа, — все надо.

ПРОЩАЙТЕ, РУССКИЕ...

«У попа восемь коров,
У дьякона девята»...
— Закуривай, ребята, — сказал Захаров и сложил весла. Ефим за ним. Лодка тихо плыла только по течению.
Аган здесь значительно уже. Едем у высокого берега, где дремучий лес стеной стоит и в небо «впивается». И тень от него до нас доходит. Солнце вот-вот сядет. Легкий ветер отгоняет комаров. Тепло.
Когда все кончили курить, я обратилась к Захарову:
— Ну, пора и ночлег выбирать.
Рабочие дружно взялись за весла, лодка дрогнула и стрелой понеслась вперед.
Место для ночлега выбрали на славу: на опушке соснового бора.
— Где вы будете спать: в «Теремке» или на берегу? — спросил Иван Михайлович. «Теремок» — так называли рабочие мою брезентовую «каюту» на лодке, где я спала в дождливую погоду.
— На берегу, конечно, вечер-то теплый, — ответила я.
Рабочие принялись разводить костер и приготовлять ужин, а я побежала на «песок» купаться, крикнув на-ходу: — Ефим, срубите кедровых веток мне под постель и поставьте палки для полога, пожалуйста. — И эхо ответило:
— ...луста...
Небо засветилось звездами, когда я возвратилась к костру. Какое удовольствие пробежаться по песку после дня пути в лодке. А купанье.,. Немножко холодно, да на бегу согреешься быстро.
— Водяного не видели? — приветствовали меня мои спутники.
— Увы, нет. Только с выдрой встретилась, — отвечаю я и присаживаюсь к огню.
Никогда не забыть мне этих часов у костра. Кругом глушь, тишина ночная да таинственные шорохи. Огонь весело потрескивает, все более и более разгораясь. Хорошо, да только сегодня грустно немного: последняя ночь с русскими, последний костер с ними. Как-то с остяками?
...Солнце стояло довольно высоко, когда мы приехали к остяцкой юрте. Пообедали прекрасной ухой и «подоушкой» 2) из щуки. К вечеру мои спутники начали собираться в Сургут.
Сердечно простились. Расцеловались. Взаимно благодарили друг друга. Проводила их до берега. Как отъехали, начали они по остяцкому обычаю стрелять из ружей — последнее приветствие. Сжалось в горле и крикнуть не могла «прощайте».
Скрылись... Повернула назад к юрте... Вот еще, еще стреляют. Затихло.
Одна! Неправда. Вот бежит «ауля», дочка остяка Антона, 11 лет, шустрая девочка. Приветливо улыбается. Иду устраиваться к себе в «лабаз» — «избушка на курьих ножках» на опушке дремучего смешанного леса. В юрте-то боюсь еще спать, там много блох, пока тепло — хочется обособиться.
Лабаз — это маленький амбарчик, лесенка приставная, столбы от мышей высокие. И чувствуешь себя в нем, как в неприступной крепости. Знакомлюсь с детьми. Особенно приглянулся мне хорошенький Андрейко, двух лет мальчишка, с лукавой, смеющейся рожицей.
Вдруг тревога — Антон едет с неводьбы. Хозяйка с аулей бросилась за

1) Река Аган — приток р. Оби, Тобольского округа, Сургутского уезда.
2) Подоушка — щука, жареная на огне.
[6]
 ВС-1929-9 - 0002.jpg
большими коробами и к реке. Смотрю — и Андрейко, схватив берестяной коробок, бежит, торопится к реке. И я за ними с записной книжкой. Полную лодку, «неводник», привез Антон с двумя старшими сыновьями.
На берегу суета.
Чайки кричат, чуть на борт лодки не садятся, ждут и своей добычи. Почти вся мелкая рыбешка обратно в реку пускается,— есть чем поживиться. Быстро сортируют рыбу.
И Андрейко в коробок положил два больших окуня.
С серьезным видом тащит малыш рыбу в «Уотль»,где происходит чистка и копчение рыбы. Несколько раз бегал взад и вперед и, наконец, устал, уселся около матери и ждет лакомых кусочков.
А та уже чистит огромных, аршинных щук, умело сдирает с них кожу, режет на куски и все тут же начинают есть сырьем, конечно. Андрейко получил кусок молоки, — я мигнуть не успела, как он его проглотил.
За ужином и чаем у костра уже поздно вечером познакомилась и сдружилась со всеми.
Под утро буря разыгралась. Проснулась — деревья трещат, ветер воет, ветви березы задевают крышу моей избушки. Темно и холодно.

СХОД

11-е сентября. На сход, назначенный мною, выехали мы ранним морозным утром. Всех нас в лодке — восемь мужчин и я.
Весь день придется ехать вниз по течению. До Реп-пугол, где назначен сход, — далеко. Выглянуло солнце и красиво засеребрились на деревьях капли растаявшего инея.
Едем весело и быстро. Гребут молодые. Останавливаемся на обед. Меня угощают «чомохом» (копченой и подсушенной рыбой) и сырым оленьим мясом. От мяса отказываюсь, ем «чомох» и пью чай. Наконец, подъехали к сосновому бору. До юрты Прокопия Сартанова надо еще верст пять итти пешком.
— Яран-мыр, Яран-мыр, — заговорили мои спутники, указывая на толпу самоедов человек в двадцать. Они — в суконных и оленьих малицах, краснощекие — без усов и бороды — резко отличаются от остяков, одетых в рубашки и штаны русского покроя.
Поздоровались. С любопытством оглядывают меня. Было уже пять часов дня. Дорогой учусь говорить по самоедски и все вместе смеемся.
Вот и юрта. Здороваемся. Садимся пить чай с белым хлебом, сахаром и конфектами. Собираются и остальные остяки и самоеды, всего около сорока человек. Юрта маленькая, без окон, около «сора» — болотистого озерка. Душно. Сижу посреди юрты на чурбанчике. Все на нарах. Вдруг еще партия самоедов.
— Ой, кто это? — спрашиваю тихонько Василия Касамнина.
— Ярон-ко, Паята (самоед Паята), — отвечает он.
Молодой самоедик пугливо уставился на меня, а я на него. Представьте себе хромое, черное, грязное и всклокоченное существо, босиком, в закоптелой, дырявой малице, с вытаращенными большими, но косо поставленными глазами. Оказывается, он никогда не видел русских. Сыплю ему конфекты и говорю: — Ем, 1) ем, Паята,— а сама немного побаиваюсь его. Все смеются, все заняты им. Развертывают конфекты и говорят, что это «сахар» и что я — «гумо» (хорошая, добрая...). Когда чаепитие закончилось, встаю и говорю по-остяцки:
— Печа, печа, вуоля, канто-мыр, яран-мыр! (Здравствуйте, остяцкий народ, самоедский народ).
Все встали и кланяются. Затем я объяснила на ломаном остяцком языке, что мне нужно увидеть всех лесных самоедов и всех остяков, у которых я еще не была, чтобы рассказать о них в далекой Москве (Ленинграда они не знают), и, сообщив им, что пробуду с ними зиму, просила продать мне теплую одежду...
Начались обсуждения, к кому мне сначала ехать. Долго спорили, долго говорили, не всегда понимая друг друга. Наконец, решили, что со схода я прямо проеду к Вар-яунским самоедам, от них вернусь к остякам. Сговорились, что за теплую одежду я заплачу сукном. Когда я заявила, что буду жить вместе с самоедами в чумах, это вызвало общее одобрение.
Было уже два часа ночи, когда мы окончательно договорились. От напряжения я с трудом понимала русско-остяцко-самоедские фразы и от духоты у меня отчаянно разболелась голова. И спать хотелось. Легла на хозяйскую постель,— не тут-то было! Блохи просто жгли, да еще к утру огонь в чувале погас, стало холодно и я так ни на минуту и не заснула. А на утро меня ждало путешествие на осеннее кочевье лесных самоедов...

1) Ем — по-остяцки хороший.

С головной болью, усталая, искусанная блохами я поднялась с нар и уселась греться у чувала. Постепенно поднимались самоеды и остяки собирались к огню. Часть спала на улице в оленьей избе. Раздала остатки хлеба и сахара. Еще оставалась белая мука и из нес остячки спешно стали приготовлять лепешки. Начались выборы самоедского старшины. Старый Илюко жаловался на болезнь, на отсутствие помощников (у него не было сыновей) и отказывался от обязанностей старшины. Я поддержала его отказ, он действительно был болен.
Остяки присутствовали все, но не вмешивались в разговор. Намечали кандидатов самоеды. Они наскоро переговорили друг с другом и, опустив глаза в землю, замолчали. Лохматые, в оленьих малицах сидели самоеды, скрестив ноги, на нарах. И вдруг все разом вскочили и заговорили:
— Кольчу, Кольчу! — Вывели на середину юрты молодого упиравшегося самоеда. У него было энергичное худощавое лицо, упрямый, выдающийся подбородок. Молчит. К нему но очереди подходят самоеды и остяки, кланяются и жмут руку. Подхожу и я, тоже кланяюсь и подаю ему руку. Он пристально смотрит на меня, берет мою руку за мизинец, целует ее, повертывает, целует в ладонь: высший знак почтения у лесных самоедов...
[7]
 ВС-1929-9 - 0003.jpg
Сели пить чай. По очереди пили — нахватало чашек. Затем ели рыбу. Принесли свежих щук — в один момент от них ничего не осталось. Затем стали жаловаться на разные болезни, особенно на болезни глаз. У меня были глазные капли с собой и я учила их пускать капли в глаза. Они доверчиво клали голову мне на колени.
Несмотря на отчаянную головную боль, я была довольна результатом схода. Дружелюбные отношения, повидимому, наладились.
Перед отъездом самоеды вели торговлю с остяками, меняли оленьи шкуры, взамен покупали у остяков рубашки, порох, дробь берестяные коробки.

* * *
На осеннее кочевье к Вар-яунским самоедам надо ехать не речкой, а прямыми путями, через озерки и болота, в маленьких «обласках». До этого времени мне приходилось ездить лишь в лодках и только раза два я из любопытства садилась в эти «душегубки». Но обласки самоедов меня привели просто в восхищение. Маленькие, фунтов в 25 весом, тонкие, выдолбленные из кедра и потому крепкие, выкрашенные на носу и корме черной краской, — эти обласки поднимают только одного человека. Меня посадили в более крупный челнок.
Целой маленькой быстроходной флотилией в четырнадцать обласков мы двинулись по озерам. Кругом — низкие болотистые берега, кое-где кусты березки, уже тронутые золотом осени, и тьма уток. Вот берег. Быстро выпрыгнула. Я в недоумении. Самоеды жестами стали показывать, чтобы я шла, вернее — прыгала за ними. Послушно перепрыгиваю с кочки на кочку, радуясь, что догадалась надеть легкие остяцкие «нюр-нюр» — сапоги из оленьей замши, как чулок охватывающие ногу. Правда, они моментально промокли, но зато быстро и высохнут, а так комары не прокусывают сквозь кожу. Такая обувь удобна для ходьбы по местным болотам.
Снова озеро и снова езда на челноках. Самоедские челноки то вы-
тянутся все в одну линию, то на широких местах окружают меня со всех сторон, защищая от порывов ветра, заботливо следя за движением лодки.
Дело в том, что в этих обласках сидеть нужно умеючи, одно неверное движение и очутишься в воде.
От моей тяжести борт обласка только на два пальца возвышается над водой, а сидишь ведь на дне обласка, правда, на ивовых ветках и в брезентовом пальто, но все же сыро...
Снова берег и кочки. С удовольствием прыгаешь по ним, от сиденья в неподвижной позе на дне лодки ноги совсем затекли. Ехали мы таким образом около восьми часов и восемнадцать раз высаживались и самоеды перетаскивали обласки на себе.
Самоеды пили воду из старой жестяной банки по очереди. И мне захотелось пить, я попросила банку. Таращат на меня глаза, тщательно споласкивают банку и подают воду. Обычно русские очень брезгают самоедами и не едят из их посуды.
Молча следят, как я пью, затем приветливо улыбаются, а двое приносят мне шесть уток, убитых дорогой.
Признаюсь, под конец пути я очень утомилась. Волнения схода, бессонная из-за насекомых ночь, утомительная, несмотря на свою оригинальность, езда... Я задремала в обласке и один раз чуть не вывалилась в воду.
Уже совсем вечером приехали мы к становищу.

ПЕРВЫЙ ЧУМ

На берегу озера среди безнадежного болота стоят три самоедских берестяных чума. Мне предложили поселится в центральном чуме. Толстая хозяйка стоит в отверстии — «двери» и кивает мне, лопоча что-то по-своему. Оказывается, изготовили для меня свое лакомство — пресные лепешки на рыбьем жиру и без соли. Чтобы не обидеть хозяев, проглатываю несколько кусков. Точно рыбий жир приняла! Сажусь к костру поближе. Костер разложен посреди чума, но стряпают на другом костре, рядом с чумом. В дымовое отверстие падает дождь вперемежку со снегом, но это не мешает сухому кедру весело гореть. Я не умею сидеть на земле «по-турецки», — хозяева приготовили для меня чурбанчик. Но на высоком чурбанчике дым так разъел глаза, что писать было нельзя, и я вынуждена была усесться на шкуры.
Набился народ. Раздаю мелкие подарки: иголки, ленты, бусы, что осталось от схода. Шум, говор, смех. Подали вареных уток, ну, их можно есть и без соли. Разговор становится более серьезным. Вынули самоеды деньги; «царские» и «керенки». Жалуются, что их не берут у них ни остяки, ни русские. В 1918 году они вышли на ярмарку, продали пушнину, получили эти деньги да малость хлеба и припасов, а теперь, оказывается, что деньги не настоящие. Объясняю им, как могу. Дала им рубли серебряные с пятиконечной звездой. Пробуют на зуб, понравились, Объясняю, что теперь торговля лучше, что в Сургуте есть много товаров. Двое самоедов бросили свои «керенки» в огонь, а остальные не решились. Они положат их своим богам вместо обещанных шкур: и шкуры целы останутся и деньги не пропадут.
До позднего вечера сидели и разговаривали. С большим восхищением рассматриваются открытки с видами городов, зданий, трамваев. Невиданное все! Жадно слушают самоеда, который переводит им мою речь остяцко-русский язык, усиленный жестами. Наконец, расходимся. Семья из стариков, детей и внуков приготовляется на ночь. Разделись до пояса. Все женщины и мужчины в штанах из оленьей замши. Уселись вокруг костра, который так жарко горит... и тщательно обирают с себя насекомых и щелкают их зубами, но сейчас же выплевывают, не едят... Наконец, кончили «работать», укладываются спать, завертываясь уже в теплые шубы: Настали холодные ночи.
А я лежу и с тоской думаю о моей «избушке на курьих ножках» и чистоплотной остячке-хозяйке, которая хоть раз в день да моет руки и лицо.

МЕДВЕЖИЙ ПРАЗДНИК

Каким дворцом мне показалась остяцкая юрта, без окон и потолка, после самоедских чумов. Меня уже ждали. Хозяйка напекла хлебцев.
Переселились совсем в юрту, — ночи стали холодные и в амбарчике ветер гуляет. Нагрели воду и я с наслаждением вымылась и переоделась. Старшие ребята притащили из лесу целый мешок кедровых шишек. Уселись мы все к чувалу, бросаем шишки в огонь, чтобы стекла смола, и щелкаем орехи, свежие кедровые орехи!
Наперебой рассказывают мне ребята последние события: — как незадолго до моего приезда Никита поймал выдру-детеныша. Выдра золотится от огня чувала. Лежит она на маленьком столике. Нет-нет да кто-нибудь подойдет и погладит ее.
Входит Антон с двоюродным братом. Быстро-быстро говорят со стариками и хозяйкой. Оказывается, в верхней юрте попался медвежонок в «кулему» и убит,
[8]
 ВС-1929-9 - 0004.jpg
так там празднуют, «пупе коль» — медвежий праздник.
Решили, что завтра с утра поедем все на праздник, еще успеем...
...Приехали в юрту к Петру уже к закату солнца — дни-то короткие, осенние. Юрта большая, с двумя окнами сбоку. Передняя стенка, на которой висят шаманский бубен и икона, совсем глухая. Пока вытаскивают из лодки наши вещи, осматриваю юрту снаружи и хочу обойти ее кругом. Хозяин останавливает, а другой остяк, Ефрем, который немного говорит по-русски, поясняет мне:
— Ты хоть и русская, а все же баба. Стена священная — иконы висят и женщине нельзя около них ни пройти снаружи, ни внутри...
Поместив вещи свои в лабазе, мы входим в юрту. Против двери у парадной стены на нарах лежит герой праздника — пупе — медведь. Голова медвежонка украшена бусами и сережками, вместо глаз вставлены блестящие пуговицы. Перед ним три берестяных кружки с рыбой и хлебом. Приехавшие со мной остячки кладут медведю по кольцу, я же сбоку положила махорки.
Народ все время прибывает. Разговоры о медведе. Оказывается, уже четвертый день празднуют. Наконец,
пришедшие рассаживаются. Женщины-— налево у двери на нарах, мужчины— везде, где есть место. Вбегает быстро юноша, брызгает на всех водой, а Никиту-остяка обливает с головы до ног. Тот вскакивает и начинается между ними борьба...
Петр-хозяин дергает колокольчик, привязанный слева от медведя, и поет песню — просит медведя проснуться! «Собирается, мол, много гостей, будут чтить медведя»... Только кончил, как в юрту влетел, подпрыгивая и танцуя, остяк с берестяной маской на голове. Длинный нос маски лихо торчит кверху. Останавливается перед «медведем», целует его в морду, берет две палки с полу у нар и начинает петь: про свою жизнь, про то, как он ходит на охоту, как ездит в обласке. Палки помогают ему, — они изображают то ружье, то лодку. Он садится на пол, скрестив ноги, и вставляет одну палку между ног, как бы изображая нос лодки, а другой палкой гребет... Кончает песнь свою припевом — «вот первую песню сегодня пропел я» и затем берет у старика, сидящего около медведя, четырехгранную палку и вырезает на ней значок, изображающий песню, которую он пропел...
И началось! Чего тут только ни представляют! И русским досталось, как они прогнали остяков с родных угодьев и отчего рыбы мало стало; как русский купец приехал и хотел обмануть остяка, угощая его водкой, а тот водку-то выпил, «а купцу ничего не продал», — закончил певец под общий хохот присутствовавших.
Играют только мужчины, женщины лишь смотрят. Очень уж неприличны сцены, где мужчины изображают женщину, особенно пьяную! «Русская» ругань так и сыплется! Просто невозможно слушать и смотреть... Некоторые из остяков артистически проводили свои роли, изображая охотничьи или бытовые сцены, один седой остяк очень задушевно играл и на домре и на «скрипке» самодельной работы. Пел он и былины старинные, — не поняла я их, — на старинном языке пел. Это был отдых от грубых сцен.
А виновник всего торжества — мишка молча слушал, таинственно поблескивая своими «глазами» - пуговицами и другими украшениями. Не верилось, что все видишь наяву, но головная боль от духоты, жаркого огня, шума и криков дала почувствовать, что уже восемь часов с небольшим длится эта «игра»...
Постепенно стали расходиться, некоторые заснули тут же, и я ушла в другую юрту.
[9]


Продолжение следует
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 27 Февраль 2016 13:26

 ВС-1929-11 - 0005.jpg
Год среди лесного народа

Р. Митусова
Из путевого дневника 1).

Рис. И. Королева

К САМОЕДАМ

После медвежьего праздника я начала кочевать по остяцким юртам в вершине р. Агана. Редко возили меня в большой лодке, чаще в «обласках». Пока стояла «золотая осень», было приятно ездить в этих челноках по глухим, неизвестным болотам, озеркам, прыгать по кочкам вслед за остяком, который тащит обласок по еле заметным тропинкам. Ничего, что ноги уставали от неподвижного сиденья: изумительная тишина леса, обильно угощавшего нас ягодами и орехами, шопот ветра, красота осени примиряли с трудным путем.
Но когда начал изо-дня-в-день лить дождь вперемежку со снегом, ездить стало тяжело, и я решила поскорее возвратиться в свою «резиденцию», чтобы отдохнуть там перед отъездом к самоедам.
Накануне отъезда «домой» из самых последних остяцких юрт на р. Агане, — дальше на сотни верст только леса да болота, — случилось со мной маленькое приключение. Пошла я в вековой сосновый бор, увлеклась черникой и потеряла направление. Небо покрылось низкими тучами, заморосил мелкий, как пыль, дождь. Я брела наугад, попала в болото, снова в лес, снова в болото. Наконец, к вечеру выбралась к речке и только когда уже начало темнеть я подошла к юрте совсем с противоположной стороны.
Около юрты горел большой костер. Испуганные моим долгим отсутствием остяки оживленно толковали и спорили вокруг огня, как и где меня искать. Увидев меня целой и невредимой, очень о радовались. Упрекали, зачем пошла одна, могла на медведя наткнуться. Зато как приятно было на другой день очутиться «дома», у Антона, сидеть у чувала и играть с Андрейкой, щелкая ему каленые кедровые орешки...
С грустью уезжала от остяков. Помня вар-яунские чумы, наслаждалась я сравнительным комфортом: в юрте дым не ест глаза, разве только порыв ветра в осенний вечер поднимет на минутку золу и искры из чувала —- и только. Чистота (довольно относительная, конечно) и русский хлеб можно печь, а главнее — все со мной сдружились и познакомились. Но надо ехать. Впереди еще такой долгий, длинный путь!
Лодку в середине покрыли берестой. На веслах четыре гребца и один у руля. С утра ветер и дождь — холодно. У меня еще нет теплых вещей, — они заказаны самоедам, — только фуфайка и пальто, да одеяло.
Хозяйка ахает, что я озябну...
Прощаюсь. Аулей плачет, хозяйка тоже, Андрейко удивленно таращит глазенки. Все по обычаю остяков целуют мне щеку и руку, я целую всех...
Пошел снег, мокрый, крупными хлопьями. Съежилась, села в уголок к вещам, закуталась в одеяло и долго еще прислушивалась к крикам.
— Емулем, рут ими, ем, ем, ими, емулем! (прощай, хорошая русская женщина, прощай!).
Гребцы работают молча. Лодка вздрагивает от ветра и гребли. Мне грустно, холодно и одиноко...
До самоедов в вершине Каван-Яуна ехать нужно пять суток. По дороге ни души, только лес и лес дремучий. На второй день проехала мимо оставшихся кольев, — это в прошлом году шли здесь Б. Н. Городков с В. И. Серпуховым 2), пробираясь на р. Пур.
На ночь быстро ставили берестяные навесы. Под ними и спали. А согревались только у костров. Река вся в дремучих лесах, чем дальше, тем извилистее и живописнее. Двух глухарей убили, трех рябчиков. А вот и следы медведя — совсем свежие. Лодку даже приостановили, оглядываемся. Пока никого не видно.

1) Продолжение. В журнале «Вокруг Света» № 9 напечатан первый отрывок из дневника.
2) Западно-сибирская экспедиция В. Академии наук в 1923 г., начальник ее Б. Н. Городков, ботаник В. И. Серпухов — студент-геолог.

Вдруг кормовщик, молодой, щеголеватый остяк, с длинной бисерной цепочкой в ухе, закричал во все горло. Моментально и остяки все заорали и замахали веслами и было от чего: у вершины громадного кедра сидел мишка!
Испуганный криками людей, он кубарем сорвался с дерева, взревел как-то забавно, наверное, от боли при падении и без оглядки убежал в лес. Ну, и смеху же было у нас! Я и испугаться-то как следует не успела, — так быстро все это произошло. Федор, старый остяк, досадовал, что медвежьего мяса не удалось попробовать...
И снова тишина. Степан затянул дикую, но изумительно гармонировавшую с окружающей природой песню. Сочинил новую о только-что упавшем медведе. Остальные молча гребли, меланхолично сплевывая в лодку. Никак не могла я приучить их плевать в воду! Нельзя, неприлично в воду плевать, можно духа водяного обидеть. Поэтому-то остяки, когда и купаются, то не скидывают одежды: разве можно голым в воду лезть?!.. А плюют они артистически! Все кладут за губу табак, как же не плеваться! Федор хотя для солидности курит трубку, однако, тоже не прочь пожевать табак.
Начали попадаться и человеческие следы: нашли загородку в устье маленькой речки, вытащили морду 1), полную рыбы: уха свежая и щука сырьем на обед. И пни срубленные попадаться стали. Завтра будем у самоедов; там с остяками расстанусь окончательно...
И вот ярким солнечным днем мы подъезжаем к лесным самоедам. Еще за версту остяки начали стрелять из ружей. Вдали послышался ответ. Значит, ждут.
Прекрасный сосновый бор на высоком песчаном берегу. С лодки чумов не видно, но на берегу толпятся люди. Спрыгиваю с лодки. Мужчины знакомы со схода. Женщины обступили меня, трогают платье, смеются. Улыбаясь в ответ, жму всем руки. Беру дорожный мешок и тут же раздаю маленькие булки, испеченные остячкой. Еще шире улыбаются и восклицают: «кай-то!.. ». Мне холодно, день ветреный, солнце временами прячется за тучи. Но приличия самоедские требуют поговорить сначала у жилища и только после этого войти в него. Наконец, не выдерживаю и спрашиваю, куда же меня поместят. Переговариваются друг с другом и указывают мне дальний чум в лесу. Лодку начали выгружать. Часть вещей на нарты положили, часть несут за мной в берестяной чум.
Вхожу в чум. От солнечного на улице света кажется темно, приятен запах сосновых веток, набросанных на землю. Направо от входа впереди, у священного места, ставят мой чемодан и постельный мешок. Оглядываюсь. Несколько чище, чем у вар-яунских самоедов. Хозяйка, толстая и краснощекая старуха, бодрая и живая, разводит огонь на железном листе посредине чума. Около костра положено несколько широких длинных досок, чисто выметенных. На земле постланы сосновые ветки, совсем свежие и на них наброшены оленьи шкуры — постели по числу членов семьи. Плюют не на доски, а на сосновые ветки.

1) Морда — приспособление для ловли рыбы, плетеное из прутьев ивы.
[10]
 ВС-1929-11 - 0006.jpg
В чуме толпится народ. Я слышу стон с противоположной мне стороны очага. Оказывается, Нотю, младший сын хозяина чума, уже девятый день лежит больной. Подхожу к нему. Жаром так и пышет, лежит, закрыв глаза. Говорю по-остяцки, что больному нужно дать лекарства. Долго не соглашаются. Пьем чай и я, угощая всех хлебом и сахаром, продолжаю уговаривать стариков. Наконец, согласились, чтобы я дала бальному водки и порошок. Даю аспирин, пою его чаем с коньяком. Жадно выпил. Говорю, чтобы теплее укутали...
Мне надо еще расплатиться с возчиками. Они торопятся уезжать. Дробь и порох и всякую мелочь, которые они получили от меня за провоз, они тут же продают — меняют самоедам на оленьи и беличьи шкурки. Пошла провожать их на берег и долго смотрела, как быстро неслась лодка вниз по течению. Последние остяки уехали!
Вернулась к больному. Намочила уксусом тряпку и положила на лоб. Вскоре Нотю забылся и перестал стонать. Все в чуме молчат, костер чуть-чуть трещит, иногда сильно разгораясь и освещая неровным светом лицо больного, довольно приятное, с прямым маленьким носом и маленьким ртом; скулы, хоть и мало выдаются, но глаза косо поставлены. Вскоре появилась испарина, больной стал спокойнее дышать и заснул. Меня мучила мысль: а вдруг ему станет хуже? Ведь ухудшение болезни припишут мне! И как это я сразу-то не сообразила...
Снова начали пить чай и ужинать рыбой вареной, без соли. От «ухи» я отказалась: уж очень непригляден котел, в котором варилась рыба. Соль у меня была взята с собой, хоть и не очень много. Самоеды тихонько разговаривали у костра, поглядывая на меня. По-остяцки в чуме этом никто не говорил...
С тревогой на душе я укладывалась спать и долго не могла заснуть. Ветер стих и только легкий шопот сосен еще слышался сквозь отверстие в чуме 1).

1) На ночь дверь в чуме закрывают; отверстие же над очагом остается открытым.

КАМЛАНИЕ

Проснулась я на другой день рано. Молодая хозяйка, жена Нотю, Только-что начала разводить огонь. Утро свежее; солнце чуть золотит верхушки сосен и еще не заглядывает в чум. Тревога о больном не покидает меня. Тихонько подхожу к нему, — спит. Боюсь еще верить, что лучше, но жена Нотю уже кивает мне, улыбаясь:
— Гумо, гумо (хорошо).
Пили утренний чай и варили тетерку, тихонько, стараясь не будить больного. Пошла в лес. Ветрено, но солнечно и на ходу в брезентовом пальто не холодно. Масса тропинок бежала в разные стороны: переходя с одной на другую, я не заметила, как снова подошла к чумам. Больной не спал; температура почти нормальная.
Приехал Пенелю, старший брат Нотю. Хорошо говорит по-остяцки и даже знает несколько фраз по-русски. Сразу оживились все. Я стала заучивать самоедские слова и фразы. Пенелю был переводчиком. Начали меня расспрашивать о жизни в городах, о политических изменениях:
— Правда ли, что царь убит?
— Можно ли торговать в Сургуте?
— Где Вантюрка? 1) Торгует ли?
Пришлось целую лекцию читать о новом строе, а, главное, уговаривать, чтобы не боялись выходить на ярмарку в Сургут: никто их не тронет, товаров много, а купцов старых нет.
Принесли шаманский бубен. Когда заболел Нотю, бубен вытащили из священных нарт 2) и повесили около них на березовой палке. Бубен большой, — кожа оленья натянута на деревянный круг. Внутри к перекладинкам, за которые держит бубен шаман, подвешены на цепочках колокольчики.
Бубен стали греть над костром, чтобы громче звучал. Значит, будут шаманить. Сижу спокойно, очень довольная тем, что удастся наблюдать самоедское камлание. Однако, скоро радость прошла. Пенелю объяснил, что будут шаманить по поводу выздоровления Нотю (ему с каждым часом становилось лучше) и моего приезда. Будут узнавать, что я за человек такой.
Тут я струсила. Конечно, самоеды приняли меня гостеприимно, и больному легче, но относятся они ко мне несколько настороженно, не совсем, вероятно, понимая причину моего приезда. Кроме того, меня взволновала мысль, кто будет шаманить и как ко мне отнесется этот шаман, кто он. Это не то, что у остяков, там шаманство падает, чуть не каждый остяк умеет камлать, часто смеясь и шаманя чуть не для забавы, особенно в пьяном
виде. А ведь все лесные самоеды еще искренне верят и молятся всем своим божествам.
В чуме развели большой костер, расчистили место около огня: убрали дрова, котлы. Расстелили напротив меня, по ту сторону очага, новую белую шкуру

1) Купец, торговавший на ярмарках с лесными самоедами, единственный из торговцев пользовался симпатиями туземцев.
2) Нарты с идолами у чумов. Лесные самоеды — все язычники.

оленя. Женщины из других чумов ушли. Вошел Паята со стариком, братом отца Нотю. Так вот кто шаман! Этот маленький, такой несчастный с виду, грязный и всклокоченный, в рваной одежде из закоптелых оленьих шкур, хромой, этот Паята — шаман!
Поверх одежды своей Паята одел коленкоровую рубаху до колен. Сел и жует вместе с табаком кусочки сушеного мухомора. Лицо покраснело. Глаза опущены. Выпил несколько глотков воды, — вероятно, чтобы сильнее действовал яд мухомора, а может быть и от жажды. Разведен большой огонь и в чуме жарко.
Сначала Паята стал тихо колотить в бубен. Понемногу удары становились все сильнее и сильнее и Паята начал свою песню. Он вызывал своего духа-покровителя, чтобы тот помог шаману в борьбе с болезнью, посланной злым духом. Одним словом, Паята собрался в далекий путь — «на тот свет». Повидимому, путь туда довольно труден: Паята несколько раз прерывает камлание, пьет воду и кладет табак за губу.
Пот с шамана катится градом. Он поднимается и медленно, кружась и подпрыгивая, начинает ходить вокруг костра, изо всей силы ударяя в бубен. Глаза его почти закрыты, у рта показалась пена, его всего трясет. Все мужчины кричат: «оу-оу-оу». Эти крики, удары в бубен, звон колокольчиков — все сливается в оглушительный шум. Молоденькая жена Нотю забилась в свой уголок и закрылась шубой. И лишь хозяйка Гули спокойно сидит и не переставая скручивает у себя на щеке тонкие нитки из сухожилий оленя, смачивая их слюной/ Мастерица она: нитки делала такие тонкие, что они свободно входили в узенькие ушки иголок.
Паята долго прыгает кругом костра. Самоеды надрываются от непрерывного крика. Этим «оу-оу» они пугают злого духа, чтобы он не захватил шаманскую душу.
Но вот Паята хрипит, падает и бьется в нервном припадке. Из коченеющих рук вываливается бубен. Тогда двое берут шамана и поднимают его над костром семь раз, а третий самоедин бьет в бубен изо всех сил. Костер ярко освещает искаженное лицо Паяты и напряженные лица присутствующих. Вот Паята слабо пошевелил рукой. Его кладут на место. Паята рычит, приподнимается и снова падает. Его пытаются снова поставить на ноги, дают бубен в руки и поддерживают сзади. Постепенно он приходит в себя и опять всхлипывая начинает петь.
Затем он подходит к больному, вертится вокруг него и неожиданно поворачивается ко мне... Вот прополз по моей постели, вокруг меня, обхватил мою голову, приложился к ней ухом и тяжело с хрипом дышит. Я замерла, не шевелюсь. А присутствующие кричат снова: «оу-оу-оу-оу! »
Схватив бубен и вскидывая его кверху, шаман начал плясать передо мной, прыгая и кланяясь. В белей рубахе, от которой еще более черными казались его взлохмаченные волосы, с нервно подергивающимся лицом, с перекошенным ртом и блестящими зубами, с дико горящими глазами, мокрый и трясущийся Паята был страшен.
Немного отдохнув, Паята снова прыгает вокруг костра. Еще несколько песен и он, усталый, сваливается на оленью шкуру. Его расспрашивают. Я с трепетом жду. Паята говорит медленно, прерывисто. Вдруг все восклицают;
[11]
 ВС-1929-11 - 0007.jpg
«Кама! » и смотрят на меня. Пенелю переводит:
— Паята узнал от духов, что ты большой лекарь, большой начальник, злой дух (чорт) боится тебя и потому болезнь Нотю ушла.
Ну, оказывается, я недаром жалостливо относилась к Паяте и оделяла его конфектами не в пример прочим. В «большие лекари» попала!
На другой вечер шаманил зять Нотю - Халу, в третий - Пенелю. Они оба «маленькие» шаманы, камлали хуже, чем Паята, повторяя его приемы. Во всяком случае они подтвердили слова Паята, и мое положение «большого лекаря» среди лесных самоедов прочно утвердилось.
А Нотю, когда ему стало лучше, попросил у меня немного «вина», выпил несколько глотков, встал, вылил остатки в костер, несколько раз поклонился огню и через огонь пожал мне руку, все время говоря: «пасибо, пасибо». И мы с ним стали друзьями.

«ТЫ ТОМНА» — ОЛЕНИ ПРИШЛИ

Стояла солнечная погода с ветром. По ночам было так холодно, что с непривычки я даже простудилась. Лихорадило и болела голова. Почти перестала ходить в лес, зато усиленно училась самоедскому языку и начала антропологические измерения.
Попробуйте-ка объяснить самоеду, для чего нужно его измерить. Это и русскому-то не всякому объяснишь. Я сказала, что мне нужно их «показать» в Москве:
— Измерю вас, — там и узнают, какие вы.
— Так ты возьми нас самих и отвези туда.
— Хорошо, поедемте.
От поездки они, однако, отказались, и я произвела нужные измерения.
При виде стальных инструментов двое убежали в лес. Иногда самой совестно делалось в холод заставлять их раздеваться. Редко кое у кого рубашка под шубой или малицей водится, особенно у женщин. Снимет шубу — и только штаны замшевые, а в чуме со всех сторон дует. Пожертвовала свою рубашку для измерений, по очереди ее и одевали, благо всем впору: все женщины были ниже меня.
А холод с каждым днем увеличивался. И все спешно готовились к зиме: мужчины поправляли и делали новые нарты, женщины шили теплую одежду. Наконец, я обменяла себе на сукно мужскую одежду, — она теплее женской. Это «малица» — сплошная рубашка ниже колен, прямого покроя, мехом внутрь, без разреза. Сверху — «кумыш», тоже длинная рубаха, только мехом наружу. Она одевается через голову, как и малица.
В такой одежде хорошо ездить, но сидеть в чуме и работать трудно, поэтому для «дома» я купила и женскую шубу: верх синий, суконный, а мех птичий, из шкурок лебедей и гагар. Сижу в этой шубе, накинув ее на плечи, и записываю, как хозяйка стряпает «хлеб»: пресные лепешки замешивает на рыбьей икре и печет у огня, насаживая их на лучину. Вдруг слышим движение. Выбегаем из чума.
— Ты томна! Ты томна! — олени пришли! — кричат самоеды и бегут к лесу.
В лесу слышится какой-то странный треск, и среди сосен на фоне белого мха замелькали легкие фигуры оленей. Испугались людей, не подходят. Их манят, машут им рукой, крича: «та-та, та-та».
Меня поражает вид жирных, отъевшихся оленей. Во время «комара» лесные самоеды пасут их на открытых местах, кочуя по водораздельным болотам, и у них нет «оленьих юрт», как у остяков, где в дыму от костров спасается от «гнуса» бедное животное. И в это время олень очень худеет. А на осень олени свободно выпускаются в лес, где и откармливаются.
Эти олени были из стада Пенелю. Он тихонько подкрался и из ружья сразу же наповал убил «ходю» — молодого пятимесячного оленя. Все стадо, испуганное выстрелом, быстро скрылось. Пенелю и Халу взвалили теленка на плечи и понесли к чуму. Быстро сняли шкуру. Приподняли голову, чтобы кровь собралась внутрь. Вытащили желудок и, освободив его от желто-зеленой массы, тут же стали собирать в него кровь, черпая ее отрезанным куском ребер. Женщины притащили деревянные корытца, поскоблили их вместо мытья и положили в них печень и легкие. А почки достались двум мальчишкам, которые их тут же и проглотили моментально. Ещё бы, такой лакомый кусочек! До-суха собрали кровь, остальное Халу тщательно вылизал, вымазав при этом все лицо.
Но вот разрезали мясо на кусочки, положили на нарты, позвали всех, даже грудных ребят притащили и начали молиться. Семь раз поклонятся мясу и повернутся вокруг себя и снова; так до трех раз. Некоторые мужчины даже в землю поклонились.
Светит солнце, шумит река и на фоне зеленого леса — группа молящихся оленьему мясу самоедов... Не верилось как-то, что живешь в ХХ веке...
Наконец, все мясо унесли в чум Пенелю. Разделили сырую печень, еще теплую, на кусочки, по корытцам, залили кровью, сели вокруг костра и началось пиршество. Предложили и мне. Взяла кусочек, положила в рот и тихонько выплюнула, — от запаха свежей крови даже голова закружилась. Сказала, что буду есть вареное, — часть мяса уже варилась. Все ели молча, с жадностью. Длинные куски мяса, обмакнув в кровь, ловко подрезали у самого рта. С вымазанными кровью
лицами и руками все они были очень живописны. Постепенно наедались и, ожидая вареного мяса, начали разговаривать и смеяться.
К моему удовольствию, мясо, немного недоваренное, можно было есть и без соли, которой у меня было очень мало и я берегла ее к рыбе. Сели все вместе, — и женщины тоже, не то, что у остяков, — там жена и лица не откроет старшим в роде, а уж есть или пить вместе с мужчинами совсем нельзя.
После пиршества вытирали лицо и руки мягкими тонкими стружками «вот-лэм», которые заменяют здесь наши полотенца.
Мужчины в этот день больше не работали. Разошлись по чумам, разлеглись на шкурах и задремали, посасывая табак. Лишь женщины, как всегда, возились в своих уголках и что-то шили...

СБОР СТАДА

Проснулась ночью, — непогода бушует, ветром сорвало берестяную дверь. Вся я окоченела, особенно ноги. Зажигаю спички. Все спят. В ногах на одеяле снег, который насыпался в отверстие над костром. Съеживаюсь, набрасываю на себя все, что есть под рукой, но все же не могу спать, — холодно.
Вчера я еще грелась на солнце, — забравшись на сломанную сосну, устроилась, как в кресле, и долго прислушивалась к тишине и шорохам леса. Вот
[12]
 ВС-1929-11 - 0008.jpg
белка со своеобразным криком перепрыгнула надо мной, дятел стучит; еле-еле пронесется шопот среди верхушек сосен и опять тишина. Отдыхала, утомившись от измерений, и рада была осеннему, но солнечному дню и одиночеству.
А сейчас... Как жутко одной! Ветер воет, чум трещит и колеблется. Чудится, будто лес наступает; гигантские сосны скрипят и качаются и ветками задевают за чум... Откуда этот звон? Ах, да, это бубен шаманский, повешенный у нарт с идолами. Ветер трогает его колокольчики и они звенят так тоскливо и жалобно... Первый снег. А впереди еще целая зима...
Но вот кто-то зашевелился в углу. Слышу голос Нотю:
— Пушя, ту чуди, тансельт... (жена, огонь разводи, метель).
Весь очаг засыпало снегом. Жена Нотю закрывает дверь чума, привязав ее изнутри. Долго возится и, наконец, костер загорается. Запахло дымом.
Я приподнимаюсь.
— Чищи? (озябла?) — спрашивает она. И, получив ответ, тащит свою шубу, укрывает меня. Мелькает мысль о насекомых, но я так радуюсь заботе и теплу, что как ребенок сразу засыпаю.
Два дня продолжалась метель. А на третий грянул мороз, правда, небольшой, но зима сразу установилась. Мужчины еще в метель пошли за оленями, поймали более ручных. Нужно собирать стадо. Упросила взять и меня с собой. Женщины обычно не ездят, — это мужская работа. Поехала со стариком Шот-Пере.
Яркое солнечное утро. Сосновый «урман» тянется бесконечно далеко. Олени ловко бегут между деревьями, управляемые опытной рукой. Мы все весело перекликаемся.
А вот и олени. Молодые самоеды с арканами в руках соскочили с нарт и притаились за деревьями.
Нужно накинуть арканы на оленей, вожаков стада, и одеть им на ногу колодку, с нею уж они не смогут далеко уйти.
Тогда легко собрать всех остальных оленей.
Стадо окружают со всех сторон. Собаки гоняются с лаем и визгом, молодежь наперебой друг перед дружкой старается лучше закинуть аркан. На блестящем от солнца снеге яркими пятнами выделяются синие, зеленые, лиловые и черные «верхницы» 1) на малицах.
Шум, крики, лай...
Только к вечеру вернулись, усталые, но веселые. Так продолжалось несколько дней, пока не собрали и не подогнали стадо ближе к чумам. Теперь дело за перекочевкой и за зимним чумом, — в берестяном стало холодно. Но перед перекочевкой сбор стада кончился для меня очень неожиданной «ночкой». Еще за два дня до этого куда-то ездил Оонэ, старший рода Исуши. Оказывается, к остякам за водкой, вернее, за самогоном.

1) Рубашка на малицу из сукна или бумажной материи.

В нижних юртах на р. Аганудби остяки научились гнать самогон и в тридорога перепродавать на север.
Вечером, после ужина, подходит ко мне Нотю и подает целую кучу ножей, которые они носят обычно у пояса. В недоумении смотрю.
Оказывается, просит спрятать. «Вино» пить будут... Разумная предосторожность.
Сначала все собрались в наш чум. Уселись, как всегда. Народу — битком набито. Притащили четверти с самогоном. Налили на блюдце, как полагается отлили немного в огонь и покланялись костру. А затем по старшинству выпьют блюдечко, ничем не закусывая, и передадут соседу.
Пока все чинно. Пьют все, кроме маленьких детей. Но пьянеть стали быстро. Начались песни. Сидят «по-турецки» и, сжимая себе живот, тянут жалобную ноту, выкрикивая отдельные слова и раскачиваясь из стороны в сторону. Всю свою жизнь, такую же печальную и ноющую, как их песня, рассказывают.
Но вот страсти разгораются. Песни делаются бессвязными, начинают целоваться друг с другом, горько плача. Женщины полезли и ко мне, целуют нос, щеки. Пошли в другой чум. Я тоже пошла, — боялась остаться одна. И тут то же, но народу меньше. Вдруг влетает Халу, — он умеет шаманить, — и начинает носиться вокруг костра, вокруг нас. Схватил откуда-то нож, разорвал на себе одежду, царапает ножом грудь; все закричали: «оу-оу», чтобы отогнать злого духа, забравшегося в Халу. Налитые кровью глаза Халу дико сверкают, его красное, пьяное лицо с гримасой страдания — ужасно.
Мне жутко, и я тихонько говорю Нотю, что пойду к себе. Нотю хоть тоже пьян, но спокойнее и грустнее всех. Все время, заливаясь слезами, пел песню, как он был болен и как я его вылечила. Нотю с женой и старик поднялись вслед за мной и мы тихонько стали выбираться из чума. Но Халу заметил. Выбежал вслед за нами. Схва-
тил меня за руку, я ухватилась за Нотю и мы понеслись... к священным нартам. Нотю успокоительно мне говорил:
— Пыт больсой, мань маленький, пыт холосый, мань холосый 1).
Халу обвесился идолами, дал бубен Нотю и начал скакать вокруг меня и нарт с идолами, а Нотю колотил в бубен. Ночь теплая, снег таял и луна сквозь ночной туман спокойно освещала беснующегося Халу. Наконец, Халу, дико взвизгнув, поскакал дальше, и мы ушли к себе.
Крики и шум увеличились, но я решила не выходить из своего чума. Вдруг послышались шум, треск кольев и отчаянные крики, — зовут меня. Оказывается, Халу разломал чум и тащит свою невестку, колотит ее. Я подбегаю и кричу: «Халу! » Поднимается со снега: как зверь, озирается по сторонам и громко пыхтит.
Испуганно стоят кругом самоеды. И я, — уж не знаю почему мне это пришло в голову, — положила руку на голову Халу и начала громким и торжественным голосом декламировать оду Державина. К концу второй строфы, при словах:
«Кто все собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет»...
Халу медленно опустился на снег и затих. Вероятно, торжественный размер стихотворения подействовал успокаивающе...
Теперь смешно вспомнить, но тогда мне было далеко не до смеху... Больше меня и не беспокоили, но, повидимому, «злого духа» я изгнала из Халу: он продолжал только стонать и петь..
И лишь под утро ко мне привели оравшего молодого самоедина: он упал в костер и сжег себе кожу на руках и лбу... Что делать? Вазелину у меня маленькая баночка. Пришлось ожоги залить, — да простят мне все врачи, — касторкой, благо ее у меня было несколько бутылей и она от холода застыла...

1) «Пыт» — ты, «мань» — я.

(Продолжение следует).
[13]
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 28 Февраль 2016 15:29

 ВС-1929-12 - 0009.jpg
Год среди лесного народа

Р. Митусова.
Из путевого дневника *).
Рис. И. Королева.

*) Продолжение. Первые два отрывка напечатаны в журнале „Вокруг Света" №№ 9 и 11.

ЖЕНЩИНЫ

Ну, вот я и на зимней квартире, среди невысокого соснового леса — «урмаша»! Сюда перекочевали третьего дня. Переезд вышел для меня неожиданным. Все произошло очень быстро. Утром, после чая мужчины начали ловить оленей, а женщины стали разбирать осенние чумы и складывать вещи. Я еще успела перед отъездом в последний раз сбегать на реку — проститься. С высокого берега видна было даль и извилистость речки. С шумом терлись льдины друг о дружку, уходя на юг; высокие сосны качали верхушками, как бы прощаясь со мной...
Ехали сосновыми борами да болотами полдня и к вечеру стали на место. С восхищением я следила за женщинами, как быстро и ловко они ставили чум: утоптали снег, отметили место костра, положили около него доски, набросали сосновых веток и на них положили оленьи постели и свою рухлядь. Сверху чум в два ряда покрыли оленьими шкурами. Молодые мужчины привезли бревна и распиливают их для костра; те, кто постарше, ничего не делают, сосут табак, поминутно сплевывая, да между собой разговаривают. Часу не прошло, как жилище было готово и весело запылал костер. Оглядываюсь — кругом снег, и моя постель на снегу. Стоит только протянуть руку, как в снег попадешь, зато уже насекомые от хозяев не переползут!
Кругом лес да болотца, реки нет, уныло и однообразно — не на чем остановить взгляд. Вчера было пошла в лес, — куда тут! Разве можно ходить пешком, когда олени есть, — хозяев обидишь. И версты не прошла, как оленей за мной прислали, пришлось вернуться. Зато сегодня обрадовали. Женщины помоложе собрались за брусникой ехать и меня с собой взяли. Мужчины отправились за рыбой.
Как только скрылась последняя мужская нарта, все самоедки сразу развеселились. Начали петь песни и весело
смеяться. Особенно одна, Мячинсый, вторая жена Пенелю, отличалась. («Мячинсый» — по-самоедски «подарок»). Еще совсем девочка, всего тринадцати лет, с миловидным, смуглым оживленным личиком, она звонко пела песенки, тут же сочиняя их. Больше других понравилась всем маленькая песня:

Ведекху конню гэ-ээй,
Канкно-кодя,
Кымсой удитау.

Я даже ее заучила. Русский перевод приблизительно такой: «Лохматая собака бежит за санями, а я еду на нарте и песню пою».
Остановились мы на горушке у соснового бора. Раскопали снег под одной из сосен. Там, хорошо укрытые берестой, стояли куженки с брусникой, набранной еще летом и припрятанной. Сверху ягоды заледенели, внизу же мягкие, сочные, крупные. Мы тут же полакомились ими, усевшись на снег. Разговаривали больше жестами и мимикой, смеха было много. Одеты все женщины по-зимнему: одни в теплую шубу «понней» из оленьего меха, украшенную узорами, у других шубы на птичьем меху, а у Мячинсый шубка из лебяжьего меха с синим и желтым суконным верхом. Головы не покрыты — мороз небольшой. Волосы у висков сзади скручены и туго перевиты синим и желтым сукном в виде двух жгутов. Длинные серги из медяшек и пуговиц весело звенят, вторя смеху. Раскрасневшиеся, с черными, косо поставленными блестящими глазками и с белыми зубами из-под ярких губ — они мне показались хорошенькими. Чтобы не оставаться в долгу и я спела несколько простых песенок и протанцовала тут же на снегу краковяк, имевший необыкновенный успех. От восторга они хлопали друг друга, кричали, прыгали сами и просили меня не ездить на реку Пур, а остаться с ними.
Совсем подружившиеся, мы вернулись в чум. Проголодались дорогой и я с удовольствием принялась уплетать из одного корытца вместе с женой Нотю и Мячинсый довольно оригинальную пищу — «дя». Это густая каша из икры, пузырей, печении, внутреннего жира свежих рыб, вареная без соли. Сняв «дя» с огня, к ней примешивают сырой брусники. Получается чуть горьковатое, но довольно острое кушанье.
На дессерт мне преподнесли желудок белки, запеченый со всем содержимым. Тоже немного горчит, пахнет орехами, но вкусный. Это — большое лакомство для ребят.
Воспользовавшись отсутствием мужчин, после обеда я решила вымыться. Сами-то самоеды никогда не моются. Впрочем, по утрам в этих чумах взрослые все же «умывались»: возьмут в рот воды, поплюют на руки и вытрут лицо, даже намылив предварительно. Но мыться по-настоящему не решались, как я их ни уговаривала, хотя мыло брали с удовольствием.
Смотреть на мое мытье собрались все женщины, — еще бы, невиданное зрелище! Костер жарко горит и я все время верчусь, умываясь, потому что с одной стороны печет, а с другой холодно. Некоторые женщины не выдерживают и прикасаются к моей коже, восклицая:
— Хэлаку! (белая).
Белый цвет в большом почете у лесных самоедов. Вообще они довольны моей внешностью, особенно нравится им мой нос, вздернутый кверху; нос пуговкой — верх красоты в представлении самоедов.
Рассказываю им о наших прическах, платьях, показываю открытки и картинки из журналов. Вытащила свои платья, в которых ехала на пароходе, и оделась в белое платье, белые чулки, белые туфли.
— Чупе хытля! (совсем, как снег), — восклицали женщины.
Тонкие чулки привели их в восхищение, а Мячинсый целовала их и прикладывала к щеке. Я тут же подарила ей эти чулки. Вероятно, никогда ни один подарок не принимался с таким восторгом. А когда приехали мужчины, рассказам не было конца, пришлось снова все показывать. Но мужчинам больше всего понравились кривые ножницы для ногтей. Стали ими резать свою редкую щетину на подбородке. У самоедов растительности на лице еще меньше, чем у остяков, а то, что и появится, они выщипывают. Спрашивали: нет ли бритвы, — двое видали в Сургуте и у одного остяка на Агане. К сожалению, бритвы я не запасла.
Долго сидели и разговаривали, пока я, устав, не разогнала их, говоря:
— Кунат, кунат! (спать, спать).
[14]
 ВС-1929-12 - 0010.jpg

ДЕТИ

Дети ко мне пошли не сразу. Уж очень их напугали.
— Оппой, оппой, — говорили им, указывая на меня, и ребята испуганно косили свои глазенки. Еще бы: «оппой» значит «старший», так и медведя называют.
Но шоколад и конфеты сделали свое дело. Невиданное сладкое понравилось, хоть сначала и страшно было брать: схватят и бегом назад.
Недели две спустя мы уже играли вместе и свои игрушки они меняли мне на лакомства. Лаской их не удивишь. Самоеды, как и остяки, удивительно нежны к детям, постоянно целуют и ласкают своих и чужих ребят и не ленятся делать для них всякие игрушки. Но самоедские дети более нервны, а потому и капризнее остяцких.
Сегодня Чекаль, сын Халу, четырехлетний, со светлыми волосами, но черными глазами и смуглым широким лицом, румяный и неповоротливый мальчишка, с утра капризничает: Уччи, двоюродного брата, взяли прокатиться, а его оставили. Чекалю обидно, потому и плачет. Его целуют, уговаривают, ничего не помогает: ревет во все горло и катается по шкурам, выбиваясь из рук окружающих. Наконец, отец, выведенный из терпения, взял снегу и... насыпал ему за ворот. От неожиданности мальчишка замолчал, а когда раскрыл рот, чтобы снова закричать, отец, показывая целую горсть снега, строго сказал:
— Ша, ша, касянохат дятнас дехкарт, хытля ан канном (тише, сейчас рубашку сниму и на снег вынесу).
Ребенок жмется, всхлипывая, к матери.
— «Мась, мась, ман мань гумо» (довольно, будет, скажи «я хороший»), -— говорит мать.
И Чекаль чуть слышно сквозь слезы пищит:
— Мань гумо.
Через несколько минут он убежал из чума. Покачиваясь, ходил взад и вперед и важно сосал «трубку», сучок кривой сосны, и еще заплаканными глазами смотрел, как я кормила лисиц.
У Нотю выкармливаются живые лисенята, прикрепленные на цепочках к столбу. Когда лисица достаточно вырастет и будет иметь длинную шерсть, ее убьют. Красивое хищное животное пугливо отбегает, звеня цепью. Положишь ей пищу, отойдешь — через несколько минут лиса подкрадывается, часть съедает, часть зарывает в снег. Обычно дети вместе со мной ходили кормить лисиц. Но сейчас сердитый на все и всех Чекаль не подходит, а, надувшись, только смотрит издали, важно положив свою руку на деревянный нож у пояса. В такой позе — он маленькая копия отца.
— Каппи томна, каппи томна! (остяки приехали), — закричали где-то.
Все высыпали из чумов и я с Чекалем побежала навстречу запряжке оленей. Оказывается, приехал остяк Антон Касаткин с женой и моим любимцем Андрейкой. Вот радость-то! Самоеды и самоедки обступили приехавших и целуются с ними. Мне прежде всего бросилось в глаза хорошенькое личико Андрейки, румяное и белое, особенно в сравнении с самоедскими смуглыми лицами. Одет он был в малицу из лебяжьих шкур, покрытую сверху яркой пестрой материей, которая делала его похожим на цветок среди снега. Его так затормошили самоедки, что под конец он не выдержал и заплакал.
Антон приехал покупать шубу для жены, привез белок на обмен, пороху, дроби и материи. Хорошая женская шуба стоит сто белок, или на деньги 100 рублей. Остяки приехали с ночевкой, так как зимняя их юрта далеко. Рассказывают, что обо мне очень скучает Алексей, которому я вылечила ногу, четырнадцатилетний мальчик. Он прислал мне тетерок и рябчиков своей охоты. Андрейко вспомнил меня, пошел ко мне и угощался сладким чаем с печеньем, сидя у меня на коленях. Его веселая рожица очень гармонировала с общим настроением. Антон ушел к Пенелю в чум, а так как жена его совсем не знала по-самседски, то наш общий разговор больше походил на разговор глухонемых; конечно, смеялись мы при этом много.
После чая мы с Андрейкой вышли из чума играть и знакомиться с самоедскими детьми. Начали бегать. Андрейко, самый младший из всех, был самый проворный и, утомленный долгим сиденьем на нартах, бегал без конца. Чекаль едва мог поймать его. Андрейко, когда спотыкался и падал в пушистый снег, протягивал мне свои рученки, лукаво поглядывая большими карими глазками на разрумянившемся личике. Так и не отходил от меня, и спать его уложили рядом со мной.
Мы все еще долго сидели и вспоминали мое житье летом у остяков. Ими, жена Антона, участливо качала головой жалея меня и сетуя на неудобства чума. У меня с непривычки голова от дыма разболелась. Передавали мне поклоны от аганских остяков. Рада я была, что они добром меня вспоминают.
А во сне я видела Ленинград и своих так ясно, что, проснувшись, не сразу сообразила, где нахожусь.

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Уже 22-е октября нов. ст., а я еще не двигаюсь дальше. Ждем пока окончательно замерзнут болота и реки. Тоска напала, захотелось и газет и писем. Да и постоянное внимание и любопытство самоедов утомляют. Временами так скучны и обстановка чума, и дым, и даже дремлющие, седые от инея сосны кругом... Хочется большего простора и движения.
Самоеды, угадав мое настроение, предложили прокатиться с ними к верховью р. Каван-яун, к местам летней рыбной ловли, чтобы привезти оставленные там запасы копченой и сушеной рыбы. Живо собрались и отправились. Едем по полузамерзшим болотам и целому ряду озер, из которых и вытекает река. Низкие берега ее занесены снегом. Надо всем повисли серые, скучные облака. Неприветливо выглядели остов чума и разбросанные старые ящики-нарты с рыбой.
Уже темнело, когда мы вернулись. Дома нашли гостей — ван-яунских самоедов. В их числе и Паята с отцом, тоже шаманом. Он долго расспрашивал меня о новых порядках в Сургуте, об уничтожении старых торговцев, о новых торговых предприятиях. После начал шаманить. Ну, и хитрец же! Поняв, что действительно «новое» то серьезно, объявил всем, что будто во время камлания дух-покровитель сообщил ему о «новых, хороших людях и удачной торговле в Сургуте», но все же, мол, нужно принести жертвы божествам и попросить у «рут-ими», (русской женщины), «нипек» и бумаги, т. - е. я должна дать рекомендательные бумаги. Пришлось каждому хозяину чума давать «нипек», где я просто обращалась в Сургутский РИК с просьбой принять самоедов гостеприимно и направить их в Госторг и кооперацию.
Когда позже, весной, я возвращалась от самоедов и проездом остановилась в Сургуте, мне передавали, что самоеды остались очень довольны приемом. Были устроены собрания и выбраны старшины. Им объяснили, почему с них не берут ясак (подать).
Взыскание ясака теперь отменено. Вначале это вызвало испуг у самоедов, боялись, чтобы от них не отняли угодий, за пользование которыми они платили ясак царскому правительству.
Долго шаманил отец Паяты. Утомленная дневной поездкой, я тихонько укладывалась спать и под последнюю тихую песнь шамана заснула. Часть гостей в чуме уже спала...
На утро начались приготовления к жертве божествам, — очередной ежегодной жертве перед началом охоты. Прежде всего нашили к новым малицам, на капюшонах сзади блестящие медные пуговицы, по одной на каждый (повидимому, это связано с поклонением солнцу). Затем положили в горячие угли маленький кусочек бобровой струи и женатые мужчины и все женщины «обкуривались»: проносили между ногами это блюдце с душистым дымом. После обкуривания стали загонять оленей в загон из молодых сосен и отобрали семь совершенно белых оленей и три самых темных. Недалеко от священных нарт развели костер и начали раскрывать идолов.
В небольших ящичках под шкурами лежали небольшие деревянные изображения божества. Нум, божество неба, со свинцовыми глазами и носом, держит в объятиях одну из своих жен — Аган-пушя с головой выдры. Рядом грозное божество — Мукута, бог грозы. А вот добрая и ласковая покровительница
[15]
 ВС-1929-12 - 0011.jpg
юности — Дятля-пушя. У нее в груди под знаком солнца вдавлена пятнадцатикопеечная серебряная монета. Почти в каждой нарте есть и Петл-ваку, старик, покровитель реки Пур. Каждая река имеет свое божество.
Кроме этих главных персонажей, лежат сухие щуки, шкуры лебедей, гусей, орлов, покровителей рода, и жертвы божествам. Все открыты и поставлены лицами на юго-запад — в ту сторону, откуда приходит тепло. Белых оленей привязали перед нартами тоже головами к юго-западу, а трех темных — головами к северо-востоку, в сторону злого духа, посылающего холод. Все приготовлено, бубны нагреты на костре, чтобы лучше звучали.
Шаман подошел к белому оленю, одной рукой схватил его за рога и другой занес нож над его затылком и поднял голову: лес дрогнул от громкого крика — молитвы шамана небу, нож сверкнул и олень тяжело упал на землю. Снег окрасился кровью. Аркан, накинутый на шею оленя, быстро стянули, животное забилось в агонии. Все принялись кланяться, а мужчины заколотили в бубны. Душа оленя пошла на небо, как искупительная жертва за человека, за его удачу в охоте, за прибыльную торговлю с русскими, за хорошую, мягкую зиму.
Так проделывают с каждым белым оленем. Все мужчины колотят в бубны, прыгают и носятся вокруг нарт с идолами, кланяются оленям, даже вертят их вокруг себя. Идет мягкий снег, тепло. Пот с них катится градом. Женщины в стороне только молча кланяются, — им нельзя подойти к священным нартам, они нечисты... Долго молились самоеды. Затем закололи темных оленей — жертву злому духу. Тут только кланялись и в бубен не били.
Но пора и шкуры снимать. Быстро принялись за дело. И первым долгом, собрав кровь, стали ею поить своих божеств, не жалея, мазали кровью идолов, бубны, нарты. У Халу среди идолов была православная иконка Богородицы, и ее напоили кровью... Шкуры развесили на высоких березовых шестах у нарт. Мясо и кровь поровну разделили по чумам.
К вечеру небо прояснилось и косые лучи заходящего солнца ярко осветили окровавленные шкуры принесенных жертв. А в чумах шло пиршество: объедались еще теплой кровью и свежим сырым мясом оленей...

У ИЛЮКО

В ночь после моления ударил сильный мороз. Решено было, что на другой день меня повезут дальше на север к Илюко, а по дороге я заеду в чум Кольчу, жена которого приехала к нам в гости.
Воспользовавшись съездом гостей, я начала антропологические измерения. Работала лихорадочно, радовало доверие самоедов. Беспокоило только испуганное лицо жены Кольчу и быстрое ее исчезновение. Она еще мало меня знала, испугалась измерений и тихонько уехала домой.
На утро назначили отъезд. С тяжелым чувством собираюсь — за месяц сжилась со всеми. А, главное, рассказывают, что жена Илюко, Ката-пушя, очень грязная и нечистоплотная. Мать Нотю принесла грязную от собак берестяную куженку и показывает ее, — мол, в чуме у Илюко все так же «чукай вайма» (худо, грязно). Смеемся, а все же тревожно.
Поехали меня провожать почти все. Из нашего чума только жена Нотю не поехала, муж ее не пустил. Я присутствовала при их ссоре. Нотю заставлял жену ехать за дровами и после остаться хозяйничать в чуме, а она упрямо твердила, что хочет ехать со мной, стала даже запрягать своих оленей в нарядную свадебную свою упряжь, с кистями из ремешков, выкрашенных оранжевой краской. А Нотю взял свою маленькую жену, — она мне еле до плеча доходила, — за пояс и отшвырнул от оленей в сторону. Я и ахнуть не успела, как она, словно мягкий комочек, упала далеко в сугроб. Снег мягкий, не ушиблась, только от обиды глаза налились слезами. Нотю сразу остыл, уже весело погрозил ей и пошел увязывать мои вещи...
Меня вез Пенелю на тройке оленей. Мороз был только -16 Р., и никто из нас не одел кумышей (верхней одежды мехом наружу). Длинным поездом в 12 нарт, запряженных выезженными оленями, с ездоками в разноцветных «верхницах» на малицах мы быстро неслись по лесам и болотам. Удовольствие пути в солнечный день отогнало грусть и мы весело перегоняли друг друга и перекликались. Перед чумами Кольчу нарты со мною пропустили вперед и с гиканьем быстро подъехали.
Пусто... Никто не встречает... Сошли с нарт, стали обыскивать чумы. Нашли только одну дрожащую глупенькую жену Али. Ее подвели ко мне. От страха лицо перекосилось, глаза забегали. На волосах у нее рваная тряпка, шуба грязная, засаленная. Стараюсь ласково ее успокоить, ничего не отвечает. Отпустили. Как дикий олень, она отпрыгнула в сторону, рассыпав «гостинцы», и быстро скрылась при общем смехе моих спутников. А у меня настроение упало. Я досадовала на себя, зачем при жене Кольчу начала измерения, — они испугались и уехали. А если и дальше так будет?.. Потолковали между собой и решили ехать дальше— к Илюко...
Вечером подъехали к одинокому чуму на берегу небольшого озерка. Кругом — искривленные сосенки покрытые снегом.
Показались олени, залаяли собаки и подошли люди. Какое-то чумазое существо с широко раскрытым ртом и черными от табаку зубами наклонилось ко мне и поцеловало в нос. Как хорошо, что лесные самоеды не целуются в губы! В сравнении с приехавшими со мной нарядно одетыми самоедами мои новые знакомые в закоптелой домашней одежде больно кольнули глаза. Долго не входили в чум, перекладывали вещи. Нотю и Халу устраивали мое место в чуме, женщины грели у огня мою шубу, чтобы я скорее могла переодеться и согреться. От тревоги и усталости целого дня езды у меня разболелась голова.
Первое, что мне бросилось в глаза при входе в чум — это группа собак, доедавших что-то в котле, в котором варится пища для всех. И еще — приподнявшийся полуголый больной старик Илюко. Чемодан и постель уже лежали на месте. Села, осматриваюсь. Собак отогнали и, не выплескивая даже остатков от них, прибавили воды и положили мясо варить... Отказалась от еды, да и в самом деле не хотелось есть.
Привезшие меня торопились назад, — будут ночевать в чумах Кольчу. Надо было прощаться. Признаюсь, мне стало тяжело. И когда добрая старуха, мать Нотю, такая всегда заботливая и внимательная ко мне, стала покрывать мелкими поцелуями мой нос и щеки, мне захотелось прижаться к ее мягким, толстым щекам и не отпускать. Все окружили меня, целовали — кто руку, кто лицо, говорили, что еще приедут повидаться со мной... Уехали. Я начала молча укладываться спать. Отодвинула свою постель на снег, подальше от досок у очага: по ним ползали насекомые. С ужасом смотрела я на грязь и копоть кругом, на лица самоедов, с остервенением поедавших еле сварившееся мясо.
Не было сил разговаривать и я быстро улеглась спать. Но, представив себе весь дальнейший путь, еще долгие месяцы грязной обстановки чумов, недоверие туземцев, я в друг упала духом и, зарывшись в подушку, горько заплакала от тоски и одиночества.

* * *
У Илюко в чуме немного народа — только две дочери, одна замужняя, а у другой жених живет третий год и «зарабатывает» себе жену. Он пасет стадо оленей, получает за это в год 14 голов, — собирает калым за невесту. Дочка Илюко — забавная шестнадцатилетняя девушка с мальчишескими замашками: и оленей пасет и на охоту ходит. Она отличается ловкостью и силой: прекрасно бросает аркан на оленей, быстро и ловко правит ими. Длинную палку, которой подгоняют оленей, мне тяжело было даже поднять, не только управлять ею, а Лянкытсяй — хоть бы что.
Илюко на другой день моего приезда снялся с места и во время перекочевки я ехала с его дочкой, — вот и подружились. Лянкытсяй — самая веселая и неутомимая из всех. На остановках она уже бегает со своей собачонкой или племянницей Эмой и далеко слышится их веселый смех, сливаясь со звоном колокольчиков, пришитых у рукавов их шубок.
Ехали мы большею частью лесом и иногда на резких поворотах обе падали в пушистый, мягкий снег и она первая весело начинала смеяться над своею неловкостью. Впрочем, это барахтанье в снегу имело в моих глазах большое значение: когда снег тает на лице, то не-
[16]
 ВС-1929-12 - 0012.jpg
вольно его нужно вытереть, и я услужливо подавала ей из своего запаса тонкие стружки, которые в этих краях служат вместо полотенец. Это и было единственным ее умыванием. Да, пожалуй, еще летом, когда дождь помочит. Дочь Илюко никогда не умывалась. Неряшливая и грязная она была нестерпимой и свою постель я отодвигала от нее подальше, что не мешало нам быть друзьями. К жениху своему она относилась равнодушно, спокойно ожидая своей участи, Лянкытсяй предпочитала бродить по лесу, рубить дрова, исполнять «мужскую» работу вместо грязной возни со стряпней и чумом. Свое кремневое ружье она очень любила и почти никогда не расставалась с ним. Во время езды, подгоняя стадо оленей, она то и дело охотилась за белками, в день убивая их по пятнадцати и более штук. Правда, мужчины за день убивали от 35 до 40 штук, но они специально этим и занимались, да и ружья у них были более новой системы.
Очень жаль было смотреть, как убивают белок, и сама Лянкытсяй, убив живого и грациозного зверька, сочувственно начинала причмокивать и гладить пушистую шерсть. Иногда, жалея заряда, убивали просто палками. Это отвратительное зрелище. Если белка попадет на отдельно стоящее дерево, его окружают со всех сторон, науськивают собак. Перепуганное шумом и лаем, несчастное животное делает отчаянный прыжок на другое дерево, но не достигает его, падает на землю и попадает к собакам... Зато мясо белок очень нежно и вкусно, и мне до половины декабря пришлось питаться почти исключительно им.
На четвертый день остановились посреди озера. Кругом — леса — удобное место для охоты не белку. Мужчины на целый день уезжали за ними. А я занялась стиркой. Удивление самоедов было безгранично. Лянкытсяй так и просидела целый день, следя с раскрытым ртом за кипячением и мытьем белья, и, захлебываясь, рассказывала мужчинам все подробности.
В тот же вечер шаманил жених Лянкытсяй: Илюко с каждым днем чувствовал себя все хуже и хуже. Илюко снова хотел спросить богов, чем помочь своей болезни. На утро закололи двух оленей. Белого заколол сам Илюко, прочитав громко молитву-просьбу Нум-Нэми, матери бога, божеству очень почитаемому у лесных самоедов. А темного заколол шаман, чтобы злой дух принял душу оленя и выпустил болезнь из Илюко. Как полагается, колотили в бубен, кланялись, но скакать-то уж Илюко не мог. Женщины только немного покланялись и ушли в чум работать по хозяйству. Было морозное солнечное утро и на фоне снега и голубого неба маленькая группа самоедов, молящаяся неведомым божествам, казалась беспомощной и жалкой.
Как хочется жить этому трясущемуся старику с провалившимся носом. И что делать, когда и божество и эта странная, приехавшая издалека женщина отказываются помочь?.. Торопясь, расплескивая дрожащими руками еще теплую кровь, поит Илюко из чайной чашки своих богов, даже нарты вымазал кровью. И солнце играет на фигурах окровавленных божеств.
Только началось обычное пиршество сырым мясом и кровью, как приехал самоедин из рода Пяк с р. Пура. На пятерке усталых оленей подъехал. Дикий и сумрачный, исподлобья смотрит, молчит. Всклокоченные волосы, старая оленья малица по подолу обшита мехом собак-лаек. Молча сел к огню. Ему подали корытце с мясом и кровью, ни о чем не расспрашивая. Наелся, отодвинул, чисто вытер поданными стружками лицо и руки от крови и снова насупился. Желая познакомиться с ним поближе, я передала ему сахар, печенье к чаю и кусок шоколада. Подсел к огню, разглядывает, лизнул, откусил, наконец. Понравилось. Пробормотал что-то. Ему ответили, назвали меня. Встал и подошел ко мне, несколько раз кивнул головой, поздоровался за руку, — его рука немного дрожала.
Это был гонец от лесных самоедов с р. Пура. Там узнали о моем приезде и послали разведать, кто такая едет и зачем. Разговор начался, и самоеды, перебивая друг друга, с живостью начали рассказывать обо мне, даже стирку белья не упустили. Вечером он совсем развеселился, дал даже намазать помороженные щеки вазелином. И рано утром уехал назад, уже совсем успокоенный, в восторге от подарков моих: пистонов, пороха, дроби, бус и хлеба.
Решили, что теперь можно будет кочевать дальше по р. Пур — к Пякам, в самую гущу лесных самоедов.
[17]

(Продолжение следует).
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 28 Февраль 2016 20:19

 ВС-1929-14 - 0013.jpg
Год среди лесного народа

Р. Митусова
Из путевого дневника 1)
Рис. И. Королева

1) Продолжение. Первые три отрывка напечатаны в журнале «Вокруг Света» №№ 9, 11 и 12.

ДАЛЬШЕ НА СЕВЕР

Пасмурно. Едем целый день то озерами, то лесом, временами — высоким сосновым бором. Уж стемнело. Луна в первую четверть слабо светит сквозь легкий туман. Ветер шумит. Утомилась, но голове стало легче. Дремалось и хотелось ночлега, но не могли сразу найти чумы и лишь в 10 час. вечера подъехали к ним. Встретили приветливо, только дети с криком отбежали: поразились, увидев вместо женщины «мужчину» (одета я была в самоедский мужской костюм). Подвели плачущую девочку-подростка, сироту, — два дня назад схоронила мать. Я ее поцеловала и она совсем расплакалась. Все ее жалели и ласкали.
Поместили меня в чуме, очень плохо обложенном в основании снегом: дует со всех сторон, но я так довольна, что наконец-то приехала к Пуру, что совсем забыла о нездоровье, шутила, смеялась, разговаривала отдельными словами и жестами, раздавала всякую мелочь. Познакомилась со всеми, и на утро все охотно измерялись, даже дети быстро освоились. Обрадованные конфектами, они бегали разгребать снег, еще не глубокий, и приносили мне целые горсти клюквы. Хотели было угостить меня мясом павших оленей, да я отказалась.
Горе стряслось в этих чумах. У самого старшего брата пало в несколько дней около трехсот оленей от болезни копыт, поэтому мясо можно было есть. Из зажиточного он сразу превратился в бедняка: осталось всего около шестидесяти оленей. Это событие, еще недавнее — злоба дня. Подробно рассказывают, как падали олени.
Припасы мои быстро уничтожаются. Раздаю уже не печенье, а муку, чтобы сами хлеб пекли. Вот и сейчас невестка старика стряпает пресные лепешки, бросает их в горячий бульон из мяса павших оленей и через несколько минут — хлеб готов. Стряпает их и напевает детскую песенку, без конца повторяя имя мальчика: «Олинэ, олинэ, олинэ», а дочка Ангэльта сидит рядом, жадно следит глазенками за стряпней матери и глотает слюнки, предвкушая лакомую лепешку. Говорит мне: «гумо, гумо нянь» (хороший хлеб) и звонко смеется, когда я отказываюсь от склизких, бледных и сырых лепешек, замешанных на воде и крови оленя.
К вечеру все собираются в чум. Обсуждается мой отъезд дальше; рассказы и расспросы про города, про торговлю. Снова вынимаю журналы, открытки, даже про аэроплан умудряюсь рассказывать. Слушают, как сказку, и просят прилететь к ним на этой «машине». От шума, гама и напряжения устаешь и засыпаешь сразу же, не чувствуя, как постепенно гаснет костер, становится в чуме морозно и инеем покрываются от дыхания волосы, ресницы и простыня у лица... Завтра — снова в путь...

Утром встала рано, но ловля оленей для запряжки тянется долго. Полукругом составили нарты, веревку протянули, чтобы полукруг получился, и я вместе со всеми женщинами и подростками держу веревку. Загоняют оленей в такой «невод» долго — около двух часов. Целый лес рогов. Даже жутко смотреть на ловко управляющихся с оленями самоедов. Связывают по три, по четыре и выводят из круга.
Для меня запрягли «парадный» выезд: тройка белоснежных оленей, нарты покрыты белой шкурой и сами мы одеты в белые кумыши. Красиво.
Теперь все время буду кочевать в бассейне р. Пура. На запад большинство речек принадлежит роду Пяк, на восток — роду Айвасята. Едем водораздельными болотами — тундрой. Снегу еще мало. Тундра бугристая. Часто между буграми озерки, словно оконца, блестят ото льда. Олени несутся без всякой дороги прямо на север. Солнце чуть поднялось над горизонтом и золотит бесконечную даль. Вот снова «оконце». Тройка оленей легко взбежала на лед и — трах... разом бухнула в воду. Тонкий еще лед не выдержал их тяжести. Нарты от толчка подскочили, и я, как мячик, вылетела из них. Еще секунда — и нарты под водой. Благодаря толчку я упала на берег, только пэмы 2) замочила. Возница же почти весь окунулся в воду. Благодаря свободной запряжке олени благополучно выскочили на берег. Решили, что возница должен ехать назад, домой, и скорее переодеться. Я же тут же переоделась в запасные пэмы. И вскоре мы уже смеялись над приключением.
Наступила ночь, а чумов все еще не видно. Наконец, подъезжаем к низенькому леску. На утоптанном снегу видны следы оленей, но чумов и самоедов нет, — перекочевали. Нужно искать чумы. Решили, что я останусь с обозом, а возчики на легких нартах поедут разыскивать самоедов. Быстро разостлали мой спальный мешок и оленью «постель» — шкуру на снег. Уселась я с баранками и куском мерзлой тетерки в руках, — за день-то проголодалась, — и осталась ждать своих возчиков. От таинственного света луны серебром блестят дали; рядом низкие кустики березок да

2) Пэмы — меховые сапоги поверх меховых же чулок.
[13]
 ВС-1929-14 - 0014.jpg
понурые олени в запряжке, некоторые улеглись в снег. Пустынно, безмолвно. Спать не хочется — жутко немного.
Больше двух часов проездили самоеды, пока нашли чумы. Оказались они сравнительно недалеко. И в третьем часу ночи мы добрались до людей. Но ожидаемого горячего чая не оказалось. В чуме были только котел, ведро да маленький тазик, в котором мне подали вареное мясо, — даже деревянных корытцев нет. Пришлось распаковать свой чайник, небольшой, достала и кружку запасную. Пока кипятился чайник — в ведре свежий снег вновь растопили для питья.
Я устраивалась на ночлег и раздавала, по обыкновению, «гостинцы» — угощала хлебом и сахаром. Дети никогда не видали конфект и не знали, что это такое. Но больше всего их поразила свечка: горит, а дыма нет. Один мальчик девяти лет тихонько спросил: «чукай ту? » (это — огонь? ). Я поднесла свечку ближе и ожог пальца уверил его, что это действительно огонь. А когда я вынула зеркало и в нем отразилась обстановка чума, смеху и крикам конца не было. Долго рассматривал каждый себя, гримасничая и делая страшные рожи, и все до упаду хохотали.
Знакомство было сделано, и наутро все охотно измерялись...

«ВАЖНЫЙ СТАРИК»

Пробираюсь дальше на северо-восток. Работа идет успешно. Для музея уже собрала много вещей. Самоеды охотно измеряются, только антропометрических инструментов немного побаиваются.
Запасы мои быстро исчезают. Муки здесь давно не видали, хлеба — тем более, поэтому особенно ценны кажутся мои «подарки», собственно, плата за провоз и гостеприимство.
В чумах все больше середняки — владельцы трехсот — четырехсот оленей. У некоторых имеются запасы пушнины, и я уговариваю их выехать на торговлю.
Сегодня остановилась в чуме самоеда Таз.
Целый день, короткий, правда, измеряла и очень устала. Ребят так много, что сразу не могу разобраться чьи они. Путают еще «молодые» пары. Здесь в чуме мальчик и девочка. Я считаю их братом и сестрой, а оказывается — муж и жена. Мужу двенадцать лет, жене — четырнадцать...
А вот еще пара из соседнего чума: жене тринадцать, а мужу пятнадцать лет, — совсем еще дети. Приводят маленькую, бледненькую и худенькую девочку девяти лет, оказывается, — жена тридцатилетнего мужчины! Сами сознают, что так плохо, да зато за маленькую можно небольшой калым платить, а то купишь жену и сам без оленей останешься. Закон об отмене калыма введен позже — в 1926 г. и в быт еще не проник.
Дети смышленые... Уже в двенадцать лет становятся помощниками отцу и матери. Вот младший сын Таза — Ойля, бойкий мальчишка, любимец матери, ни минуты не сидит без дела: то младшим детям мастерит игрушки, вырезая их из дерева, то дров матери принесет, то к оленям едет. Он умеет сочинять песенки.
Вот и сейчас вырезает малышу оленей из лучинок и напевает:

Лемпо Медя 1) камдяй,
Чоня то камдяй.
Мынчих то симдяй.

1) Невестка самоеда Лемпо. Женщин не называют по имени, — неприлично.

Это значит: невестка Лемпо бежит, лисица бежит, а у лисицы на животе дырка, — песня про лисицу, раненую в живот, которая вырвалась из рук невестки и убежала. Все смеются, даже ленивый, неповоротливый, уже женатый старший двенадцатилетний брат.
Вдруг послышался лай собак. Дети выскочили из чума, вышел и Таз. Через несколько минут вкатывается в чум Ойля и с испугом в глазах громким шопотом, задыхаясь, произносит:
— Норко ваку томна, Норко ваку томна! (Важный, большой старик приехал!)
Оказывается, сам Данила Касаткин приехал. Данила — богатый остяк, женатый на самоедке, уже давно поселившийся среди лесных самоедов и ведущий самоедский образ жизни. У него больше пяти тысяч оленей...
Ойля смотрит на меня с удивлением, его простое и свободное обращение со мной исчезло: еще бы, сам «норко ваку» приехал познакомиться с этой женщиной!
Хозяйка испуганно засуетилась, достала новую оленью шкуру - «постель», прибрала кругом, подбросила дров в костер — вскипятить чайник (чайник мой, у Таза пили только воду). Дети исчезли. Ойля забился в уголок.
Но вот снаружи послышался скрип снега. Хозяйка быстро приподняла входную завесу-«дверь», и в чум вошел невысокого роста остяк, с хитрыми черными глазками, лицом и улыбкой почему-то напомнивший мне Вольтера. Одет он был поверх малицы в черную суконную «верхницу» и в темно-коричневые щегольские пимы. Только богато украшенный бисером пояс с ножом в ножнах из мамонтовой кости красивым пятном выделялся на его строгом костюме.
Данило важно подошел ко мне, поздоровался по-русски и уселся рядом на шкуре. За ним вошел его старший сын Никита, рыжеватый блондин, поразивший меня красивым профилем и довольно длинными косами у висков с яркими лентами. Одет тоже во все черное.
За ними вошли человек десять самоедов из рода Айвасята. Поразили меня их тонкие профили и прямые носы. Все одеты в темные малицы, но верхницы уже из бумажной ткани. Волосы, как у самоедов рода Пяк, острижены в кружок, но у некоторых оставлены на затылках пряди волос. По этому признаку и род их называется «Айвасята», что значит, собственно, прядь волос, коса.
Подражая Даниле, все чинно здороваются со мной за руку и рассаживаются по местам. Хозяйка, скорчившись, садится у дверей. Разговор налаживается плохо. Я боюсь быть неучтивой и, по-самоедскому обычаю, не начинаю разговора с гостями первая. Данила искоса поглядывает на мои приготовления к чаю. Вынимаю сушки, конфекты, печенье, посуду. Данила не выдержал и, увидев мою чайную массивного серебра ложку, берет на руку и взвешивает.
— Тагорн, ем, ем (тяжелая, очень хорошая), — говорит он по-остяцки, переводит по-самоедски, передает ее соседу, и моя чайная ложка пошла ходить по рукам.
Откупорила банку с консервами-персиками. Данила забыл всю свою важность, с любопытством разглядывает, нюхает, но попробовать боится. Кроме лука и картофеля, у русских в Сургуте он никогда не видывал других овощей и фруктов. Рассказываю по-остяцки и по-самоедски, что это вроде больших ягод и растет на деревьях. Снова, как во всех чумах, пошли в ход картинки и рисунки и разговор сделался общим.
Но персики не понравились. Увидев, что я спокойно их ем, все стали пробовать, при этом морщились, а один даже выплюнул. Из всех моих запасов только эти персики (у меня и было-то всего восемь банок) да еще чеснок не понравились самоедам и я съела их сама, к большому своему удовольствию.
Желая быть любезной, я угостила всех невиданным лакомством — касторкой, каждому по чайной ложечке дала. Очень она им по вкусу пришлась, — самоеды любят всякий жир. Позже, когда у меня кончились конфекты, — увы, уже в середине декабря от двух пудов ничего не сохранилось, — касторка осталась единственным лакомством, которым я угощала всех.
Затем я вынула нашатырный спирт, дала понюхать, — и пошел тут смех.
— Гумоно чуди, гумоно чуди (хорошенько понюхай)! — всем говорил Данило. Хоть слезы и текли, а нравилось. Одному старику дала в бутылочке с собой, — говорит, голове легче.
[14]
 ВС-1929-14 - 0015.jpg
Когда стали пить чай (по очереди, — посуды нехватило) и я угостила печеньем и конфектами, гости совсем освоились. Данила первый начал расспрашивать о новых порядках, почему «ясак» (подати) с них никто не берет, не отбирают ли оленей. После чая Данила, а за ним и остальные, усиленно начали приглашать меня к себе в гости.
На ночь часть приезжих разошлась по другим чумам, часть осталась у нас. Когда я начала устраивать себе постель и вынула две простыни, каждый подошел и потрогал полотно. Пришлось объяснять, почему я сплю между простынями. Некоторые думали, что я «большой лекарь» и потому свое «священное» тело покрываю белым, ведь шаманы же одевают на себя белую рубаху поверх малицы. И, повидимому, не очень-то верили моим объяснениям. Лишь практичный Данило удивленно заметил по-остяцки:
— Сколько материи зря пропадает!..
Довольная налаженным знакомством с представителями рода Айвасята, я быстро заснула.
На утро закололи оленя.
Закусив сырым мясом (для меня сделали «шашлык» олений), начали собираться к отъезду и загонять оленей. Перед этим часть молодежи стала бросать арканы — кто дальше кинет. Не выдержали «старики» 1) оставили ловлю оленей и тоже занялись игрой. Даже Данила нарушил свое олимпийское спокойствие и сошел с нарты.
Все бросали аркан по три раза, соблюдая очередь. Победа оказалась на стороне старшего поколения. Гумату, тридцатипятилетний самоед, лучший охотник, дальше всех бросил аркан.
Когда начали состязаться, кто дальше прыгнет, то победила молодежь.
Самоеды так увлеклись состязаниями, что и оленей забыли. Однако, Данила спохватился и заторопился ехать. Не обошлось без приключения.
Один мальчик нечаянно выронил лямку от передового оленя — и вся тройка с пустой нартой понеслась по тундре. Моментально все вскочили на свои нарты и понеслись вслед. Настоящая гонка! Небо, все алое от чуть поднявшегося над горизонтом полуденного солнца, розовым светом озаряло легко несущихся по озерам и болотам оленей и в розовом тумане вдали сливалось с тундрой. А у чумов, встревоженные криками, метались на цепи у столбов «кормленки»-лисицы да лаяли оставшиеся собаки.
И на этот раз победил Гумату: тройка его прекрасно выезженных оленей оставила всех далеко позади. Он нагнал убежавших оленей и ловко остановил их, накинув аркан на рога.
Только к вечеру, т.-е. к трем часам, — дни здесь короткие, — удалось Даниле уехать. Условились, что через неделю я приеду к нему...

1) «Стариками» считаются самоеды старше 25—28 лет.

В ЧУМЕ БОГАЧА

В верховьях Большого Пура, впадающего в Тазовскую губу, на свободных, незанятых лесными самоедами землях кочует огромное стадо Данилы. Он разделил его на пять частей, и под надзором трех старших сыновей с наемными рабочими пасутся олени в разных местах. Это делается для того, чтобы избежать повального падежа. И почти еженедельно сыновья ездят к старику отцу на доклад. Сам он в своем огромном чуме живет настоящим царьком. Рядом стоит другой чум для работников, да еще чум Никиты.
Приехала я уже затемно. Много народу высыпало встречать меня, но самого Данилы не было — два дня назад уехал вместе с Гуматой на охоту за дикими оленями.
Чум поразил меня богатым убранством. Поверх обычного «дямп», — редко сплетенных сучьев ивы, — весь «пол» застлан циновками, сделанными из трав, постланы свежие оленьи постели. Снегу почти нигде не видно. На костре кипятился медный, хорошо вычищенный котел с крышкой, а на священном месте перед очагом стоял... никелированный трехведерный самовар. Я точно родного увидела — так обрадовалась самовару.
Еще раз здороваюсь с хозяйкой. Она берет меня за руку и подводит к постланной для меня оленьей шкуре. Не в пример самоедкам, которые все очень маленького роста, жена Данилы высокая, выше мужа женщина, с прекрасными белокурыми волосами и самоедским толстым лицом, с добродушной улыбкой и маленькими ласковыми сероголубыми глазами. Это единственные светлые глаза, виденные мною в стране лесных самоедов. Она имеет четырнадцать человек детей, начиная от старшего женатого Никиты до семилетней девочки. В глазах самоедов — это ее главное достоинство.
Пока я устраивалась в чуме, приехал и Данило с младшим сыном. Четырнадцатилетний мальчик, — точная копия отца, — важно поздоровался со мной и уселся молча на шкуру. Маленький мальчик, лет девяти, сирота, взятый на воспитание, раскурил и поднес Даниле трубку. Женщины захлопотали, принесли шубу и накинули ее на Данилу, когда тот снял с себя малицу. Шуба из прекрасного неплюя (небольшого осеннего оленя), на меху из черно-
бурых лисиц. Я сначала даже не поверила глазам, — не могла понять, откуда у него такие меха, но на утро все стало ясно.
Гумату, сердитый на Данилу, который помешал его охоте на диких оленей, пришел сказать, что уезжает домой и спросил у него два фунта дроби. Принесли весы. Сам Данило отвешивает. Заинтересованная торговлей, я слежу за их разговором. Оказывается, за фунт дроби Данило берет шесть белок! Тут я не выдержала:
— Послушай, Данило, ты знаешь, что в Сургуте фунт дроби в Госторге стоит 48 к., а белка стоит рубль шкурка?
— Здесь не Сургут! У нас своя цена на белку — восемь копеек, — сердито ответил он. — Мне самому приходится покупать дорого у остяков.
— А почем?
— Не помню, — отрезал Данило...
Обращаюсь к Гумату:
— Оставь белки себе, выйдешь на ярмарку — продашь дороже, а дроби и пороху дам тебе, когда после повезешь меня дальше на север, к Тазовской губе...
Гумату охотно согласился. Данило насупился было, да начал расспрашивать про цены на пушнину и развеселился. У него одних белок оказалось до 8. 000 шкурок. В разговоре выяснилось, что олень ценится у них в 100 белок и больше, а у русских — 25—30 руб.
Из пятитысячного стада восемьдесят оленей не трудно продать. А выйдет на ярмарку — на эти восемь тысяч скупит чуть не всю факторию и опять будет продолжать продавать в тридорога беспечному и незапасливому самоеду... Несколько лет не выезжал Данило на торговлю, а еще и мука-крупчатка и чай лучшего сорта есть.
Много народу понаехало к Даниле но на ночь уходили спать: кто к работникам в чум, а кто к Никите. Вечером приехала молоденькая дочка Данилы с двумя прехорошенькими детьми. Меня поразило грустное выражение ее миловидного личика. Оказывается — вдова. Приласкала я ее, — а она и расплакалась.
Всхлипывая, рассказала свое горе. Муж ее умер месяцев восемь назад, а она вместе с детьми, которые, собственно, и являются наследниками состояния, перешла к младшему брату мужа Оптаку во вторые жены. А Оптаку только-что перед тем женился, взял себе в жены толстую самоедку и доволен. Вдову брата терпит, как необходимость, молодая же его жена житья не дает и бедная, не знает, куда деться:
— Уйди от него, — советую я.
— А дети? Оптаку их не отпустит, оленей-то у них много, ему невыгодно, а у меня ничего нет...
Обращаюсь к Даниле...
— Ничего нельзя. Такой уж закон у нас, — отвечает он.
Что делать? Чем помочь? Не веселым мне показалось гостеприимство Данилы Касаткина. Хоть и положили меня на пуховую постель, все же долго не могла заснуть. Да и метель разбушевалась, ветер с визгом и воем набрасывается на чум, будто желая снести его. Чум трещит, но держится крепко.
[15]
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 29 Февраль 2016 22:21

 ВС-1929-15 - 0016.jpg
ГОД СРЕДИ ЛЕСНОГО НАРОДА

Р. Митусова
Из путевого дневника *)
Рис. И. Королева

*) Окончание. См. №№ 9, 11, 12 и 14.

САМОЕДЫ-БОБЫЛИ

После Данилы Касаткина больше недели ездила по беднякам. Вблизи богача живут да рыболовством промышляют. У некоторых то отец, то сын пасти стало к Даниле уходят, — выгодно: оленей десять в год заработают да одежду кое-какую...
Дни стоят совсем короткие, но ясные. Солнышко на час чуть поднимется над горизонтом, да и спрячется; лишь обе зари разом пожаром охватят небо да позолотят тундру косые лучи солнца— и снова ночь.
Пока светло — еду, вечером приезжаю в чум, на утро измеряю и снова дальше, снова бесконечные дали, широкие горизонты. И вдруг тундра неожиданно сменилась густым, дремучим лесом.
— Катути — ейдяха, — говорит возчик. Катути — река, приток Пура. Олени вязнут в глубоком снегу, с трудом пробираясь среди кедров и березняка к реке. Раза два останавливаемся — самоеды срубают деревья с дороги. Наконец, спустились на реку.
На высоких, обрывистых берегах стоит, как в сказке, зачарованный, засыпанный глубоким снегом лес. Сквозь сучья кое-где пробирается луч солнца и бриллиантами играет на лохматых ветках. Тишина. Только бег оленей да скрип полозьев по мерзлому снегу нарушают безмолвие. Не верится, что действительно едешь по местам, где русский человек не бывал никогда...
Но вот пологий берег, и струйка дыма потянулась над лесом, — это чум. Поднимаемся на берег... Встречают трое мужчин и мальчик. Двое еще молодые, но все с бледными, угрюмыми лицами, в грязной и рваной одежде. Чум — дырявый, отовсюду сквозняк.
— Пушя куны (женщины где)? — спрашиваю.
— Дику (нет), — отвечают.
Удивленно расспрашиваю. У старшего года два назад умерла жена, остался сын девяти лет. А у трех холостых братьев нету оленей, чтобы заплатить за жен. Один ушел к Даниле на заработки, а остальные здесь рыбу да белку промышляют. Из посуды у них — только котел, даже ведра нет.
— Все было, — говорит вдовец, — да с женой в могилу положили, ей принадлежало. Не дать — нельзя, там ей понадобится, еще вернется с того света...
В могилу с покойниками лесные самоеды кладут личное имущество умершего. Для бедных семей этот обычай очень разорителен.
— А сестер-то нет?
— Была одна, да вот еще девочкой обменял ее на жену свою, — указывая на старшего, говорит другой брат, — а больше нет...
Я поясняю, что жениться теперь можно и без калыма.
— У нас нет такого закона. Да и как без калыма?. Ничего не заплатишь, и жена ничего не принесет с собой, а у нас тоже ничего нет...
Так и живут бобылями, без женщин...
Припасы мои быстро приходили к концу. Но еще оставалась гречневая крупа — размазня. Я ее не пробовала варить у самоедов. Достала крупу. С интересом смотрят. Боюсь, понравится ли: нет ни соли, ни масла.. Полный котел наварила каши. Уселись они около него, одна ложка нашлась, дала две свои, а мальчику положили в корытце отдельно и он просто лучиной начал есть.
Едят сначала молча, медленно. Но вот постепенно лица розовеют, улыбаются. Чисто, даже котел выскребли. Веселее начали разговаривать как наелись. Всю, что была, крупу оставила. Сама я только чаю напилась, даже от белок, предложенных моими возчиками, отказалась.
Написала хозяевам «нипек» — заявление в Сургутский РИК.
— У вас же есть пушнина, — говорю. — Сейчас она в цене поднимается, вот и заработаете себе.
— А как попасть? Хорошо, если Никита, сын Данилы, возьмет с собой. Оленей нет ехать, а Сургут далеко. Один из моих спутников уверяет их, что Никита возьмет.
— Он добрый, не то, что старик Данила.
— Да и мать его помогает, — хвалит хозяин добрую жену Данилы, — вот малицу и пимы подарила сыну...
[6]
 ВС-1929-15 - 0017.jpg
На ночь не остаемся: нет корма для оленей. Едем дальше. Лес еще красивее при лунном свете, но сказка кончилась. Осталась лишь нужда человеческая.

НОВЫЙ ГОД!

Последний день старого года. Новый 1925 год хочу встретить торжественно. Уже неделю кочую с семьей Гумату в тундре между средним течением р. Пура и Таза. Русские здесь «понт дику» (никогда не были), как говорит моя приятельница, первая жена Гумату, самая чистоплотная из всех пянказовских самоедок, с длинными черными косам ниже колен. Она полная хозяйка в чуме, даже Гумату ее побаивается и слушается.
В чуме у нее чистота, котлы всегда моются, вычищенные поднос и медные тазики блестят, рухлядь у стены чума прибрана, открытые от шкур места всегда посыпаны чистым снежком. Она не только сама моется каждый день, но и Манкыля, сына второй жены Гумату, моет, и четырехлетний малыш каждый раз после мытья подбегает ко мне и показывает свои пухлые чистые ручонки. Я целую его, но, увы, уже нет ни сахара, ни конфект, чтобы поделиться с ним. Осталось только то, что берегу к встрече Нового года.
— Подожди, Манкыль, сегодня сахар получишь, — говорю я ему по-самоедски.
Сегодня выехала рано. Мороз только 34° по Реомюру, но начинается ветер. Едем на север. Местность холмистая. На склонах редко-редко маленькие, искривленные лиственницы. Ледяной ветер пронизывает, несмотря на меха; порывы его временами замедляют легкий бег оленей. Вот исчезают последние деревца. Кругом тундра, как море, с застывшими волнами — сугробами снега.
Ветер усилился, поднимает мелкую снежную пыль, колет лицо, дыханье захватывает. Небо темнеет и скоро в бешеном вихре сливается с тундрой, точно не хочет пускать нас дальше. Но мы все же упрямо движемся вперед. Переглядываюсь с Гумату и оба весело, звонко смеемся: уж очень потешны наши оледеневшие лица...
Остановились на озерке. Буря утихла и на западе алела узенькая полоска зари. На ее фоне четко вырисовывались силуэты оленей, после распряжки быстро отбегавших в сторону. Поставили чум и скоро весело запылал огонь, — бревна везли с собой.
Вымылась перед костром, одела новый белый свитер и уселась на свою постель расчесывать волосы. Не тут-то было: с волос сыплются хлопья снега, — села слишком далеко от костра, и мокрые волосы моментально покрылись инеем. Пришлось подвинуться ближе и сушить волосы у огня.
Маленький, но старый кедр воткнули прямо в снег перед костром. Я прикрепила к нему огарки, — свечей давно уже не было. Достала специально сохранявшиеся к этому случаю коробку печенья, плитку шоколада, чай и полбутылки красного вина. Была целая бутылка, да замерзла, пробка выскочила и часть вина пролилась.
Устроила на чемодане, покрыв его белой бумагой, «стол». Всех нас в чуме было девять человек. Манкыль, тоже вымытый, выспавшийся за дорогу, сидел рядом со мной. Зажгла «елку», разлила всем в чашки понемножку вина, раздала печенье и по кусочку шоколада... И вот стрелки часов на руке показали двенадцать. Я встала, и Гумату, как мы раньше уговорились, начал ударять по подносу. Все за мной подняли чашки с вином. Вот двенадцатый удар...
— С Новым годом вас поздравляю! — сказала я торжественно по-русски. Ничего не поняли, но все выпили с удовольствием. Налили хорошего душистого чая и моментально уничтожили печенье...
Мужчины пошли закалывать оленя. Я вышла вслед за ними. Мороз усилился. На севере горело яркое сияние, потухая и снова вспыхивая. Зеленые волны таинственного света заливала тундру, тревожа ночь... Мысли неслись к Ленинграду, вспоминались родные, друзья...
Принесли свежее мясо и кровь в чум. Началось обычное пиршество. Даже я съела кусок сырого оленьего мозга — «кайму», из нужных костей оленя; вкусно, как свежее масло. Живописная группа самоедов с вымазанными кровью лицами и рядом догоравшая «елка» — своеобразная картина встречи Нового года в тундре...
На утро не поехали дальше. Прибежал Качу, родственник Гумату, и громким шопотом произнес:
— Нум-ты! (дикие олени)
Сразу смолкли громкие разговоры, Гумату и Качу поспешно одели свои широкие и короткие лыжи, схватили
винтовки и понеслись в тундру. Гумату не даром славится, как меткий стрелок, — наповал с одного выстрела убил оленя.
Вернулись они запыхавшиеся, но довольные и сияющие. Быстро запрягли нарту и поехали за мясом. Смотрю, хозяйка стала расчищать снег на священном месте «син» 1) и приподняла покрышку чума. Оказывается, мясо дикого оленя не вносят в дверь чума. Может кровь накапать, а олень дикий священен и кровь его топтать нельзя, особенно женщине, — заболеть может.
Когда привезли оленя, уже разрезанного на куски, все высыпали из чумов навстречу, поставили нарты рядом со священными нартами и начали кланяться, по обыкновению, оленьему мясу. Затем куски мяса протаскивали в сделанное в стенке чума отверстие и клали на «син», часть положили варить. Ели, сидя на-корточках, и после еды все, даже женщины, тут же мыли руки, а стружки, вытерев ими руки, бросали в огонь. Настоящий праздник получился.
Гумату и Качу оживленно рассказывали об охоте, вспоминали охотничьи подвиги, сказки рассказывали. Мне тоже было приятно отдохнуть от постоянной езды. Удачная охота развлекла и меня.
Новый год! Теперь скоро весна, скоро и встреча с русскими.

«КУРОПАТКИН ЧУМ»

Наступил март. Работа среди самоедов закончилась. Еду Тазовской тундрой к русским, в Хальмер-Седе, — есть такое местечко за полярным кругом, на берегу Тазовской губы. Туда пароходом раз в год привозят партию русских на рыболовные угодья Обтреста и оставляют до следующей осени. Назад я решила возвращаться по прибрежью Обской губы в Обдорск, а не в Сургут.

1) Священное место «син» — от очага до противоположной двери стенки чума, шириной в аршин. Женщина туда ступать не может.
[7]
 ВС-1929-15 - 0018.jpg
Тороплюсь ехать, так как боюсь, что не смогу добраться до распутицы в Тюмень, а от Обдорска до Тюмени нужно сделать на лошадях 1.800 верст.
Везут меня теперь тазовские самоеды-юраки. В условленных местах самоеды сменяют оленей.
Мучит жажда. Второй день без воды, чумов нет, а снег не помогает: сколько его ни глотай, все пить хочется.
Возница говорит, что больше смены оленей не будет. Поэтому ночью остановились, — нужно, чтобы олени отдохнули. Покорно соглашаюсь, хоть и хочется поскорее добраться до русских. Мороз ниже 40°, ртуть давно замерзла.
Место для ночлега выбрали среди немного холмистой тундры, нигде ни деревца. Очень хочется пить. Скатываю снежные шарики и глотаю. Один самоед немного говорит по-русски.
— А где же спать будем? — спрашиваю.
— В Куропаткином чуме, — отвечает он и смеется.
«Куропаткин чум» — это жилье белой куропатки — снег.
Постелили мой брезент на снег, положили на него оленьи шубы. Я улеглась прямо в одежде, меня сверху закрыли шубами, собранными мною для музея, а затем... засыпали снегом.
Попросила только не зарывать голову.
— Озябнешь, под снегом теплей будет, — уговаривают меня.
Но я не могу, как-то неприятно думать, что будешь совсем, зарыта...
Товарищей же своих самоеды зарывают целиком, а последняя пара будет спать «валетом», ноги друг другу в шубы.
Проснулась ночью, озябла почему-то одна нога. Приподнялась. Кругом широко расстилается тундра, вся освещенная ярким северным сиянием.
Утром решили, что я поеду на легкой нарте, иначе еще лишний день нужно будет ехать, а обоз мой придет позже.
Олени раскопали снег, ища себе корма. Мои подводчики решили развести костер из низеньких ползучих березок. На растопку пожертвовала одну берестяную коробочку из своей коллекции. Увы, пока горела коробочка и огонь горел, а потом сырые сучья не разгорались. Но все же удалось в чайнике растопить немного снега. Мне досталось полкружки воды.
Выбрали четверку сильных оленей, остальных оставили пастись. Уселись мы на маленькой нарте вдвоем с возницей, еле поместились, и помчались на север.
— К русским! Сегодня я буду уже в настоящем доме!
От ожидания скорой встречи я даже меньше ощущала холод. Олени быстро неслись, тундра горела на ослепительном солнце, полозья кричали «домой, домой». Ничего, что еду в незнакомые места, все же к своим, к русским, еду. Здесь каждого человека встретят с радостью.
Главное, зима позади. Впереди столько света, тепла и солнца!..
[8]
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 02 Март 2016 21:32

© И.А. Карапетова, Л.Ю. Китова.
РАИСА ПАВЛОВНА МИТУСОВА: НЕИЗВЕСТНЫЕ СТРАНИЦЫ БИОГРАФИИ И ТВОРЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

12.pdf [450.51 КБ Скачиваний: 364]
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Митусова Раиса Павловна (1894–1937)

Сообщение ББК-10 » 04 Март 2016 21:09

Тобольский край, №1, март 1926 г.

 11.jpg
Медвежий праздник у аганских остяков Сургутского р., Тобольского округа *).

Р. МИТУСОВА.
(Из путевого дневника).

2 сентября 1924 г. «Маут-яун-пугол», р. Аган. Приезжают остяки из верхних юрт, направляются в Сургут, все уже знакомы мне и я с удовольствием их встречаю. В Сургут едут лишь шесть остяков во главе с Александром Сартаковым, остальные приехали на сход. Пока я завтракала «подоушкой» - «сорт-гхуль-тартом» —жареной у огня на палочке свежей щукой, все время подъезжали остяки в своих легких кедровых и осиновых «ай-рыт» - обласках. Все они приветливо здоровались со мной.
Услышав звук бубна, я пошла в юрту (здесь всего четыре юрты). Оказывается, перед сходом Иван Aйпин из соседних юрт, шаманил. Впервые я видела камлание днем. Оно отличалось от прежних только тем, что Иван не ел традиционных мухоморов и поэтому был и меньшем экстазе и чаще перебрасывался короткими фразами с присутствующими стариками. После камлания вытирая пот с лица, он дружески кивал мне и говорил: «Рут-ими им, им» (русская баба хорошая). Затем меня пригласили на сход. На сходе вновь жаловались на грубость и злоупотребления русских рыболовов на Оби, особенно в Локусовом (русская деревни на Оби), куда они возили «ясак»; просили прислать из «Москови» кремней для ружей, огнива и т. п., а главное просили поддержать их ходатайство о переводе их для платы налогов и обменной торговли в Сургут, что и удалось впоследствии сделать. По окончании схода, очень

*) Статья принадлежит перу этнографа Р. П. Mитусовой, производившей в конце 1924 и начале 1925 г. этнографические исследования над туземцами Тобольского Севера. См. журнал "Наш Край", № 4 (8), 25 г., стр 35—36.
[11]
 12.jpg
утомившего нас всех, так как по-русски говорили только двое остяков и то очень плохо, а я только что научилась понимать их и немного говорить по-остяцки, во время чая (кирпичного) с «чомохом» (копченые и подсушенные язи) и «пут-пета-нянь» (горячие, довольно вкусные, пресные пшеничные лепешки, вареные в рыбьем жиру в котле), прибежали два остяка-подростка. Оказывается, в кедровнике на сторожевой лук попал медвежонок и убит. «Пуне-котль, пупе котль, ментль, рут-ими, ментль. Пупе арых, аре пупе арых» (медвежий праздник, едем, едем. Медвежья песня, много медвежьих песен), — обступил меня обрадованные остяки...
3 сентября. «Яур-яун-пугол». Вечер. Приехали сюда поздно. Ехали очень весело. Было жарко, и мы все сидели на крыше «каюка» — «ентль-рыт» (большая крытая лодка). Остяки пели песни, некоторые по-самоедски...
Юрта Семенко — обычный четырехугольный сосновый сруб, без окон, с дымовым отверстием по средние крыши, с чувалом направо от входя, у боковой стены. На стене против входа икона Николая угодника, шаманский бубен и белая белка, «для счастья» в охоте. На нарах, под иконой, на соломе (из злака calamagrsutis) положена шкура медвеженка-самки с отрезанными, но положенными на свои места головой и лапами. Впечатление цельной шкуры. По бокам медведя сделаны как-бы стенки из З-х с одной и 4-х с другой стороны дранок, воткнутых в щели нар и переплетенных двумя дранками. С правой стороны медведя (он обращен мордой к входу) прикреплен маленький сухой кедр, и привязан колокольчик. Перед мордой медведя вставлено в щель нар деревянное изображение наконечника стрелы «посс-уах», которой медведь был убит, затем состоящее из деревянного квадратика изображение очага «аун-теп» и род деревянного молоточка «пот-тчин». Рядом поставлены три куженки из бересты с запасом пищи для медведя — «чомох» — и хлеб. Сбоку у морды — деревянный rpебешок «кунчин». На земле у нар (пола нет) лежат палки, семь штук,— «ссоу-юх». Сам медведь одет женщиной: поверх шкуры наброшено женское платье — «сак», украшенное бисером, на голове платок, бисерные цепочки, сережки на лапах, медные кольца на когтях. Вместо глаз две медные пуговицы с орлами. Каждая из присутствующих женщин что-либо одела на мишку. По левую сторону от входа на нары сели женщины, дальше везде расположились мужчины, я поместилась у чувала, на чурбане. Затем старик Петр подходит, звонит в колокольчик и поет песнь будит медведя. Медведь просыпается. Ему поднимают платок так, что видны глаза и украшения на голове, Петр мешает деревянным молоточком в «аун-таен» и поет, что собирается народ, много гостей будет. Слегка причесывает медведя, не задевая украшений, и здоровается с ним, целуя голову и лапы. Все присутствующие подходят и также целуют медведи, даже дети. Я преподнесла ему махорки и спичек. Входит с ковшиком молодой остяк и брызжет во все стороны водой: «Ах, ши, ши», затем — «чох» — неожиданно обливает одного из остяков; тот вскакивает, и начинается борьба. Общий шум, смех; в азарте борющиеся ломают кедр, кужевки с нищей летят на пол; наконец, принесший воду побеждает, и, обнявшись, оба усаживаются на нары, еле дыша от усталости и смеха.
1. Вбегает, танцуя и подпрыгивая, старик Иван, в берестяной маске с длинным носом — «тунсах-уанч», сдвинутой на затылок, лицо открыто.
Берет две палки «ссоу-юх». «Печа, печа» (здравствуйте). «Печа печа», ему отвечают. Спрашивает, чей праздник? «Пупе котль» (медвежий праздник), отвечает ему Петр. Иван становится в позу и начинает петь, объясняя жестами, как он делает лук и стрелы, садится в облас — садится на землю, одну палку вставляет между ног — нос лодки, другой гребет,
[12]
 13.jpg
как веслом, стреляет уток — «вассых», везет продавать их в Сургут, получает деньги, возвращается домой и раздает их направо и налево. Кончает песнь: «первую песнь в этот день пропел я, все слышали».
2. Также в маске вбегает другой остяк, повторяется первый диалог. Остяк поет, как он делает нарты, ложится спать, истает, варит похлебку, ест, идет на «материк» в лес искать деревьев для нарт. Промышляет, приезжает домой.
3. Остяк поет, как делает облас, затем в обласе едет торговать пушниной. Холодно, осень. Одевает рукавицы — «посс». Другой остяк встает с нар и изображает купца «снизу». Купец угощает его водкой, остяк хвалит; «им, им» (хорошо). Продает пушнину, прощается и снова садится в облас (на землю), едет обратно. Часть денег раздает бедным, все рады и прыгают.
4. Остяк поет, что в речках нет рыбы, жалуется медведю, что «чужие — русские — рыбу прогнали, бедным остякам нечего есть. Заклинает, молится: «у русских где сети порвались, где морды ветер снес», и снова во всех реках появилась рыба для «канто-мыр» — остяцкого народа. Общее веселье.
5. Вбегает, крадучись, остяк. Когда на обычный вопрос отвечают, что это медвежий праздник, он прыгает и от страха пятится назад. Диалог. Остяки отвечают с мест; игра слов, повидимому, и все хохочут. Несколько раз подходит к медведю и снова пятится от страха назад, под конец угощает медведя рыбой и поет.
6. Затем Петр, тоже в маске (все участвующие одевают маски, оставляя лицо открытым), изображает пьяного остяка, садится на пол, корчится от боли в желудке, ругается... Общий хохот, шум, вскакивание с мест. Прыгают и вытаскивают Петра из юрты.
7. Снова Петр. Одевается женщиной (без маски). Присутствующие женщины со смехом ему помогают. Петр танцует, затем пьет водку, ругается по-остяцки и по-русски, все хохочут. «Баба» будто бы сильнее пьянеет. Диалог с мужчинами, хохот. Наконец, «баба», шатаясь, подходит к одному, дергает его, тот отбивается; другой — молодой остяк Галактион — прыгает около «бабы», та набрасывается на него, и оба валятся на пол... Смех мужчин, хихиканье женщин.
Небольшой перерыв, приехавших со мной остяков угощают медвежьим мясом. Мне не предлагали, и женщины не ели. Мясо уже несколько попортилось, вследствие теплой погоды в последние дни. Подбрасывают дров в чувал и при ярком свете огня
8. Вбегает Григорий и поет песнь. Какой-то праздник. Угощение. Изображает, как убивает оленя: душит веревкой и режет ножом; к нему присоединяются другие остяки...
9. Песнь о старом времени: как торговали с самоедами — «яран-мыр». Хорошо было. «Канто-мыр» (остяки) возили рыбу и белку самоедам, а у них брали оленей. «Ой хорошо было».
10. Поет старик-остяк и изображает, как перевесами ловят уток. (Примечание: на Агане перевесами уток совсем не ловят, этим занимаются русские и остяки на Оби). Уток много. Смотрит: «кеур» — худая утка попала с длинным носом. «тьфу, атом» (плохая). Еще раз такие-же. «Т-ррр... о, им, им, вассых, мусть вассых» (хорошие утки, хороший сорт).
11. Поет, что хочет жениться, бабу брать надо: «рау-ураух».
12. Поет, как бабу искать. Изображают несколько человек. Один в роде свата, двое других— остяк-старик с молодым, одетым девушкой. Жених к говорит — поет своему свату: «Скажи девушке, приехал жених
[13]
 14.jpg
хорош, промышляет много, да только седой, шибко старый, так стар, что и ходить не может». Смех. Несколько шуточных, повидимому, фраз о качестве жениха. «Девушка» машет руками и кричит: «ентем, ентем» (не надо, не надо). Скажи девушке, жених всем хорош: и молод, и богат, да... спать с бабой не может . Общий хохот. «Сват» и говорит: «убирайся, девке не надо»...
13. Плохо понятая мною сцена: едут двое, третий изображает оленя, самый задний поет песнь о своей любви: «жениться надо», и неожиданно орет во все горло: сидящий перед ним кричит на него: «кш, кш, бабу пугаешь», и так несколько раз.
14. Двое: остяк ведет подростка (без маски), изображающего годовалого оленя — «мок». Подводит к старику, сидящему на нарах и говорит:
«Я привел молодого оленя, убивать его надо». — «Мы тебе дадим рыбы и белки за него». — «Нет, мне не надо рыбу и белку, мне нужна баба («ими»)». — «Ну, мы бога спросим». «Нет, я уж сам бога спрашивал». — «Еще помолимся». Убивают теленка.
15. Два остяка Галактион и Степан. Степан одет бабой. Оба танцуют и поют. «Баба» кормит «мужа», ищет у него в голове. Галактион начинает ласкать «бабу»... остяки подают ему реплики, Галактион быстро на них отвечает, очень удачно повидимому. Общий хохот. Все вскакивают и прыгают.
16. Непонятая мною песнь. Поет старик, потом ложится и как бы умирает.
17. Двое. Один изображает лошадь. Лошадь бесится, кидается во все стороны, тот еле удерживает: это приехал в нижние юрты русский из Сургута за рыбой и мехом Угощает остяков водкой, те пьют, но говорят, что рыбы нет, белки нет, ничего нет. Под смех и шутки русский ни с чем возвращается обратно. Женщины особенно довольны и долго смеются.
18. Остяк Алексей изображает охоту, сначала едет в обласе, затем пешком, убивает из кремневого ружья зверей, тащит много добычи и уходит.
19. Тот же Алексей едет на лыжах, стреляет из лука белок, ложится спать: «егыли, чух егыли» (холодно, очень холодно), разводит огонь, греется, делает себе похлебку из муки, снова едет на охоту, встречает медведя и умирает (конец я плохо поняла).
20. Маска одета на лицо. Изображает каких-то итиц, поет, что вода высока...
21. Маска одета на лицо. Изображает тетерку — «люк». Летит прямо на меня, машет руками и бежит маленькими шажками, затем по юрте из стороны в сторону, становится на четвереньки, подходит к группе остяков и поет, о чем-то просит: ему отвечают; «мена, мена» (пошел, пошел). Опять на четвереньках ползет к другим и поет снова, а другой остяк, сидя, заносит над спиной его ногу; как только Федор кончает петь, Василии ногой ударяет его в спину, тот моментально падает. Все вскакивают, вытаскивают его и прыгает. Не поняла этой песни: кто-то кого-то обманывает, вызывает на солнышко, заяц какой-то фигурирует.
Очень разболелась голова от жары, духоты и массы впечатлений. Под конец совсем трудно стало записывать. «Отлинтем, отлинтем» (спать, спать), — говорит старик. В темноте еле добралась я до пустой, нежилой юрты, где приготовила себе постель и заснула, как убитая. К сожалению, мы приехали на последнюю — четвертую — ночь медвежьего праздника. На другой день на обласе я вернулась в «Маут-яун-пугол».
[14]
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53


Вернуться в Персоналии



Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 17

Керамическая плитка Нижний НовгородПластиковые ПВХ панели Нижний НовгородБиотуалеты Нижний НовгородМинеральные удобрения