— 2-е изд., перераб. и доп.— Горький: Волго-Вятское кн. изд-во, 1984.— 192 с, ил.
БОЛЬШОЙ ПОЛЕТ- Здравствуйте, Эдуард Мартынович! Вызывали?
- Входи, входи,— приветливо сказал
Лухт, не поднимая круглой стриженой головы, склоненной над ворохом бумаг.— Садись. Покури пока.
Я уже знал: раз наш командир Лухт разговаривает на «ты», значит, он в хорошем настроении.
Дымя папиросой, я с каким-то новым любопытством рассматривал его, как будто увидел впервые. Это был пожилой, грузный и рыхлый, но еще крепкий латыш. «Через тридцать лет, к 56 годам, и я, наверное, стану таким же»,— с грустью подумал я.
В свое время Лухт считался одним из лучших летчиков гидроавиации, вышедших из простых балтийских моряков. Многих научил летать. А в конце двадцатых годов с летчиком Отто Кальвицей на двух гидропланах Лухт совершил смелые полеты в глубь Восточной Арктики. До ухода в запас он служил на Дальнем Востоке. Два ордена Красного Знамени да значок почетного чекиста, поблескивавшие на его темно-синем кителе, говорили о подвигах старого летчика.
Покончив с бумагами, Лухт сдвинул роговые очки на морщинистый, с большими залысинами, лоб.
— Знаешь, в чем дело? Нам дают Г-2. Вот телеграмма Молокова.
— Что ж, надо брать. Работы хоть отбавляй. Вот только насчет аэродромов как? Ведь зимой на нашей трассе еще ни один самолет на колесах не летал. А тут вдруг такая махина!
— Гм-м...— гмыкнул Лухт.— А почему бы не на лыжах?
— На лыжах? Нет, нет, Эдуард Мартынович. На лыжах будет много мороки. Представьте, стоит только остановить такую махину, как тут же огромные «лапти» пристынут к снегу, да так, что потом не стронешь с места. А поддомкрачивать каждый раз — это уже не рейсовые полеты, а одно мучение.
— Так, так. Ну, аэродром не проблема. Тракторы есть в каждом аэропорту. А катки и гладилки заставлю сде¬лать. И пусть укатывают днем и ночью... Теперь насчет экипажа. Кого предложишь?
На должность первого бортмеханика лучшей кандидатуры, чем Олейников, нет. А вторым пилотом согласится любой командир с Г-1. Давайте Стрельбицкого.
— Стрельбицкий подходит вполне по всем статьям — и слегка улыбнувшись, Лухт добавил:—А если учитывать и солидность, то и здесь он вне конкурса. Надо же к тридцати пяти годам так раздобреть!
На этом совещание закончилось.
Я ушел домой готовиться в командировку.
В Москве, на Центральном аэродроме, Олейников принял из капитального ремонта огромный четырехмоторный грузо-пассажирский самолет Г-2. Он машину знал хорошо, потому что служил в армии, летал на таких — только они там назывались ТБ-3.
Экипаж с большим усердием изучал корабль, его системы и оборудование.
Узнав, что меня будет тренировать
Василий Иванович Чулков, я очень обрадовался: кто из нас, молодых, не знал известного всей стране старейшего летчика, окончившего летную школу еще в 14-м году, участника гражданской войны, орденоносца?!
К самолету Чулков явился рано утром, в точно назначенное время. Высокий, плотный, с аккуратно подстриженной «бабочкой» черных усиков.
И как всегда, в потертом желтом реглане, белых бурках и рыжей ушанке.
Я доложил ему о готовности корабля к полету. Представил экипаж. Он поздоровался со всеми за руку. Затем мы поднялись в пилотскую кабину, просторную и светлую.
Моторы по очереди, начиная с левого крайнего, дружно заработали. Самолет ожил. Кабина наполнилась приятным ровным, могучим гулом.
Первый полет выполнил Чулков, а я внимательно следил за всем процессом, начиная с разбега и до посадки.
— Понял? Не святые горшки лепят!— громко сказал ои, когда тяжелый корабль мягко, почти неслышно коснулся тележками летного поля.— Теперь давай ты.
Взлет получился неплохой. Это подбодрило меня.
На другой день тренировка продолжалась.
После полета в зону (в воздушном пространстве аэропорта устанавливаются зоны для отработки техники пилотирования) Чулков сказал:
— Все, хватит!
Зарулили на стоянку. Выключили двигатели.
— Ну что ж,— улыбнулся Чулков, вставая с кресла,—в штабе заполню акты. Завтра махнем в Главную инспекцию. Там впишут в твое свидетельство допуск к полетам в качестве командира корабля. И тогда, как говорили наши деды, дуй с богом в свою Темень!
— Не в Темень, Василь Иваныч, а в Тюмень!—с напускной обидой возразил я.— И не с богом, а с вами, хотя бы только до Тюмени, потому что опыта полетов на таком корабле, да еще на колесах зимой, у меня нет. А снега там много навалило!
Из Москвы мы вылетели с таким расчетом, чтобы за короткий зимний день долететь хотя бы до Свердловска.
После Казани погода резко испортилась, низкая облачность прижимала нас все ниже и ниже, и над Уралом мы уже летели так низко, что чуть не задевали макушки сосен, не теряя из виду вилявшую железную дорогу.
Временами казалось, что Чулков скажет, чтобы развернуть самолет на обратный курс. Но он молчал, пристально всматриваясь вперед. Железная дорога ныряла под горы, в туннели. Тогда Василий Иванович брал штурвал в свои руки и вел огромный самолет вдоль телеграфных столбов, проходивших над туннелями.
Избегал попадать в облака с интенсивным обледенением. К тому же на самолете не было средств радионавигации. А без этого мы рисковали потерять ориентировку вообще.
Когда пересекли невысокие Уральские горы, покрытые низкими облаками, из которых сыпал снег, Чулков, закурив папиросу, сказал:
— Сколько раз зарекался не влезать в такую муть. И вот снова. Но это последний раз. И тебе не советую, ибо это приведет к тому, что друзья принесут тебе цветы на могилу.
В Тюмени самолет обступили со всех сторон. «Вот это да!», «Вот это корабль!»— слышались восторженно-завистливые возгласы летчиков и техников.
Лухт был доволен, ходил молодцевато, улыбался, что-то живо рассказывал Чулкову.
На второй день в самолет погрузили много почты, багажа и груза. Затем подвели длинную вереницу пассажиров, одетых в теплые, неуклюжие одежды. Они уже давно ждали полета в Салехард и до последнего часа не верили тому, что в Тюмень прибыл такой большой самолет, который заберет сразу всех.
— Не многовато ли берем, Василий Иванович? Аэродром-то слабовато укатан.
— Ничего, ничего, попыхтит-попыхтит да и оторвется.
Загруженный до предела воздушный корабль действительно как бы пыхтел — тяжело стартовал: оторвался на самой границе летного поля.
Из-за позднего вылета и плохой погоды по трассе пришлось заночевать в Самарове. И только на третий день отправились в Салехард. Но погода и на этот раз нам не сопутствовала и в конце пути совсем испортилась, а возвращаться некуда, так как запасной аэродром Березово еще не успели укатать. Пришлось продолжать полет, иного выхода не было.
Радист доложил, что в Салехарде началась сильная пурга, ветер стал штормовым, нас ждут и уже вдоль всей посадочной полосы горят костры.
Оставалось только точно выйти на Салехард. Не проскочить его, потому что это был единственный надежный ориентир, за который можно было уцепиться глазами, а потом уже заходить на посадку при плохой видимости.
Белая тундра и бушевавшая метель сливались в белесую непроглядную муть. Но, зная каждый еле-еле видимый в пурге ориентир на обоих берегах Полуя, на льду которого стоял аэродром, я сосредоточенно вел на посадку тяжелый, напряженно вздрагивающий от штормового ветра корабль.
— Впереди костры, костры!— закричал во все горло второй пилот, стоявший в проходе между пилотскими сиденьями.
— Вижу,— бросил я и стал плавно уменьшать обороты двигателей и выбирать штурвал на себя. Самолет ткнулся тележками шасси в твердые снежные передувы и, сдерживаемый штормовым ветром, вскоре остановился...
Вернулись в Тюмень. Чулкова проводили в Москву.
Стали летать сами. Но на нашу беду весь февраль и март валил и валил снег, покрывая толстым, плотным слоем аэродромы. Особенно много снега было в Салехарде. Часто случалось так, что, выруливая на старт и разворачиваясь на взлетный курс, самолет застревал в глубоком снегу. Тогда работники аэропорта во главе с энергичным начальником Алексеем Смирновым быстро подъезжали на гнедой косматой кобыле, запряженной в сани, и начинали лопатами расчищать снег перед тележками шасси, чтобы самолет мог тронуться с места. А раз тронется, то уж пойдет!
Несмотря на частые заносы, все же аэродромы по этой причине ни разу не закрывались. И, невзирая на плохую погоду и сильные морозы, мы совершили много рейсов.
По сути дела, в начале 1939 года это было первое в условиях Крайнего Севера практическое освоение тяжелого воздушного корабля в рейсовых полетах на колесах зимой.