XIV. ПО ЯКУТСКОЙ ДЕРЕВНЕ
Тропинка идет через мелкий кустарник по берегу какого-то уже замерзшего протока. Это проток Лены или, может быть, самостоятельная река, впадающая в нее. Ноги глубоко уходят в пушистый, недавно выпавший снег. Не устоявшийся еще молодой лед от каждого шага издаст протяжный хриплый звук. Пробродив по тайге часа четыре, я добираюсь наконец до Тювяйского наслега. На берегу протоки пять домиков, похожих друг иа друга. Тонкие бревна; наклонно врытые в землю и тщательно обмазанные глиной. Крыш, в нашем понятии этого слова, здесь нет. Сверху домики покрыты деревянным горизонтальным настилом, на котором утрамбованная земля. Маленькие окна, в большинстве забитые фанерой. В некоторых домах вместо стекла вставлены куски прозрачного льда. Наслежный совет помещается в одном из таких домиков. В углу глиняный очаг, расположенные стоймя, горят дрова, освещая комнату красным светом. Якут, на вид лет тридцати, сидит за столом, читая газету. Видимо, это председатель. Я замечаю латинский шрифт, надо полагать — газета на родном его языке. По-русски он не понимает. Я перебираю в памяти все известные мне якутские слова: «дагор»—товарищ, друг; «учу-гей» — хорошо; «сёп»—ладно; «ат» - лошадь; «барда» — ехать, поехали; «тарганык-барда»—поехали скорей; «сох»— нет; «толкуй-сох» — не понимаю; «капсе» — говори (употребляется якутами как приветствие).
Я бодро делаю шаг вперед и говорю, смешивая русские слова с якутскими:
— Здорово, дагор!
Якут, широко улыбаясь, отвечает мне:
— Капсе!
Ладно, попробую свои знания в якутском языке.
— Мне в Якутск, в город ехать надо, барда Якутск, тарганык-барда. — Для пущей убедительности я ударяю себя в грудь и показываю на окно в сторону тайги. — Ат бар?
— Сох.—говорит якут, приятно улыбаясь.
«Ага, понимает», решаю я, но «сох» — значит нет. Нет лошадей.
— Да понимаешь, дагор, — начинаю убеждать я его, не замечая, как перехожу на русский язык,—ехать мне надо скорей. Караван у нас замерз, а ехать мне в Якутск надо.
— Толкуй-сох.
— У меня табак бар, папиросы бар, — начинаю быстро тараторить я. — Давай коней, хозяин. — Достаю портсигар и угощаю его.
— Учугей, сёп, — говорит председатель, довольно затягиваясь, но в отношении лошадей остается непреклонен. Красный корреспондентский билет и истрепанный мандат участника экспедиции его ни в чем не убеждают.
Наконец, когда я со своими просьбами успеваю решительно надоесть председателю, он говорит, мучительно растягивая и коверкая русские слова:
— Погоди-и, дагор, уполномосенный...
К вечеру приходит уполномоченный райисполкома, молодой паренек, почти подросток, хорошо понимающий по-русски. Он терпеливо выслушивает меня, кивком головы соглашаясь с тем, что Ленская экспедиция предприятие важное, что участникам экспедиции нужно оказывать помощь, что лошадь для продвижения на Якутск мне действительно нужна. Когда я кончаю свою тираду, он говорит тоже зловещее для меня слово «сох». Потом, видя мое отчаяние, он разъясняет по-русски: лошади сейчас все заняты на перевозках зерна к заготовительному пункту, и я могу рассчитывать получить в лучшем случае одну подводу завтра к вечеру.
Делать нечего, приходится ждать. Я ночую на постоялом дворе при наслежном совете, на лавке, подстелив полушубок. С утра, чтобы убить время, осматриваю наслег. Это одно из последних земледельческих селений, расположенных севернее Якутска. Националы-охотники принялись за обработку земли в этих районах совсем недавно, лет двадцать, может быть, тридцать назад. Наслеги их резко отличаются от русских деревень. Пять домиков на небольшой поляне в лесу. Посевы разбросаны в тайге вперемежку с зарослями кустарника. От Тювяйского наслега во все стороны тайги идут одинокие хижины крестьян. Наслег—административный центр округа, равного по территории примерно сельсовету. В прошлом это опорный пункт попов-миссионеров. Рядом с жалкими хижинами, крытыми утрамбованной землей, выделяется здание бывшей церкви, теперь школы. Оно обшито снаружи тесом, крыто дранью. Широкие окна ровно застеклены. Каких трудов стоило якутам-крестьянам выстроить этот ненужный и бесполезный им храм!
Вечером председатель наслегсовета приводит ко мне старого, с вылезшей бородой, якута. Это он повезет меня завтра до следующего наслега.
Утром за мной заезжает мой новый возница. Пузатая лошаденка, заросшая шерстью, впряжена в крошечные дровни. С трудом уместив на них мои чемоданы, я пытаюсь усесться поверх, но старик перепуганно кричит:
— Сох, сох! Дорога слабай, конь слабай.
— Ну, ладно, — решаю я,— пешком пойду. Трогай, дагор Барда, тарганык-барда, — и понуро бреду за подводой.
Меня провожает толпа завистников. Люди, подобно мне оставившие караван и намеренные добираться в Якутск сухим путем, со вчерашнего дня атакуют наслегсовет, требуя лошадей. Я уезжаю первым, так как раньше всех пришел сюда от каравана.
Путь через тайгу лишь условно может быть назван проезжей дорогой. Просека, извилистая и путанная, идет через овраги, болота и перелески. Земля, неровная, вся в кочках покрытая первым снегом, уходит из-под ног. Сани прыгают в сторону, задевают за стволы деревьев, неожиданно заезжают в сугробы. Я начинаю понимать моего возницу — везти поклажу, да еще седока для лошади было бы мучением. Стараюсь не отставать от подводы.
Первый участок пути — сорок километров до следующего наслега — мы преодолеваем незаметно. Однообразно мелькают чахлые перелески, изгороди, окружающие небольшие участки посевов. Изредка попадаются хижины, занесенные снегом. Если у дверей видны люди, мой старик моментально находит среди них знакомых и, значительно заявив мне «капсе», останавливает лошадь. Я ложусь на дровни, курю, думаю о странном н неожиданном окончании моего путешествия.
На второй день пути резко меняется погода. За ночь дорогу замело, к утру хватил мороз. Я выезжаю еще затемно, чтобы к вечеру попасть в Намцы — районный центр. Со мной едет теперь мальчуган лет двенадцати. Он знает несколько слов по-русски, носит красный галстук пионера. Проваливаясь до плеч в снег, он еле поспевает за санями. Конь, норовистый и беспокойный, то шарахается в сторону, то подолгу стоит на месте, не слушая вожжей. Мальчуган выбивается из сил. Я беру у него вожжи, стараюсь вспомнить знакомые по детству, проведенному в деревне, навыки обращения с лошадьми. Сапоги мои промокли вчера, их коробит от мороза. Ноги точно в лубке. Я не могу ни согнуть, ни разогнуть как следует ступни. Снег набивается под каблук, на подошве образуется ледяная корка. Ноги скользят. Я чувствую острую боль, но продолжаю идти.
Наслеги. Посевы за изгородями. Заснеженные хижины. Здания бывших церквей под красными флагами. И могилы. Особенно много могил. Временами кажется, что здесь больше могил, чем живых людей. Почему? На остановках, согреваясь у очага, я стараюсь разрешить эту загадку. Я напряженно всматриваюсь в лица хозяев-якутов. Широкие скулы обтянуты изжелта-бледной кожей. Темные раскосые глаза лихорадочно блестят под болезненно-красными веками.
Северный народ три столетия подряд спаивался хищниками-купцами, скупавшими за бесценок пушнину. Водка была мерой оплаты за любой каторжный труд «инородцев». Водкой купцы платили за шкурки песцов, за рыбу, за все, что грабительским способом выкачивали они у коренных жителей страны. Привычка к наркотикам, любовь к выпивке настойчиво прививались якутам царскими колонизаторами.
Рядом с исправником и хищником-купцом стоял миссионер. Якутам предлагали на выбор: либо креститься немедленно всем наслегом, либо уходить с насиженных мест дальше на север, в тайгу и тундру. Примитивная религия кочевых охотников — деревянные божки и шаманы — не выдерживали конкуренции с русским богом. В обращении язычников немало помогла миссионерам также и водка, «добрая русская водка».
Так появлялись полые наслеги Петровых, Сидоровых, Поликарповых. Русские имена, чуждые якутам по своему смыслу и происхождению, навешивались на них как принудительные ярлыки «цивилизации».
Спаивание якутов, распространение среди них табака и венерических болезней подорвали здоровье некогда крепкого северного народа. Непосильная работа на хозяев, исправника и купцов, скудное питание в соединении с неумеренным употреблением водки и табака создали почву для широкого распространения туберкулеза. Чахоточного и сифилитика одинаково часто можно встретить в якутской деревне.
За нечеловеческую эксплуатацию, за рабскую, жалкую жизнь «инородцы» получали от колонизаторов «высокую» награду — право быть похороненными по православному обычаю, под крестом — символом любви и милосердия.
В перелесках, на таежных лужайках, у проезжей дороги— кресты, кресты, кресты. И под ними «инородцы», насильно крещенные Иваны и Александры. Марии и Василисы. Свободные и смелые хозяева тайги, порабощенные царскими опричниками, одурманенные водкой, они тысячами полегли во славу самодержавия и православия. Кресты на могилах их были вехами в продвижении колонизаторов на север, к не захваченным еще землям.
Гнилые, покосившиеся кресты полузаброшенных кладбищ и шпили бывших церквей, увенчанные красными флагами. В этом — прошлое и настоящее Якутии. Церкви строились на трудовые гроши покоренного народа, на грабительский ясак. Обряды православного богослужения были для якутов не более как формальностью. За триста лет насильственной колонизации православие осталось таким же чуждым якутскому народу, каким оно было до прихода на Лену первых казачьих дружин. С русским богом якуты расстались так же просто и безболезненно, как прежде с шаманами. Церкви всюду превращены в школы, клубы и читальни.
Но алкоголизм, страсть к курению, огромная заболеваемость не так легко поддаются искоренению. Теперь, в свободной автономной Якутии, продажа спиртных напитков запрещена законом. Теперь, когда сотни врачей и санитарных работников посланы в наслеги, значительно сократились заболеваемость и смертность. Но болезненный вид крестьян-якутов обязывает еще многое сделать, чтобы поправить подорванное здоровье народа.
По мере приближения к Намцам — районному центру — меняется окружающий пейзаж. Большие поля сменяют огороженные участки посевов в тайге. Свежевспаханные после уборки урожая земли просвечивают из-под снега. Из раскрытых дверей амбаров в наслегах доносятся равномерные удары цепов о мягкие снопы. А когда я вхожу в Намцы уже явственно слышно пыхтение паровой молотилки. У поворота на главную улицу лошадь шарахается в сторону: навстречу, гремя железными колесами, идет трактор. Дома. настоящие бревенчатые срубы на кирпичном фундаменте, под железными и тесовыми крышами.
В Намцах, в райкомовской столовой , я впервые за несколько дней съедаю горячий обед. Говорю по телефону с Якутском. Мой знакомый, начальник Ленского пароходства Петров, обещает выслать лошадей навстречу. В читальне местного клуба, в мягком свете керосиновой лампы, я развертываю свежие газеты. В «Социалистической Якутии» на первой странице читаю рапорт политотдела Намцской МТС об окончании уборки и выполнении плана зяблевой вспашки.
Якут, сидящий рядом со мной, читает газету на своем языке. Она назывется «Кым» — «Искра». Неожиданно черный диск под самым потолком начинает говорить. Из города передают по радио последние новости. Якутская речь, непонятная мне, внимательно слушается всеми присутствующими. Мой сосед, отложив в сторону газету, время от времени приговаривает: «Сёп, сёл, учугей». Я решительно ничего не понимаю. Когда замолкает радио, в читальне неожиданно взрываются аплодисменты. Мой сосед вскакивает и, размахивая газетой, кричит по-русски:
— Ура, «Пятилетка»! Ура! Ленская экспедиция!..
Наконец я добиваюсь, в чем дело: на Лене неожиданно прибыла вода. И «Пятилетка», оставив караван на зимовку у Турьего Взвоза, имея на буксире лихтер, прошла в Якутск.
К общему восторгу я присоединяю свой. Присутствующие в читальне, узнав, что я участник экспедиции, долго жмут мне руку и даже порываются качать. Они приглашают меня на собрание колхозников.
В большой просторной избе на скамьях сидели люди в тулупах и оленьих унтах. Председатель, за красным столом, часто подымал руку, чтобы водворить тишину. Все выступавшие повторяли слово «бурдук» (мука). Я догадался, что речь идет о распределении урожая. А когда кончилась деловая часть, я через переводчиков рассказал колхозникам о Северном морском пути, о Ленском походе, о «Пятилетке» и о Лаврове.
Они забросали меня вопросами. С детским, наивным интересом они .расспрашивали, что такое «Красин», сколько у него труб, почему ледокол не может ходить по Лене, какой груз привезли наши пароходы? Я отвечал как умел.
Этот вечер в далеком якутском селе я запомнил надолго. В шумной радости колхозников, в той теплой встрече, которую оказали они мне — рядовому участнику экспедиции,—я почувствовал, что наш поход нешел высокую оценку. И тогда, впервые с момента выхода из Ленинграда, я отчетливо понял, что быть участником Ленского похода — высокая честь.
... К столице северной республики я подъезжаю ночью. Я лежу на телеге, итти не позволяет отмороженная нога. Вот начинается спуск с горы. Земля здесь совсем не покрыта снегом, и телега высоко подпрыгивает по смерзшимся ухабам. Мороз щиплет лицо. Я зарываюсь в сено, смотрю вверх. В синем, кристально-чистом небе полная луна. Белый свет ее заливает долину. Вдали загораются желтые точки. Последние километры перед Якутском. Я закрываю глаза и невольно вспоминаю тех, с кем пришел к берегам Якутии, тех, кто, совершив великий поход, теперь, вместо заслуженного отдыха и признания, несет на себе все тяготы полярной зимы.
...Я вижу безжизненную белую равнину и черные тела кораблей. У острова Самуила, в береговом многолетнем припае, они стоят рядом—«Сталин», «Володарский», «Правда». Не видно дыма из труб. Котлы погашены — нужно экономить топливо. Обшитые снаружи досками, обсыпанные снегом, борта кораблей хранят драгоценное тепло. В иллюминаторы просунуты тонкие железные трубы Идет синий дымок — в каютах топят камельки.
...Хлопает дверь на бот-деке «Володарского», и на палубу, запорошенную снегом, выходит Лавров. Как всегда, прямо держит он корпус, как всегда, гладко выбриты морщинистые щеки, из поднятого воротника дымит неизменная трубка. Большими упрямыми шагами он меряет палубу. Ездовая собака трется у ног его, и Борис Васильевич ласково треплет пса по загривку. А на льду, в меховой одежде, на лыжах, стоит весельчак Смагин. Он поднимает вверх красное улыбающееся лицо, кричит; «А мороз-то нынче, Борис Васильевич, славный мороз!»
...И дальше, на ледяном аэродроме суетятся бортмеханики. Зеленая птица на тонких костлявых ногах — самолет «Р-5». Поправив шарф и опустив летные очки Линдель садится в пилотскую кабину. Сзади, в кабину летнаба, усаживается Лавров. Рвет мотор, и, вздымая снежную пыль, зеленая птица уходит вверх, Лавров и Линдель идут в воздушную разведку.
Вот по льду движется группка людей, толкая впереди себя нарты. Подвозят снег — запасают пресную воду. А в кают-компании, в столовых команд, сгрудившись вокруг столов, занимаются матросы и кочегары. Радист приносит свежие телеграммы — вести о событиях на Большой земле.
Живет зимовка... В полярной ночи на 77-Й широте, за сотни километров от поселений человека, работает маленькая колония советских моряков...
Резкий толчок прерывает мои мысли. Гремя и содрогаясь, телега переезжает мост. Впереди тянутся первые дома Якутска. Слеза открывается Лена. Яркий сноп света ударяет в глаза. У берега, вмерзшие в лед, стоят «Пятилетка» и лихтер. Прожектора их, белые и слепящие, горят над рекой, над деревянным северным городом.
