Обычно корабли нашего Особого 421-го дальнебомбардировочного полка действовали ночами с большого подмосковного аэродрома. Наносили удары по крупным железнодорожным узлам и другим важным стратегическим объектам врага. Но положение на фронтах оставалось тяжелым. Немцы готовили наступление на Москву, пытались бомбить ее. Возможно и нас на дальних бомбардировщиках стали посылать на задания в дневное время, чтобы удары были как можно эффективнее. Так случилось и 30 сентября сорок первого года. Ранним дождливым утром меня и моего штурмана капитана Зиновия Полищука срочно вызвали в штаб полка.
Командир полка Гусев ткнул пальцем в оперативную карту, разложенную на большом столе, и, хмуря белесые брови, пристально посмотрел на нас:
- Ударите по железнодорожному узлу Орши. Ясно?
- Ясно, товарищ подполковник,— ответили мы разом.
- Погода плохая, как раз подходящая для нанесения внезапного удара.
Сигналом «Я — свой» в тот ненастный день были две красные ракеты и покачивание с крыла на крыло. Это запомнилось мне на всю жизнь.
Загруженный до предела дальний бомбардировщик Ер-2 тяжело стартовал, оторвался на самом конце бе-[98]тонной полосы. Но после уборки шасси и закрылок самолет стал быстро набирать скорость и хорошо полез
До траверса Калинина шли низко, под облаками, цепляя их моросящие космы. Полищук сосредоточенно работал в штурманской, которая занимала весь длинный остекленный нос бомбардировщика. Мне было хорошо видно его. Несколько раз Полищук смотрел в оптический прицел ОПБ-2, определяя путевую скорость, направление и силу ветра. Потом что-то записывал в бортжурнал тонко отточенным карандашом. Как всегда, спокойный, деловой вид его говорил, что идем хорошо, согласно рассчитанному на земле плану.
С Полищуком это был наш второй дневной вылет. В ночных боевых вылетах мы уже хорошо слетались и понимали друг друга с полуслова.
Его общительный характер и веселый жизнерадостный нрав как-то сразу пришлись мне по душе. Ему, как говорил он, уже стукнуло тридцать три. Он был небольшого роста, коренастый, плотный и смуглый, как цыган. В темно-карих прищуренных глазах всегда горели приветливые огоньки добродушного, щедрого душою украинца. Я был командиром звена, а он — штурманом. Я — лейтенант, он — капитан, потому что он был кадровый военный, а я — призванный в начале войны из ГВФ. За финскую кампанию Полищук имел орден Красного Знамени.
Линию фронта пересекли в плотных облаках, в сильном обледенении. Пришлось вылезать наверх, за облака. И продолжали уходить все дальше и дальше на запад. Впереди, сколько мог видеть глаз, расстилалась безбрежная, чуть волнистая заоблачная равнина облаков, заливаемая яркими лучами осеннего солнца. Картина живо напоминала мне белоснежную необъятную ямало-ненецкую тундру зимой, над которой приходилось летать до войны, будучи гражданским пилотом. Изредка в наушниках моего шлемофона раздавались приглушенный голос стрелка-радиста старшего сержанта Ивана Гераничева и звонкий, пронзительный — стрелка нижней установки сержанта Александра Барбашина: «Все в порядке, командир!»
Полищук тоже был все время наготове, изредка по-[98] водил туда-сюда своим пулеметом, установленным в носу корабля.
Накануне этого вылета он показал мне письмо:
— Наконец-то и я получил от своей жены,— с гордостью и радостью объявил он.— В Моздоке очутилась с ребятишками: эвакуировали их туда из Полтавы. В Полтаве мы жили до войны. Я учился там на Высших курсах штурманов ВВС. Жена пишет, что устроились терпимо. Сынишки здоровы. Двое их у нас — хо-рошие! Скучают, сорванцы, обо мне. Еще бы! Я много уделял им внимания... Я написал, чтобы не беспокоились за меня, что я теперь летаю с таким летчиком, с которым не пропадем и ничего с нами не случится.
— Ты это зря написал, Зиновий,—сказал я, чувствуя себя несколько неудобно за такую похвалу.
— Что же в том плохого, командир,— удивился он, в его словах была какая-то особенная, глубоко душевная искренность.
Потом я часто задумывался над этой фразой, сказанной Полищуком. Ведь и я писал домой письма, проникнутые оптимизмом и непреклонной верой в нашу победу. Да и кто из моих боевых друзей писал иначе?
И вот пробили облака вниз. Вышли метров на шестьсот над сплошным лесом. Впереди показались два довольно-таки больших озера. Сличив карту с местностью, Полищук не без гордости сказал: [100]
- Вышли, как и было задумано: пятьдесят километров западнее Орши. Давай поворачивай на сто восемьдесят градусов!
Я энергично развернул бомбардировщик. Взял куре на цель. Но чтобы подойти к цели скрытно и нанести удар по врагу внезапно, пришлось снова нырнуть в облака, а ровный поющий гул моторов расстроить и подделать под немецкий лающий гул. Двигатели неприятно загудели.
— Давай выходи из облаков,— торопливо сказал Полишук.
Я плавно отдал от себя штурвал. Показалась земля с полянами и перелесками.
— Во-о-н впереди водонапорная башня. Да. и вся станция видна как на ладони,— бросил Полищук и прильнул к прицелу.
Железнодорожный узел быстро приближался. Все пути его были забиты длинными составами с вагонами и платформами, загруженными военной техникой и войсками. Многие паровозы дымили, а некоторые стали выбрасывать белые всплески пара, очевидно, подавали гудки воздушной тревоги.
— Чуть вправо! Еще чуть вправо. Вот так хорошо? Боевой курс!— командовал Полищук.
Самолет на большой скорости неотвратимо несся на цель. Видно было, как в страшной панике метались у эшелонов обезумевшие фашисты, захваченные нами врасплох.
— Ага, скорпионы, попались!— вырвалось кипевшее во мне чувство возмездия, возмездия за младшего брата, за всех воинов прославленной Московской Пролетарской дивизии, которые, погибая, вели здесь летом ожесточенные бои с превосходящими силами врага.
Мощные черно-красные взрывы вскидывались высоко вверх, разбрасывая обломки вагонов и военной техники.
Фашисты опомнились и открыли по нам ураганный огонь. Огненные трассы тянулись нам вслед. Я потянул штурвал на себя, самолет взмыл и тотчас же вошел в плотные облака. «Ушли!»— вздох облегчения вырвался из моей груди.
- Здорово мы по ним ударили!— радовались стрелки.
- Хорошо, хорошо, ребята,- приглушил я их эмоции.—Смотрите там в оба.
Полищук закрыл бомболюки и посмотрел на компас, сказал, какую поправку надо взять в курс, чтобы следовать на запасной аэродром. Затем записал что-то в бортжурнал и, отложив его в сторону, стал настраивать радиокомпас на приводную радиостанцию. После всего этого он, как хороший мастеровой, выполнивший в срок тяжелую работу, не спеша закурил.
С чувством большого удовлетворения от исполненного долга мы возвращались домой. Минут через сорок — пятьдесят Полищук доложил:
— Сейчас должны проходить через линию фронта.—И добавил:— Что-то приводная радиостанция запасного аэродрома барахлит, работает неустойчиво — может |
увести в сторону. Надо бы выйти на визуальный полет.
Примерно через четверть часа я слегка прижал самолет и вышел вниз под облака. Знакомая среднерусская равнина с перелесками, проселками, голубыми прожилками речушек и небольшими селениями широкой кинолентой проплывали под нами. И вдруг я увидел густой сноп трассирующих пуль и снарядов, пролетевших вблизи консоли левого крыла.
— В чем дело?— строго спросил я стрелков.
— Да это И-16, товарищ командир. Вывалился откуда-то из-за облаков и стреляет.
— Так отгоните его прочь. Да смотрите не сбейте.
Глухо застучали крупнокалиберные пулеметы. Предупредительный огонь заставил тупорылого «ишачка» отвалить в сторону.
Вскоре показался утопающий в зелени и церквах старинный городок Гжатск. Я отвернул самолет вправо, чтобы обойти его подальше. В это время два истребителя быстро шли нам навстречу.
— Дай сигнал «Я — свой»,— приказал я штурману.
Тотчас из носа нашего бомбардировщика вылетели две красные ракеты, а я покачал с крыла на крыло. «Яки» тоже поприветствовали нас покачиванием крыльев и, отвалив вправо, стали быстро уходить куда-то на запад. Но через несколько минут вдруг по моей бронеспинке забарабанили сильнейшие удары. От неожиданности я вздрогнул и инстинктивно выгнулся.
— Наш, наш истребитель открыл огонь!—закричали не своим голосом стрелки.
— Не стрелять!— приказал я, резко бросая в крутое пике загоревшийся изнутри бомбардировщик. Полищук как-то неестественно повалился к правому борту, сник. [102]
«Неужели случилось непоправимое?» — мелькнула страшная мысль!
- Задыхаемся, командир, задыхаемся!— кричали стрелки.
- Не прыгать—приказал я (высота была мала), задыхаясь сам от едкого черного дыма, густо наполнившего кабину. Но фонаря пилотской кабины не открывал, чтобы самолет весь не вспыхнул до земли.
Разогнанный до бешеной скорости, бомбардировщик со свистом мчался, сшибая густые макушки берез, мчался к болоту, намеченному мною для посадки на «брюхо». К взорвавшемуся бомбардировщику бежали наши командиры и бойцы. «Немца сбили! Немца сбили!»— доносились их восторженные выкрики.
— Своих сбивать, сволочи!— в гневе закричал я на подкатившего в черном ЗИСе капитана.— Вон сбивайте кого!—Я вскинул руку в сторону Ю-88, который делал пологий круг километрах в пяти от города в прояснившемся вдруг небе.
Зенитки, как по команде, открыли огонь по фашистскому разведчику. Но снаряды рвались то с недолетом, то с перелетом.
— Я адъютант командующего авиацией Западного фронта,— представился стройный капитан.— Кто остался в живых, прошу в машину.
Моложавый чернобровый генерал-лейтенант авиации со Звездой Героя Советского Союза в своем кабинете уже допрашивал командиров авиации и артиллерии.
— Бомбардировщик правильно давал сигнал «Я — свой». Артиллеристы сразу опознали его и не сделали по нему ни одного выстрела,— доложил полковник артил¬лерии.
А авиационный полковник стоял бледный-бледный, как полотно. Потом, когда я подробно доложил, как все случилось, начальник штаба, пожилой комбриг, принес фотоальбом. Положил его перед командующим.
— Давайте посмотрим,— сказал генерал.
На последней странице альбома были вклеены фотографии бомбардировщика Ер-2.
Чувствовалось, что всем, находившимся в кабинете командующего было тяжело от трагической, ничем не оправданной гибели своего бомбардировщика, успешно выполнившего важное боевое задание. Но на войне, особенно её первый, самый трудный для нашей армии период, всякое случалось. [103]
Оказывается, летчик, атаковавший наш двухкилевой бомбардировщик, только недавно прибыл на фронт. И был совсем молод. Он перепутал сигнал «Я — свой», посчитал, что это фашистская двухкилевая машина «дорнье».
Потом, когда мы ушли от командующего, я попросил адъютанта показать мне того незадачливого летчика, который нас сбил.
— Не могу,— категорически заявил адъютант.— Командующий запретил. Как бы ты, друг, вгорячах не применил оружие.
Постепенно моя злоба на того летчика-истребителя прошла: ведь он же юнец и ни разу не видел такого новейшего бомбардировщика, как наш...
Похоронили мы Зиновия Полищука со всеми воинскими почестями на кладбище в центре города Гжатска, возле высокой церкви, под белыми березами, среди древнейших могил почетных и именитых горожан.
Горькие спазмы сжимали горло, слезы мешали произносить слова прощания слова клятвы верности воинскому долгу.
...Прошли, пролетели годы. Взрослыми стали наши дети. Подрастают внуки. Так пусть же знают они о всех перипетиях войны.
