В столицу Казахстана я приехал в конце апреля 1935 года еще молодым летчиком. Вскоре на аэродром «Бурундай», куда я получил назначение, в больших деревянных ящиках прибыли два новеньких самолета У-2. Опытный авиатехник Степан Хрящ с двумя мотористами собрали их, подготовили к облету. В тот же вечер я испытал оба самолета. Они оказались на редкость легкими в управлении, к тому же с запасом горючего на семь часов полета. О таких самолетах в те годы можно было только мечтать.
Так началась моя трудная, но интересная работа по обслуживанию строительства телефонно-телеграфных линий. Тянули их там, где не было никаких дорог,— через пустыню, горы и степи. Тургай, Бетпак-Дала.
За короткий срок облетал Казахстан, что называется, вдоль и поперек. И, казалось, изучил все—горы и горушки, барханы и степи, речушки и озера. Знал, где рыщут волчьи стаи, где пасутся стада архаров с большими закрученными рогами и быстрых осторожных сайгаков и джейранов. Нередко приходилось садиться там, где еще не ступала нога человека. Поэтому подбирать площадки с воздуха стало для меня привычным делом. Перво-наперво определял с воздуха размеры площадки, подходы к ней. Затем, подобно ястребу, с малой высоты высматривал все неровности, даже небольшие ямки, канавки, кочки. Садился при этом только в том случае, если был уверен не только в благополучной посадке, но и во взлете — ведь взлететь нередко труднее, чем сесть.
Однажды я вылетел по санитарному вызову не в утренней прохладе, как обычно, а во второй половине дня, в самую жару. И вот лечу над барханами уже около трех часов, вижу, что не пролетел и половины пути: ветер держит, дует прямо во втулку винта. Сильная болтанка бросает самолет, заваливает его в крены. «Каково переносить такой полет сидящему сзади меня доктору,— подумал я.— Единственная надежда, что барханы скоро кончатся и начнутся камышовые заросли Прибалхашья. Над ними всегда полет проходит спокойнее. Да и лететь веселее, когда под самолетом живая природа». Вот уже видна поблескивающая на солнце река Или. На душе стало повеселее. И вдруг мотор сердито фыркнул. Я внимательно осмотрел приборы, потрогал положение бензокрана,— все в порядке. Но мотор забарах-[41]лил еще сильнее. Самолет стал быстро терять высоту. «Хотя бы до реки дотянуть»,— подумал я, пытаясь заливным шприцем поддержать работу движка. Но все напрасно, пропеллер, сделав несколько ленивых оборотов, встал вертикально.
Высота падала, от тысячи пятисот метров осталось шестьсот. Внимательно и напряженно смотрю вперед, по сторонам, ищу место для посадки, но ничего подходящего, кроме реки, не нахожу. Вот уже до земли осталось сто пятьдесят метров. В этот момент я заметил в камышах за рекой изумрудно-зеленую продолговатую полоску. Подвернул самолет к ней. Лужайка это или заросшее болото? Не лучше ли сесть на реку? Еще раз прикидываю и принимаю решение садиться на поляну. Над самыми камышами каким-то чудом успеваю подвернуть самолет, выровнять его и посадить, а точнее плюхнуть в траву. Мучительно ожидаю, что вот-вот колеса провалятся и самолет кувыркнется на лопатки... Но все, кажется, обошлось. Тишина. Слышно, как сердце отбивает учащенные удары.
Поворачиваюсь к доктору. Он сидит смирно с закрытыми глазами.
- Доктор, приехали! - окликнул я его как можно спокойнее.
Прежде чем искать причину отказа мотора, решил измерить шагами длину лужайки, определить ее пригодность для взлета. Густая сочная трава покрывала поляну видать, косили недавно. Вон и стожок свежего сена. Кто-то побывал здесь, хотя никакого жилья поблизости с воздуха я не заметил. По тропе, ведущей через камыши к реке прошел метров триста — четыреста. Реки не было видно, но многочисленные кабаньи следы говорили о её близости. Возвращаясь к самолету, поднял две обгоревшие коряжины. Принес их и положил под колеса вместо тормозных колодок.
Хотя до захода солнца оставалось чуть более часа, я всё же решил заняться мотором. Быстро разложил инструмент на чехле и приступил к осмотру. Доктор неотлучно находился возле меня. Своими нежными белыми пальцами он трогал агрегаты закопченного мотора, разговаривал с ним, как с живым. Ему не терпелось узнать, какова неисправность и справлюсь ли я с нею? Но я делаю вид, что не слышу его слов, тихонько мурлычу песню, работаю. Сначала проверил бензин и масло. Остаток бензина соответствовал показанию бензочасов, и масла [42] почти полный бак. Отвернул фильтр-отстойник, слил в стеклянную банку отстой, а в нем оказалась вода со ржавчиной Вот оно в чем дело! Очевидно, замша на воронке, через которую заправляли самолет из железной бочки, была худая, с дырками, а техник и мотористы не досмотрели. Вернусь, строго спрошу с Хряща. Вынужденная - на его совести.
Убрал из-под мотора инструмент и, подстелив чистый чехол, вывернул все жиклеры. Продул карбюратор воздушным насосом. Затем все аккуратно поставил на место, законтрил мягкой проволокой. Закапотил мотор, помыл руки.
— Все ли, голубчик?
— Все, милый доктор!
Перекурив, я стал обучать доктора запуску мотора. Мы взялись за лопасти пропеллера. Покачивая винт, я объяснял:
— Чувствуете сопротивление вращению?
— Да вроде бы что-то чувствую,— несмело отвечал доктор.
— Это компрессия. Поняли?
— Понял, понял,— соглашался доктор, чтобы не рассердить меня.
— Ну хорошо. Когда я сяду в кабину, вы возьметесь за лопасти винта и крикнете мне: «Внимание!» Я отвечу: «Есть внимание!» Вы тут же дергайте за винт что есть силы, чтобы преодолеть компрессию, и крикнув «контакт!», отбегайте в сторону.
Мотор запустился с первой попытки. Работал на всех режимах ровно, устойчиво. Итак, одна забота с плеч долой, но как быть с другой — лужайка коротковата? Взлечу ли?
Отяжелевшее красное солнце скрылось за камышами. Наступили тихие прохладные сумерки. И тут же темными тучами налетели комары. Казалось, это от них гудел и дрожал воздух.
Надевая накомарник, доктор вдохновенно, как артист, произнес:
— О тигры! О волки!
После опробования мотора он заметно повеселел. Решили перекусить. С аппетитом съели ветчину с хлебом, швейцарский сыр. Наслаждаясь душистым чаем с клюквенным экстрактом, доктор вдруг спросил:
- Правда ли, что в этих зарослях кабаны и тигры! [43]
— Кабанов сколько угодно. Разве не видели кругом свежие следы? Да и тигры, говорят, попадаются. Только мало их осталось. Есть и этот, так называемый илийский тигр, самый свирепый, людоед...
Доктор задумался. Мое предложение переночевать в стоге сена он категорически отверг.
— В стоге?— переспросил он, уставившись на меня своими большими черными глазами.— Да знаешь ли, голубчик, что в сене могут быть всякие твари: ужи, гадюки, скорпионы с тарантулами? Заползет какой-нибудь из них под рубаху.
Я предложил доктору расположиться на ночь в передней кабине, а сам разместился в задней, предварительно выложив все оттуда на крыло. В самолете всегда был боевой карабин и десятка три патронов. Я выстрелил один раз.
Эхо выстрела гулко прокатилось над притихшими камышами.
— А эти самые кабаны не могут подойти ночью к самолету и что-нибудь повредить, например пырнуть клыком колесо?— неожиданно спросил доктор.
— Вряд ли, они человека чуют, боятся. Другое дело, если ранить кабана, тогда берегись!
Доктор поворочался в тесной кабине и снова спросил:
- А тигры?
- Что — тигры?
- Не подойдут сюда?
- Едва ли, - тихо ответил я.
Больше вопросов доктор не задавал и вскоре уснул.
А я, откинувшись на спинку сиденья, с любопытством смотрел на далекие звезды, щедро рассыпанные по темному далекому небосводу. В камышовых зарослях гомонили птицы: призывно кричала кряква, курлыкали журавли да изредка резко и пронзительно вскрикивал чем-то недовольный пернатый хищник. Вдруг слышу какой-то шорох. Открываю глаза, всматриваюсь в темноту. Двигающееся темное пятно, как призрак, появилось на лужайке. Вот оно остановилось. Застыло. Замер и я. Постояв немного, пятно вновь словно поплыло в туманном воздухе к стогу.
Полагая, что доктор спит, я, не шевелясь, затаив дыхание, внимательно всматривался в пришельца. И тут услышал пронзительный голос доктора:
— Стреляй, тигр!
Большую темную глыбу как ветром сдуло. [44]
- Эх вы, спугнули. Это же кабан!
Так хотелось рассмотреть его вблизи, каков он есть на воле. И вновь наступила тишина. Почему-то вспомнилось детство. Вспомнилось, как подростком ходил за семь верст от нашего небольшого хутора в школу крестьянской молодежи. Ходил через опустевшие, напоенные частыми осенними дождями поля и луга. Иногда видел волков очевидно, возвращавшихся с ночного набега. А однажды в густом утреннем тумане встретил серых совсем близко, метрах в двадцати, а может быть, и ближе. Большие, гладкие, как осенние телята, они появились передо мною, с любопытством уставились своими хитрыми желтыми глазами, насторожив короткие уши на лобастых головах. И вскоре исчезли в белесом тумане.
Я проснулся, когда на востоке забрезжил рассвет. Доктора в кабине не было: он бодрствовал, прохаживаясь, как солдат, сзади самолета. Выпив горячего чая из термосов, мы принялись за работу.
Запустили мотор. Я хорошо прогрел его. Затем усадил доктора в заднюю кабину, пристегнул ремнями. Зарулил самолет в самый конец лужайки и, развернув его в направлении взлета, дал газ. Дал резко, чтобы сразу использовать каждый метр короткой площадки для разбега. Самолет быстро побежал, но вижу, что оторвется он только у самого камыша, не перелетит его, зацепится колесами и пропеллером. И тогда скоростной капот на «лопатки» обеспечен. Мгновенно убираю газ. Выключаю зажигание, но самолет, хоть и замедлив бег, все же остановился у самого камыша. Расстроенный неудачей, выскакиваю из самолета: «Что делать, как быть?» И тут родилась идея: в направлении взлета проделать в камыше что-то вроде просеки — примять камыш или срезать, хотя бы метров на двадцать — тридцать.
Доктор поддержал мою мысль, и мы рьяно взялись за дело. Работали, не разгибая спин, где приминали камыш ногами, где срезали острыми ножами. Наконец-то просека готова.
Напрягая оставшиеся силы, под команду «раз-два, взяли!» мы оттащили самолет от камыша, и, развернув его для взлета, подали назад, вплотную к зарослям, что¬бы иметь в запасе лишние метры при старте.
— Ну, пошли!— сказал я сам себе, давая полный газ. Самолет сорвался с места, помчался вперед, как бы поглощая короткую лужайку. Навстречу неслась просека. Казалось, что она значительно уже, чем на самом деле. [45]
Вот я отчетливо почувствовал, что густая трава перестала тормозить колеса. Самолет в воздухе! По мере набора высоты все шире и шире раздвигался горизонт. Перед нашим взором открылись огромные камышовые заросли с множеством озер в болот самой причудливой ферма. Повсюду взлетали большущие стан уток, белые и черные лебеди, розовые фламинго, капли, журавля, великаны. Смешно было наблюдать, как тяжелые пеликаны мотали своими большими желтыми носами, выбрасывая из раздутых зобов крупных серебристых рыб, чтобы облегчить взлетный вес.
Всякое большое или малое событие в твоей жизни, наконец, даже какой-то эпизод или необычный случай, в который ты попадаешь волею судьбы, оставляют в памяти что-то новое, незабываемое. Так и после этой ночи в камышах остались в памяти моей этот необычный взлет с лужайки, добрый доктор, который еще долго, завидев меня где-нибудь, вскидывал кверху руки и, как артист, восторженно приветствовал:
— О тигры! О волки!
