Изображение
31 июля 2012 года исключен из Регистровой книги судов и готовится к утилизации атомный ледокол «Арктика».
Стоимость проекта уничтожения "Арктики" оценивается почти в два миллиарда рублей.
Мы выступаем с немыслимой для любого бюрократа идеей:
потратить эти деньги не на распиливание «Арктики», а на её сохранение в качестве музея.

Мы собираем подписи тех, кто знает «Арктику» и гордится ею.
Мы собираем голоса тех, кто не знает «Арктику», но хочет на ней побывать.
Мы собираем Ваши голоса:
http://arktika.polarpost.ru

Изображение Livejournal
Изображение Twitter
Изображение Facebook
Изображение группа "В контакте"
Изображение "Одноклассники"

Эрвайс В. Г. Геологи Чукотки

 обложка.jpg
Эрвайс В. Г.
Геологи Чукотки / Худож. Штраус С. П., Бойчин Б. Р.— Магадан: Кн. изд-во, 1988.—269 с: ил. ISBN 5—7581—0024—2

Книга рассказывает о геологах — исследователях и разведчиках недр Чукотки. Первопроходцы 30-х годов, поисковики военных и послевоенных лет, геологи наших дней, специалисты новой формации представлены в очерках, рассказах, повестях, основанных на документальном материале.
Книга адресуется широкому кругу читателей и особенно молодежи, решающей «сделать бы жизнь с кого...»


СОДЕРЖАНИЕ


ПОВЕСТЬ О СТРАННОМ ДИТМАРЕ


Синяя, вылинявшая до голубизны, обтрепанная амбарная книга, затертая сотнями рук. Титульный лист. Штампы: «Главсевморпуть при СНК СССР. Бюро фондов Всесоюзного Арктического института». От руки ржавыми чернилами вписано: «Ленинград. 1936 год». Ниже — «НКВД СССР. Дальстрой. Геофонд. 1938 г.»
На титульном листе: «Северная Чукотка. Отчет о геологических исследованиях 1934—1935 гг.»
На первой странице: «Настоящая работа составлена в течение шести месяцев с момента моего возвращения в Ленинград. Сердечная благодарность коллективу ВАИ, оказавшему помощь в составлении данного отчета. Сотрудник Геологического отдела Софья Семеновна Шпицер провела все измерения полевых шпатов, вела вспомогательные работы по пересмотру анализов. Сотрудник Картографического отдела Василий Григорьевич Агапиков составил по полевым материалам топографическую карту в масштабе 1:500000, а сотрудник химлаборатории О. Кобылина, при участии В. Егорова и М. Ермолаева, сделали анализы (22) изверженных пород.
...В институте меня не стесняли ни временем, ни микроскопом, мои рукописи не залеживались в машинописном бюро. Все это позволило планомерно работать, эффективно проанализировать и изложить все факты в виде этого отчета. В него я вложил все мои записи, все знания и пережитое. Большое спасибо товарищам, помогавшим мне в этом деле.
В. Дитмар»


1
Черный борт «Смоленска» казался особенно высоким. Его вертикальная стальная стена будто отделила людей, что отталкивались от его массивного притяжения веслами и баграми, от последнего оплота привычного. Люди в шлюпке уныло гребли, глядя, как
[23]
отдаляется «Смоленск» — в последние месяцы их дом и связь со всем, что было дорого каждому из них. К берегу, завуалированному легким туманом, никто не поворачивал головы. Смотрели на оставленное. На борту «Смоленска» выстроилась группка обручевцев: они дружно махали руками, кричали что-то прощальное. Между шлюпкой и пароходом носились чайки и тоже кричали — гортанно и тоскливо...
Их было трое, высадившихся 8 августа 1934 года на галечную косу пустынного берега Чукотки. В специальном документе они именовались «Северной Чукотской экспедицией». Возглавлял экспедицию геолог Владимир Георгиевич Дитмар. В состав ее входили: А. Ф. Беспалов — геодезист-астроном, Г. К. Семенов — моторист и завхоз.
В полукилометре от берега виднелось жилище — изба не изба, шалаш не шалаш — горбатое сооружение с тонюсенькой струйкой сиреневого дымка. У берега геологов встретили два молчаливых бородача. Не здороваясь, они вошли в высоких броднях в воду, подхватили шлюпку с бортов, тыкнули, разом подтянув ее на хрустящую гальку. Геологи выбрались, разминая затекшие ноги и спины, взялись за разгрузку. Бородачи работали с ними, ящики и мешки подхватывали подряд, не выискивая легкого,— и всё молча, не выказывая ни радости встречи с новыми людьми, ни огорчения от порушенного их одиночества.
Подвалила вторая шлюпка-«шестерка» с матросами на веслах, и ее разгрузили споро. Матросы распределились по двум шлюпкам, а оставшиеся на берегу дружно столкнули облегченные лодки в воду. С низкого берега океан казался поднятым над плоскостью косы, над фигурками людей, таких жалостно-одиноких и маленьких перед грозным величием синеющей шири.
За пять лет до описываемых событий на пустынном берегу местности, названной по-чукотски Валькарайн (в двенадцати километрах от черных зализанных скал-валунов мыса Биллингса), в поздний осенний шторм затонула на мели американская шхуна «Элизиф». Зимовавшие моряки выстроили из ее остатков жилье, пробедовали в нем до следующей весны, когда их сняли земляки-китобои. Зимовщики унесли с собой все ценное, а жилье осталось и недолго пустовало. Неуклюжее, но крепкое, способное сохранять тепло, жилье освоили служащие Валькарайского отделения кооператива, где жили двое русских людей.
Когда шлюпки скрылись вдали, один из бородачей, тот, кто постарше, повернулся к прибывшим, разгреб заскорузлыми пальцами дремучую бороду на стороны, на адмиральский манер, улыбнулся и низко поклонился всем.
— Здравствуйте, отец! — за всех отозвался Дитмар и тоже поклонился в пояс, но так неумело, что все рассмеялись.
[24]
Старик приобнял Дитмара за плечи, подтолкнул к жилью.
— Пошлите чаевничать, самовар у нас готов...
Жилое помещение оказалось низким, но просторным. Потолок обшит парусиной, пол дощатый, умело сшитый из палубной дубовой доски. В южную стену под потолком был заделан квадратный салонный иллюминатор с толстыми стеклами.
На скобленом дощатом столе фырчал медный тульский самовар с накладными медалями. Старик первым опустился на скамью, вздохнул.
— Вот наша жилуха. Еще одна есть, но мы в ней не топим... Я, значит, Савелий Поваров — можно Васильичем звать, как сподручней,— смотритель добра. Вот начальство мое, голова кооператива, Бурматов Петр — и тоже Васильич. А вы кто будете? Отвечайте по охоте, коль охоты нет — молча почайкуем!..
Расселись у стола, выпили по первой кружке. Чай был хорош, душистый. Оказалось, из запасов «Элизиф». Не всё американцы прихватили — чай остался, сухари, из одежды кое-что.
Дитмар вынул из планшетки чистый лист, набросал карандашом схему побережья океана с запада, с Чаунской губы начав и на востоке оставив оборванную линию.
— Вот смотрите, товарищи кооператоры... Мы геологи из Ленинграда. Перед нами поставлена такая задача: у Чаунской губы высадятся наши товарищи и проведут в этом районе работы. А здесь — от мыса Северного на юго-восток и к югу — работала в прошлом году экспедиция Серпухова Владимира Ивановича... И вот мы должны геологическими исследованиями связать воедино эти территории. Приблизительно это от мыса Шалаурова, губы Нольде на западе до устья Амгуэмы. Ну на восток я немного перехватил, но—надо и хочется!.. Геологов тут не бывало, так сказать, «белое пятно». Для нас будут очень ценны ваше мнение и совет.
Бурматов только головой затряс и остро глянул на Дитмара. Поваров подвинул к себе лист «югом» и стал всматриваться, что-то бормоча себе в бороду.
Наконец Бурматов спросил:
— Каким транспортом собираетесь пользоваться? Мотор я у вас видел, но это по воде. А посуху?
Дитмар ответил, что в Ленинграде предполагали передвигаться в глубину тундры на оленях, а по побережью — на собаках, надеясь привлечь каюров и разнорабочих из местного населения.
— Оно и видно, что геологи,— пробурчал Бурматов.— В глубь земную заглядывают, а что на самой земле — не знают. Ученые... Откуда взяли ваши начальники, что тут ездят на оленях? У якутов есть и ездовые и вьючные олени, у эвенов, люди говорили, тоже есть. А у чукчей на оленях не ездят. Бывает, пристегнут пару
[25]
к нарточкам, так то не перевоз, понимаете? Ни сбруи путевой, ни силы в олене нет такой, чтобы возить... А собаки? Во-первых, тут в прошлом лете на собак мор был — поздыхали. Где у кого и остались, так еще поискать надо, да и найдешь ли. А во-вторых, с собачьей сильной упряжкой на дальнюю дорогу нарты одной жратвой для них нагрузишь. А себе?.. Не-е-т, перемудрили ваши ученые начальники. И рабочих не наберете. Чем расплачиваться станете, а?
— Мне выданы соответствующие суммы...
— Деньги, что ли? Так чукчи денег не знают! У них обмен: ты ему — что ему надобно, он тебе — что тебе надобно. И сам рассудит, что за что и по скольку. Свое навязывать станешь, по-твоему даже с достатком для него, а он без слов развернется — и уйдет обиженный!.. Но и это не главное. Вам же человек пяток надо, никак не меньше? Вот-вот! А где взять пять мужиков, да чтоб здоровых и по-русски понимающих? Товарищи дорогие, здесь населения — не на всякой сотне квадратных километров одну семью застанешь! Это не Россия, где что ни куст, то под ним и мужик — кто с серпом, а кто с молотком. Тундра здесь!..
Бурматов выкрикнул все залпом, даже задохнулся. Наступило тягостное молчание. Слышно стало, как сипит фитиль в лампе-семилинейке и потрескивает остывающий самовар. Старик Поваров молча вглядывался в лица гостей.
— Все так, Петр Васильевич. Я вам верю. Но мы уже здесь — и надо работать. Надо скорей начинать. Так я говорю, друзья? — Дитмар встал, улыбнулся.— Основное-то есть, так ведь? Есть «белое пятно», и есть мы...
Поваров крякнул, тяжело поднявшись:
— Будем укладываться, за один присест всех разговоров не переговорить,— и задул лампу. В комнату через иллюминатор рвался желтоватый, как сноп ржи, солнечный свет.
—Что, на ночь не похоже? — спросил Поваров.— Привыкнете, да и не надолго дня-то осталось, с месячишко, не более...
Утром, когда убирали постели, хлопнула дверь. Дитмар обернулся. На пороге стоял низкорослый человек в вытертой до кожи меховой одежде, напоминающей рубаху до колен. На ременной опояске висела кожаная сумка. Капюшон рубахи был откинут. Круглая голова с неровным ежиком черных густых волос, темное лицо в морщинках, нос, приплюснутый, но с легкой горбинкой под переносицей, и веселые острые глаза в щелках набрякших век.
— Еттык!.. Нытопыкэн минкы? Ярачыко?
— Здравствуйте! — склонил голову Дитмар.— Мы вас не понимаем. А вы разговариваете по-русски? — Но чукча в ответ только улыбался.
Поваров обхватил чукчу за плечи, притиснул к себе:
[26]
— Здорово, друг Ичаэргин! И-и...— Говорил он по-чукотски не бегло, с трудом подбирая нужные слова. От напряжения голос его звенел, и Ичаэргин в шутливом страхе зажал себе уши.
Завтракал Ичаэргин вместе со всеми. Чувствовал он себя свободно, только сиденье на скамье смущало его. Дитмар обратил внимание, что чукча ел лишь мясо и хлеб. К луку, нарезанному щедрыми ломтями, крупному, серебристому, хрусткому, Ичаэргин не притронулся, даже отворачивался, помаргивая. Когда Поваров внес тазик с парящей разварной картошкой и под одобрительный гуд поставил его в центре стола, Ичаэргин весь подался к новой еде, опираясь на дюжее плечо деда Савелия, и внюхивался в душистый парок, смешно шевеля ноздрями. Затем он поддел парящую картофелину кончиком узкого, сточенного почти до обушка ножа и положил на стол перед собой. Савелий, хохотнув, перекинул картошку на эмалированную тарелку с английской надписью по кругу, своей ложкой подбросил еще пару картофелин и щедро полил подсолнечным маслом.
— Кушай, брат Ичаэргин. Русильын эръы!*
Чукча взял у Савелия ложку, обкатал картофелину в масле и махом отправил в рот.
— Что ж ты так, бедолага! — Савелий и посмеялся бы, да жалко было приятеля: у Ичаэргина из щелочек-глаз потекли крупные слезы.— Дуть надо, понимаешь? Тыттук, тыттук!..
Целый день Ичаэргин гостил у русских. Он сидел у стенки, подобрав под себя ноги, присматривался к делам хозяев, к их снаряжению, к незнакомым предметам, стараясь сам понять их назначение. Вот он подсел к Семенову, на воле перебиравшему мотор, освобождая его от заводской смазки. Моторист щепками снимал с деталей солидол, промывал в керосине, раскладывал на лист фанеры. Ичаэргин только морщился от керосина, но не отходил от Семенова до тех пор, пока тот вновь не собрал «Пионер». После обеда Поваров с чукчей ушли и к ночи не вернулись...
Шли дни. Находились все новые необходимые работы.
Дитмар спал плохо, тревожно. Он успел привязаться к Савелию. Очень внимательным был этот старый человек, по поступкам видно — деликатным. Чувствовалось, он обо всех уже успел составить свое мнение, и не о каждом лестное, хотя со всеми ровным был Савелий Васильевич. Молчаливый, но не от угрюмости, а из-за несуетности, что ли. У него все выражалось делом, а слово — потом, да и при крайней необходимости. Неравнодушный человек. Не вмешивается в их дела и разговоры, не суется с советами, но и не остается в стороне. Бурматов, тот весь в своих делах: то на складе возится, то над записями допоздна сидит. Все в нем говорит: живем в одном доме, но дела у нас разные...
* Русское мясо (чукот.).
[27]
Тревожил Дитмара Георгий Семенов, «Жорик, путиловский!»„ как он представился при первом знакомстве. Тогда еще насторожила некоторая развязность, окраинное питерское ухарство. Но Семенов был прислан в отдел кадров института с рекомендациями ,и характеристиками комсомольского комитета большого завода. Своих кадров институту не хватало—формировалось несколько экспедиций. Всё наспех, всё в последний момент. Да и самого-то начальника назначили в «Северную чукотскую» чуть ли не за месяц до отъезда. Но согласился не раздумывая: все как-то сложно стало, тягостно — дома, в институте. Но не только это... На дальних северах и на Камчатке в середине прошлого века работал геолог Конрад Дитмар — сначала по командированию Минералогического общества Академии наук, потом в качестве чиновника особых поручений «по горной части» при Камчатском губернаторе Завойко. Отец что-то рассказывал о корне Дитмаров, но не запомнились эти рассказы, уж очень мал был, когда отца не стало... Дед отказался от родовой приставки «фон»—но только при подписи научных отчетов. И книга «Поездка и пребывание на Камчатке в 1851—1855 годах» подписана «К. Дитмар», без «фона». И его отчет императорской Академии по физико-математическому и историко-филологическому отделениям за 1888 год — тоже за подписью «Дитмар». Читал эти санкт-петербургские издания, запомнились. Толковый был дед. В его имении под Витебском родился отец — это тоже запомнилось. И то, что мама рассказывала, как гуляла с женихом — учителем географии Георгием Дитмаром по Дворцовой площади в вечер грандиозного праздника начала века. Тогда из-за Зимнего, с Невы, канонады и мортиры стреляли фейерверками, и над площадью, над Александрийским столпом в черном новогоднем небе с пушечным звонким аханьем распахивались разноцветные букеты бенгальских огней... Мама была тоненькой бестужевкой, такой и осталась, такой и запомнилась. Узколицая, с распахнутыми огромными глазами, всегда какими-то изумленными, и тоненькими, высоко поднятыми бровками. Глаза мамы казались шире лица, щеточки пушистых ресниц в углах глаз выдавались, приподнятые к вискам. Она была близорукой и пользовалась лорнетом. Только перед концом — за год, за два — стала носить пенсне с черным шнурком. В гробу она лежала будто заснувшая и без пенсне. Спокойная, не изумленная и очень молодая. Стекла высокого окна дребезжали — по Питеру били пушки Юденича...
Грохот, вызывающий содрогание почвы, жилища, постели на ящиках. Удар — пауза, наполненная воем, свистом, и — снова удар! Нет, это не пушки из тревожного сна. Дитмар откинул жаркий тулуп, замешкался, выбираясь из бязевого вкладыша.
Наружные двери по-северному отворялись внутрь тамбура. Ед-
[28]
ва Дитмар откинул щеколду, как дверь распахнулась и порыв ветра отбросил его к стенке.
Океан неистовствовал. Клокочущие волны с ревом выкатывались на плоский галечный пляж, сорванная с волн пена и брызги хлестали проливным дождем. Небо низко нависло тяжелыми тучами, шквальный ветер рвал их и гнал, будто обезумевшую многомиллионную отару грязно-серых баранов. Звонкий стук тяжелого галечника, перебрасываемого волнами, казался цокотом копыт, сшибкой крутых рогов.
И вдруг из-за стены, вброшенный шквалом в тамбур, на четвереньках влетел взъерошенный дед Савелий. Вдвоем они навалились на дверь, накинули щеколду.
Дед обтирал мокрое лицо кумачовым платком, и сам был багрово-бурым, не мог отдышаться.
— Ишь, пластает, варначина!..
— Где Ичаэргин, Васильич?
— Проводил я их с Петром. К чукчам подались, на Лялер... В вечеру вышли, тишь была. За полночь сорвался, варнак... Почитай, с версту я на четвереньках пробирался да по-пластунски... Спасибо, Данилов-покойник, хорунжий наш, выучил — в старости наука пригодилась... Вы не сумлевайтесь, Егорыч, Ичаэргин прибудет! Вот стихнет напасть — и он явится. Договорились так. Нехристь, а верный человек, он — понял, он с вами будет. Подумал я так — он вам сгодится!..
На седьмой день шторм стих, как будто кто-то опустил заслонку. Рванул шквал, ахнул в стену ветровой удар — и все. За шквальную неделю на косу нагнало, нагромоздило ледяной барьер. До горизонта заволокло море колотыми, вздыбленными льдами.
Ленинградцы бродили вдоль ледяной кромки, дивились страшной силе стихий. Савелий Васильевич сначала с Семеновым уединился, но скоро отошел.
— Вы хотите мне что-то высказать, Васильич?— Дитмар заметил, что старик чем-то обеспокоен.
— Надо бы, Егорыч, делом заняться, леду с речки навозить, топлива наготовить. Это не конец, так —передышка! Варначина еще врежет — нутром чую. Не с той, так с другой стороны, но врежет!..
Дитмар призвал товарищей, расставил по работам. Сам с Поваровым впрягся в волокушу, наладились за льдом. Старик повел не к ближнему стоку, а за километр, к дальней речушке, где возвышалась над водой старая наледь. Под белой пористой коркой скрыт был голубой, искристый на изломах чистый лед. Наломали глыбы, отобранные дедом Савелием,— без сора и целиковые, не трещиноватые. Впряглись.
[29]
— Не жилься, Егорыч, не рви! Наладь потяг в дыхание, оно как по склизкому пойдет...
На склоне старик остановился отдышаться. Но Дитмар понял, что Поваров сам-то не очень упарился, скорее для него, молодого, дал передых. Дитмар взмок — волокушу тащить не тачку катить.
— Ты, Егорыч, Бурматова пойми. И ему распоряжений надавали из центра... Он деловой, головастый, партейный. А ты-то как, член партии?
— Нет, я не член партии, Васильич, но идеи полностью разделяю.
— Ишь ты, не хитровато ли? К примеру, с бабой можно полюбовно разделять постелю, но ведь и такое народ осуждает, в ком совесть есть. Разделяешь с ней постелю, любовь меж вас и согласие — так веди под венец! По-новому, значит, зарегистрировайся... Прости старика, не в свое лезу, но не из любопытства, поверь. Подавал, что ли, да не приняли?
— Было, старик. В институте учился — написал в ячейку заявление, как раз в год смерти Ильича. Но не приняли заявление — первокурсником был...
— Не показался, значит, не проявился... Сам — не из рабочих? На крестьянского-то сына тоже не похож... Понятно, из дворян...
— Я шесть лет на заводе слесарничал, чертежничал!.. Из заводской ячейки рекомендации имел!..
— И это понятно. Отказали поперву, а ты — в обиду... Теперь
[30]
мне понятно. Беспалов, видать, партейный, и Жорик-гусь, небось, комсомолия... Но ни рыба ни мясо. Вишь, опять прав Петра! Ученое твое начальство и с компанией, нет, по-новому-то — со штатом — тебя свело без мыслей, без разуму. Главный-то штатный начальник, небось, не разумел еще дела: поупрягал вас... Тоже, видать, гусь. Крестьянин — тот под ярмо не сведет бугая с волом, пусть бы и масти одной!.. Простой я человек, Егорыч, хоть и жизнь повидал всякую и в людях густо был замешен, в таком крутом тесте был, какое муки уж и не принимало, одну муку. Мои слова тебе, грамотному, может, и ни к чему, но послушай. Я, можно сказать, тот самый народ, для которого большевики Россию подняли и переделали. Мнение мое такое: дороже безбилетный, но с идеями, чем с билетом и без верности. Так я тебя понял — и коллегов твоих тоже оценил. Конечно, дело делают не с кем мечтается, а с кем приходится... Поверь, сам бы с тобой пошел, не для красного словца говорю, но — дело на мне, да и ноги не те. Руки дюжат, а ноги... Знаешь, Егорыч, с чего начинается старость? А с того, что после дневных тружений за ночь ноги не успевают отдохнуть. Раз заметишь — не поверишь, два раза заметишь — не согласишься. А уж после третьего-то раза поверь, она наступила! Ну, поговорили, будет. Взялись!
С ночи вновь заштормило. Шторм разворотил припайные торосы, смыл стамухи, угнал льды. И все с грохотом, с диким напором неизмеримых сил!
Дитмар часами сидел на взгорке, угнездившись в тулупе между валунами, глаз не мог отвести от картины битвы стихий. Удары волн и ветровых шквалов отзывались в нем тревожным метрономом уходящего времени. Кончался август, а дело не начиналось. Несколько раз срывался, уходил один — по берегу и в глубь материка, но ветры обессиливали, гнули в лежку. Ходил, осматривался. Всё вокруг рыхлые отложения, в погоду просматривались на южной дуге горизонта голубые волны далеких гор.
Дитмар замечал, как угнетающе действуют штормы и грохот льдов на Беспалова, как он, опытный геодезист-полевик, замирает, сереет лицом, когда битва стихий ревет артиллерийской канонадой и сотрясаются стены их жилища. Беспалов все кутался в старую американскую енотовую шубу, из жилья выходил только при крайней нужде и отмалчивался от просьб Поварова помочь по хозяйству. Старик отходил без попреков, сам делал все по дому. Георгий перетащил в жилуху руль-мотор и здесь все собирал-разбирал — занят был.
Утро первого сентября выдалось тихим, безветренным и солнечным. Подивиться можно! Вчера еще горбы волн, оседланные льдинами, как бедуины на верблюдах колыхались под шквалами, тучи тяжелыми мохнатыми брюхами волочились по пенным греб-
[31]
ням, по мокрому плитняку низких холмов, оставляя рваную бахрому, как клочья ваты, в распадках и низинках,— а сегодня море было спокойным, и льдов не стало.
Дитмар, окатившись у порога ведром ледяной воды, отфыркиваясь, растираясь жестким вафельным полотенцем, не вошел — влетел в жилуху. Дыхание перехватило от затхлого, прокероси-ненного ламповым чадом запаха давно не проветриваемого жилья.
— Подъем и по коням, братцы! Прозаседались, хватит! «На Шипке все спокойно...» «Нет безобразья в природе! И кочи, и моховые болота...» Сегодня выходим в маршрут! Верно, Беспалов?
— Неверно, Дитмар. Что ж вы не отдавали руководящих команд пятнадцатого, когда стих норд-вест?
Дитмар опешил. Он рассеянно улыбался, продолжая растираться.
Поугрюмевший Поваров не удержался:
— Тогда я отсоветовал! Беспалов круто развернулся к нему:
— Что ж так?
— Дак вдарило же к ночи!
— А вам откуда известно было, любимец богов, что «вдарит»?
— Да уж не ученый, это точно. А то, что вдарит, знал доподлинно и Егорыча упредил.
— Значит, это вы его благословляете команды давать. Ну-ну! Сегодня, значит, вам доподлинно стало известно, что больше не «вдарит»? Вот как, Дитмар... Стало быть, вы свое драгоценное здоровье, с таким рвением поддерживаемое физической культурой по системе соотечественника Мюллера, ставите в зависимость от погодных предсказаний этого кудесника? Браво, Дитмар! Но меня от подобных экспериментов увольте! — Беспалов рванулся к двери, Дитмар удержал его за рукав енотовой шубы.
— Успокойтесь, Беспалов, вы ведь не истерик...
— Оставьте меня, жизнерадостный кретин! — зло выкрикнул геодезист и выбежал за дверь.
Дитмар, чтобы сдержать дрожь в руках, мял злополучное полотенце. Он опустился на скамью, избегая взгляда деда Савелия, плечи его обвисли.
Семенов в очередной раз разбирал мотор и, как школьник, поднял руку.
— Тут такое дело, Владимир Георгиевич, дорогой! Мне необходимо выбраться на мыс Шмидта — организационные дела, понимаете, то-се, надо на полярке побывать, через них на чукчей выйти, связи у них...— Семенов юлил, но смотрел прямо в глаза, улыбался доверительно. Он, казалось, боялся замолчать, все говорил и говорил, приводя доводы.— Вот и надо у летчиков побывать, так ведь? Смазочкой аэропланной разжиться, детальками!
[32]
— Действительно надо? — Дитмар растерялся.
— Так точно, товарищ командир! — Семенов дурашливо вытянулся, осклабился, но глаза его не смеялись, острые зрачки буравили начальника со злым нахальством.
Дитмар медленно встал, натянул суконную гимнастерку, не спеша перетянулся широким комсоставовским ремнем. Желваки перекатывались на скулах. Обычно улыбчивое лицо посерело и вытянулось. Семенов, высокий и жилистый, подобрался, пригнул лоб, суженный мелкокурчавым черным чубом.
Снаружи донеслись чьи-то возгласы. Поваров выглянул за дверь, обернулся с улыбкой:
— Егорыч, Ичаэргин возвернулся! Я ить говорил!.. Ичаэргин подтянул байдару почти к самому порогу. Беспалов помогал ему, придерживая на плечах шубу.
Все, как бы почувствовав облегчение, обступили чукчу, тормошили его, смеялись. Ичаэргин пожимал руки старательно, привыкая к новой форме приветствия, смеялся, что-то лопоча на своем языке. Встретившись глазами с Дитмаром, кивнул ему. На крыльце появился дед Савелий.
— Вот и прибыл,— радостно говорил он.— Теперь все ладом будет, Егорыч! Не сумлевайся.
Осмотрели байдару — невиданную Дитмаром чукотскую мореходную посудину. На каркас, хитроумно изготовленный из тополиной древесины, натянуты сшитые моржовые шкуры. Дитмар подивился заделке швов: почти как на русских ведрах из оцинкованной или луженой жести — только швы ведер заделывают-закатывают врасплеск, киянкой, а эти мелко прошиты жилами. Ни капельки воды не просочится! Вот оно, мастерство! Уж как далеки друг от друга предки, зачинавшие этот опыт, а вот, поди ж ты, пришли к общему!
Оказалось несложным приладить на корме байдары опорную доску для руль-мотора. Дитмар с Семеновым взялись за инструменты, дед Савелий и Ичаэргин помогали. Чукча быстро понял что к чему, недаром присматривался к руль-мотору. Дитмар догадался подложить под короткие болты бортовых креплений куски промасленной моржовой кожи — как прокладки под гаечную затяжку. К вечеру байдара была готова.
За вечерним чаем Дитмар спокойно сказал:
— Семенов, вы собираетесь на мыс? Воспользуйтесь любезностью Савелия Васильевича, он дает лодку с парусом. Вы бывалый матрос. Ветры — норд-вест и норд-ост — оба попутные. Попрошу не лихачить, держитесь вдоль берега... Руль-мотор и двухсоткилометровый запас горючего подготовьте к утру. Я отбываю на запад с Ичаэргиным. Пожалуйста, снарядите нас двухнедельным запасом,— и встал из-за стола, поклонившись легким кивком.
[33]
Беспалов только кутался в шубу, провожая глазами каждое движение Дитмара, он искал повод для стычки, выяснения отношений, в конце концов, ответа на утреннее оскорбление. Но Дитмар его не замечал. Дед Савелий искоса поглядывал на Беспалова, усмехался в усы.
Ранним утром Дитмар с Ичаэргиным отбыли. Дед Савелий столкнул байдару на глубину, «Пионер» завелся с одного рывка и весело зататакал, отфыркиваясь голубым дымком. Дитмар, нахохлившись, сидел у руля. Ичаэргин долго размахивал руками, прощался с Поваровым.
Двумя часами позже подняла промасленный парус лодка-килевка, взяла курс на восток. Ходко пошла, ветерок был свеженьким, припахивал спелым арбузным запашком.

(продолжение следует)

Пред.След.