Взгляните на карту Арктики. Там, где густо, почти переплетаясь в тесный пучок, сходятся меридианы, там, где лежат небольшие кружочки последних параллелей, находится точка, через которую проходит воображаемая ось вращения нашей планеты. Это Северный полюс. Вокруг него на тысячи километров на юг, восток и запад простираются просторы Ледовитого океана. Белая краска, нанесенная на вершину мира, молчаливо свидетельствует о том, что в районе том -только льды, льды и льды. И ни одного клочка земли. И вот над этими льдами в те дни, когда на Диксон, на мыс Челюскин и другие крайние точки Большой земли стягивались экспедиционные грузы, день и ночь летали самолеты авиаотряда Ильи Спиридоновича Котова. Летчики искали многолетнюю, крепкую, так называемую паковую льдину для будущей научной дрейфующей станции.
В полет они уходили, «под пробку» заправившись горючим. Каждый килограмм бензина и бортового снаряжения был на строгом учете, и, к великому сожалению корреспондентского корпуса, мы вынуждены были сидеть и ждать. Ждать день, второй, третий... Если от Котова долго не было сведений, все почему-то разворачивали карты, подолгу вглядывались в молчаливое белое пятно Центрального Арктического бассейна и тягостно, нетерпеливо вздыхали:
— Когда же, наконец, снова в путь?...
И вот однажды вечером дежурный по экспедиции сообщил:
— Льдина найдена. Завтра с утра летите. Быстрые сборы, бессонная ночь. Мне предстояло.
двигаться дальше со старыми друзьями — с экипажем Федора Анисимовича Шатрова.
Нужно сказать, что экипаж Шатрова не сидел эти дни на Диксоне. Он то и дело «мотался» в Архангельск, Амдерму, летал куда-то на восток, где готовился «бросок» для высадки второго ледового лагеря, снова возвращался на Диксон. За эти беспокойные, трудные
[46]
дни лица летчиков обветрили и загорели, люди от усталости похудели.
В пять — ноль — пять — снова в самолете. В огромном «Иле» с трудом можно протиснуться вперед — так загрузили самолет ящиками с продовольствием и оборудованием, палатками и газовыми баллонами. В этот день нам предстояло дойти, с небольшой дозаправкой на промежуточной площадке, до мыса Челюскин и оттуда вместе с Котовым двигаться к паковой льдине, которая лежала на том же меридиане, что и остров Врангеля, только где-то там, на подступах к полюсу.
Высота — 550 метров. Внизу — то ледяные поля берегового припая, то желтоватая, неровная от сопок и кочек тундра Таймыра. Берег кажется безжизненным и пустым. Но именно он, этот таймырский берег, исхожен русскими людьми вдоль и поперек, пожалуй, со времен тех землеходов семнадцатого века, утварь которых была найдена на острове Фаддея и в заливе Симса и теперь хранится в Ленинградском музее Арктики.
На штурманской карте значились острова с довольно оригинальными названиями: Лишний, Проклятый... Кто их так назвал? Почему Лишний? Почему Проклятый? Может, в туманный день врезался в один из этих островков форштевень судна какого-нибудь отважного морехода и мореход, осерчав, назвал безыменный островок Лишним? Может, на Проклятом зимовала горстка полярников и, натерпевшись бед, пережив жестокую пургу и болезни, ушла оттуда на Большую землю, оставив за островком это недоброе название. Штурман не знал происхождения названий островов, да и разве упомнить историю открытия тех бесчисленных клочков таймырской земли, что плыла под крылом нашего самолета!...
Неудача началась со старта на той промежуточной площадке, где мы заправлялись бензином: тяжелая машина, разворачиваясь на взлет, увязла в снегу. Ревели моторы, выламывали струей воздуха целые плиты снега, швыряли их метров за пятьдесят, но шасси лишь глубже увязали в снегу.
[47]
Подкатил трактор-тягач. Пока он вытягивал «Ил» на твердое место, прошло минут сорок — ровно столько, сколько нам оставалось лететь до мыса Челюскин. И когда мы, наконец, взлетели и пришли на место, с моря на мыс наполз сырой, промозглый туман и плотно улегся на землю. Стоило самолету зайти по радиоприводу на посадку, как он попадал в белую молочную пелену и впереди все терялось из виду. Снизу слева, метрах в пятидесяти, мелькала земля, домики поселка, несколько раз слишком уж близко от крыла проносился рубиновый колпачок наземной радиоантенны. Над туманом, как назло, видимость была беспредельной, и даже горная гряда архипелага Северной Земли отсюда казалась совсем рядышком. То поднимаясь, то вновь ныряя в туман, Шатров пытался вывести самолет точно на полосу и — не мог. Когда мы выскакивали наверх, в глаза било большое и желтое солнце. Оно холодно и, я бы сказал, насмешливо скользило лучами по плоскости, вихрилось в бешено вращающихся лопастях винтов и заглядывало в кабину яркими прямоугольниками света.
Бурлуцкий несколько раз брал пеленги, уходил к пилотам. Шатров, крепко сжав штурвал, сидел молча, сосредоточенно глядя вперед. Вот «Ил» опять нырнул вниз до семидесяти метров и пошел на посадку. Из штурманского отсека хорошо было видно, как открылись нижние створки мотогондолы и выползли шасси. Это движение чем-то очень напоминало ястреба, который выпускал когти, чтобы с лета вцепиться в добычу. Но «добыча» — посадочная площадка-ускользала: мы снова «промазали». Теперь уже справа внизу мелькнули и исчезли силуэты двух самолетов, люди, стоящие возле них, трактор. Шатров разочарованно подтянул шасси-когти и снова повел «Ил» на кто знает какой по счету заход.
Люди в самолете притихли, приникли к иллюминаторам. Бурлуцкий курил папиросу за папиросой. От дымка его «Беломора» начинало поташнивать...
Снова выпущены шасси. Теперь самолеты замелькали слева, а полосы впереди нет: видимость по курсу десять-пятнадцать метров.
[48]
Сердито взревев моторами, Шатров окончательно убрал шасси, поднялся на 700 метров, и вскоре стрелка авиакомпаса опять замерла на одном месте. На штурманской карте по этому курсу лежал один из островков Северной Земли. Там придется снова ждать команды Котова и только оттуда двигаться на льдину — «Северный полюс-3». Нет, видно, Арктика не легко сдает свои позиции на подступах к ее последним параллелям...
«... Остров еще не имел названия. Его нельзя было найти ни на одной карте в мире. И необитаем он был настолько, насколько может быть необитаемым маленький клочок земли, только что открытый среди полярных льдов на половине восьмидесятого градуса северной широты На нем не было ни гор, ни рек, ни озер, да они просто не могли бы здесь поместиться. Это был всего лишь гребень известняковой складки, выступавший из моря. Он поднимался узенькой взгорбленной полоской и напоминал высунувшуюся из воды спину кита. Впервые вступив на его обледеневшую, скользкую поверхность, мы невольно шли осторожной походкой, будто под ногами и в самом деле лежал кит, готовый каждую минуту погрузиться в холодную пучину.
Потом завыл ветер, небо покрылось серосвинцовыми облаками, повалил снег — над клочком земли заметалась полярная метель...» — так пишет Г. А. Ушаков в своей книге «По нехоженой земле».
Тот, кто однажды прочитал эту книгу, тот уже никогда не забудет увлекательные рассказы полярника о том, как горстка советских людей высадилась на необитаемом острове, которому дали имя «Домашний», и оттуда совершала трудные переходы по гористому архипелагу Северной Земли. И, конечно, все запомнят рассказ о том, как на острове Домашний три смелых человека построили домик, оборудовали метеоплощадку и радиостанцию...
В тот понедельник, после нескольких неудачных заходов на посадку на мысе Челюскин, Шатров посадил свой тяжелый «Ил» неподалеку от Ушаковского острова Домашний.
... Вдали легкий дымок вьется из труб домиков, чер-
[49]
неют хворостинки радиоантенн. И он вовсе не кажется так сурово необитаемым, каким встретил когда-то первых советских людей.
Дальше за Домашним — безбрежное море синего, горизонта. Справа — белые холмы гранитного острова Голомяного. Слева — за ледовыми полями, лежит мыс] Челюскин — самая северная точка Большой земли, которая в последнюю минуту обошлась с нами так неприветливо...
Путь с земли на дрейфующие льды затягивался на Северную Землю обрушилась весенняя пурга, и миновало еще несколько дней тягостного ожидания, прежде чем Илья Спиридонович Котов прилетел на островок, где ждали его, и объявил:
— Быстрей грузиться! Летим на главную льдину. Сейчас там очень нужна рабочая сила: ропаки срезать, ящики таскать!
Его транспортный самолет был так забит ящиками с продуктами, палатками, оборудованием, что по началу казалось просто невозможным втащить туда еще и наши небольшие чемоданчики.
Взревели моторы. Машина долго бежала по снегу, прежде чем оторваться от взлетной площадки, и, напрягая все лошадиные силы своих моторов, полезла вверх. В самолете, кроме экипажа и двух пассажиров, в этот день летело еще одно живое существо: это был мохнатый, пепельно-серого цвета пес Мамай. Во время взлета он сидел в хвосте машины, забившись за какой-то ящик. Множество резких запахов — бензина, масла, спирта, рев моторов и болтанка оказались ему не по душе, и вскоре Мамай с жалостным повизгиванием стал пробираться к людям. Пассажиры сидели у иллюминаторов, поглядывали вниз, на льды и не заметили пса. Чтобы обратить на себя внимание, он ткнул кого-то носом под локоть, положил на колени лапу и просяще тявкнул. Пришлось обнять Мамая, потрепать по загривку, и только тогда он успокоился, пролез к иллюминатору и серьезными карими глазами уставился на плывущую под крылом самолета ледяную пустыню Арктики.
Безбрежная, бесконечная, испещренная синими
[50]
прожилками разводий и трещин, она казалась необыкновенно суровой, холодной и до предела молчаливой. Синеватые тени от громоздящихся торосов падали на белый снег, вздыбленные глыбы льда стояли над застывшим безмолвным краем Большой Медведицы и, словно мрачные стражи, преграждали путь всякому, кто рискнул бы отправиться к вершине мира.
«Каких только несчастий на протяжении ряда лет ты не приносило, о бесконечное белое пространство... — писал во время одного из своих последних полетов на север известный полярный исследователь Руал Амундсен. — Каких только лишений и каких только бедствий ты не видало. Но ты также повстречалось и с теми, кто поставил ногу на твою шею и силой бросил тебя на колени.
Но что ты сделало со многими гордыми судами, которые держали путь прямо в твое сердце, чтобы никогда больше не вернуться домой? Куда ты их девало? — спрашиваю я. — Никаких следов, никаких знаков, — одна лишь бесконечная белая пустыня!...»
И мог ли Амундсен знать, что и ему самому, отправившемуся в центр Арктики, суждено будет также бесследно исчезнуть в ее холодном безмолвии, как исчезли десятки его предшественников. Сколько ни искали потом Амундсена, Ледовитый океан навсегда скрыл подробности еще одной трагедии, разыгравшейся здесь, на безбрежных полях льда...
Глядя на плывущие под крылом льды, трудно было поверить, что и мы когда-нибудь найдем льдину, выбранную для дрейфующей станции Алексея Федоровича Трешникова, я прилетим к тем, кто уже поселился на ней. Но чуткие радиоприборы недремно стояли на вахте. Стоило боковому ветру чуть сбить самолет с верного пути, как стрелка радиокомпаса начинала отклоняться от цифры нашего курса и возвращалась на место лишь тогда, когда пилот ставил машину на нужный курс и в наушники штурмана врывались ясные и чистые позывные звуки радиостанции «Северный полюс-3». Они звали все дальше и дальше, к последним приполюсным параллелям. Самолет, словно уцепившись за невидимую серебряную нить
[51]
радиопривода, плыл и плыл надо льдом, то уходя за облака, то пробивая их сырые, рваные хлопья.
Часа через два с половиной, заложив крутой вираж, Котов повел машину на посадку. И когда само лет разворачивался второй раз, слева внизу показались четыре черные точки палаток, мелькнула тоненькая жердочка радиомачты. Это был поселок научной дрейфующей станции «Северный полюс-3».
