Удивительно, но это так: еще неделю назад обширная льдина научной дрейфующей станции казалась неуютной, пустынной, нелюдимой. Стоило отойти от
[59]
палаток на какие-нибудь 500-700 метров, и вы попадали в холодное царство ледяных торосов. Ветер и чудовищный натиск льдов нагромоздили, как фигуры белых фантастических животных, целые надолбы крепких, голубовато-холодных глыб. А вон вдали стоят развалины какой-то старинной крепости, разрушенной набегом безжалостных варваров. Башенка, зубчатая стена, бойницы, засыпанные снежным прахом. И все это мертвое царство пронизано ровным, холодным, но ярким светом полуночного солнца, которое то ослепительно играет на ледяных полях, то вдруг синими густыми тенями ложится на гранях торосов и словно дорисовывает мрачными штрихами образы застывших чудовищ. Ничего земного, ничего живого. Но вот тонкий, таинственный звук дрогнет на грани одного тороса, перелетит к другому и... бесследно растает в морозном воздухе. Потом снова чей-то тихий стон раздается в этом безмолвии и уплывает вдаль... Это ветер, легкий ветер так странно гудит в хаосе льдов.
Однажды, когда мы забрались в дебри торосов, Мамай и Блудный не выдержали: присели на задние лапы и тихо заскулили. Почуяли, должно быть, их собачьи сердца невольную робость перед величием белого безмолвия края Большой Медведицы...
Но вот из-за торосов показывается полотняный поселок. Картина сразу меняется, льдина становится домашней, уютной.
Над темными шатрами палаток струятся дымки — теплый воздух течет и течет в холодный воздушный океан. У кают-компании на треноге подвешен обломок рельсы, в который Иван Максимович трижды в день бьет палкой: зовет народ на завтрак, на обед, к ужину. Ритмично, как движок электростанции маленького райцентра где-нибудь на Большой земле, тарахтит моторчик. и Разбаш — радисты — дают привод воздушным кораблям, летящим сюда днем и ночью. Из палатки аэрологов доносится музыка. Нет-нет, да и затявкают Мамай и Блудный...
Сразу же после «новоселья» полярники по-хозяйски осмотрели торосы у паковой (многолетней) льдины своего лагеря. Льдина была окружена широкими, кое-
[60]
где застывшими разводьями. Свинцовая вода, сухие иголочки льда, тихий плеск океанской волны... В воде — жизнь. Нерпа, морской заяц, тюлень. За этой живностью охотится медведь. За «умкой», как правило, идет песец — этот злой и хитрый звереныш любит полакомиться остатками мишкиного обеда...
На соседней льдине обнаружили довольно свежие следы песца. Открытие это вызвало много споров, предположений. Кто говорил, что льдину, должно быть, принесло к полюсу от берега, кто стоял за «умку» - путешественника и его спутника песца. Говорили разное, но уверенности ни у кого не было. Только Александр Иванович Дмитриев заявил совершенно твердо:
— Бросьте, это самое! Какой там песец! Ведь он не за медведем, а вслед за этим... как его?... За блумингом ходит...
Дружный взрыв хохота решил судьбу Сашиного утверждения: он, как когда-то Рюмкин спутал остол с каюром, спутал блуминг с леммингом — полярной мышью, за которой любит охотиться песец.
Александр Иванович, или, как его все зовут, попросту Саша, работает на дрейфующих льдах уже второй раз. Первый раз в лагере «Северный полюс-2» он был и завхозом, и гидрологом, и даже помогал аэро¬логам. Беспокойный, веселый, да к тому же любитель рассказывать смешные истории, он еще тогда прослыл великим «изобретателем» и путаником.
В 1950 году, когда Дмитриев дрейфовал с лагерем Михаила Михайловича Сомова, был у них отличный белоснежный пес Ропак. И взбрело Саше научить Ропака таскать в зубах разные палки, прутики и прочий мусор, который нет-нет, да и появлялся на льдине лагеря. Ропак быстро сообразил, чего от него хотел Саша: каждый раз псу от завхоза за услугу перепадало что-нибудь вкусненькое. А когда все палки были снесены Ропаком в кучу и сожжены Сашей, пес явно заскучал без дела. И вдруг, к ужасу Дмитриева, приволок с метеоплощадки длинный термометр, один из тех, что метеорологи кладут на снег для измерения температуры снежного покрова. Видно, от радости, что нашел-таки
[61]
для Саши еще одну палку, Ропак прокусил стекло и спирт вытек из прибора. Быстро отобрав у Ропака надкушенный термометр, Саша воровато сунул его в снег возле своей палатки и зашипел на пса:
— Кыш ты, чорт лохматый! Нельзя, это самое!... Потом крадучись пошел в палатку-склад, достал
потихоньку запасной термометр и положил его на место. Неизвестно, как понял Ропак нотацию Саши, только с того дня для метеорологов начались сущие мучения: термометры исчезали с их площадки, будто кто-то специально охотился за ними. Исчезали — и все тут. Дмитриев, конечно, слышал, как полярники ругали «нечистую силу», но о причудах пса помалкивал, а Ропака посадил на цепь. Ропак поднял такой вой, что люди выскочили из палаток и освободили всеобщего любимца. Изругали Дмитриева, а он только моргал виновато глазами, разводил руками и оправдывался:
— Я для порядка привязал, чтобы под ногами, это самое... не путался.
И надо же было случиться: в тот же день метеорологи понатыкали в снег и положили на его поверхность целую дюжину термометров для обширных и сложных комплексных исследований разности температур.
Ропак закапывал у входа в палатку Дмитриева последний сворованный им термометр, когда его увидел Михаил Михайлович Сомов. Если бы даже пес и умел запираться, ничто не помогло бы ему: улики были явны...
Сомов отчаянно ругал Дмитриева, а когда кто-то из метеорологов ехидно заметил:
— Ничего себе, научил пса палочки таскать... — Михаил Михайлович и вовсе осерчал на бедного Сашу и в наказание послал его во внеочередной наряд на целый месяц в камбуз, к доктору Воловичу на грязную работу «мужиком при кухне»: мыть посуду, топить воду, выносить помои. Саша горевал недолго. Втайне от полярников он отлупил Ропака веником, облегчив тем самым свою душу, и горячо взялся за новое дело. А через три дня был... с позором изгнан из камбуза. С таким позором, что даже одно время ни
[62]
обедать, ни ужинать, ни завтракать туда не являлся: боялся гнева доктора.
И даже сейчас, с улыбкой вспоминая прошлое, Саша добродушно поглядывает на Виталия Георгиевича и говорит:
— Он тогда убить меня мог за случившееся...
А случилось следующее: будучи по долгу завхоза обязанным блюсти порядок, Саша вскорости решил навести его и на складе камбуза. Весело посвистывая, он дня два подряд что-то пересыпал в мешках, расставлял ящики на новые места, перемазался в муке и сливочном масле. Отчаянный вопль доктора по началу поверг Сашу в удивление, а потом — в ужас. Оказалось - то ли по рассеянности, то ли еще почему- завхоз ссыпал в один мешок гречку и манную крупу, пшено и муку...
Долго потом доктор подавал на обед суп из семи круп, а Дмитриев ходил в опале у всех полярников. Постепенно он все же оправился и от этого удара и решил «выслужиться перед коллективом». Лагерю давно уже нужно было где-то спрятать мясные запасы: наступало лето, яркое полуночное и полуденное солнце нагревало ящики с мясом и колбасой, битой птицей и рыбой.
Никому ничего не сказав, Дмитриев принялся резать из снега кирпичи. Дня через два он построил обширный грот, куда можно было сложить «мясной харч». Основательно облил свой грот соленой морской водицей. Дмитриев сам, на своем горбу, перетаскал в грот ящики с мясом и только после этого вздохнул облегченно. Мясохранилище выглядело внушительно. Полярники простили завхозу старые грехи, хвалили Дмитриева. Он ходил по лагерю именинником, радовался. И не знал, что этот хрустальный дворец готовил ему великие испытания.
Продукты, снесенные в мясохранилище, очень скоро, — как бы это сказать поточней?... — стали подванивать. Сладковатый запашок гнили по началу привлек внимание Ропака, а потом и доктора-повара, На свете творилось чудо: на дворе температура была минус пять-шесть (дело происходило летом) градусов
[63]
мороза, а в хранилище — плюс два... Солнце легко проникало через ледяной хрусталь хранилища и внутри нагревало предметы сильней, чем на улице. С каждым днем запах становился сильней и расползался по всему лагерю. Пришлось ломать «мясогноилище», как его обозвали полярники. Но было уже поздно. Новая беда готова была обрушиться на бедную голову Саши Дмитриева.
Однажды ночью, когда все уже легли спать, Дмитриев прибрал камбуз, натаял бачок воды, чтобы доктор с утра смог побыстрей приготовить завтрак, и отправился спать. Не успел он отойти от камбуза и пяти шагов, как из палатки аэрологов вышел Василий Гаврилович Канаки. Не спалось ему в ту ночь, что ли?
— Саша, нет ли спичек?
— Есть, Вася, спички, есть! — и, достав из кармана коробок, Саша шагнул было к Канаки. Шагнул и остолбенел: аэролог глядел испуганными глазами куда-то за спину Дмитриева и пятился в свою палатку.
Вздрогнул, обернулся и Дмитриев. У входа в палатку стоял огромнейший медведь. Он, должно быть, издалека пришлепал на «запашок», хотел было уже забраться в склад, но остановился, привлеченный разговором Дмитриева и Канаки.
Дмитриева от камбуза отделяли какие-нибудь пять метров. Мишка, глухо рявкнув, ринулся на завхоза. Саша покрыл расстояние до палатки в один прыжок, и легкая эластичная дверца палатки захлопнулась перед самым носом «умки». «Умка» с досады взревел, навалился всей тушей на палатку-камбуз и оторвал клок обшивки.
Первого выстрела Дмитриев не слышал. Он лишь понял, что где-то повыше его головы жвикнула пуля, прошила насквозь палатку и вылетела вон. Поднятые выстрелом, полярники повыскакивали из спальных мешков и открыли настоящую перестрелку. Пули стрижами прошивали палатку, свистели над бедным завхозом, а он лежал, забившись под легонький столик, и кричал не своим голосом:
— Братцы, я здесь! Да не стреляйте же вы, черти, я в палатке!...
[64]
Медведь был убит, Саша Дмитриев остался жив-здоров, но с тех пор за ним так и осталось прозвище великого путаника и «изобретателя».
Как бы там ни было, а полярники любили Сашу за его непосредственность, веселый нрав, трудолюбие и готовность всегда и во всем прийти на помощь. Качества, незаменимые в тяжелых условиях жизни на дрейфующих льдах океана. И когда набирали штат станции «Северный полюс-3», они единогласно назвали Александра Ивановича Дмитриева.
