МИССИОНЕРЫ СТРОИЛИ
Стада оленей шли плотными, бурыми прямоугольниками, имея в центре телят и важенок, охраняемые с боков оленными собаками.
Подравниваясь под мелкую рысь животных, четвероногие сторожа бежали, высоко подпрыгивая и в момент прыжка оглядывая порученное им стадо. Большие и косматые собаки казались небрежно свалянными мячами черной шерсти, которых несет ветром по бледно-зеленой равнине тундры.
Над стадами смутным хитросплетенным рисунком качались сотни и тысячи ветвистых рогов. И сухое пощелкивание костей ног множества животных сливалось в шум, похожий на шуршание морского прибоя в грудах мелкого гравия и легко перекатываемой гальки.
За стадами бесшумным, гимнастическим шагом охотни-
[245]
ков шли мужчины и женщины; тащились, подергиваясь на кочках, высокие летние нарты, пруженные кольями для тордох, домашней утварью и деревянными корытцами, в которых накрепко были завязаны новорожденные дети.
Отрывистый, немногословный говор людей, покряхтывание нарт в сочленениях, детский плач и хруст оленьих ног сливались в согласный хор движущегося селения.
Со всех четырех стран света, ото всех тридцати двух румбов горизонта, в течение многих дней шли и ехали люди, бежали животные, притягиваемые непонятной им, но хорошо ощутимой, властной, чужой волей в одну, этой чужой волей намеченную, точку. В безлюдной до того тундре, где-нибудь на берегу широкой и мутной реки, неожиданно возникало людское кочевье.
Белые и серые конуса тордох, колья, воткнутые для привязи оленей, опрокинутые — за временной ненадобностью — нарты делали это кочевье похожим на военный лагерь какой-то первобытной армии. Так, в сущности говоря, и было по замыслу руководителей этого сбора.
Якуты и тунгусы, юкагиры и чукчи собирались с целого округа на постройку церкви. Церковь должна была иметь вид средневековой туры, башни. А командиром башни являлся поп-миссионер.
Неудачник без протекции и связей, там, в далекой России, не имевший надежды получить хотя бы мало-мальски сносный приход, отщепенец сытого и ленивого священнического быта, а потому озлобленный, аскет поневоле, заряженный нетерпимостью, как старинная китайская пушка картечью — до самого горла, — миссионер созидал свою крепость, свой производственный комбинат, закладывая базу экономического благосостояния многих поколений торговцев религиозным дурманом.
Мачтовые бревна, едва обтесанные, в обхват человека, были сплавлены с верховьев реки еще прошлым летом. Лес за зиму вылежался, стал похожим на оксидированное серебро; эти бревна простоят нерушимо сотню лет, тем более здесь, где арктический холод мертвит долгоносиков и древоточцев. Из всех живых существ — паразитов холод не может убить только паразитирующих людей.
На постройку церкви плотники и столяры прибыли из Якутска, из Олекмы, из Киренска — по обету: замаливать
[246]
грехи, отгонять видения призраков купцов — убитых на большом сибирском тракте, непокорных жен — вколоченных побоями в гроб, бабок — удавленных подушками за то, что их старческое хрипение не давало возможности получить наследство нетерпеливым внукам.
Эти кряжистые, молчаливые люди в повседневном своем обиходе были тверже и жестче бревен, которые они обтесывали.
Много обид переносили от них «дикари»-нацмены за то время, пока строилась церковь.
И вечерами, когда тонкими, колеблющимися, как печальная мелодия флейты, струями подымался к небу дым костров, — осторожно, вполголоса жаловались друг другу кочевники: высокий рыжий плотник схватил молодую Чугарек... скаля зубы и ворча, как белый медведь, утащил ее за штабель бревен и там сделал с ней нехорошее. Обидел. У старика Чолко загубили напрасно двух оленей... слишком близко к стройке подошли любопытные животные, и русские плотники обрубили им топорами рога вместе с кусками черепа...
За рекой, скрывшись где-то между холмами, нервную дробь тревоги выбивал на бубне шаман.
В ночном, недвижимом воздухе далеко растекались эти звуки. Глубже под одеяла прятали головы люди севера.
Они знали, что это значит: шаман призывает старых богов ринуться в бой с новыми богами, которых привезли русские.
А из лагеря плотников доносились тягучие, жуткие — как вопли истязуемого в темном подвале — каторжные сибирские песни. Русские тоже шаманили... по-своему...
Церковь строилась, выдвигаясь в пустое бездонное небо остриями своих куполов и звонниц.
Церковь, как песцовая ловушка — «пасть», впоследствии будет захватывать, давить каждого, кто войдет в ее широкие двери. Она установит правило, что без ее ведома никто не смеет родиться, любить, умирать.
И каждый раз, ненасытно, будет требовать себе кипы горностаевых и соболиных шкурок, мясо убитых оленей и живых людей — девушек в прислуги и наложницы миссионеров, мальчиков в конюха и батраки миссионерского комбината,
[247]
Милосердие и любовь и... нещадные поборы и лишения продовольствия в голодные годы (а их много будет, этих голодных лет!) за неуважительное отношение к иерею и православной, кафолической...
Алчность и разгул, ничем уже не сдерживаемые здесь, в диких местах.
Врежутся в память, как увечье, оставляемое раскаленным царским клеймом на лбу, чужие непонятные имена... Евтихий, Нимфодора, Секлетинья, Аполлон, Анимаида...
Тысячи и сотни тысяч Слепцовых и Гороховых — фамилий, даваемых сразу целому роду, целому селению при крещении, — заполнят якутскую тундру.
Отчеты научных экспедиций, посылаемых на крайний север императорской Академией Наук, будут хладнокровно сообщать:
«Никто там не живет, кроме зверей да тунгусов, которые в рассуждении пищи и беспрестанного с места на место прехождения немного от зверей разнствуют» (Гмелин, 1736 г.).
При каждой церкви приходская школа для детей избранных — кулаков и мелких князьков, которым вслед за началом грамотности преподносится душеспасительное чтение... «Трезвая жизнь».
Что больше требуется «дикарям», которые «немного от зверей разнствуют».
А церкви и религиозные комбинаты при них на многие десятки лет останутся мощными колонизаторскими устройствами империалистов, кровососными банками торгового капитала, агрегатами религиозного дурмана.
