Глава двенадцатаяВ МОРЕ — ДОМАФарватер найден. Вход в речку Яну с моря, через протоку Ильин Шар, вполне доступен для коммерческих судов.
Следующим заданием первой очереди является доставка нас самих из устья Яны в устье Лены. Как можно скорее.
Если пользоваться оленями — придется ехать через места летних кочевок, двигаться по ломаной кривой линии; медленно и долго. Другой способ — проскользнуть на челноках вокруг мыса Борхая, войти в губу Борхая вплоть до Тас-Тумуса — селения в южном углу губы и оттуда, уже на оленях, через Хараулахский хребет выехать на Булун.
Здесь девяносто процентов удачи зависит от выносливости и опытности самих мореплавателей.
В челноках по океану! Парфенков строит насмешливую гримасу, спрашивает:
— Кораблями командовал?
— Ну?!
— Учил краснофлотцев, что в море...
— Дома! Учил!
— Докажи!
— И докажем!
Челноки направляются в узкий пролив. Здесь нельзя итти рядом: разговор обрывается.
Пока держится тихая погода, мы торопимся выйти как можно дальше в море. Если судить по карте — от крайней
[390]
точки нашего пути, мыса Борхая, начнется поворот к западу, сначала медленный (берег отступает к югу почти незаметно), потом идет резкий обрыв в южном направлении и наконец — вход в губу.
Мы идем старой дорогой казачьих кочей, вдоль берега. Кругом — отмели, не показанные на морской карте.
Впрочем, это и понятно.
Последние наши официальные данные — промер экспедиции Вилькицкого с пароходов «Таймыр» и «Вайгач» в 1914 году. Они шли в приличном удалении от берега, по двенадцатисаженным глубинам.
Мысы западной части Янского залива — Сексюрдах, Мохсогол, Эйелях — сейчас окончательно недоступны с моря. На милю и на две от берега тянутся песчаные отмели. Мы пробираемся вдоль их восточного края, изредка щупая воду лотами.
Три метра. Пять метров. Десять метров.
Пароходу хватит воды под килем.
Нашу дорогу пересекает большая и широкая коса. Она несомненно очень давнего происхождения: середина косы загромождена бруствером плавникового леса в человеческий рост. Кое-где успела вырасти трава.
Коса начинается в пята милях к югу от мыса Борхая и, медленно суживаясь, идет прямо на восток.
Высаживаюсь на косу, чтобы ее заснять, Парфенков продолжает грести вокруг косы, чтобы промерить глубины. Это занимает много времени. И я успеваю не только сделать свою работу, но и вскипятить чай к тому времени, когда возвращается Николай Александрович.
— Чай! Это замечательно! — одобряет Парфенков, выходя на берег и ложась около костра.
— Подбрось в чайник немного соды, — говорит Парфенков, — лучше заварится и кроме того: желудок почистит. Докторов здесь нет, — сами заблаговременно подлечиваемся. А помнишь, как матросов в прежнее время лечили?
В сибирской флотилии был такой флагманский врач — Баранов. Про него офицеры рассказывали, что он будто бы незаконный сын царя Николашки. И в Медицинской Академии ничему не учился. Нанял какого-то доктора экзамены за себя сдать, А чтобы заплатить ему за, этот
[391]
подлог, продал бриллианты с иконы, которая ему царем была подарена.
Может, оно действительно так и было. А лечил этот мерзавец таким образом. Приходишь бывало в лазарет. Баранов глядит на тебя зверем:
— Что болит?
— Грудь, ваше высокоблагородие!
— Козлов! — (Это у него фельдшер был). — Дай ему касторки!
— Уже давали, ваше высокоблагородие, не помогает.
— Ладно, Козлов! Намажь его иодом!
— Мазали уже. Вся кожа слезла.
Тут Баранов окончательно свирепел. Вскочит, как ошпаренный, распахнет дверцы шкафчика с лекарствами, кричит на весь лазарет:
— Вот! Бери лекарство какое хочешь: все равно ни черта не поможет!
А потом ногами затопает и матерно ругаться начинает.
Если матрос во-время не скроется, — суток на пять отправит под арест: зачем расстроил флагманского доктора...
Так вспоминая минувшие, недобрые дни царского режима, и не заметили мы, как вышли из залива в открытое море.
Слева — море Лаптевых, справа — Восточно-Сибирское Полярное море; впереди — через двадцать градусов широты — Северный полюс. Одна тысяча и двести миль до него. Только и всего.
Мыс Борхая. «Бор-хая» по-якутски значит глиняный. Никакой глины, однако, на мысу не усматривается. Сбросы черных земляных глыб, будто вскапывали берег гигантской лопатой.
Вдоль песчаной ступеньки у самой воды — выплеснутые морем, прозрачные, как вареное саго, медузы. Через стеклянистую оболочку хорошо видна бурокрасная пятиконечная звезда, заключающая в себе жизненные органы медузы. Рядом еле ползают — тоже бледные и худосочные — креветки.
Мыс — высотой пятьдесят метров. На зеленой его макушке видны остатки деревянной постройки... Навигационный знак?! Нет, должно быть, шаманская могила.
[392]
Деревянные козла из толстых бревен. Под ними лежит совершенно истлевшая деревянная колода, напоминающая расколотый пчелиный улей. Рядом на палке воткнут лошадиный череп, выбеленный дождями и ветром до ослепительности. Еще один череп — коровий — и несколько костей — тоже коровьих — говорят о том, что здесь было некогда большое пиршество.
Парфенков, знакомый с древними якутскими обычаями, объясняет:
— Должно быть, знаменитый шаман здесь был похоронен. Эта долбленка — остатки гроба-арангаса. И вероятно, много лет назад умер этот шаман: коня убили и съели тогда, когда делали подъем гроба. Это значит — первый могильник успел сгнить и развалиться. Тогда сделали вторые козла и снова гроб подвесили. Видишь, теперь все это сооружение окончательно развалилось. И никто уже больше не думает подымать шамана. А ведь раньше бывало: то два и по три раза подымали шамана. Это значит— лет сто, а то и всех двести почитали шаманскую могилу!
Большевистским духом веет с юга. И шагает якутский народ, минуя этап капиталистического развития, прямо к социализму.
И знаешь, у морюшка вид что-то очень паскудный. Должно быть к непогоде. Вокруг мыса глубины известны. Что если мы сложим наши корабли один в другой, подвесим их себе на лямках и двинем наискось — пехтурой?!
Парфенков быстро готовится к сухопутному переходу. Эта возможность у нас была предусмотрена. Сложенные, как пустые корзины, один в другой, челноки подхватываются лямками, идущими у каждого из нас через правое плечо. Тяжесть невелика. И, подравняв взаимно свой шаг, мы выступаем на пересечку мыса.
Море уже закипело широкой зыбью. От норд-веста ползет густой, как грязная мыльная пена, серый туман.
Переход длиной около четырех километров. Шесть раз отдыхали. Опять находка — тоже своего рода могильник.
Опрокинутый челнок — «ветка». Под челноком — заржавленный корпус мотора, жестянка из-под керосина, два весла. Челнок, повидимому, бывалый: сильно помят, видны
[393]
заплаты из кусков жести, прибитые гвоздями. Чинили русские. Мотор системы «Буффало», марка 8—9 л. с.
Судя по внешнему виду, все это аварийное имущество лежит уже несколько лет. По всем вероятиям, этот мотор принадлежал катеру экспедиции партии П. К. Хмызникова.
Осенью двадцать восьмого года, закончив работы (на устье Яны, тов. Хмызников пошел на моторном катере вокруг мыса Борхая, рассчитывая самостоятельно добраться к устью р. Лены.
Однако вскоре после входа катера в губу Борхая его захватил шторм: судно было разбито и выброшено на берег. Люди нашли себе убежище в покинутых урасах — зимовниках вблизи устья реки Омолой. Там и жили, питаясь запасами сушеной рыбы, разысканными в погребах местных жителей, — вплоть до зимы, когда по санной дороге приехали на осмотр капканов зверопромышленники. Вместе с ними отправились в ближайшие населенные места и дальше — в Якутск.
С возвышенного места, где лежат остатки имущества экспедиции, хорошо виден мыс Борхая и значительная часть водной поверхности губы. Здесь можно отдохнуть, тем более, что топливо имеется в изобилии.
Парфенков начинает готовить ужин (сегодня его очередь).
— Сейчас у тебя рыба в костер свалится! Сковородку набок повернул.
— Не извольте беспокоиться, товарищ капитан, хотя житсть наша чижолая и чай мы любим пить густой, — Парфенков делает паузу и, переменив тон, торжественно заявляет: — Однако такого гранитного изделия, как вы изготовили вчера под названием ом-лет, у нас все-таки не получится. Ужин будет соответствующий.
Утренними часами воздух свеж и прозрачен. Через всю губу Борхая хорошо видны островерхие горы Хараулахского хребта на западном берегу.
Разбираясь по карте, нашли надпись около устья реки Хараулах: «Могила лейтенанта Ласиниуса и 37 человек команды. 1725 г.».
— Это кто же?
— Один из отрядов Великой Северной Экспедиции Беринга. Стали на зимовку и умерли от цынги.
[394]
— Ну, вечная им память. А мы будем двигать к этому Омолою, пока не стихнет море. Тогда в челноки сядем — верно?
Парфенков берет лямку на плечо и запевает высоким сильным голосом:
Наверх вы, товарищи,
Все по местам!
Последний парад наступает!
Научили ходить в экипаже, во втором Балтийском! У Поцелуева моста. Дай ногу, Иваныч!
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает...
