«ВОССТАНИЕ» АРТЕЛИ «КРАСНАЯ ЗАРЯ»
Большими скирдами побуревшего сена выстроились на берегу пять тордох. Слева от них виден черный квадратный ящик — бревенчатая юрта. Сплющенная труба на крыше придает этой юрте вид большой копилки. От тордох к юрте движутся люди — женщины и ребятишки. Тонкие струйки дыма курятся над жилищами сигналами благополучия и довольства... Есть дым — значит есть костер. А в тундре даже зимой не разводят огонь только для тепла. Если горит костер — значит варят или жарят еду в тордохах. Едят или будут есть: все хорошо.
Высаживающийся на берег отряд встречен благожелательным спокойствием. Старик-тунгус, у самой воды чинивший свою байдарку, помогает нам доставать поклажу, шамкает: «здорово»; от берега к юрте идет протоптанная дорожка: много людей ходили к реке за водой.
Прежде чем начать знакомство с жителями поселка, колхозный отряд разбивает свой лагерь. Никто особенно не интересуется нашими действиями. Вместе с Ивановым направляемся к юрте. Дверь открыта. Несколько женщин разговаривают около юрты, подталкивают друг друга — совсем как в очереди.
Да это и есть очередь: из юрты вышла женщина, в правой руке у нее большой ком яркожелтого масла, левой рукой женщина придерживает спереди подол сарафана, в подоле насыпана мука. Очередь расступается, давая нам возможность проникнуть в юрту.
Это — магазин и склад одновременно. За прилавком мужчина, запачканный в муке, орудует совком, весами, ножом. Развешивает продукты. На стенах — полки, на полках уложены меховые чулки, сыромятные ремни, ожерелья сушек, папуши листового табаку...
Среди женщин вскипает негромкий, дружелюбный говор: мы влезли, собственно говоря, без очереди, но мы — приезжие, а женщины хорошо знают, что такое путешествие с ограниченными запасами пищи.
Значит, пусть эти приезжие возьмут что им надо: женщины подождут. Дело происходит не в Ленинграде, а за полярным кругом...
[330]
Приказчик отрывается от созерцания весов, кивает головой Иванову, говорит ободряюще:
— Норма бар! (Норма есть!) — и, сняв с чашки только что взвешенный килограмм масла, протягивает его пограничнику. Иванов довольно улыбается: это не плохо! Масло, да еще экспортное — сайбириан баттер — не часто встречается в тундре... ньюча («ныоча-испидисси», — это шепчут женщины за моей спиной) тоже получает «норму»...
А мука у нас есть, отказываемся.
— Юс кило — бир эр! — предостерегает завмаг... — Юс кило!! Учугай бурдук! (Три кило на одного человека!., три кило! хорошая мука!)
Тунгусу-приказчику непонятно, как можно отказываться от такой хорошей муки...
И когда мы все-таки поворачиваемся, чтобы уходить, приказчик опрашивает (плановость прежде всего!), сколько человек приехало? Пусть идут получать «норму». Он скоро закроет кооператив!..
В ближайшей тордохе, куда мы входим — как полагается — без спроса, застаем докторшу, которая уже осматривает какого-то младенца.
Идем в тордоху рядом, откуда слышен громкий разговор и аппетитно шипит масло на сковороде.
Здесь чаепитие в полном разгаре. Отворачивая лицо от брызг, жарит молодая тунгуска белые лепешки. Трое мужчин, сидя на шкурах вокруг костра, медлительно пьют чай.
— Здорово! Садись! Чай пей!
Вторая женщина уже ставит перед нами маленький, словно игрушечный, столик, сервирует его чашками, горстью сушеного мяса, даже — о! верх расточительного гостеприимства, — солонкой, сделанной из донышка консервной жестянки.
Разговор — как река, давно сбросившая в море буйную накипь половодья, — течет медленно, в берегах привычных, обыденных, насущных интересов:
— Нельма еще не попадалась... Ловится хорошо сазан, омули есть жирные. Большой оленьей охоты в этом году еще не было. Нет, никто не умирал... А больные есть, конечно есть больные. Как не быть людям больными после тяжелой зимы? Волки отогнали зайцев с юга почти на гра-
[331]
ницу леса и тундры. Зайцы съели кору со всех кустов: испортили оленьи пастбища. И дикие олени ушли за пищей далеко в горы. Людям нечего было есть. Совсем плохо было. Собак нечем было кормить. Собаки умирали. Совсем плохо... |С большим трудом род Каменских перекочевал сюда, в Коннор, на базу кооператива...
— Здесь жил заведующий кооперативом якут Чернов Николай, — говорит пограничник, — почему его не видно?
— Чернов уехал в Устьянск, сдавать песцовые шкурки... еще до того, как сюда Каменские перекочевали. Чернов не скоро вернется... за него тунгус Михайлов остался, — видел?
— Видел... а здесь еще учитель жил... Николаев Владимир...
— Учитель — дурак! — говорит хозяин тордохи, как нечто всем давно известное и доказательств не требующее.
— Сеп! Сеп!.. Совсем дурак! — подтверждают и остальные собеседники.
Каменский допивает чашку, потом берет лепешку и не спеша отгрызает кусок...
— Учитель — дурак! — вторично заявляет тунгус. — Когда Чернов уехал, остался приказчик Сыроватский. Потом сюда пришли тунгусы. Много больных людей. Совсем голодные люди: муки давно не ели, масла не ели. Сыроватский дал всем норму. Три кило муки, хорошей белой муки. Кило масла — хорошего масла, жирного. Люди начали жарить лепешки, начали есть. Хорошо! Люди стали делаться здоровыми. На другой день съели «норму». Наши женщины пошли опять в кооператив: надо еще кушать. Верно? Целую зиму лепешки не ел, один день покушал: мало. Верно? Приказчик опять дал норму. Люди опять кушали. Хорошо! Потом опять получили норму. Хорошо!
— А что сделал учитель Николаев? — прерывает Иванов.
— Учитель начал кричать — есть не надо. И норму больше не надо брать. Он говорит норма — на один месяц, это как раз столько, сколько надо есть одному человеку. Верно?!
— Норма установлена... — начинает Иванов.
— Тохто! Ойбанов! Учитель сказал верно: норма — это сколько надо кушать одному человеку. Если человек сы-
[332]
тый — ему норма хватает на один месяц, а если человек всю зиму голодный, ему надо есть каждые два дня одну норму... Много есть надо — иначе умирай!
— Так что же вы с учителем сделали?
— Что надо делать с дураком? — пожимает плечами тунгус.— Сказали: уходи вон! Он испугался, куда-то бегал... Его жена Елена и сын остались, здесь живут... Им тоже, как и всем, приказчик каждые два дня одну норму дает. Хорошо кушают, вот!
— А какое же восстание? — начинает говорить Иванов и останавливается, пристально глядя на куски масла, полученные нами в кооперативе. — Оксе! Значит это и есть «восстание»! Тогор-капитан, ньюча! Значит, мы с тобой тоже — делаем восстание! — якут хлопает в ладоши и громко смеется.
Да. Вероятно, сейчас весь экспедиционный отряд берет в кооперативе масло, табак и муку: изголодались ребята. Но отряд получает «норму артели Заря»... и значит принимает активное участие в «повстанческом движении»!
И ведь по существу как будто бы все правы; голодные люди — в том, что они съедали каждый день по месячной «норме»; учитель Николаев — в своем протесте против расхищения запасов кооператива.
В конторских книгах ищем формулы примирения аппетита и «нормы». Мука подмокшая, масло в разбитых бочках горкнет, запас крупы почти не тронут, — тунгусы не любят варить кашу.
Похоже на то, что зимой из преувеличенной осторожности завмаг самовольно уменьшал ежемесячные выдачи. На дальние кочевья вообще не отпускал продуктов. Похоже, что тунгусы, наверстывая зимнюю вынужденную голодовку, имели некоторое право на вмешательство в дела кооперации. Мария Георгиевна свидетельствует, что среди тунгусов есть цинготные: детишкам необходимо было добавочное питание.
Составляем акт о моральном и физическом состоянии тунгусского рода Каменских. Пограничник Иванов деловито ходит по тордохам, расспрашивает мужчин, ведет с ними беседу.
Инцидент можно считать ликвидированным.
[333]
Поздно вечером, когда Иванов приходит в палатку ночевать, осторожно задаю пограничнику вопросы о его работе.
Как он справляется здесь — один!
И, спокойно покуривая трубку, размеренным, негромким голосом рассказывает мне якут — пограничник Иванов Александр Петрович о страже полярных границ Советского Союза...
[334]
