III
Все было кончено — все, что связывалось с привычной за семь месяцев жизнью и трудом на корабле, с размеренным, упорядоченным бытом, комфортом и будничными радостями.
Каждый из полярников, сообразно с его характером, по-своему переживал гибель судка. В последний час «Челюскина» полярникам некогда было размышлять о будущем, но теперь тревожные мысли овладевали ими. До ближайшего берега — более полутораста километров, да и там — безлюдная тундра, нескончаемые снежные пространства с редкими стойбищами чукчей и эскимосов. Дальше к востоку, у Берингова пролива, расположен арктический поселок Уэллен, где, говорят, есть самолеты и собачьи упряжки... А как невообразимо далеко Москва, Ленинград! На родине еще не знают о катастрофе... Поспеет ли помощь до того, как очередное сжатие сокрушит ненадежное ледовое пристанище экспедиции? Или людям придется двинуться пешком по ледовым полям, через торосы и трещины?.. Путь к далекому побережью труден и опасен. Его вынесут лишь физически крепкие и тренированные бывалые полярники. Но сколько поляжет на этой ледовой дороге, не выдержав лишений? А как же женщины, дети, больные?..
В первые же часы жизни на льдине у челюскинцев появилось множество мелких, но существенных забот. Надо было позаботиться о крове, тепле, пище; соорудить палатки, развести огонь в камельках, разогреть консервы, отыскать спальные мешки; поразмыслить о многом таком, что на корабле делалось «само собой». В неотложных хлопотах тонули тревожные мысли...
В полумраке группа челюскинцев ставила просторную палатку для женщин и детей. Вспыхнул одинокий костер. Кто-то возбужденным голосом рассказывал: «А я чайник нашел, растоплю снег и напьюсь... » Передавались вести: «Идите к большому торосу за малицами и теплыми вещами», «Возле ближней трещины раздают консервы и галеты».. Слышалось: «Где фанера? », «Гвоздей не видели? », «Кто знает — посуда уцелела?.. » Заботливый буфетчик подсчитывал спасенную утварь: «Есть один котел, много вилок, но очень мало ложек... Четыре чайника. Кастрюль и сковородок нет... Кружек хватит на всех. Двенадцать примусов, пять исправных керосинок, девять камельков... » Загорались огоньки, свет «летучих мышей» озарял первые палатки.
Подсчитали продовольствие: его хватит на два-три месяца; удалось спасти консервы, галеты, масло, сыр, сушеный картофель, рис, сухари, конфеты, какао, муку, шоколад, соль, сахар, крупу, чай, сгущенное молоко, три свиных туши... Можно рассчитывать и на охоту: уцелели пять охотничьих ружей, семь пистолетов, ящики с порохом и патронами.
«Все будет в порядке, все образуется!.. » Никто не произносил этих слов, но они слышались в тоне голосов, в шутках, в звонких ударах топоров, обтесывающих бревна на постройке общежития. И уже летало по лагерю пущенное кем-то крылатое выражение: «Полярные робинзоны».
Группы у костров поредели, челюскинцы разбрелись по палаткам, говор затих. С новой силой завыла пурга. Она била снежной дробью по брезенту палаток, где в меховых мешках крепко спали утомленные полярники.
В небольшой парусиновой палатке тусклое пламя освещает две фигуры, в долгополых малицах. Художник — комсомолец Федя Решетников, поддерживая рукой разбитое стекло фонаря, направляет свет в угол, где Эрнест Кренкель, радист экспедиции, склонился над аппаратом. Закоченевшими пальцами он настраивает приемник. Вот послышалось квакание американского фокстрота... Еще поворот ручки, и Кренкель попадает на знакомую волну Уэллена: там работает комсомолка Люда Шрадер; несколько недель она держала постоянную связь с «Челюскиным». Кренкель слышит, как девушка спрашивает у мыса Северного: «Нет ли следов «Челюскина»? Он мне не отвечает!.. » На берегу беспокоятся, там не знают о гибели корабля...
Отрывистые и протяжные сигналы — точки и тире — врываются в эфир. Кренкель слышит, как Уэллен и Северный уславливаются вести непрерывное наблюдение. Он включает передатчик и долго зовет береговые станции, но ответа нет.
Радист выбирается из палатки и, стараясь не сбиться с тропы, заносимой снегом, бредет к начальнику. На мгновение он теряет след и ныряет в сугроб у чьей-то палатки. Слышны женские голоса:
— Не мерзнете?
— За маленькую боюсь, на душе тревожно...
Наконец, он находит палатку Шмидта и протискивается внутрь.
— Отто Юльевич, материк не отвечает.
— Пробуйте еще и еще!
Кренкель возвращается. Снова и снова нажимает ключ передатчика. Торопливо несутся в эфир позывные сигналы Уэллена и Северного. Но никто не откликается. Проходят часы... Кренкель и Сима Иванов, второй радист, поочередно сменяются у ключа. Их неодолимо клонит ко сну; нужно большое усилие, чтобы бороться с охватывающим внезапно оцепенением. Однотонный стук навевает тоску. Кренкель вытягивается перед камельком, ежится и вздрагивает под малицей.
Та-та-та-та-та-та, — отстукивает Иванов. И снова вслушивается...
— Уэллен отвечает! Уэллен отвечает!
Кренкель вскакивает.
— Давно? Долго я спал? Почему не разбудил?
— Да ты почти и не спал, может, минуту-полторы. Уэллен ответил только что, сию...
Кренкель, не дослушав, бежит через торосы и сугробы к палатке Шмидта. По сияющему лицу радиста полярники угадывают: «Есть какая-то добрая весточка!.. »
Начальник экспедиции и Кренкель на четвереньках вползают в «радиорубку». Кренкель передает Шмидту журнал.
— Может Уэллен подождать? — спрашивает Шмидт. — У меня большая радиограмма.
Кто-то подносит фонарь. Начальник экспедиции пишет первое донесение со льдины: «Москва, Совнарком СССР. Копия— Главсевморпуть... »
Кренкель отстукивает позывные «Челюскина». Теперь все береговые станции настроились на его волну... В эфир уходит радиограмма. Она помечена номером первым, от четырнадцатого февраля:
«13 февраля, в 15 часов 30 минут, в 155 милях от мыса Северного и в 144 милях от мыса Уэллен «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов. Уже последняя ночь была тревожной... »
Эту радиограмму, спустя несколько часов, мы с тревогой читали в Москве, на третьем этаже старого здания по улице Горького, где помещалась тогда редакция «Правды».
Путешествие первое.pdf