УГОЛОВНОЕ ДЕЛО
Живцов сидит на моей койке. От него пахнет осклизлым, прокисшим в леднике мясом. Я дал старику еще водки. И на моих глазах рождается привычный, старый алкоголик. В мутных глазах старика изредка вспыхивают блестки, как будто за длинной темной колоннадой кто-то бежит с фонарем. Припухает левая щека. Движения рук стали твердыми, но бессмысленно направленными. Покраснел лоб.
— А позвольте спросить вас, вы раньше плавали на флоте? На Черном море или в Балтийском?! Да, что вы? Виноват... простите, еще один нескромный вопрос — вы из морского корпуса?.. Ах, студент, значит из юнкеров флота?! — Живцов приосанивается и разглаживает бороду...— Вот какая встреча! И где — за полярным кругом... Вы разрешите мне еще глоток спирта разбавить!? Я не обижу вас?.. Виноват, а вы не знаете, плавает еще эскадренный миноносец «Киргиз-Кайсак»... Ну да, состарился... А какой был кораблик... бесподобно руля слушался... Бывало, идешь полным задним ходом к стенке и сразу — полный вперед!— останавливался, будто вспененный конь.
А... простите... если я еще глотну?! Несколько лет не пил... Здесь ведь не достанешь, да и не позволял себе... Эх, а раньше....
Старик говорит все быстрее, захлебываясь... У него почти совсем закрылся правый глаз. Скопилась в углах рта слюна. Не всегда слушаются челюсти: прихватывают зубами язык, когда Живцов закрывает рот...
— А вы знаете?! Вы думаете, за что старлейт Борис Петрович Живцов сюда попал?.. За что я, как лейтенант Дебнер, здесь погибаю?.. Помните у нас, в корпусной церкви, белую мемориальную доску: «Лейтенант Дебнер. Убит и съеден дикими на островах Люка-Гива»!..
[301]
Думаете, это я комиссара убил... Нет, не убивал я его... даже не хотел... Вы не слышали о комиссаре Первухине?! Не я... не я....
Живцов наливает в кружку спирт, видимо, окончательно потеряв представление о действительности, предлагает мне: не хотите выпить?! Глаза старика округлились. Они горят пламенем безумия. Живцов говорит теперь полным голосом, очень торопится...
— Я расскажу вам, мичман, как было дело... вы увидите... я все расскажу... Я командовал «Киргизом» всю германскую войну... рассчитывал «штаны» себе на грот-мачту получить весной семнадцатого... а тут, знаете сами, революция... Но меня команда любила. Когда в Гельсингфорсе появились немецкие охотники за черепами — помните: сто марок платили за каперанга, а за лейтенанта пятьдесят... стреляли по ночам с набережных... мои киргизовцы тогда специальную охрану выставили — командира своего охранять. И в судовый комитет выбрали. Комиссаром у меня был комендор первой статьи Первухин. Очень исполнительный матрос. Я его даже любил раньше... Ну, а теперь начал культивировать... что ж, ну захватили мужички власть... разве никогда бунтов на Руси не бывало?!, надо обработать мужиков немного, показать им, что значат настоящие господа: сами попросят нас командовать... что сделаешь, если офицеры откажутся корабли вести?.. У меня и вся кают-компания революционная была: когда сняли царские портреты с переборок, у них, на задней стенке, надписи оказались, самые похабные — мичмана развлекались... Мы и в театр вместе с комиссаром ходили... И вот — знаю, что господь меня наказал... повел я своего комиссара «Камо грядеши» смотреть... ну, перед тем, как ехать в «Музыкальную драму», мы, конечно, вышли... приехали... и в театре зашли в буфет... ну, из буфета — напротив — по штату, в гальюн... и помните, лейтенант, мужская уборная в этом театре сделана выгородкой в каком-то классе... по середине рояль величиной с баржу стоит... а вдоль стен, на особых подставках — большие скрипки в черных футлярах... ну, совсем, как идолы в буддийском храме на Цейлоне... Посмотрели мы на всю эту петрушку... забавно... а к тому же и развезло нас... одним словом — подымай «како»: меня дрейфует. Не могу управляться.
[302]
Комендор Первухин открыл футляр: пустой. Смешно нам стало. Я другой открыл — тоже пустой. Первухин спьяну — раз! И стал внутри футляра, примерился: точно ему по росту. Щелк — и Первухин закрылся в футляре. А тут, я слышу, начался шум в коридоре: действие кончилось. Значит, сюда идут... Я — открывать Первухина... не открывается... Что делать! И тогда я сам в другой футляр спрятался... Понимаете, лейтенант! Потом душно стало мне внутри этой коробки... я туда — сюда: нет отверстий.— Душно! — хрипит Живцов и рвет на себе воротник... — А люди, слышу, вокруг разговаривают... Совсем плохо мне... чувствую — задыхаюсь... дернулся раз... дернулся два... и загремел на палубу вместе с футляром. Отскочила крышка, и я, — понимаете, дорогой мой, — как черепаха с расколотым щитом на мели... я — командир миноносца «Киргиз-Кайсак»!.. мой дед еще в Гангутской баталии участвовал!.. а кругом люди!.. и смех!.. кругом смех!.. позор!.. я — бежать!!.
— Тохто, огонер, другой товарищ тоже убежал?! — перебивает Живцова юкагир Неустроев.—Почему он тебя раньше не открыл?
Оборачиваюсь — Неустроев лежит на своей койке, приподнявшись на локтях. Юкагир давно уже слушает рассказ больного, только я не заметил этого, сидя к Неустроеву спиной.
— Очень хорошая сказка, огонер, у моего хозяина — священника тоже была скрипка. Я знаю — «футляр»... А куда товарищ убежал?
Живцов, всем корпусом подавшись назад, бессмысленно глядит на меня... Исчезло оживленное выражение с его лица. Отвисла челюсть. И я слышу новый голос, какой-то блеющий, словно Живцов выплевывает буквы
— Не я... даю слово... не я... богом клянусь... не я...
Живцов наклоняется к моему лицу, громко шепчет:
— Вы понимаете, штурман, я должен был убежать... честь мундира!.. в публике могли оказаться знакомые!., узнать меня в лицо!.. командир миноносца валяется на полу в уборной... позор... Когда выключили огни и окна театра потемнели, я вернулся... и нашел матроса — абсолютно мертвым!..
[303]
Меня толкают справа; юкагир, садясь рядом, заставляет подвинуться. Живцов смотрит на очаг, словно он видит в слабом мерцании углей что-то не здешнее. Говорит — не мне: этому, за углями, только ему. Живцову видимому...
— Понимаете — я офицер, он матрос. Ушли с миноносца вместе. И вдруг матрос задушен. Кто поверит, что это не я сделал... Кто поверит?!
— Я тебе не верю, ты убил! Зачем убил другого человека? Ты убил!
Неустроев говорит твердо и убежденно...
— Что ты понимаешь... ты — негр!., дикарь с островов Люка-Гива!.. Революция тогда всех сделала дикарями... вот... вот... — отчаянно вздрагивает бывший старший лейтенант. -— Конечно, они то же самое должны были сказать... ведь я офицер и дворянин... конечно, меня расстреляли бы... слушайте!.. слушайте!.. товарищи, я не убивал!.. не выдавайте меня, товарищи!.. я тогда бежал... сначала был у адмирала Колчака... потом сюда на восток пробрался с генералом Пепеляевым... ах, сколько я выстрадал!..
Лицо Живцова сплывается в комок, будто из-под матерчатого колпака вынули каркас. Старик беззвучно плачет, хватая ртом воздух...
— Ты, старик, убил... это верно... если не своими руками, так хотел убить... не тот раз, тогда завтра. Это я тебе говорю по совести... Совесть... — повторяет юкагир.
— Приговор... приговор... — всхлипывает Живцов, закрывая лицо руками.
Аполлон Неустроев ощущает действительность сейчас точно так же, как ее ощущали пятнадцать лет назад революционные матросы. В юкагире Неустроеве говорит совесть класса.
Не убил, так предал на смерть... ради условной чести мундира, дважды условной, ибо все это происходило уже после революции. Предал на смерть доверившегося ему товарища... Впрочем, нет: матрос не мог быть товарищем старшего лейтенанта, даже если этот старший лейтенант «водит» матроса в театр.
Живцов впал в бессознательное состояние. Вдвоем с юкагиром мы подымаем его на руки и кладем в постель.
[304]
