УНИВЕРСИТЕТЫ АПОЛЛОНА НЕУСТРОЕВА
— Мой отец служил батраком у попа в селе Казачьем, недалеко от Устьянска. Я родился в доме попа, как раз в первый день, когда зимой показывается солнце, в январе. Оттого поп мне и дал такое имя: Аполлон. Я все знаю. Потом учился в церковной школе. Только не так, как все другие ученики. Они для попа кожи мяли, оленьи кожи,
[253]
ровдугу делали. А я левша, видишь —- у меня левая рука больше. И поп решил, что я на кожемялке плохо работать буду. Сам учил меня читать и писать. Потом, когда чиновники приезжали из Верхоянска, меня поп всем показывал — вот, говорит, мой первый ученик... а другие и совсем читать не умели. Хитрый был поп, как шаман...
Неустроев оглядывается на постель сестры:
— Однако моя хозяйка уже спит: давай сами чаю нальем. Пей чай, тогор, мясо кушай!
— А как же потом, после революции, товарищ Неустроев? Надо было еще учиться, в город ехать. Впрочем, и теперь еще не поздно, — спохватываюсь я, чтобы не обескуражить собеседника, — при советской власти и для взрослых школы есть.
— Школа — плохо,— неожиданно заявляет юкагир,— после революции у нас много бандитов сделалось. Все кулаки пошли в бандиты. И у нас сделался свой партизанский отряд. Бандиты нас били, потом мы бандитов крепко били и всех стреляли. Бандиты ловили якутов и тунгусов, которые из Якутска приезжали. Запирали их в юрту и жгли вместе с юртой. Потом мы бандитов стреляли. Потом я уехал в Булун и там воевал тоже, вместе с красноармейцами. И у красноармейцев тоже учился: газеты читал. А в школу — мне говорили, чтобы ехал в город. Я посмотрел, как учат в школе. Нет, не нравится. Школа мало учит. Знаешь — медленно учит школа. Я пошел в тундру учиться. Завязывай, тогор, сары, я покажу тебе. Идем...
Неустроев быстро стягивает завязки своих замшевых гамаш (сары). Ловко, чтобы не задеть за деревянный остов тордохи, подымается на ноги.
Подымаюсь и я. Куда же однако? Ведь уже ночь. И в палатке рядом давно спят мои спутники, утомившиеся целодневной охотой на болотную дичь.
Неустроев, бережно опустив полог над спящей женщиной, выскользнул из тордохи.
Солнце в небе — как яичный желток на голубом блюдце. А все-таки с несомненностью чувствуется, что сейчас — ночь. Олени — некоторые из них любят забираться на много километров от стоянки — привязаны у колышков. Олени легли на животы, поджав под себя ноги и повер-
[254]
нувшись спиной к солнцу. Головы уткнуты подбородками в траву. Животные опят.
От реки, с озер, разбросанных вокруг холма, на котором стоит тордоха Неустроева, весь день слышался неровный многоголосый шум. Теперь, когда и птицы уснули в камышах, особенно чувствуется эта тишина всеобщего отдыха в тундре.
— Идем! Я покажу... — повторяет юкагир и начинает спускаться с холма.
Очень странное ощущение вызывает этот яркий солнечный свет в те часы, когда должна быть ночь. Обыкновенным днем глаза воспринимают главным образом эффекты освещения: свет и тени. И никогда (да и никому, пожалуй) не приходит в голову задуматься над тем, что эти эффекты воспроизводят световые волны.
В заполярьи летнею ночью, наоборот, чувствуешь, как будто весь с головой погрузился в бассейн, наполненный световыми волнами, и эти волны ощущаешь как некую эфирную жидкость — не весомую, бесцветную, но какими-то кончиками каких-то нервов вполне реально воспринимаемую.
Неустроев шагает так быстро, что надо внимательно смотреть себе под ноги, чтобы не оступиться на кочках. Вправо, к северу, видно большое озеро и около него одинокий холм. На холме крест. Похоже, что Неустроев ведет меня именно к этому кресту. Невдалеке от креста земля немного взрыта, как будто здесь были сложены куски дерна. Неустроев своим ножом отбрасывает эти куски в сторону. Да, здесь какой-то склеп... Могила, что ли? Неустроев отодвигает последние кубики дерна. Открылось правильное квадратное отверстие. Из склепа пахнуло резким сырым холодом. Внутренние стенки ямы белеют изморозью. Странно в первый момент: все зеленеет кругом, теплое, ясное, греющее солнце, и вдруг... снег. Надо заставить сознание вернуться к мысли, что здесь семидесятая параллель северной широты. Тогда понятно: яма вырыта в слое вечной мерзлоты, ее стенки — лед.
— Вот склад, — говорит Аполлон Неустроев. — Он умер сверху...
— Кто умер?
[255]
— Вон тот, который под крестом... офицер, у него были на плечах погоны нарисованы. Три года назад он здесь умер.
— Отчего же он умер?
— Не знал тундру. Не учился тундре. Вот. Он был офицер, — значит, белый — бандит. Убежал из города, пришел в тундру. Зимой. Кушать надо. Юкагиры летом бьют оленей, потом мясо прячут в такие склады. Там холодно, не испортится. Я здесь мясо прятал. Офицер пришел, ничего не увидел. Юкагир увидел бы, что здесь мясо: сверху палка стоит. Офицер не мог найти мясо, не мог кушать. Умер. Потом я приехал, нашел мертвого человека. Снял хороший полушубок. Потом приехал летом, когда земля сделалась мягкая, закопал офицера в землю...
Неустроев аккуратно закладывает вход в свой погреб кусками дерна, садится на них и говорит в заключение:
— Теперь больше сюда мяса не прячу. Хоть он и бандит — все равно покойник. Не хорошо.
Юкагир закуривает трубку.
С маленького озерка перед нами поднялась — будто напуганная дурным сном — гагара, сделала два круга над водой, пожаловалась сиплым голосом: га-га! га-га!.. И опять тяжело плюхнулась в камыши. Неустроев проследил глазами полет гагары, сказал, повернувшись ко мне лицом:
— Другой человек так — видел?! — захочет, сам не понимает чего; закричит и опять садится на старое место... Я понимаю... Тогор, ты ньюча? (русский?) Скажи, много... лет русские учились, чтобы сделаться настоящими советскими товарищами?
— Товарищами русские крестьяне и рабочие были всегда, но после революции мы сделались советскими гражданами, — отвечаю юкагиру и чувствую себя тою же лопочущей гагарой... Что-то другое ему нужно.
— Знаю. Была большая война с царем, и бедняки победили царя. А вот сколько времени учились бедняки, чтобы научиться делать самолеты и хорошие ружья и настоящие материи?..
Ответ требуется короткий и точный:
— Через шестнадцать лет после революции большевики уже научились сами делать такие большие самолеты, ко-
[256]
торых не могут построить в буржуазных странах. И эти самолеты большевики делают лучше, чем тойоны — империалисты.
— Сеп, сеп! — говорит Неустроев. — Надо чтобы и якуты, и юкагиры, и тунгусы сами делали самолеты и ружья...
— Для этого сначала надо отыскать в тундре уголь и железо и построить заводы...
— Сеп, сеп! — повторяет юкагир. — Уголь, черный такой камень. Я видел в Булуне на пароходе, его бросали в камелек. И железо видел. Старик Богданов знает. И ты правильно говоришь — надо найти. Не надо умирать, как этот белый офицер: кушать хочет, лежит на мясе, взять не умеет, понимаешь? Надо уметь взять. Вот зачем Аполлошка Неустроев из школы обратно в тундру пошел. Аполлошка Неустроев знает: нельзя ждать... Пятилетка! Понимаешь?!
Неустроев прячет трубку в карман, не дождавшись моего ответа, встает и, обычным для него, скорым шагом уходит с могильного холма.
Через пятнадцать минут мы снова в тордохе. Юкагир не разговорчив. Он раздевается ко сну и пристально смотрит в огонь, что-то обдумывая.
Меня одолевает зевота. В самом деле, надо как следует выспаться. Мою постель еще днем перенесли из палатки в тордоху, очевидно в заботе о здоровье «испидисси».
Стягиваю гамаши. Неустроев высовывается из-за полога:
— Тогор! Ты — начальник экспедиции!? Да!? Я — Аполлон Неустроев — батрак экспедиции... Да!..
Юкагир довольно улыбается и прячется в своем алькове.
[257]
