Глава втораяАПОЛЛОН НЕУСТРОЕВНа юго-востоке, в полукилометре, лежит озеро Охон-дола. Разлив сузил до нескольких метров низменность, отделяющую озеро от реки. Сейчас на этой перемычке видны фигуры двух человек. Они ворошат какую-то пеструю груду тюков. Что-то делают с этими тюками.
Очень охотно сжимается земля под каблуками сапог. Полулунные выемки быстро заполняются водой, как только делаешь следующий шаг.
Иду умываться на перешеек. Люди видны все ясней, все отчетливей. Груда тюков — это олени. Оленьи туши. Рогатые головы, безжизненно вытянутые ноги. Сколько убито сразу, в один прием, скота! А ведь сейчас все-таки лето: мясо будет портиться. Какое варварское безрассудство. Даже если считать, что эти олени заколоты по случаю нашего приезда, — нас четверо, хозяев двое-трое, ну скажем пятеро — с детьми. Всего десять человек! Сколько же оленей на одного человека считает полярное гостеприимство?! Два, три оленя на человека... какое там два, три... здесь по крайней мере полсотни убитых животных... зря, головотяпски уничтоженных оленей. Безобразие!
Пришпориваемый этими мыслями, инстинктивно ускоряю шаг. Уходя мыться, не заглянул в палатку моих спутников. По всей вероятности, они уже встали и пошли на охоту. Значит, будет дичь; на всех хватит. Зачем же было устраивать эту бойню?..
[237]
Мужчина — он высок ростом, строен и гибок — словно художник привычною кистью рисует блестящим ножом вспухающие кровавые линии на белых животах оленьих трупов. Отсекает ноги: один удар на каждую ногу. Вспоров одну тушу, мужчина, не задерживаясь, переходит к следующей.
Женщина и девочка, идя следом за мужчиной, отдирают шкуру на тушах от живота к хребту. Теперь я подошел вплотную к месту кровавой работы.
Мужчина действует хладнокровно, как заправский мясник. Женщина ободрала шкуру с оленя... вот она мимоходом выковыряла ножом глаз из оленьей головы и... раскусывает его...
Мужчина оборачивается ко мне лицом, подымает вверх окровавленный нож и, спотыкаясь в пунктуации, декламирует:
Помедли, мой Гектор, вина я вынесу чашу
Зевсу отцу возлиять и другим божествам вековечным:
После и сам ты, когда пожелаешь испить, укрепишься...
Мужчина произносит слова с неправильными ударениями, может быть, не понимая их до конца.
Впрочем, в первый момент и я не понимаю, что говорит этот человек, одетый в оленьи шкуры...
Мужу, трудом истомленному, силы вино обновляет;
Ты же, мой сын, истомился, за граждан твоих подвизаясь...
Мужчина широким жестом обводит труду оленьих трупов:
Сладкого пить мне вина не носи, о, почтенная матерь!
(Да что я — брежу, что ли!? Может быть, простудился за эти, насквозь промокшие, дни пути до Бириляха... Брежу... так бредят при тифе!.. очень возможно!.. конечно, бред!.. Откуда эта плавная, размеренная, неторопливая речь! Откуда?! )
— Ты обессилишь меня, потеряю я крепость и храбрость, — продолжает юкагир, — Илиада, в переводе Гнедича, песня шестая эсте 258, 264...
И тем же тоном, не меняя выражения лица:
— Здорово, тогор испидисси! Хорошо спал!?
— Здравствуй... те! — шлепают мои тубы, совсем не-
[238]
ожиданно усложняя обычное полярное приветствие — товарищ!
И, стараясь как можно скорее оторваться от мысли о собственном бреде, без всяких предисловий:
— Откуда вы, товарищ? Как сюда попали?!
На меня пристально смотрят черные, круглые, кажется, почти без зрачка, глаза. На лице юкагира — сходящиеся к носу двумя половинками грецкого ореха — ни одного волоска растительности. Маленькие, аккуратно вырезанные губы сжаты без всякого усилия. Но узенькая дорожка коротких иссиня-черных волос внезапно уходит со лба под меховую шапку: юкагир удивлен. Может быть, моим вопросом на русском языке? Повторяю ту же фразу по-якутски.
И тогда радостный, торопливый, по-якутски же ответ:
— Я из Бириляхского колхоза. Охотничьей артели — председатель... Аполлошка Неустроев. Вот...
И Неустроев показывает на убитых оленей.
Но я не могу так просто отказаться от того, что все еще считаю своим бредом.
— Хорошо, товарищ Неустроев... но где вы раньше учились?
— Учился? — переспрашивает юкагир. — Я учился? В Булунском партизанском отряде. Немного учился. В школе — нет. Не ходил!..
Мои вопросы — это очевидно — кажутся Неустроеву совершенно лишними. Он смотрит на меня уже как будто соболезнующе. Говорит несколько слов на совсем непонятном для меня языке женщине...
Я поворачиваюсь к ней.
— Это — сестра, — говорит мне юкагир, — не бойся!
Женщина вкалывает нож в горло оленя и сразу же подставляет к проколу деревянную чашку. Потом протягивает мне полную чашку оленьей крови:
— Исс! Учугай! (Пей! Хорошо! )
— Самое лучшее питье вода! — добавляет Неустроев. — Пиндар... Лирический поэт... 522, 442 до революции десятого месяца... До революции Октября, я знаю...
— Сумасшедший! — я совсем этого не хотел сказать
[239]
И понял слово только, когда оно уже выскочило. Скорей освежить голову водой. Быстро иду к реке. Юкагиры оживленно между собою заговорили. Женщина — громче, чем мужчина. Мне не понять их. Плещу в лицо холодной водой; еще и еще... Вот положение!
Слышу, что подходят ко мне сзади: оборачиваюсь. На лице Неустроева ясно выражается заботливость.
— Много ходил, тогор. Нельзя много ходить. Можно сделаться больной. Плохо больной сделаться. Надо много спи, много кушай олений мяса... тогда опять здоровый будешь.
— Да я ничего, спасибо. Здоров. А где мои проводники? Далеко ушли? Вы... ты не знаешь? Когда они вернутся?
— Туда, — юкагир махнул рукой на запад, — охотиться пошли... Ты иди в тордоху, чай пей, кушай. Спи надо, лежи. Нехорошо больной... — продолжает меня уговаривать Неустроев.
Это забавно. Он меня уговаривает полечиться. Но сам-то он что такое? Нормален ли он сам? В партизанском отряде заучивал стихи Гомера?!.
Самое правильное сейчас — это спокойствие. Не возбуждая подозрений, осторожно вглядываться, пока не вернутся мои спутники...
Через полчаса мы сидим в тордохе у вскипающего чайника. Олени еще не все освежеваны, но хозяин считает своим долгом прежде всего напоить и накормить гостя.
Чай, густой, как взболтанный кофе, с оленьим молоком. К чаю заедки — оленье мясо, нарезанное узкими ремешками и высушенное на солнце до хрупкости. Такой мясной препарат чуть солонит язык, возбуждает жажду и является прекрасным добавлением к чаю. В качестве легкой закуски — копченый олений язык. Этот деликатес — будто связку переспелых бананов — снимает Александра Неустроева с жерди, протянутой над костром. Под тонкой сухой корочкой таится великолепнейший паштет, напоминающий по внешнему виду ливерную колбасу и совершенно исключительных вкусовых достоинств. Языковый паштет буквально тает во рту; он жирен, как масло, очень сытен и чрезвычайно питателен. В несколько минут, здесь же, сидя у костра, хозяйка изготовила большую круглую лепешку из ржаной муки. И лепешка аппетитно дробится
[240]
в зубах грубым своим прикосновением к оболочке рта, подчеркивая вкрадчивую маслянистость оленьего языка.
Утренний завтрак обилен, изыскан и прост.
Мне не хочется сейчас подымать, несомненно обещающий быть неприятным, разговор об излишне заколотых оленях. Но хозяин, внимательно следя, чтобы моя чашка не оставалась пустой, сам начинает беседу поощрительной фразой:
— Кушай... язык... олень много и язык много... учугай!
— Зачем было столько убивать? — спрашиваю с опасливой укоризной.
Неустроев говорит что-то женщине, и они оба громко смеются:
— Тогор испидисси! Хороший человек: много смеяться любит! зачем убивай оленей! Ха-ха! — довольно раскатывается юкагир. И, быстро погасив смех, чтобы не обидеть гостя, продолжает учительным тоном:
— Неустроев знает. Когда Аполлошка Неустроев был в партизанском отряде, в Булуне, туда привозили из Якутска круглые маленькие жестянки. И в жестянках было мясо. Очень вкусное коровье мясо и бычье мясо. Из Москвы посылали красноармейцам мясо. Это хорошо, когда тебе посылают мясо. А нам в Бириляхский колхоз мясо не посылают. Мы сами делаем мясо себе летом. Когда олень, дикий олень идет в тундру, — надо его убивать. Много убивать. Тогда зимой мясо есть можно. Всему колхозу мясо есть можно...
— Так это дикие олени? Где же охотники?
Я пробую мысленно подсчитать, сколько же человек участвовало в охоте, давшей столько добычи.
— Я — охотник, — говорит Неустроев и опять переглядывается с женщиной. — Она — охотник! (Какой смешной этот русский испидисси! ) Сегодня всю ночь не спал, охотился. Вот, оленей много набил, много не спал. Семьдесят и шесть оленей набил. Целую ночь охотился.
Юкагир говорит все это очень спокойно, не рисуясь, без тени хвастовства.
Несомненно он говорит правду.
Он, конечно, не знает, что передо мной встают сейчас тени исполинских героев древней Эллады. Да, юкагир Неустроев может с полным правом цитировать старика Го-
[241]
мера. Его охота достойна подвигов Гектора из дома Приама...
И это факт: за одну ночь (солнце светило в эти ночные часы с полной нагрузкой, не слезая с неба) юкагир Аполлон Петрович Неустроев убил на переправе семьдесят шесть взрослых оленей.
Юкагир охотился копьем («аткас» — широкий двухсторонний нож, насаженный на длинную палку).
«... Определенно толковый председатель в этой охотничьей артели», — думается мне, когда хозяева уходят к реке продолжать свежевать добычу.
Я остаюсь в тордохе один.
Тордоха: полярный дом. Одновременно — зимнее здание и в то же время летняя дача, продуваемая со всех сторон, как индийское бунгало; жилое устройство, приспособленное для быстрой съемки и постановки, как палатка военного лагеря.
Двенадцать кольев, обкуренных, будто старая трубка, установлены тупыми концами в круг диаметром около пяти метров. Верхние концы одеты на скрепляющий все колья ремень. Из ровдуги, оленьей замши, сшито большое полотнище, которым обернут каркас, образуемый кольями. Вверху оставлено отверстие для дыма. Дверью служат две полы наружной покрышки, закладываемые одна на другую. Вот и все.
На средине четырех кольев, поперек всей тордохи, привязаны две палки: подвесы для чайника и котлов. Еще выше — еще две палки для сушки мяса и рыбы. В центре тордохи из комьев дерна сделано небольшое возвышение, на котором разводят огонь. У ровдужных стенок, вплотную к ним, образуя шестиугольник, положены оленьи шкуры. По две на каждую постель. Мездрой внутрь, мехом наружу: так учит опыт. Две враздрай сложенные шкуры дают возможность лежать на них, не опасаясь сырости почвы. Две постели хозяев закрыты полотняными балдахинами. На одной из постелей лежит ружье.
Видны подушки в наволочках из пестрого ситца и меховое заячье одеяло. Край постели располагается непосредственно рядом с костром. Но когда люди спят — костер гаснет. Опасаться пожара нечего.
Меняя позу, чтобы дать отдохнуть затекшим ногам, не-
[242]
чаянно касаюсь хозяйской постели. Сдвинулась немного в сторону подстилка. Поправляю постель, как было...
И замечаю выставившийся из-под подушки уголок какой-то книжки. Это любопытно. Какая литература может быть в тундре?
Нехорошо, конечно, высматривать интимности чужой жизни. Но... вольно же этому симпатичному товарищу цитировать стихи античных поэтов и убивать в одну ночь по несколько десятков оленей!
Достаю книгу. Русский шрифт. Книжечка в одну восьмую листа и называется... «Тревожная жизнь». Издание «Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе православной церкви». Год издания 1902.
Ну, час от часу не легче...
Открываю: на первой странице — «Обет трезвости. Поучение Александро-Невскому обществу трезвости в неделю сыропустную»...
Н-да! Сыропустную! Семьдесят шесть оленьих туш!.. Подходящее чтение!
