Полярная Почта

Первый дальний маршрут — первое в жизни испытание смертной усталостью. Через день после высадки на затопленной косе Витя Ткачев, задумчиво глядя на топокарту, решил: «Тут какие-то сопки нарисованы, надо посмотреть». Прикинули расстояние до сопок — 17 километров по линейке, да еще там надо покрутиться, в общем, работы на два дня. Утром отправились в путь в приподнятом настроении, близком к эйфории молодой собаки, первый раз вышедшей на охоту.

Продираясь через заросли полярной березки, по способности тормозить пешее движение соперничающей со спиралью Бруно, вышли к сопкам уже под вечер. Здесь глаза разбежались от разноцветья каменистых склонов и марсианского облика плоских красноватых вершин. Поздно вечером острое ощущение счастья усилилось полным исчезновением комаров при первом появлении струй тумана, наползающих на каменные уступы из болотистой низины. Но постепенно туман становился все гуще, воздух вскоре превратился в холодный непрозрачный аэрозоль, и эйфория сменилась дискомфортом. Жутковатое ощущение, словно очутился в колодце; стоит отойти от напарника на три шага — и оказываешься отрезанным от всего мира. Спускаться в лес в такой туман не хотелось, и мы устроили лежку на безымянной вершине, сухо обозначенной на карте отметкой высоты 454,0 м.

Ночлег наш, как пример аскетизма, можно было бы включить в курс подготовки юных спартанцев. Мы просто положили на щебнистый грунт рюкзаки с мелко поколотыми в пробы камнями — в качестве подушек, завернулись в предусмотрительно прихваченную целлофановую пленку, тотчас покрывшуюся каплями воды, и улеглись, ощущая хребтом каждую плитку вулканических пород, таких симпатичных при дневном свете. Собачий холод и возбуждение от дневных впечатлений успешно боролись с усталостью, не давая уснуть. Среди ночи вдруг услышали приближающийся ритмичный перестук камней под чьими-то увесистыми ногами. Из оружия с собой была лишь ракетница, да и та лежала на дне рюкзака, заполненного пробами. Нежелание разворачивать целлофановый кокон, окунаться в зависшую холодную слякоть и рыться в запоздалых поисках несерьезного оружия привело к фаталистичной покорности судьбе. Плотно прижавшись друг к другу, напряженно вслушиваемся в стук камней, пытаясь запеленговать направление движения невидимого существа. Метрах в тридцати от нашей лежки (как нам показалось) стук прекратился, после короткой паузы камни зашуршали с явным удалением. Потом, при свете дня, мы пытались разглядеть следы предполагаемого медведя, но на камнях ничего не нашли.

Утреннее солнце разогнало ночной туман, но озябшие кости отчаянно требовали костра и горячего чая. Единственное здешнее топливо — сучья хилых корявых лиственниц, но за ночь они насквозь отсырели и никак не хотели разгораться. Как обычно бывает в подобных случаях, огонь занялся с последней спички. Талую воду нашли в ямке на склоне — все-таки не Марс, хоть и похоже.

Светлое время прошло в азартной гонке за ускользающей тайной прихотливого узора разновозрастных лав и туфов. К вечеру, изрядно нагрузившись пробами и вымотавшись за два дня и бессонную ночь, вспомнили о прозе жизни — необходимости пройти каких-нибудь 18 или 20 километров по бурелому и проклятой березке.

До полуночи ноги несли более-менее сносно. Кое-где помогали лосиные тропки вдоль попутных ручейков. Потом вышли на невыразительное плоское плато, заросшее лиственничным лесом, где и без того ограниченная видимость вовсе сузилась в туманном молоке. Здесь ноги стали подкашиваться через каждые сто метров. Зарываясь физиономией во влажный мох, испытываем минутное облегчение, но всякий раз возникает проблема встать. Сначала оторвать от земли тело, придавленное рюкзаком, потом выпрямиться, хватаясь за ближайший ствол; еще стометровка — и дальше по той же схеме. Будь у нас побольше практического опыта, могли бы и сообразить: полностью выдохнувшись, следует устроить основательный привал с чаепитием, в итоге это позволяет сэкономить и время, и силы. Но опыта не было. Единственным допингом был пузырек с настойкой элеутерококка, то и дело разбавляемой в кружке талой водой из луж. А вскоре я спинным мозгом почувствовал, что мой молодой начальник, поминутно заглядывающий в карту, норовит завернуть не туда, куда надо. Наши маршрутные топокарты, порезанные на четвертушки и наклеенные на соразмерные им куски картона, чтобы не так скоро истрепаться, честны и надежны, но в тумане, при видимости десять шагов, карта бесполезна.

На мои комментарии по этому поводу Виктор сперва огрызался, а потом, видно, сам почувствовал неладное и сказал: «Ладно, если можешь угадать, куда идти, иди первый». И я пошел, ведомый безошибочным компасом — моим голодным желудком, высвободившим из подсознания все звериные путеводные рефлексы, скрытые в человеке. Откуда-то появилась абсолютная внутренняя уверенность, что иду в нужном направлении, и от этого вроде бы даже прибавилось сил. Впоследствии я не раз убеждался, что в условиях плохой видимости инстинкты — гораздо более надежный путеводитель, чем хилые логические выкладки и без того пришибленных усталостью мозгов.

Под утро на очередном привале, уже в подножье скального борта Омолонской долины, решили: дойдем до реки, посидим у костра до рассвета, на свету сориентируемся по приметным островам и тогда уж сообразим, где лагерь. С этими утешительными намерениями сделали на последних силах рывок через пойменное болото, раздвинули береговой тальник и уперлись лбом в нашу родимую палатку в нашем родимом лагере.

Усталость была столь велика, что не осталось сил на восторги. Скинув осточертевшие рюкзаки со стиснутых до пыточной ломоты плеч и лопаток, прислушались к звукам из соседней палатки — кто-то еще не спит. Влезши туда, увидели усталое копошение другой маршрутной пары, вернувшейся незадолго до нас. Дождавшись долгожданного сладкого-сладкого горячего-горячего чая, я одеревеневшим языком начал путаное повествование о нашем походе. Когда дошел до сетования по поводу кривизны лосиных троп, то и дело теряющихся в зарослях из виду, из-под наваленных прямо на речной гальке спальников вдруг высунулся незнакомый бородатый мужик и язвительно заметил: «Что ты несешь? И где это ты видел, чтобы лоси криво ходили?»

В наступившей немоте безмерного удивления — что это за рожа и откуда она тут взялась? — прошла не одна минута. Незнакомца же явно позабавил произведенный им эффект черта из табакерки. Какое-то время он с любопытством молча разглядывал нас, потом снизошел до объяснения: «Семен Артурович Тельник, егерь Омолонского заказника, приехал к вам с проверкой». Видя, что хозяева сейчас не в состоянии вести обстоятельные разговоры, по-свойски добавил: «Ладно, спите, утром поговорим».

Утром разглядели нежданного гостя — ладно скроенный коренастый мужчина лет тридцати с окладистой русой бородой, ироничным и цепким взглядом по-лешачьи внимательных серо-зеленых глаз, чем-то похожий на популярного ныне Михаила Евдокимова, только помельче, пожестче и пожилистее. Оказалось, поздно вечером он подкатил к нашему стойбищу на моторке и с порога, то есть берега, заявил, что тут, наверное, геологи уже вовсю браконьерят и он-де выведет всех на чистую воду. Ему объяснили, что набраконьерить еще не успели, так как только что прилетели. Защитник природы очень удивился: «Вы живете на Омолоне и грызете консервы? Завтра же поедем на охоту!»

Утром, познакомившись и поболтав за жизнь со всеми, дав понять, что его фамилия и тельняшка на груди — не просто так, ибо он служил на флоте, родом из военно-морской семьи и гордится этим, егерь вдруг решительно сказал: «Я вас не баснями кормить сюда приехал, кто со мной на охоту?» Вызвался мой студенческий друг Валера Бабенков, сразу приглянувшийся Семену богатырской статью под два метра, наличием штучной ТОЗовской вертикалки и насмешливо-учтивой речью, по остроте не уступающей языку Тельника. За два месяца Валериного пребывания на Омолоне они стали не разлей вода, явно учуяв друг в друге родственные души. На следующий год, узнав, что прилетела Приморская партия, Семен примчался в Черский и не стал скрывать разочарования, не увидев среди прибывших друга Валеры.

Через пару часов после отплытия егерская моторка вернулась, полная лосиного мяса. И началась у нас правильная таежная жизнь с сытным варевом в котле, в котором мяса гораздо больше, чем всего остального, вместе взятого. Оказалось, что с такого рациона ноги ходят по дебрям куда шибче, чем с пищевых концентратов. Через некоторое время появился навык легко вскидывать ноги поверх кустов березки. Таежная диалектика: нужно съесть сохатого, чтобы научиться ходить на лосиный манер.

С Семеном потом было много встреч. По приезде по делам и без дел в Черский он прямым ходом шел на базу Приморской партии как к себе домой. Ему нравилось поражать еще не знающих его людей своей звериной силой, неожиданной при не слишком внушительных габаритах. Семен мог играючи поддеть пальцами и сорвать жестяную крышку с банки консервированных огурцов, и не венгерской или болгарской, легко вскрываемой нажатием локтя на крышку, а нашей родимой, с которой и консервным ножом-то надо повозиться. Или мять-мять в пальцах и наконец сломать на медвежий манер банку сгущенки. Его коронный номер, на спор, был таков: взяться зубами за короткий фал, связывающий попарно стоящие на полу двухпудовки и выпрямиться. Выглядит просто, пока сам не попробуешь поднять таким образом хотя бы одну двухпудовку, — кажется, от напряжения сейчас отвалится челюсть и лопнет шейный позвонок. Зимой по льду реки он мог отмахнуть за сутки 70 километров, профессионально стрелял и плавал в холодных омолонских протоках как сохатый. Еще три года будет сводить нас с ним судьба.

Через день после появления Тельника на нашем становище появился новый гость — сухощавый, жилистый смуглолицый человек лет шестидесяти — местный охотник по имени Иннокентий. Впервые я столкнулся с особой породой людей, которых в те времена с ноткой почтительности называли «старые русские» — словно в антитезу грядущему иронично-насмешливому понятию «новый русский». Речь идет о потомках казаков и поморов — первых переселенцев в якутскую землицу. Эти люди, поколение за поколением, прожили на берегах Лены и ее притоков, в устье Индигирки, среднем и нижнем течении Колымы несколько веков, изрядно смешались с местным населением, сохранив своеобразный говор и манеры трехсотлетней давности. Мера времени у них — чайнику закипеть, мера расстояния — день пути, протока или небольшая речка называется виской. А еще есть неписаный кодекс таежной чести, которого так не хватало и вдвойне не хватает теперь всем остальным русским, особенно «новым».

Родом Иннокентий с Вилюя. Смолоду был охотником, а в 1950-е годы застал лихорадку алмазных поисков, когда необъятная и почти нетронутая глухомань Западной Якутии нарушилась вторжением бесчисленных поисковых отрядов из Питера, Москвы, Урала, Якутска, Иркутска, Красноярска, Новосибирска, втянутых в азартную погоню за сияющими синевато-белыми кристаллами, долго сохраняющими в ладони холод ненагретого камня. Довелось и Иннокентию поработать в одной из этих экспедиций промывальщиком шлиховых проб. Деревянный сибирский лоток при поисках алмазов, как и россыпного золота, был главным инструментом познания, а ноги, плоты и узкие лодчонки — основным средством передвижения. В памяти Иннокентия осталось мерцание прозрачных кристаллов на дне лотка — оливковых хризолитов, кроваво-красных и фиолетовых пиропов, изумрудно-зеленых хромдиопсидов. На нескромный вопрос, попадались ли ему алмазы, он предпочитал не отвечать. В конце концов общение с геологами и шумное многолюдье в тайге ему поднадоели, и он забрался туда, где, по его мнению, экспедиций не должно быть. Однако и здесь достали.

К нам он приехал с вяленой рыбой. Очень внимательно выслушал, что мы тут собираемся делать, особенно когда речь пошла о повсеместном нахождении в речных косах Омолона чешуек золота. О себе рассказал, что по договору с охотничьим хозяйством добывает мясо и пушнину по всему 140-километровому низовью реки. По долине у него было разбросано пять избушек, добротно обустроенных в самых красивых местах. Трудно судить, случайное это совпадение или нет, но все заимки старого охотника в точности совпали с выявленными Тавратом участками обогащения косового золота до весовых содержаний.

Административно низовье относится к Якутии. Однажды Иннокентий неосторожно поднялся на несколько километров вверх от границы, вторгшись таким образом в соседнее «государство» — Чукотский национальный округ, и там нарвался на чересчур прыткого местного инспектора, некоего Котькина (тут бы и мне навострить уши, знай я заранее, что однажды сам столкнусь с этим типом). В результате остался Иннокентий без оружия — остродефицитного по тем временам охотничьего карабина «Барс», двустволки, даже нож и ракетницу отобрали. Еле уговорил не отбирать лодку, а то пришлось бы ему тащиться домой десятки километров по берегу.

Когда-то в свободное от войны и охоты время Иннокентий обзавелся семьей. В Ангарске у него жила дочь, упорно звавшая пожилого отца к себе. Попав на Омолон на следующий год, мы обнаружили, что избушки Иннокентия опустели: поддался наконец уговорам и уехал.