Сушкина Анна Петровна (1907-19??)

История высоких широт в биографиях и судьбах.

Сушкина Анна Петровна (1907-19??)

Сообщение ББК-10 » 02 Январь 2015 20:20

 Сушкина ЧЭ.jpg
Сушкина Анна Петровна — ихтиолог. Родилась в 1907 году в Москве. Окончила Московский университет. Участвовала в экспедициях по обследованию рыбного хозяйства озер Урала, Западной Сибири, Тобольского района. Зимовала в Остяко-вогульской области.

http://polarpost.ru/forum/viewtopic.php ... 182#p20182


Смежные темы:
Мурманская биологическая станция
Беломорская Биологическая Станция им. Перцова
1934: "Челюскинская эпопея"
Последний раз редактировалось ББК-10 02 Январь 2015 20:50, всего редактировалось 1 раз.
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Сушкина Анна Петровна

Сообщение ББК-10 » 02 Январь 2015 20:33

"Природа" №10, 2008 г.

 1.jpg
 2.jpg
 3.jpg
 4.jpg
 5.jpg
 6.jpg
 7.jpg
 8.jpg
 9.jpg
СЕВЕРНЫЕ МАРШРУТЫ АННЫ СУШКИНОЙ

В научной среде Анну Петровну Сушкину помнят многие, хотя она никогда не занимала важных должностей, получила лишь, степень кандидата биологических наук. Ее столетие как участницы знаменитой Челюскинской эпопеи недавно отмечали в Отделении географии полярных стран Московского центра Русского географического общества. В докладе, подготовленном родными Сушкиной, открылись многогранность ее талантов и неизвестные черты этой необычной личности. О них рассказывает дочь Сушкиной - Анна Дмитриевна Виталь, а также сама Анна Петровна Сушкина, очерк которой о событиях 1932 г. мы приводим в этом номере.


Неисправимый романтик

© А. Д. Виталь, 2008
Беломорская биологическая станция им. Н. Я. Перцова биологического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова.

Моя мать, Анна Петровна Сушкина, которой 4 марта 2007 г. исполнилось бы 100 лет, была неисправимым романтиком. Гидробиолог, участница Челюскинской эпопеи, страстный любитель природы, натуралист широкого профиля и поборник охраны природы, она до глубины души полюбила Север и связала с ним всю свою жизнь.

В биологической среде
Ее отец — известный академик Петр Петрович Сушкин, орнитолог и палеонтолог, сравнительный анатом, один из организаторов Московского палеонтологического музея. Мать, Анна Ивановна, окончила Высшие женские курсы и работала на Звенигородской биостанции МГУ. Когда Ане (Асе, как звали дома всех Анн в нашей семье) было три года, ее мать разошлась
с Сушкиным и вышла замуж за его ученика, профессора Сергея Сергеевича Четверикова, известного генетика и энтомолога, репрессированного в 1929 г. и вторично во времена Т.Д. Лысенко. С детства Четвериков прививал своей приемной дочери любовь к природе и глубокие биологические знания.
Значительный период детства и отрочества Анна жила с родителями на подмосковной учебной базе биологического
факультета МГУ — Звенигородской биологической станции, где вращалась в среде биологов — студентов, преподавателей и профессоров, училась познавать и любить природу. Росла, как мальчишка, в куклы не играла, вместо них были звери. В 12 лет ей подарили настоящее ружье и однажды, по-детски поссорившись из-за чего-то с родителями, она забрала ружье, нож, топорик и спички и ушла на неделю жить в лес, добывая мелких зверей и птиц и питаясь травами, в которых тоже неплохо разбиралась.
Учеба давалась ей легко, сначала в частной школе, а с 1922 г. — в Опытно-показательной школе им. В. Г. Короленко, которую окончила с блеском и сразу получила "путевку" для поступления без экзаменов на биологическое отделение физико-математического факультета (ныне биологический факультет) МГУ. Кроме того, она неплохо рисовала, и ей пришло приглашение на учебу в студию художника Юона. Но родители твердо решили направить Асю по биологической линии и скрыли его. Мама рассказывала мне, что пришла в университет подготовленной не только в научном плане. Дело в том, что ее звенигородские друзья из студенческой среды изобразили в лицах некоторых профессоров биофака, не называя фамилий. Особенно, видимо, старался Колюша Тимофеев-Ресовский. Она должна была их узнавать постепенно, но узнавала сразу и с трудом сдерживалась от смеха. Зоологию беспозвоночных читал профессор Г. А. Кожевников, солидный мужчина с внушительным брюшком и гнусавым голосом. Когда он объяснял студентам устройство микроскопа, то закладывал весь комплект его окуляров между пальцами обеих рук, располагал эти руки на своем брюшке, ходил по рядам и каждому студенту тыкал в лицо это свое "сооружение", гнусаво повторяя: "Окуляры, окуляры!". Тогда у каждого профессора были помощники — служители (сейчас мы бы сказали — лаборанты). У Кожевникова были двое: Фрол и Марфа. Когда они бывали ему нужны, он высовывался в дверь и очень громко гнусаво взывал: "Фрол!" или "Марфа!". А этажом ниже читал зоологию позвоночных профессор М. А. Мензбир: "Мышь ползает, цепляясь когтями за шероховатости коры". Голос его был спокойным и размеренным. Если он слышал громкий клич Кожевникова, то тихо говорил своему служителю Феликсу: "Феликс, закрой дверь, там кто-то безобразно кричит". Такие мелкие юмористические черты подмечали студенты и у других профессоров, однако это нисколько не роняло их в глазах студентов.
Из учащихся в то время и проходящих практику в Звенигороде была замечательная плеяда известных впоследствии генетиков: Б. Л. Астауров, Е. И. Балкашина, С. М. Гершензон, А. Н. Промптов, П. Ф. Рокицкий, Д. Д. Ромашов, Е. А. Тимофеева-Ресовская (ур. Фидлер), Н. В. Тимофеев-Ресовский, С. Р. Царапкин. Обладая недюжинными способностями, Анна Петровна интересовалась в университете многими предметами и сама выбирала себе профессоров, которых ей интересно было слушать, — тогда это было возможно. Так, математику она слушала с математиками, серьезно занималась и генетикой, в чем, вероятно, была заслуга Четверикова. Но больше всего она любила дикую природу, с детства бредила путешествиями и романтикой дальних дорог. Была воспитана на "Песни о Гайавате" Лонгфелло, которую часто замечательно читал вслух Четвериков. Она мечтала стать охотоведом, чтобы работа ее была связана с дикой природой и разъездами. Увлеченно слушала лекции П. П. Мантейфеля. Была очень спортивная: хорошо плавала, каталась на коньках, лыжах, велосипеде, занималась верховой ездой. В зрелом возрасте освоила вождение мотоцикла и автомобиля. После возвращения из Челюскинской эпопеи она занималась в летно-спортивной школе в г. Энгельсе.
Студенческая практика на Звенигородской биостанции, помимо серьезных занятий, в свободное время превращалась иногда в бесшабашные молодежные выходки. Приехал как-то на биостанцию известный американский генетик Г. Меллер с женой. Его поселили в один из домиков биостанции. А неутомимые студенческие заводилы Ася Сушкина и Колюша Тимофеев-Ресовский уже задумали проказу: "Давайте поставим под окна американцу огородное чучело". Решили перенести его ночью. Ночь была лунная. Когда почти добрались до нужных окон, напротив сидела какая-то влюбленная парочка и мешала довести дело до конца. Ася с Колюшей вместе с чучелом залегли в ближайшую канаву. А парочка все не уходила. Наконец, нашим героям надоело валяться в канаве, и они решили напугать парочку — стали издавать какие-то хрюкающие звуки. В конце концов парочка ушла, и они приступили к делу. Воткнули чучело и повесили на него табличку с надписью:
"Не хочу быть стражем огорода,
А хочу быть пугалом народа".

Но как же? Американец ведь не знает русского языка. В то время английский не был в моде, как сейчас. Студенты знали в основном немецкий язык. Перевели для американца эту фразу на немецкий:
"Ich will nicht mebr im Garten stecken.
Ich will die ganze Welt erscbrecken".

Наутро преподаватели заметили хулиганство, страшно возмутились и чучело убрали. Но не учли, что Меллер имел привычку вставать рано и совершать утренние прогулки. Он первым обнаружил чучело, прочел немецкую надпись и воспринял ее с юмором. Преподаватели, конечно. догадались, что автором выходки является Аська Сушкина, но перед Меллером стали извиняться: "Такую плоскую шутку придумали наши рабочие". Надо сказать, что в те послереволюционные годы простой народ наш был еще очень безграмотным. И Меллер спросил: "А что, ваши рабочие немецкий язык знают?". Тут произошла конфузная заминка. Жена Меллера потом долго повторяла русское слово "шушелло".
Другое озорство Ася сама не придумывала, а просто так получилось... Она со своей подружкой Олей Черновой повадилась заходить в лабораторию своей мамы Анны Ивановны Четвериковой и распевать безобразными голосами какие-то песенки. Это у них называлось "петь под Анну Ивановну". Чтобы выдворить девчонок, Анна Ивановна одаривала их конфетами. Но однажды конфет у нее не было, и, разозлившись, она выкатила на них полное ведро воды. День был жаркий, но все-таки разводить сырость в помещении было нехорошо. Тогда по всей биостанции объявили "Праздник водолея". Разрешалось поливать друг друга из любой емкости, но только вне помещений. В игру включились все, даже преподаватели и профессора. Подкарауливали друг друга из-за кустов, из-за домов. Кружка, ведро, самодельный водяной пистолетик из полого стебля дудника — все шло в дело. Кто-то шел от Москвы-реки с планктонной сеткой, в которой была гидробиологическая проба. Его атаковали. Он не пожалел свою пробу, поскольку больше в руках ничего не было.
До конца своих дней мама с большой теплотой вспоминала свое житье-бытье на Звенигородской биостанции. Нередко приезжала туда потом всей семьей — с мужем и тремя детьми. Бродили по окрестным лесам и болотам, вдоль Москвы-реки и ее притока речки Бушарки.

Первый Север
В студенческие годы после Звенигородской биостанции Анне Петровне посчастливилось попасть на практику на Север. В 1926 г. Четвериков организовал энтомологическую экспедицию в Хибины по речкам Гольцовке, Петрелиуса, Часнайок к перевалу Чорргор. Этот первый Север сразу очаровал своим незаходящим солнышком и суровой, но величественной природой. Недаром в 1961 и 1962 гг. во время своих отпусков она повторила тот же маршрут сначала с семьей, а на следующий год — с ребятами из кружка КЮБЗ и младшим сыном. Лагерь разбивали в том же самом месте, и нашли там эмалированную крышечку от бидона, которую потеряли в 1926 г., очень незначительно поржавевшую.
Потом, в 1927—1928 гг., была практика на Мурманской биологической станции, размещавшейся в г. Александрове (ныне Полярный) в Кольском заливе. На знаменитом учебно-научном судне "Персей" и на военном тральщике N15 Анна Петровна участвовала в нескольких рейсах по Кольскому и Йокангскому меридианам и в Мотовский залив, занимаясь гидробиологией и ихтиологией. Ходила также на охоту и в пешие маршруты по тундре в окрестностях Александрова. Однажды, немного задержавшись в маршруте, она уже опаздывала на занятия и побежала бегом напрямик, не разбирая дороги. Вдруг на пути ее возникла вертикальная скальная стенка в несколько метров высотой, которую в спокойном состоянии можно было бы обойти. Но она уже не могла на бегу остановиться, и ей пришлось прыгать. Перед прыжком она на мгновение заметила, что прямо под стенкой — россыпь довольно крупных камней, а чуть дальше виднелась зеленая площадка с кустарничками и мхами. Она в прыжке попыталась сделать усилие, чтобы допрыгнуть до этой зелени. Но на ногах, конечно, не удержалась и ударилась головой, разбившись в кровь. Однако почти сразу вскочила и побежала дальше. Когда она вошла в лабораторию, однокурсники и преподаватель дружно ахнули, а одна девушка громко вскрикнула от страха. От этого крика Ася потеряла сознание, и ее окровавленную унесли в медпункт. Было, конечно, небольшое сотрясение мозга, но она быстро поправилась и ходила потом в рейсы, некоторое время с повязкой на голове. Несмотря на приключение, она еще больше влюбилась в Север и с этого времени буквально "заболела" им и пронесла эту любовь через всю свою жизнь.
Были и другие, южные пункты ее студенческих практик, в числе которых первая самостоятельная работа без руководителя по изучению биологии баклана как вредителя рыбного хозяйства в Астраханском государственном заповеднике в течение двух лет (1929—1930). По итогам работы была написана статья, на которую потом неоднократно ссылались известные орнитологи.
В 1929 г., еще до окончания университета, Анна Петровна устроилась на работу лаборантом в Центральный научный институт рыбного хозяйства (ЦНИРХ). Участвовала в качестве гидробиолога и ботаника в комплексных рыбохозяйственных обследованиях озер Среднего Урала под руководством Н. Н. Липиной. Затем были командировки в окрестности Тобольска, зимовка в Остяко-Вогульской области (ныне Ханты-Мансийский национальный округ), где она фактически действовала в одиночку. Во всех поездках попутно она собирала материал по орнитологии, энтомологии и этнографии.
Итак, в университете она проучилась с 1925 по 1930 г. Ее студенческой мечте об охотоведении не суждено было осуществиться, так как в те годы много экспериментировали в делах экономических и. соответственно, вузовские программы тоже часто менялись. Вместо охотоведов стране понадобились сначала пушные товароведы, а затем ихтиологи. В мамином дипломе значится специальность "ихтиолог". Но фактически всю жизнь она работала гидробиологом, изучая кормовую базу рыб. Она свободно владела немецким, английским и французским языками и, конечно же, латынью. В 1931 г. ее переводят на должность младшего научного сотрудника, а в 1932 г. избирают действительным членом Всесоюзного географического общества.
В 1932 г. Анна Петровна работала в Северной сельдяной экспедиции ЦНИРХа в селе Долгощелье Мезенского района Архангельской области. Тогда готовилась экспедиция О. Ю. Шмндта на пароходе "Челюскин" с целью прохода Северного морского пути в одну навигацию. Анна Петровна в качестве гидробиолога уже была включена в группу зимовщиков, направлявшихся с этим пароходом на остров Врангеля. Но из ЦНИРХа ее никак не хотели отпускать, и ей приходилось бегать на лыжах из Долгощелья (поскольку там не было почты) в г. Мезень. чтобы отправлять телеграммы. Получать отказ и снова просить. А расстояние там — около 40 км. Здесь мы пока поставим точку, поскольку в нашем семейном архиве я обнаружила рукопись маминого рассказа о том. как она все же добилась своего.

На «Челюскине» и других судах
На "Челюскин" она все-таки попала. После своего приключения она уже чувствовала себя опытным полярником. Никакие заботы, тяготы и лишения экспедиционного быта ее нисколько не страшили. Напротив, будучи романтиком до мозга костей, она была в восторге от всех этих забот от первого до последнего дня этой эпопеи и вместе с другими женщинами-участницами похода горячо протестовала против того, чтобы их первыми вывозили на самолете с льдины. Но доводы Шмидта и капитана Воронина о том, что "на нас смотрит весь мир, и хороши же мы будем, если женщин оставим, а сами, мужики, улетим", убедили женщин. Пришлось им покидать льдину первыми. За Челюскинскую эпопею Анна Петровна Сушкина, как и все участники, была награждена орденом Красной Звезды. По всей стране разъехались челюскинцы, выступая с докладами и лекциями в воинских частях и на предприятиях. Маму направили с лекциями в Приволжский и Северо-Кавказский военные округа.
В 1935 г. Анна Петровна поступила на работу во Всесоюзный научно-исследовательский институт рыбного хозяйства и океанографии (ВНИРО), в лабораторию гидробиологии, где с перерывами на военные годы и с 1952 по 1959 г. проработала почти всю жизнь вплоть до 1962 г., до выхода на пенсию.
В 1939 г. она защитила диссертацию. получив степень кандидата биологических наук и должность старшего научного сотрудника. Вела большую общественную работу. Постоянно сотрудничала в редколлегии институтской стенгазеты, помещая в нее свои рисунки, карикатуры и стихи.
В апреле 1959 г. в рамках Международного геофизического года Анна Петровна участвовала в походе военно-гидрографического судна "Створ" в Северную Атлантику, собирая материал по динамике биомассы и биологии планктона Северной Атлантики, в частности рачка калянуса (Calanus finmarcbicus). Интересен эпизод в самом начале рейса, когда корабль только вышел в открытое море. Команда была молодая, много курсантов военно-морского училища. Их раздражало, что с ними в рейс пошла женщина предпенсионного возраста — "старуха". И они решили устроить ей экзамен. Когда она спросила, где ее вещи, ее научное оборудование, что пора, мол, начинать работу, ей сказали — они в трюме. Путь туда быт через люк на палубе, трапа туда не было, а высота с человеческий рост. Все свободные от вахты матросы, курсанты и старшины нахально собрались вокруг этого люка на зрелище. Анна Петровна на глазах у этой толпы бесстрашно прыгнула в люк, нашла там свой багаж, разобралась с ним и также на глазах у толпы благополучно "выпорхнула" обратно, хотя сделать ей это было нелегко. После этого она обрела всеобщее уважение, никто больше не сомневался в ее способностях, и в течение всего рейса курсанты ей помогали, особенно в тяжелой работе с лебедкой.
Но открытое море без берегов ее угнетало. Оживлялась она только тогда, когда подходили к норвежскому острову Ян-Майен и к берегам Исландии. Там она фотографировала и делала зарисовки. Даже стихотворение сочинила:
В Северной Атлантике
Никакой романтики:
Там кругом одна вода.
Скука смертная — беда!
Нет! Лесная лужа.
На мой взгляд, не хуже.
В тихом сумраке лесном
Отразился лес стеной...
Тем мне лужа дорога.
Что имеет берега.
А без берега вода
Не годится никуда!

После возвращения из рейса Анна Петровна наряду с остальными участниками была награждена значком "За дальний поход". Она разгадала причины ежесуточной вертикальной миграции рачка калянуса в толще воды — загадку, над которой бились многие гидробиологи во всем мире. На ее статьи об этом откликнулась даже английская Плимутская биологическая станция. После этого похода она еще два года (1960—1961) занималась калянусом на Беломорской биологической станции МГУ (близ железнодорожной станции Пояконда в Кандалакшском заливе Белого моря).
И работа по калянусу, и богатый научный материал по другим темам могли бы лечь в основу ее докторской диссертации. Но это означало, что ей пришлось бы еще целый ряд лет работать — "вкалывать" на научном поприще. А она хотела уйти и с головой окунуться в свою любимую тайгу, тундру или горы. тем более, что в 1962 г. подошел ее пенсионный возраст. Директор ВНИРО ни за что не хотел отпускать ее и три раза рвал ее заявление об уходе. Но она все-таки ушла, так как не любила свою специальность гидробиолога из-за работы на воде.

Путешествия по собственному выбору
Остаток жизни она посвятила любимым путешествиям. Через знакомых геологов и биоло-
гов она устраивалась в разные экспедиции, куда ей интересно было поехать. Начальник одной из геологических партий не хотел брать на полевые работы пенсионерку, несмотря на рекомендацию знакомого геолога. Тогда Анна Петровна подкатила на мотоцикле под окна этого начальника и добилась своего. Часто в экспедиционные поездки она ездила вместе со своим мужем, который тоже вскоре вышел на пенсию. Позже по командировкам Московского общества испытателей природы (МОИП) она с мужем — Дмитрием Аполлоновичем Виталем — посетила почти все заповедники нашей страны (в границах бывшего СССР) от севера до юга и от запада до востока. Всего после выхода на заслуженный отдых она побывала более чем в 35 экспедиционных поездках, нередко совершая за один год две или даже три поездки в разные места. Нередко она устраивалась в экспедиции и ко мне — геоботанику.
Особенно "загорелась" она, когда узнала, что я буду обследовать луга в бассейне р. Кулой и в Мезенской губе и буду в Долгощелье. — "Долгощелье! Это же моя молодость! Отсюда я вырывалась, чтобы попасть на "Челюскин".
Прибыв на место, мама сразу стала искать дом старушки, у которой останавливалась в 1932 г. Но сначала не могла найти, спрашивала у местных жителей, но ответа не получала. Тогда она обратилась к председателю колхоза, чтобы в сельском клубе устроить собрание. Там она рассказала о своем первом "ледовом крещении". На другой день к нам пришла пожилая женщина — дочь той самой старушки-хозяйки, у которой проживала мама. — "Милая, ты ведь у нас стояла". Еще через день пришла другая женщина — тоже дочь того мужика, который помог ей вытащить лодку и рыболовные сети: — "Мой тата тебя спасал". Какие теплые это были встречи! Объятья, слезы... Потом, уже будучи в Москве, мама долго переписывалась с этими женщинами.
В Долгощелье мы наняли лодку и обследовали окрестные луга. Потом спустились к Мезенскому заливу, к устью маленькой речки Хорьговки. Между ней и Кулоем в море вдается высокий и узкий мыс Хорьговскнй. Именно с него показали Анне Петровне рыбаки в 1932 году путь, не предполагая, что он сложится так неудачно. Теперь же, в 1980 г., современные рабочие колхоза занимались здесь заготовкой сена с приморских лугов. Они сказали нам, что на вершине мыса построена маленькая часовенька, в честь спасшихся из относа*. Мы пошли туда. Действительно — совсем маленькая избушечка, величиной с туристскую палатку. Залезть в нее можно было только на четвереньках. Внутри на полочке много маленьких иконок и зажжено много свечек, еще монетки лежат. Мужики сказали маме, чтобы она тоже зажгла свечку и положила денежку, поскольку она тоже спаслась из относа. Она исполнила.
Из всех поездок мои отец и мать привозили живые дикие декоративные растения и устроили на своем подмосковном участке маленький ботанический сад, где акклиматизировали растения из различных климатических зон. В саду есть альпийская горка, прудик-озеро, участки тайги, тундры, Средней Азии, Дальнего Востока. Квартира же их превратилась в музей природы. Здесь можно увидеть различные минералы, причудливые коряги, рога (северного оленя, лося), декоративные коллекции морских животных. Многие полки книжных шкафов занимают альбомы с фотографиями (в основном многочисленных экспедиций и поездок). Десятки коробок слайдов, большая библиотека. Из Средней Азин привезли в мокром виде крупное зонтичное растение

* "Относ" — поморское слово, означающее, что людей льдами унесло в открытое море, некоторым удавалось вернуться. — А. Д.

ферулу. Дома ее расправили и высушили объемно, в натуральную величину. С Белого моря. также в мокром виде, привезли морскую капусту-ламинарию. Ее тоже расправили и высушили на листе картона.
В промежутках между поездками у Анны Петровны на пенсии абсолютно не было свободного времени. Если позволяла погода, она не прекращала походы по Подмосковью, летом пешие или на велосипеде, зимой — на лыжах, конечно, с мужем или с детьми. Кроме того, занималась на стадионе в физкультурной группе, посещала бассейн, каток, занятия ритмопластикой. Вместе с мужем она занималась в Народной студии изобразительного и декоративно-прикладного искусства Московского дома ученых АН СССР (рисование, резьба по дереву и кости, лепка из пластилина и глины фигурок животных, роспись фарфоровых изделий, создание изящных брошек из перламутровых пуговиц). Также она занималась в фотостудии Дома ученых, где неоднократно устраивались ее персональные фотовыставки. В квартире хранится целая серия фигурок животных, много пейзажей, выполненных маслом, пастелью и акварелью.
В 1980 г. был построен научно-исследовательский ледокол "Отто Шмидт", приписанный к Мурманскому пароходству. К этому времени Анна Петровна закончила работу над бюстом Отто Юльевича и в том же году ездила в Мурманск для передачи его команде корабля. Копию бюста она передала в дар музею Шмидта в г. Могилеве. Еще к столетию со дня его рождения она работала над его барельефом, который хотела вырезать из дерева. но, к сожалению, успела сделать только макет в пластилине. В 1991 г. дети Сушкиной заказали гипсовую копню с макета и преподнесли ее в дар музею.
В 1984 г. в ознаменование 50-летия Челюскинской эпопеи Биографическое общество организовало для оставшихся челюскинцев вместе с их мужьями и женами круиз вокруг Чукотки. В том же году Полярная комиссия общества избрала Анну Петровну Почетным полярником. Позже, когда она оформила персональную пенсию, то в шутку говорила о себе: "Я теперь ПО-ПО и ПЕ-ПЕ", т.е. Почетный полярник и Персональный пенсионер.
После смерти отца в 1988 г. мама больше не ездила в дальние экспедиции, но несколько раз наведывалась ко мне на Беломорскую биостанцию МГУ. В том же году приезжала дважды: весной — покататься на лыжах и летом — на 50-летний юбилей биостанции. Когда на этом юбилее устроили субботник в память о директоре биостанции Николае Андреевиче Перцове, Анна Петровна удивила всех, пожелав участвовать в земляных работах по устройству водоотводной канавы. В Москве она продолжала еще ходить в бассейн, заниматься ритмопластикой, работать на подмосковном садовом участке, иногда каталась на лыжах, выступала с докладами в секциях МОИП и Географического общества.
Почувствовав приближение конца, она рванулась к дочери на Белое море. Это было в сентябре. "Буйствовала" золотая осень — красивейшее время в здешних местах. Природа щедро раздавала свои дары. Было много грибов. Поспела брусника. Ночи уже стали темными, и стало возможно наблюдать северное сияние. А в море светились микроорганизмы — если чем-нибудь провести по воде, вспыхивал сверкающий голубоватый след. Мама очень хорошо знала все эти северные красоты, поэтому отчаянно стремилась вобрать их все в себя, буквально "надышаться перед смертью". У нее кружилась голова, и прыгало давление, но она упорно всюду ходила, все хотела посмотреть. Северных сияний она видела великое множество на своем веку, но если вечером я говорила: "Мам! Там сияет", она моментально выскакивала из дома. Ходили вечером на причал с палкой и шевелили воду. Мама руками ловила голубые искры и хотела дома рассмотреть. какие животные там светятся. Однажды решили пойти вдоль берега к живописным обрывам черных скал, называемым Черными Щелями. В отлив под ними спокойно можно пройти. Но был прилив, и пришлось идти верхней тропой над этими скалами. Я придерживала маму, у нее кружилась голова, но она все равно пожелала пройти этим путем. Потом спустились к воде, осмотрели место их лагеря (ее, папы и двух моих братьев) в 1961 г. Там все сильно заросло мелколесьем. Обратно она не захотела идти над отвесными скалами, а решила подниматься по очень крутому каменистому склону, поросшему частым лесом. Пока лезли, она и говорит: "Ну, где ты еще видела старуху в 83 года, чтобы так карабкалась по кручам?!. Вылезли на трассу ЛЭП и по дороге вернулись на биостанцию. В другой раз хотели подняться на гору над биостанцией и собрать немного брусники. Туда было два пути: один начинался почти от нашего дома вдоль просеки вверх по очень крутому склону, второй — по более пологой, но более длинной дороге. Мама выбрала первый путь. Поднимались очень медленно, с частыми передышками, на вершнне долго отдыхали. Наверху собирали бруснику. Возвращались тем же путем.
Уезжала она от меня в конце сентября, так как на 2 октября был назначен ее доклад в МОИПе. А через 11 дней мама скончалась в Москве, но осталась в нашей памяти молодой, энергичной, неисправимым романтиком. Предоставляю слово самой Анне Петровне Сушкиной. Этот рассказ о событиях, произошедших в 1932 г.. написан скорее всего в конце 70-х — начале 80-х годов. Рукопись названа ею "Как я попадала на "Челюскин"".
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Сушкина Анна Петровна (1907-19??)

Сообщение ББК-10 » 02 Январь 2015 20:57

 77-83 - 0003.jpg
 77-83 - 0004.jpg
 77-83 - 0005.jpg
 77-83 - 0006.jpg
 77-83 - 0007.jpg
Моя первая ледовая эпопея*
А. П. Сушкина
* Печатается с сокращениями.

<...> В начале мая, когда уже надо было подумывать об отъезде и сборах на о. Врангеля, начальство Сельдяной экспедиции стало меня задерживать и пришлось несколько раз бегать в Мезень — отправлять телеграмму, получать отказ, и снова посылать всякие доводы. до Мезени 35—40 км, приходилось там ночевать. Пока стоял лыжный путь, это было терпимо, хотя и тоскливо преодолевать огромные белые равнины замерзших болот, пустые от горизонта до горизонта.
Но постепенно начало подтаивать, дорога стала трудно проходимой, да еще вскрылись верховья тундровых речек, в последний раз, переправлялась через воду по срубленной березке, я чуть не искупалась.
А ответ, полученный с оказией, пришел опять неблагоприятный, необходимо было отправить еще одну, отчаянную телеграмму, однако дорога окончательно испортилась. Но тут местные жители, принимавшие горячее участие во всех моих треволнениях, дали хороший совет — плыть по рекам, к этому времени почти очистившимся ото льда. Дело в том, что для Мезенского залива характерна очень высокая амплитуда приливо-отливов. Приливная волна идет по речкам, впадавшим в залив, валом до 1.5 м высотой, и течение поворачивает в обратную сторону: — два раза в сутки реки текут «вспять», километров на 50 от устья. Этим пользуются местные жители, поднимаясь на лодках вверх по реке с приливом и спускаясь с отливом. Так посоветовали и мне рыбаки; сплыть по р. Кулой, на которой стоит Долгощелье, кстати — закинуть сетки в Мезенском заливе, что нужно было для моей работы. Потом рыбаки уйдут домой, а я с приливом по р. Мезень доплыву до Мезени, отправлю телеграмму, с отливом спущусь обратно в залив, а с следующим приливом поднимусь по р. Кулой до Долгощелья — тоже около 35 км.
Сказано-сделано. С началом отлива я с двумя рыбаками, на легкой лодочке-«зверобойке» отправилась вниз по Кулою. Мы взяли две сетки и, почему-то, 6 весел. Когда я удивилась, зачем столько весел — рыбаки засмеялись: вот как будешь пробираться через лед — увидишь, зачем! Было солнечно, тихо. По глади реки, местами разлившейся широкими плесами, покачивались редкие льдины. Отдельные крупные льдины лежали по отмелям левого берега. Правый берег реки — высокий, обрывистый, местами с выходами древних палеозойских пород, образующих иногда причудливые скалы, большей частью поросший невысоким лесом. Тонкий слой торфа в некоторых местах, подмываемых рекой, свисает над обрывом, как куски толстого мохнатого ковра. Растущие на нем деревья, постепенно сползая и наклоняясь, но еще цепляясь корнями за почву, висят иногда над водой в горизонтальном положении.
Левый берег низкий, местами образующий обширные заливные луга, окаймленные лесом, который иногда подходит к воде гривами высоких, старых лиственниц с причудливыми вершинами. Во время отливов обнажаются широкие, больше километра, отмели, часто каменные, но покрытые густым, вязким илом, по-местному няшей, достигающим мощности
больше метра, практически совершенно непроходимым. Был случай, когда на широкой отмели в такой няше завяз и погиб табун из 14 лошадей, на глазах у людей, которые ничего не могли сделать. Русла всех речек и ручьев, впадающих в Кулой, также покрыты этой няшей до уровня, куда достает прилив, и во время отлива их невозможно перейти.
Мои спутники дружно взялись за весла, один на распашных, другой на кормовом. Обычно я тоже принимала участие в гребле, но сейчас они мне решительно не дали — еще намаешься до Мезени и обратно.
По мере приближения к морю река разливалась все шире, низкий берег терялся вдали, перед нами расстилалась широкая гладь, покрытая мелкобитым льдом. Вот справа показался высокий Хорьговский мыс, мы вышли в Мезенский залив Белого моря.
Как уговаривались, несколько раз кинули плавные сетки, поймали несколько крупных селедок, которые тут же зафиксировали формалином.
Собрали сетки и сложили их на дно лодки — им придется ехать со мной всю дорогу: не нести же обратно на плечах.
Вот пристали к крутому каменному Хорьговскому мысу, вытащили лодку, и рыбаки повели меня кверху — показывать дорогу. От мыса берег уходит вправо широкой, плоской дугой до следующего, более низкого мыса, за которым в залив впадает р. Мезень, куда мне надо было плыть.
Но не прямо: перед нами в море вдавалась широкая каменная отмель. почти обнажающаяся в отлив. На ней стояли большие высокие льдины — стамухи, а между ними плавали более мелкие льдины разной величины, крутясь в приливоотливных течениях. А вдали, километрах в полутора-двух, виднелась темная полоса чистой воды, это фарватер р. Мезени. Вот туда мне и надо проплыть между этим ледяным крошевом, крутящимся на мелководьи, над лудой.
Мы попрощались, я оттолкнулась от берега. Мои товарищи, с разными напутствиями пожелав счастливого плавания, отправились пешком до ближнего рыбацкого стана, а я, немного волнуясь, пустилась в плаванье. Очень скоро я поняла, зачем мне дали 6 весел: пытаясь оттолкнуть мешающую льдину, я сломала весло и воочию убедилась, что под водой находятся 9/10 массы видимой на поверхности льдины. На первых порах я несколько растерялась в этом круговороте — льдины вертелись со всех сторон, то перегораживая путь, то появляясь откуда-то сбоку Стараясь скорее выбраться на чистую воду, я налегла на весла и вдруг, подняв глаза, увидела, что на меня несется огромная стамуха. Оказывается — это меня захватило быстрое течение и тащило совсем не в ту сторону, куда я направлялась. Едва удалось избежать столкновения, сломала второе весло, нервы были напряжены до предела. Но куда денешься? Я постаралась взять себя в руки и вслух уговаривала быть спокойнее. И дело как будто пошло лучше, я осторожно обходила мешающие льдины и все дальше удалялась от берега.
Но что-то очень долго нет чистой воды. Плыву я уж, вероятно, не один час, уже берег стал узкой полоской, затуманился голубой дымкой, а кругом все лед и лед, который становится все гуще. Решила забраться на ближнюю стамуху, оглядеть окрестности. Подплыла к ледяной горе и, держа в руках причальный трос с кошкой, вскарабкалась на ее вершину. То, что я увидела, привело меня в полную растерянность: кругом расстилалась бескрайняя белая равнина, ни пятнышка чистой воды, местами обширные сплошные ледяные поля. Между мною и берегом также сплошной лед.
Пока я созерцала все это, послышался шум, здоровая глыба льда свалилась в лодку, раздался треск дерева, и ледяная гора подо мной стала медленно переворачиваться (значит, льдина была уже на плаву, я ушла за пределы отмели). Я бросилась к лодке, оттолкнувшись ногой от переворачивающейся льдины. Она перевернулась, подняв крутую волну, лодка качнулась, черпнула бортом, и я еще не знала, не разбита ли она — такой был треск, и не пойдем ли мы сейчас ко дну. Но море успокоилось, и лодка не собиралась тонуть. Тогда я попыталась выбросить свалившуюся в нее ледяную глыбу, но она была слишком велика и тяжела. Пришлось разрубить ее топором, который был предусмотрительно захвачен с собой, и удалить по частям. Лодка оказалась чуть не до половины залита водой, и я долго вычерпывала ее черпаком, боясь, что появилась течь. Но вода больше не прибывала, а треск был от сломанной деревянной уключины (так называемой кочетки — двух деревянных шпеньков, между которыми закладывается весло при гребле), и дополнительно переломанного уже раньше сломанного мною весла. Ну, это еще не так страшно: топор есть, материал для починки — тоже. Из сломанного весла я выстругала нужные палочки, с трудом выбила из борта обломки прежних кочетков, забила новые — и все в порядке. Но пока я возилась со всей этой аварией, ушло много времени. Берег лишь в одном месте виднелся узкой полоской, кругом сплошной лед, нечего было и думать куда-нибудь двигаться. Очевидно, начавшийся отлив уносил меня от берега. А льды, как я потом узнала, нагнал поднявшийся северо-западный ветер. Я-то местных условий не знала, а мои спутники, молодые ребята, не обратили внимания, и отпустили меня.
Вскоре началось сжатие, лодку мою толкало, борта ее потрескивали.
Я не на шутку испугалась, но неподалеку оказалось большое ледяное поле. Всеми правдами и неправдами я пробилась к нему, чтобы попытаться вытащить лодку на лед. Это оказалось делом неимоверно трудным. Хоть это была легкая зверобойка с полозками, приспособленная для перетаскивания по льду, но для одной девчонки это был груз почти непосильный.
Все же после долгой возни, прорубив пологую канаву — «слип», заведя длинный трос за ближайший ледяной выступ, мне удалось втащить ее на край поля.
И вот — передышка после всей этой канители и переживаний. Прошло несколько часов после моего отплытия, в сплошном напряжении. Тогда я и не думала о еде, а сейчас почувствовала сильный голод. На дорогу я взяла всего 3 шанежки — до Мезени прямым ходом вполне достаточно, но у рыбаков есть хорошая поговорка: «идешь в море на день — бери припасов на неделю». Сколько времени меня теперь протаскает? Куда и когда удастся выбраться? Надо сказать, я тогда сильно приуныла, даже всплакнула грешным делом. В самом деле: одна-одинешенька среди плавучих льдов, почти без еды и теплой одежды. И никто меня не хватится: в Долгощелье знают, что я ушла в Мезень, это минимум на 3 дня, а в Мезени не знают, что я к ним отправилась и не добралась. Никто не будет искать.
С едой дело обстояло серьезно. Вначале, когда льды были не сплошными, кругом летало много чаек, и ружье у меня было — одностволка «тозовка» 16 калибра. Но сейчас все чайки исчезли. Пойманные селедки заформалинены. Остались три шанежки. Я их разрезала на кусочки, разложила по порциям на корме и установила строгий рацион, когда можно съесть очередной кусочек.
Что дальше делать?! Я пробовала зажечь костер из сломанных весел, но потом решила и их приберечь на всякий случай. Пробовала петь, плясать, писать дневник — ничего толком не получалось. Прилегла поспать — устала ведь порядком — но холодно. Так я маялась, час за часом, в вынужденном бездействии. Берег пропал, кругом бело, льды и льды. Ночи светлые, уже середина мая, чуть посереет кругом — и опять светает.
На который — уж не знаю — час, показалась в дымке земля!.. Но рано обрадовалась: посмотрела по компасу, а она — на северо-западе, в противоположной стороне... неужели о. Моржовец?.. Припомнились горькие рассказы о промышленниках, унесенных льдами: увидев Моржовец, они часто навсегда прощалась с домом... Но земля не приближалась. Прошло сколько-то времени, и она исчезла, и опять кругом белая пустыня.
Бесконечно тянулось время, но вот — опять показалась земля, и на этот раз с нужной стороны! Я все глаза проглядела, но она если и приближалась, то неимоверно медленно. Тогда я поставила себе условие: отвернуться и час не глядеть на эту слабую полоску. А через час она стала заметнее и шире! Еще через час — еще ближе. И вот уж, с невыносимой медленностью, меня явно затягивает в устье Мезени. Миновала уже мыс Хорьговский, ясно видны берега, пятна снега, деревья и кусты. Но дрейф постепенно замедлился и совсем прекратился. Была мысль — столкнуть лодку с ледяного поля и пробиваться к берегу, но все равно в сплошном льду никуда не уйдешь. Я боялась, что кончится прилив или переменится ветер, и меня унесет обратно.
И вдруг — по берегу, со стороны Мезени, идут два человека!
Я закричала — не слышат. Выстрелила, — они заметили меня, подобрали длинные палки и начали пробираться ко мне по льдинам. Еще издалека закричали — из-за ветра я едва расслышала: «А у тебя документы есть?». Причем тут документы?! Оказывается, они заподозрили, — не удрала ли я из концлагеря на Соловках! Ближе подошли, но путь им преградила полоса мелкобитого льда. Посовались-посовались, сели и закурили. Потом машут, кричат мне: бросай лодку, давай к нам! Сквозь ветер и скрип льда плохо слышно. Я поднимаю, показываю им сетки, ружье, бидон с селедками. Накануне, на колхозном собрании, я говорила о том, что надо беречь государственное имущество, а теперь сама загублю ценные фидьдекосовые сетки?!
А люди посидели-посидели, зашевелились, поднялись. Я испугалась, что уйдут. Где только взялись силы — поставила в гнездо для мачты весло, повесила на него свою шапку-ушанку, чтобы не потерять лодку во льдах, а сама схватив другое весло, стремительно перепрыгивая по тонущим льдинам, перенеслась к ним. Они даже удивились: ну и девка! А я давай их упрашивать, потом срамить: «Мужики, ну как вам не совестно, если не вынете лодку — я уйду обратно!». И собралась обойти это место по более надежному льду. Но один из них сказал: «Сиди здесь; пойдем, Флегонтыч!». Пробрались далеко кругом и вытащили мою лодку! Поравнявшись со мной, крикнули: «Садись в лодку!», а сами, с двух сторон, чуть не бегом, протащили ее по льдинам и вытянули на берег. <...> Оттянули лодку выше возможной линии прилива, развесили сетки на кольях, воткнутых в прибрежные камни, ружье и бидон с рыбой спрятали на лодке, в рундуке, — чужого здесь никто не возьмет.
И мы отправились берегом в Долгощелье. Но поспевать за ними было очень трудно. Они быстро шагали в легких броднях, а на мне были тяжелые казенные кирзовые сапоги 42 размера, да еще ослабела я за это время — около трех суток — почти без сна и без еды. Скоро дошли до шалашика на берегу, сели отдохнуть. Мои спутники достали бутылочку, а закуски не было. Собирались распить и немного отдохнуть, поспать в шалашике. Предлагали и мне, но куда же, я и вообще не пила, да на голодный желудок, да без сна. Хотелось скорее добраться до дома, и я собралась идти одна. В начале путь лежал по каменному бечевнику. Они предупредили меня, что скоро пойдет прилив, а тогда надо подняться на береговую террасу. По скользкому обрыву трудно, но к берегу выходят распадки и по ним можно вылезти на террасу, только не прозевать водяного вала, поднимающегося по реке.
Вооружившись корявой палкой, двинулась в путь. Сперва по твердому ровному бечевнику было идти довольно легко. Я топала, не спеша, от распадка к распадку, оглядываясь, не нагоняет ли водяной вал. И он появился, конечно, когда я была на полдороге между распадками, и пришлось, опасаясь от него, лезть по мокрому, глинистому обрыву, цепляясь за корни растущих наверху деревьев. Выбралась я совершенно измазанная глиной и, так как место было совершенно необитаемое, а дневное солнышко уже пригревало, я выполоскала в луже свои доспехи, развесила их на палке, как на коромысле, и в таком виде, полуодетая, двинулась по кочкам, по бровке террасы. Но скоро пошел густой кустарник, идти с моей ношей, цепляясь за кусты, стало трудно, и я оделась в мокрые, холодные тряпки и пошла, щелкая зубами и пытаясь согреться на ходу, проклиная эти заросли корявых березок, ковыляя по кочкам в своих огромных сапожищах.
Но тут меня подстерегала неожиданная радость впереди: послышались негромкие трубные звуки. Я осторожно прокралась сквозь кусты, и на небольшой заболоченной полянке, окруженной кустами и березовым мелколесьем, увидела нескольких журавлей, занятых весенней пляской. Они смешно подпрыгивали, взмахивали крыльями, изгибали шеи. Долго я любовалась этим редкостным зрелищем, пока окончательно не продрогла в своей мокрой одежде. Очевидно, я неосторожно шевельнулась: один из журавлей, стоявший в стороне, насторожился, что-то протрубил, и вся стая, тяжело подпрыгивая и взмахивая крыльями, поднялась и улетела.
Я пошла дальше. Мелколесье иногда сменялось довольно крупным сосняком с ягельным покровом. На одной опушке, на поваленном дереве, я увидела токующего рябчика, который хорохорился и подпрыгивал, трепеща крыльями. Но я так неожиданно наткнулась на него, что вспугнула, и он стремительно улетел, громко хлопая крыльями.
Все эти впечатления скрашивали долгий и нелегкий путь. Но вот дорогу мне пересекла речка, впадающая в Кулой, с берегами, покрытыми широкой полосой няши. Пришлось обходить ее и далеко отойти от берега Кулоя. Когда, наконец, удалось обойти ее верховья, начинающиеся в открытом болоте, передо мною лежала широкая, уходящая за горизонт, болотистая равнина, покрытая кочками и залитая водой. Наступила ночь, светлый сероватый сумрак, подморозило. Вода между кочками затянулась ледком, но таким тонким, что он не выдерживал моего веса. Встанешь на лед, только выпрямишься — он с шумом проваливается, и опять ты в воде почти по колено, и так каждый шаг. Вымоталась как следует, и конца этому болотищу не видно, и просто сны видишь на ходу от усталости. Не заметила, откуда вдруг недалеко показался человек — маленький старичок в броднях, с котомочкой, с большим шестом. Наверно — охотник. Поздоровались. Спрашивает: «И куда же ты, голубка, путь правишь?» — «В Долгощелье, дедушка». — «Ай, милая, да ты идешь почитай в Орхангельско, и пути тут нету, одны леса да болота. А ты вон куда ступай, не бойсь, там болото матеряшшо будет, а потом пойдут кусты, березки, лучше вправо сдайся, там тебя все одно река не пустит, не заблудиссе». И показал мне направление почти на 45° в сторону от моего пути. Поблагодарила я его, засекла по компасу направление, и зашлепала дальше, как в полусне. Долго ли, скоро ли, — пересекла я это «матеряшшо болото». В мелколесье стало веселее идти, да и под ногами хоть кочки, но без воды. А я совсем уж выбилась из сил. Несколько раз: — открою глаза, а я уж лежу, засыпаю. Поднимаюсь, иду дальше — вдруг в стороне скачет огромное мохнатое чудовище. Вгляжусь — а это вывороченное с корнями дерево, а я качаюсь на ходу, мне и кажется, что оно скачет.
Наконец, уже под утро, за крутой излучиной, на высоком берегу появились избы Долгощелья и высокая, шатровая, бледно-голубая церковь, в призрачном утреннем освещении кажущаяся прозрачной.. Выбралась на зимник, идущий прямо к нашему домику, стоящему на угоре. А ноги уже не несут по дороге, петляю с одной стороны на другую.
Все же добралась до дома, а на крыльце стоит бабка, моя хозяйка, всматривается, не узнает. Потом признала, и давай надо мной причитать: «Охти, болезна ты моя, да сколь ты грязна, да погана, вся в няше, — а я гляжу — и кой это пес пьяной по зимнику прется»....
Скорее достала теплой воды из печки, помогла вымыться, переодеться, дала кружечку кислого молока. «Бабушка, есть хочу».. — «И не проси, не дам. Знаем уж мы, как промышленников из относу (которых уносило в море) отхаживать». Я рассказала хозяйке о своих приключениях. Когда рассказывала о дедушке, встретившемся мне на болоте и указавшем правильное направление, она заволновалась, спросила, как он выглядел, куда дальше пошел? А я и не заметила, куда он направился, не обратила внимания — очень была усталой. — «У нас и людей-то таких нет, — сказала бабушка. — Ой, девка, это, беспременно, святой Никола угодник был!». Она перекрестилась: «Он о всех плавающих и путешествующих печется, заблудившихся спасает... Он тебя на верный путь направил!.. Молись ему..»
Три дня держала меня бабушка на голодном пайке. А на четвертый я оправилась, раздобыла бродни, и налегке, кружным путем, все же добралась до Мезени, дала телеграмму. А скоро пришел положительный ответ, приказ сдать все оборудование в колхоз на хранение.
А тут и еще удача: за льдом, окончательно очистившим реку, пришел сверху пограничной катер, и начальник согласился захватить меня до Мезени.
Только-что я развела стирку перед отъездом, как неожиданно прибежал за мной матрос. Быстро собралась, свернула мокрые пожитки, — а начальник разрешил, пока мы идем по необитаемым местам, развесить их по вантам на просушку, и катер двинулся с развевающимися шмотками, под всеобщий смех и веселые шутки. Трогательно прощались со мной долгощелы, навезли на катер всяких гостинцев, даже жареной наваги в плошке. Все это мы с командой с удовольствием уничтожили по дороге.
Стремительно, разведя волну на всю реку, пронесся катер по Кулою, завернули за мыс, где я недавно «терпела бедствие», и примчался в Мезень.
А в Мезень уже пришел первый в эту навигацию рейсовый пароход — к нему-то и спешил начальник пограничного катера, и я благополучно прибыла в Архангельск, оттуда поездом в Москву, я поспела собраться к отправлению «Челюскина».
Так закончилась моя первая «ледовая эпопея».
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53

Сушкина Анна Петровна (1907-19??)

Сообщение ББК-10 » 02 Январь 2015 22:00

Полярный круг. Редкол. В. И. Бардин, В. Ф. Бурханов, Е. С. Короткевич и др. - Москва: Мысль, 1980

Таежная встреча

Сушкина Анна Петровна
Родилась в 1907 году в Москве. Окончила 1-й МГУ, по специальности гидробиолог, кандидат биологических наук. Со студенческих лет (с 1926 года) многократно работала на Севере, занимаясь гидробиологией, ихтиологией, геоботаникой. Участник знаменитой челюскинской эпопеи. Опубликовала большое количество научных работ, но предлагаемый рассказ - первый литературный опыт. В настоящее время готовит серию рассказов о своих путевых впечатлениях и встречах.


Рассказ

Работа окончена. Привожу в порядок материалы и оборудование, упаковываю ящик. Последнюю ночь нахожусь в маленькой рыбацкой землянке у гостеприимного старика татарина. Три недели пробыла здесь я. Работала на заболоченных лесных озерах, выясняя их рыбохозяйственную ценность, по левому берегу Иртыша в Тобольском районе. В то время, в 1931 году, это были глухие, почти необитаемые места.
На рассвете разбудил меня Аваспак - молодой, веселый татарин, мой неизменный помощник в течение этих трех недель. Он должен протащить мою лодку по "резке" - канаве, прорезанной через болото, до следующего озера, откуда я уже одна по таежной речке доберусь до населенных пунктов.
Тепло распрощалась с хозяином и получила от него на дорогу двух небольших карасей. Последнее время сильные ветры мешали рыбной ловле, хлеб давно кончился, и мы ели только полупровяленную, полупротухшую костлявую рыбешку и пили чай с жиром - диета голодная и не слишком вкусная, так что караси эти были ценным подарком и знаком большого внимания.
Быстро погрузили все снаряжение на мою легкую долбленую лодочку, сели в нее и понеслись к устью канавки. С беспокойством я думала об этой канавке: сюда я волокла по ней лодку одна, утопая в болоте, проваливаясь в трясину, тогда как лодка поминутно застревала в густой торфяной массе, которой заплыла канавка. Шесть километров шла чуть не целые сутки. Высказываю свои опасения Аваспаку, но он только лукаво улыбается:
- Два часа пройдем! - И, заметив мою недоверчивую мину, прибавил: - Я лодка тащить буду, а ты бегом бежать - не поспеешь!
- Как же так?
- А вот увидишь!
Я не стала больше расспрашивать, но с интересом ждала, что будет дальше.
Мы вошли в канавку и быстро миновали широкое кольцо берез вокруг озера. Перед нами расстилалось болото. Канавка, "достигавшая вначале двух метров в ширину, вскоре сузилась и стала мелкой. Мы пристали к берегу. Аваспак подошел к небольшой заросли осоки, поискал там что-то и вытащил... пару широких охотничьих лыж! Так вот в чем заключался его секрет!
Приладив бечеву к лодке: один конец к носу, другой - к середине борта, чтобы можно было управлять лодкой, он надел лыжи и предложил мне оставаться в лодке. Но я не решилась загружать ее и пошла пешком.
Аваспак сказал правду: он скользил по зыбунам на лыжах с такой скоростью, что я едва поспевала за ним, поминутно проваливаясь выше колена. Он только поглядывал на меня да посмеивался, блестя белыми зубами.
На некотором расстоянии от канавки болото было покрыто кочками, достигавшими иногда огромных размеров, сливавшимися в плоские холмы высотой до метра и диаметром в несколько метров, а иногда образующими гряды. Перебираясь с кочки на кочку, идти было гораздо легче, и я скоро обогнала Аваспака, оставив его далеко позади.
Теперь я могла остановиться и немного отдышаться. Припекало солнце, жужжали слепни. Далеко за горизонт уходила волнистая равнина, местами беловато-зеленая, местами буроватая или розовая в зависимости от окраски болотных мхов. Там и сям торчали на ней чахлые болотные сосенки, а вдали виднелся небольшой островок леса - примерно на середине нашего пути. Я двинулась дальше, держа ружье наготове в надежде вспугнуть куропатку.
По верхушкам кочек, путаясь в ногах, стлались заросли Кассандры и карликовой березы с блестящими, круглыми листочками; кустики андромеды серебрились пушистой подкладкой своих кожистых листочков; тонким кружевом оплетала кочки клюква; попадались и приземистые кустики морошки с зелеными еще, но уже съедобными ягодами. А заросли багульника наполняли воздух своеобразным, пряным ароматом, столь знакомым всем северным путешественникам. О, этот запах, запах северных болот, сколько с ним связано чудесных воспоминаний о далеких путешествиях под незаходящим солнцем, о непуганых зверях и птицах, не боящихся человека, а с любопытством провожающих непонятное для них существо, о непередаваемой прелести дальних странствий, когда в тебе пробуждается голос далеких, диких предков! Мышцы напрягаются, походка становится по-звериному легкой и упругой, зрение и обоняние обостряются до крайней степени, ты сливаешься с окружающей природой, и вся жизнь ее, понятная до мелочей, становится твоей единственной жизнью, а город со всеми плюсами и минусами культурной жизни кажется странным полузабытым сном...
"Фррр!"- с шумом сорвалась куропатка из-под самых ног, перепугав меня. Я сразу спустилась с облаков на землю. Схватилась за ружье, да где уж тут! Вот размечталась!.. А какой бы обед был!.. И с еще большей остротой почувствовала голод после двухнедельной диеты. Хорошо еще, что Аваспак не видел, вот издевался бы над горе-охотником!
Сделав небольшую передышку, пошла дальше. Засинела на горизонте полоса тайги - это уже за озерком. Вот и рыбацкая избушка виднеется: "резка" расширилась, мы сели в лодку и поплыли.
Через четверть часа выехали на озеро, пристали к избушке, вытащили и перевернули лодку. Отсюда Аваспак пойдет обратно, а я поработаю на озере, переночую и завтра чуть свет двинусь дальше. Разожгли железную печурку в избушке, Аваспак сварил наших двух карасей - последний запас пищи! Хорошая есть поговорка у татар: "Есть - пополам, и нет - пополам". Сейчас это "нет - пополам" давало себя чувствовать.
Разделив по-братски уху и черный сухарь весьма сомнительной чистоты, который Аваспак нашел в своем кармане, мы решили, что не плохо бы еще столько же, но что делать? Аваспак прилег отдохнуть, а я занялась приготовлениями к работе на озере.
Часа через полтора мы дружески распрощались.
- Приходи к нам опять, - Говорил он, - первый такой баба видел: сильный, храбрый, рыбак хороший; старик говорил - хороший баба, пускай живет с нами.
Сознаюсь, мне очень приятно было слышать этот непосредственный комплимент. Я оставила Аваспаку адрес, звала заходить, когда будет в Тобольске. И действительно, и он и старик несколько раз навещали потом меня.
Он двинулся обратно вдоль канавки, неся лыжи. Некоторое время я следила за его коренастой фигурой, пробирающейся по кочкам, затем принялась за работу. Перевернула и спустила на воду лодку, погрузила в нее инструмент и банки, расположив их так, чтобы было удобно работать, и, взявшись за кормовое весло, отправилась брать пробы в заранее намеченных местах.
Я люблю легкие, стройные долбленки: они, как пирога Гайаваты, делают любой поворот, бесшумно скользят среди зарослей, послушные самому незаметному движению весла или даже просто палки.
Но работать на них не слишком удобно, и для этого нужен большой навык: достаточно одного неосторожного движения - и лодка перевернется, исследователь примет ванну, а все его оборудование окажется на дне озера. Работая на таких лодочках, я всегда привязываю буйки к инструментам на случай неожиданной аварии.
Довольно легко приспособиться брать гидрохимические пробы и планктон - мельчайшие организмы, населяющие толщу воды. Но вот при взятии дночерпателем проб грунта приходится идти на всякие ухищрения, поскольку прибор тяжелый. Когда в лодке находятся два человека, обычно один берет грунт, а второй перевешивается за противоположный борт. В момент появления дночерпателя над поверхностью воды второй должен быстро отклониться внутрь лодки, иначе он немедленно летит в воду, за ним его товарищ и все, что было в лодке.
Для работы в одиночку я придумала следующий способ: беру пробу с носа или с кормы, усаживаясь при этом верхом на лодку, опустив ноги в воду; Дночерпатель с грунтом я не поднимаю в лодку, а произвожу всю промывку за бортом, что и чище и удобнее. В холодное время можно и не опускать ноги за борт, но это уже далеко не так удобно.
Пока я провела все намеченные работы, наступил вечер. Небо заволокло тучами, стояла зловещая тишина, озеро было совершенно гладким и казалось матовым. Я понеслась к избушке, прислушиваясь к шелесту воды о борта и наслаждаясь быстротой движения по глади озера.
Быстро перенесла все имущество в избушку, опять вытащила на берег и перевернула лодку, приготовила все для завтрашнего путешествия и вышла на берег посидеть перед сном. Смеркалось. Тихо лежало озерко, обрамленное с одной стороны болотом, с другой - лесом. Пихты нависали над водой, высоко поднимая свои остроконечные вершины. Никаких следов человека, кроме этой затерянной избушки. Ближайшие люди - рыбаки-татары на большом озере, откуда я сегодня пришла, с одной стороны, и поселок, куда я поеду завтра, в двадцати пяти километрах по прямой линии - с другой. И этот поселок в свою очередь находится далеко от города, среди глухой тайги.
А я здесь одна, совершенно одна. Никто на свете не знает, где я сейчас нахожусь. Но чувства одиночества не было. Наоборот, пришло ощущение, что ты составляешь с окружающей природой одно нераздельное, гармоническое целое.
Вот далеко где-то возник ветерок, и зашумели деревья, легко заплескалась вода в озере у моих ног. Закрыв глаза, я старалась различить "голоса" отдельных деревьев: кедр со своими длинными иглами издает под ветром высокий, серебристый звон, пихта гудит низко и ровно, береза бьется и трепещет. Ветер усиливался, донося то запах смолы из леса, то запах багульника с болота. Я задумалась, отдавшись очарованию этих звуков, запахов, всей суровой прелести северной природы, этому чудесному ощущению одиночества... И вдруг резкий звук выстрела заставил меня вздрогнуть, сразу разрушил все очарование. Значит, рядом есть люди, значит, придут ночевать в избушку. А кому здесь быть сейчас? Рыбаков на озере нет, покос еще не начинался, охотнику нечего делать так далеко, когда звери - олени, лоси, даже медведи - подходят к самой деревне. Доброму человеку здесь ни к чему быть...

Напряженно вглядывалась я в смутный вечерний полумрак. Зловещим казался мне шум ветра, в плеске волн чудились всплески от весла. Но кругом все было так же, как и несколько минут назад, только исчезло спокойствие внутри меня. Я ушла в избушку и быстро легла не раздеваясь, положив на всякий случай рядом ружье и топор, оставив на поясе нож.
Тогда я была еще новичком в сибирской тайге. После я привыкла, что человека в лесу не нужно бояться, и смело выходила на костер. Всегда меня встречали приветливым словом, предлагали разделить с ними их ужин; иногда, правда, отпускали грубоватую шутку, но это выходило так просто, по-хорошему, совсем не обидно.
Некоторое время я прислушивалась к мрачному свисту ветра, к шуму тайги и волн и начавшегося дождя, а потом задремала. Не знаю, что разбудило меня, но, проснувшись, я услышала журчание воды и характерный стук весла о борт лодки.
Я насторожилась, стараясь угадать по звукам, что происходит на берегу. Вот лодка причалила к берегу, и кто-то, ворча вполголоса, начал выгружать вещи. Очевидно, приехал один человек. Вот он подошел к избушке, но не вошел, а осторожно прислонил к стене какой-то металлический предмет - должно быть, ружье - и бросил к порогу что-то, по-видимому небольшое и мягкое, - уж не добыча ли? Всадил в бревно, лежавшее около дома, топор. Потом опять направился к лодке, а оттуда - к вешалам, устроенным здесь же, на берегу. И долго возился там, верно развешивая сетки. Вытащил на берег и перевернул лодку, не переставая ворчать. Затем начал колоть дрова. "Значит, будет еду варить",- промелькнуло в моей голодной голове.
Наконец шаги его направились к двери... Он широко, решительным, хозяйским движением распахнул ее, и на пороге в призрачном свете летней северной ночи показался старик, лесной богатырь.
Чтобы проникнуть в избушку, ему пришлось согнуться чуть ли не пополам. Длинные волосы копной лежали на голове, лицо бее заросло, по груди разметалась широкая борода. Я замерла в своем углу... Он не разглядел меня в темноте, чиркнул раза два спичкой, но она не зажигалась - ругнулся и спросил высоким, удивительно молодым голосом:
- А ну, кто тут домовничит!? Отзовись!
Я робко откликнулась.
- Э, да, никак, баба, а где же мужик-от твой?
- Мужика нет, я одна.
- Одна-а?! И не боиссе?
- А кого мне, тебя, что ли, пугаться? - вызывающе ответила я, стараясь шутливым тоном заглушить свой страх.
- Аль не страшной? Вот кака бородишша-то! - усмехнулся он. - Ну, ладно, неча лежать-то, вставай утку чистить!
Я послушно вскочила, несколько изумленная решительным приказом, боясь ослушаться своего "повелителя", но делая вид, что я ни чуточки не боюсь его.
- Огонек есть у тебя? Спички проклятушшие промокли - в воду обронил.
Я зажгла карманный фонарик, вызвав удивление "городской машинкой". Разыскала спички и подала их деду. Тот достал с полочки в углу избушки керосиновую лампочку без стекла, и избушка осветилась колеблющимся, слегка коптящим пламенем. Он вынул из котомки и кинул мне утку.
- Мешок под нарами достань - перья соберешь, да занеси дровы-то, а то дождем намочит.
Я принесла дрова, слазила под нары за мешком и принялась чистить утку, стараясь получше справиться с этим непривычным делом. Он молча разувался, медленно возясь с завязками от лаптей и внимательно разглядывая меня. Несмотря на некоторый страх, меня забавляла роль покорной хозяйки, в которой я неожиданно оказалась. Решила пустить в ход все свои таланты - надо признаться, весьма слабые в этой области. Ощипав утку, я опалила ее, выпотрошила, разрезала на куски и понесла на озеро мыть, захватив котелок и чайник. Вернувшись, разожгла печь, посолила суп, поставила все варить и присела у печки, подкладывая дрова.
Дед порылся в карманах и крякнул с досадой:
- Эх, табачок отсырел!
Я предложила ему папиросы, которые всегда беру в поездку "для завязывания хороших отношений". Подействовали они и в данном случае. Он с удовольствием закурил, приветливо глянул на меня и, помолчав, спросил:
- А скажи хоть, сама-то ты откулешна будешь, как тебя звать-величать?
Я назвалась, сказала, что из Москвы.
- Из самой Москвы?.. Дальняя!.. Пошто же в наши края залетела, шо тут делаешь?
Я начала рассказывать о своей работе, о значении рыбохозяйственного освоения озер и т. д. Он слушал очень внимательно, казалось, одобрительно кивал головой. Но вдруг заявил:
- Не дело все это.
- Как так? - Я даже обиделась: старалась объясняла - и вот результат.
- Не дело бабу на таку работу посылать.
- Да почему же?
- Да што уж тут, како ваше дело! - махнул он рукой. - Чуть ветер ли, зверь ли, вы - "а-а-а", да руками махать, да реветь. Да кака уж тут работа!
Я горячо вступилась в защиту оскорбленного женского достоинства. Он помалкивал, покачивая головой и безнадежно махая рукой. Исчерпав запас своего красноречия и не достигнув цели, я окончательно разобиделась, молча поставила на нары сварившуюся утку и ушла в свой угол. С одной стороны, я сделала это из вежливости, чтобы не напрашиваться на угощение, а с другой - обидно было за недоверие к нашим женским силам. Но вместе с тем, вдыхая запах пищи, думала: угостит или нет?
Обернувшись, увидела, что он добродушно посмеивается.
- Ну, чево ты? Или обиделась? Ведь не про тебя говорил, ты вон и у татаров гостила, и в лесу одна, и в лодке заместо мужика работаешь. Иди супу-то похлебай, оголодала, чай, у татаров-то.
Я не заставила повторять приглашение, достала ложку и подсела к котелку.
- Однако, девка, ложка-то у тебя подходяшша, артельна, - одобрил он мою внушительную деревянную ложку с толстой ручкой, подаренную рыбаком в дельте Волги.
- Хлеб бери, - продолжал он, доставая из берестяного короба хлеб и отрезая толстый ломоть. - У татаров-то, знать, забыла, какой и хлеб бывает. Завсегда оны без хлеба лето цельно на озере сидят - далеко до дому-то, дня два, однако, лодки-те "резкой" волокут.
Некоторое время ели молча; кончив, он отер ложку, убрал ее в короб и достал оттуда кружку и сахар. Как приятно было, утолив голод, пить горячий чай и слушать, как шумит тайга, плещет озеро и дождь стучит по крыше избушки. И дедушка уже казался совсем не страшным, присутствие его не тяготило, а, наоборот, придавало какой-то уют всей обстановке. Лицо его, показавшееся мне вначале таким неприветливым и суровым, дышало добродушием, из-под мохнатых, нависших бровей светились чистые, детские голубые глаза, окруженные лучистыми морщинками и глядевшие на весь мир со светлой доверчивостью и теплотой и вместе с тем с чуть заметным ласковым лукавством, как глаза врубелевского "Пана". "Какой это, должно быть, хороший человек, а я-то испугалась его", - подумала я. И словно в ответ на мои мысли он заговорил:
- Вот ты говоришь, нечего в лесу бояться. И верно, голубка, лесного человека не бойся, лесной человек никогда худа не сделает. Вот городские ваши - охальники, тех бояться надо. Да вот зверя, ежели встретится в недобрый час. А и зверь не тронет, только понимать надо, как подойти к нему.
Люблю я народишко лесной, мохнатой. И ты люби его, зверь понимает, николи не тронет, если ты с ним по-хорошему. Вот разве медведица, ежели с медвежатами, от ней лучше подальше... Ну да ведь и то скажи: всяка мать дите-то свое оберегает. Тут и обижаться нечего, в своем праве она.
И начал он рассказывать о тайге, о звере и птице лесной, о всех их повадках и привычках и о себе, как живет он в лесу всю жизнь со старухой своей да с двумя сыновьями.
- Сынова-те в колхоз тянут, ну и пускай идут, я не против, а мы-то с бабой никуда уж из лесу не пойдем. Век цельный кормил он нас и поил, нече уж под старость менять... Старуха-то у меня тожа, как ты, эдака же - одна на медведя хаживала, как молода была. А уж с малым зверем да с птахой сколь ласкова, да как вечерком выйдет, да покличет их, а оне из лесу к ней соберутся и лоскочут по-своему, и она с йима разговор ведет - от сколь любо глядеть.
Рассказал он еще о волчице, которую знает уже не один год. И она его знает, и не боится, и никогда не трогает. Говорил о синичках и о других мелких птичках и зверушках, которым он со старухой зимой сыплет корм у своего домика и которые приходят к ним на крылечко и "разговаривают" с ними.
Тихо, задушевно, плавно, как песня, лилась его речь, а светлые детские глаза сияли такой нежностью и любовью к природе, такой радостью и чистотой, такой глубокой и спокойной мудростью... Я сидела как зачарованная, неподвижно, не замечая, что у меня затекла нога, боясь сделать малейшее движение, чтобы не прервать чудный рассказ его. Недолгая летняя ночь пролетела, окошко побелело в предрассветных сумерках, когда он сразу оборвал свою речь.
- Однако заболтался я, голубка. А теперь - айда спать, эва, светат уж. Завтра я рано уйду - не пугайся. Што в котле останется - доедай, я ишшо достану, да, бывает, завтра и не заеду сюда.
Дедушка быстро улегся и заснул тихо, как ребенок. Я не сразу уснула, взволнованная его рассказами.
Когда я проснулась, солнышко уже светило ярко. Деда не было, а рядом со мной, на моих вещах, лежала большая краюха хлеба. Я была тронута его заботой чуть не до слез. Ведь человек этот совсем меня не знает, никогда не видал и не увидит больше, а делится со мной своими скудными запасами. Я была поражена. В дальнейшем я не один раз встречала таких людей в глухих уголках Сибири.
На стене висело его ружье. С полным доверием к неизвестному человеку оставил он ценную вещь: ему и в голову не пришло, что человек этот может взять и унести ее.
Мне хотелось хоть чем-нибудь ответить на такое отношение. Доев утку, я вымыла котелок, убрала избушку, наколола дров, начистила как следует ружье и привязала к нему весь свой запас папирос, спички. Больше я ничего не могла сделать...
Погрузив в лодку свое имущество, я приперла дверь избушки березовым бревнышком, уселась в лодку и оттолкнулась от берега.
Аватара пользователя
ББК-10
 
Сообщения: 10072
Зарегистрирован: 05 Ноябрь 2014 17:53


Вернуться в Персоналии



Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 10

Керамическая плитка Нижний НовгородПластиковые ПВХ панели Нижний НовгородБиотуалеты Нижний НовгородМинеральные удобрения