Полярная Почта

Юность бредит морями. И даже на пороге зрелости, определив свое истинное призвание, она хранит верность мальчишеской мечте о дальних плаваниях и незнакомых странах. Я лишний раз почувствовал это, когда во время последней стоянки в Игарке красноярские студенты, работавшие в порту на погрузке леса, пригласили меня в свой клуб. Каких только вопросов они не задавали — серьезные очкастые политехники и бойкие технологи! Целых два часа бросал меня из стороны в сторону шквал безудержной романтики и ненасытной любознательности.

И я припомнил свою молодость, свой путь к морю, который был трудным, гораздо более трудным, чем у нынешних молодых людей. Может быть, мне возразят, что море, штормы и туманы всегда одинаковы. Я не согласен: разные. Море было другое и штормы другие, потому что иными были суда, их оснащение, иными были навигационные средства и карты. В особой степени относится это к ледовым северным морям, где порой происходили события, по тогдашним временам до некоторой степени таинственные и непостижимые. Взять хотя бы такой случай.

В 1948 году я вел у острова Тыртова ледокольный пароход «Леваневский». В кильватере шли ледорез «Литке» и пароход «Кировоград». Наше судно прошло благополучно, а «Литке» и «Кировоград», уклонившись метров на двадцать в сторону, сели на камни, получили серьезные повреждения.

Можно было бы по обычаю северных народов приписать все воле злых духов. Но, как выяснилось впоследствии, мы, сами того не ведая, проходили над опаснейшей подводной каменной грядой. «Леваневскому» повезло — он попал в небольшую седловину. Остальные угодили на самый гребень.

Да, так осваивалась когда-то Арктика. Не имея ни современной навигационной аппаратуры — такой, как локаторы, гирокомпасы, современные эхолоты,— ни надежных навигационных карт, вооруженные одними магнитными компасами, на которые, как известно, в заполярных широтах полагаться далеко не безопасно, моряки почти вслепую проходили коварнейшие участки Северного морского пути, внося свою депту в изучение этого нового сложного района мореплавания.

Но не только непосредственный практический опыт мореходов служил будущему. Моряки в буквальном смысле слова продвигали науку вперед, развозя по все более отдаленным островам и мысам ученых— участников многочисленных экспедиций. Помню, как на том же «Леваневском», мы доставляли первую гидрографическую партию на остров Новая Сибирь. Условия высадки были очень тяжелые.

Промеров глубин для этого района тогда не существовало, а вокруг острова большие отмели. И, казалось, нет прохода судну. С огромным трудом нам удалось подойти к берегу и благополучно высадить людей, выгрузить оборудование.

Арктика тридцатых — сороковых годов была настоящей школой закалки волевых качеств Несколько ледокольных пароходов да единственный мощный ледокол «Ермак» — вот и вся ударная сила нашего флота того времени. Проходя с запада на восток или с востока на запад, никогда нельзя было предсказать заранее, вернешься ли ты зимовать в родную гавань или застрянешь где-нибудь в дрейфующих льдах.

Молодежь только понаслышке знает о знаменитом дрейфе «Георгия Седова». Я же во время этого дрейфа работал в ледовом патруле в дельте Лены. И наше разведывательное суденышко — зверобойная шхуна «Ленсовет»,— обманув наступающие льды, лишь чудом ускользнула на зимовку в Тикси по последней полынье.

И все же, вспоминая те далекие годы, тысячу раз благословляешь трудности и опасности, с которыми приходилось сталкиваться. Если бы смолоду не прошел этой суровой закалки, кто знает, сколько бы «дров» пришлось наломать в дальнейшем? А острых моментов — их хватало в годы зрелости, хватает и теперь. Ведь они постоянно подкарауливают любого, кто выбрал себе беспокойную морскую профессию. Растеряйся на миг, потеряй контроль над собой, лишись тактического чутья или притупи на секунду четкий механизм судоводительской реакции — и катастрофических последствий не миновать.

Говорят, что злой и беспощадный ураган рано или поздно настигает любого моряка. Мне с этим «несдержанным товарищем» не раз приходилось иметь дело. Только в одном памятном рейсе по пути из бухты Провидения во Владивосток ураган трепал нас трижды, и самым страшным был его первый разбойничий налет у мыса Африка. Произошло самое, можно сказать, неприятное: судно потеряло управление, перестало слушаться руля.

Сделать практически в тот момент ничего было нельзя. Мне как капитану оставалось сохранять спокойствие, и не показное, а настоящее, потому что показное было бы расшифровано и неминуемо вызвало бы панику.

К счастью, я мог с чистой совестью сохранять неподдельное хладнокровие, так как еще заранее не счел нужным пренебрегать одной старой хитростью бывалых капитанов и в расчете на зловещие капризы Тихого океана добавил при прокладке курса дополнительно полосу миль в десять вдаль от берега. Оставалось надеяться, что эта «прирезка» нас спасет, так как ураганы длятся не вечно. Так оно и вышло.

Но, пожалуй, как это ни странно, еще больше волнений и хлопот доставил ураган, внезапно обрушившийся осенью 1962 года на берега Шпицбергена, хотя и застал он нас на стоянке. Наше судно находилось в это время на рейде рудника Пирамида. Вечерело.

Пора было швартоваться к причалу и начинать погрузку. И вдруг... Ураган был подобен дальнобойному залпу из ветра и снега, многотонной махиной парохода он играл, как скорлупой. Мы в этот момент как раз направлялись к причалу, намереваясь ошвартоваться правым бортом, но нас неведомой силой потащило на камни.

Выручила мгновенная, выработанная годами капитанская реакция. Только перемена направления и максимальная скорость могли спасти нас от беды. Пришлось скомандовать: «Полный ход!» —и повернуть к причалу левым бортом. Мы вывернулись в трех-четырех метрах от камней, и когда подавали на берег швартовые концы, люди еле держались на ногах, сгибаясь и задыхаясь под сумасшедшим напором ветра.

Если ты моряк, готовься к любым неожиданностям и умей противостоять им.

Мой рассказ рассчитан на молодежь и обращен в первую очередь к ней. И смысл его состоит не в том. чтобы похвастаться: «Мы-то, старики, бывало...» И не в том, чтобы припугнуть молодых трудностями моряцкой профессии. Мне хотелось по душам поговорить с теми, кто со временем сменит нас на мостике, о замечательных традициях советского флота, о большой ответственности, которую принимает на себя молодежь.

Шел я в порт. Шел не спеша.

И вдруг вижу: вверх по Неве, легко разрезая ледяную кольчугу, идет...

«Александр Сибиряков». И хотя это был не мой старый друг «Сибиряков», а новое современное судно великолепной архитектуры и куда более высоких ледовых качеств, сердце забилось так сильно, что хотелось придержать его рукой.

Когда впервые я поднялся на «Сибирякова», ему было уже много лет. А я, в новеньком кителе старшего лейтенанта, только начинал свою военно-морскую службу. Вначале я недоумевал, почему пароход, борта которого изранены в мужественной борьбе со льдами и лютыми бурями, назван именем русского золотопромышленника Александра Сибирякова. А дело в том, что Сибиряков был не просто золотопромышленником. Не кто иной, как Александр Михайлович Сибиряков снарядил на свои деньги две экспедиции шведского полярного исследователя Норденшельда. А через некоторое время и сам на шхуне «Оскар Диксон» вышел на единоборство с Арктикой.

В 1880 году Александр Михайлович попытался продолжить путь через Карское море к устью сибирской реки Енисей. И хотя попытка эта не увенчалась успехом, она вошла в историю как яркая страница мужества и любви к Родине.

...1942 год. Совершив рейс из Архангельска на остров Диксон, где находился штаб морских арктических операций западного района Арктики, 25 августа мы шли к берегам Северной Земли. Карское море было на редкость приветливым. Но мы знали — тишина обманчива. Ведь недаром было получено предупреждение о том, что Карское море «сидит» в «зоне молчания». Судовая радиостанция находилась только на приеме и лишь в случае крайней необходимости могла выйти в эфир.

Несколькими днями раньше вышел на восток большой караван транспортных судов во главе с ледоколами «Ленин» и «Красин», и ему нужно было обеспечить безопасное и спокойное плавание. А опасность бродила совсем рядом.

— С левого борта вижу корабль, идущий в нашу сторону.

— Кому бы это быть? — теряюсь в догадках и тут же даю сообщение о появлении неизвестного судна.

— С неизвестного корабля,— докладывает сигнальщик,— запрашивают на русском языке: «Сообщите состояние льдов в проливе Вилькицкого». И снова:

— Опять сигналят, товарищ командир: «Сообщите, где караван транспортов и ледокол?»

— По всему видно,— говорю старпому,— встреча ничего хорошего не предвещает.

А через несколько минут уже четко вижу в бинокль, что на неизвестном корабле поднят флаг со зловещей свастикой.

— Товарищи, это фашист! — объявляю в мегафон.— Будем биться до последнего. Орудия к бою!

«Адмирал Шеер», а это был он, быстро шел на сближение. И старый ледокольный пароход, мощностью всего в 2300 лошадиных сил, делающий предельно 10 узлов, боевое вооружение которого 76-мм пушки и пулеметы, стал готовиться к неравному бою с тяжелым крейсером, закованным в стальную толщу брони. Его мощность — 57 тысяч лошадиных сил! Скорость — 28 узлов! Он вооружен так, что один только залп из его орудий главного калибра мог отправить наш пароход ко дну. Но выбирать не приходилось: уйти не позволяла огромная разница в скорости.

Теперь уже совсем было видно фашистского сигнальщика. С немецкого крейсера передавали приказ: «Сдаться без боя и опустить флаг».

В 13 часов 40 минут дальномерщик доложил:

— Дистанция пятьдесят шесть кабельтовых.

Приказываю:

— По фашистскому кораблю — огонь!

— Есть!

Грянули пушки. Вижу с мостика, как снаряды плюхнулись в воду у борта крейсера.

Недолет!

Снова залп. Еще и еще... На этот раз пустеет палуба крейсера.

— Небось не ждали сопротивления!

Еще несколько минут, и «Адмирал Шеер» стал разворачиваться правым бортом. Сверкнули короткими вспышками его орудия, над нашими головами прошумели тяжелые снаряды. Мы понимаем, что это лишь начало.

— Держать на форсированном режиме! — передаю в рубку.

Второй залп с фашистского корабля. «Александр Сибиряков» вздрагивает от страшного удара. Корма резко осаживается вниз. Мы теряем ход. В кормовой части — пожар. Но самое страшное — нашей кормовой артиллерии больше не существовало.

Снесенная залпом мачта сорвала антенну, и мы потеряли связь с Диксоном.

Правда, главстаршина Сараев под непрерывным огнем противника, словно кошка, вскарабкался по уцелевшей мачте и натянул антенну. Снова застучал ключом радист Шаршавин. В 13 часов 45 минут он нажал его в последний раз. При очередном залпе с «Адмирала Шеера» радиорубки не стало. Шаршавин уцелел буквально чудом. Схватив вахтенный журнал, он прорвался сквозь пламя и выскочил наверх.

Запылал пожар на носу парохода.

Этот пострашнее того, что вспыхнул на корме. Стена бушующего пламени отрезала артиллеристов, которые вели непрерывный огонь из носовых орудий. В тот же момент стали рваться бочки с бензином.

Страшной силы взрыв словно подбросил пароход. Чувствую: этот снаряд попал в самое сердце корабля — машинное отделение. Пытаюсь связаться по телефону — безрезультатно. Связь порвана. Кричу в переговорную трубку:

— В машине!

Сразу же ответили.

— Что там у вас? — кричу, стараясь быть спокойным.

— Заливает... вода хлынула...— доносится голос Николая Бочурко.

Вот и пришел момент, когда пароход стал неподвижной мишенью. Теперь конец. Это было ясно каждому из нас.

— Открой, Николай, кингстоны,— кричу в переговорную трубку.— Всем выходить наверх!

В эту минуту что-то острое впивается мне в живот, с силой отталкивает руку...

...Что было дальше, узнал много времени спустя. Агония корабля продолжалась долго. Увидев, что советский пароход тонет, фашисты начали расстреливать сибиряковцев шрапнелью. Комиссар и боцман Павловский старались принять все меры для спасения людей. Но спасать было не на чем: все спасательные шлюпки были разбиты.

И вдруг:

— Сюда, товарищи! — раздался голос механика Калянова. Схватив меня в охапку, он бросился к сильно поврежденной снарядами шлюпке. Она-то и спасла жизнь шестнадцати сибиряковцев. Был среди них и семнадцатый — кочегар Николай Матвеев. Но когда отошла шлюпка от тонущего судна и ее нагнал фашистский крейсер с приказом всем сдаться в плен, Николай вскочил, что-то громко крича, и тут же был сражен автоматной очередью.

...С того дня, как повстречался я на Неве с пароходом, возрожденным в честь того, что ушел под воду, не сдавшись врагу, прошло много лет. Но где бы я ни был, в какое бы из морей мира не забросила меня беспокойная морская служба, «Александр Сибиряков» всегда идет рядом, борт о борт.

А когда советские суда проходят сейчас мимо острова Белуха, где сражался старый «Александр Сибиряков», в честь его они медленно приспускают флаги и салютуют протяжными гудками.

Местом встречи сержанта-танкиста с капитаном л/п «Сибиряков» Анатолием Качаравой был Госбанк


История боя гражданского парохода «Сибиряков» в Карском море (капитан А. Качарава, комиссар З. Элимелах) с немецким рейдером «Адмирал Шеер» широко известна не только среди моряков. История эта трагична, но иной она не могла быть.

Немцы почти мгновенно дали по пароходу несколько залпов, но на их предложение поднять белый флаг и сдаться моряки подняли красный и открыли огонь по рейдеру из своих малокалиберных орудий, отлично зная, что идут на верную гибель. При этом радиостанция парохода оповестила весь северный военный флот и прибрежные населенные пункты о том, что в Карском море появился страшный разбойник - немецкий рейдер. Секретность похода вражеского пиратского корабля была сорвана, и немцы убрались восвояси.

Вместе с пароходом погибла и часть моряков «Сибирякова», в том числе комиссар З. Элимелах. Комиссар отказался покинуть мостик гибнущего судна и ушел на дно моря вместе с пароходом, а раненого А. Качараву моряки подобрали уже в воде, и он попал в плен вместе со своим экипажем. В плену никто не выдал врагам капитана, который под вымышленной фамилией прошел весь тяжкий путь узника фашистских лагерей, но остался жив и вернулся на родину. После войны он еще долго служил капитаном на судах Мурманского пароходства и водил их в рейсы по Северному морскому пути. Потом довольно долго был начальником Грузинского морского пароходства в Батумии.

О подвиге сибиряковцев на киностудии «Грузия-фильм» в семидесятые годы был создан художественный фильм «Операция «Вундерланд».

А теперь я расскажу, как происходила моя личная встреча с Анатолием Алексеевичем Качаравой. Но встречей-то ее можно назвать, честно говоря, довольно условно. Произошла она совершенно случайно, и не где-нибудь далеко, а в нашем же городе, который назывался тогда Молотовском, и было это 6 ноября 1952 года.

Я, демобилизованный сержант-танкист, после трехлетнего отсутствия в Молотовске прибыл в город накануне этой даты. И на другой день пошел в военкомат становиться на военный учет, а затем зашел в Госбанк. С военкомом мы договорились в течение пяти минут, а в банке пришлось побыть немного дольше. Зайти же меня туда заставила сберкнижка. Современный читатель, знающий армейские бедственные порядки, может спросить - откуда у сержанта деньги?

Между тем, деньги были заслужены на тяжелой службе в армии. Более чем два года на сержантских должностях в 20-й танковой дивизии дали остаток денег на моей сберкнижке - две с половиной тысячи рублей, да еще и матери нет-нет высылал, на займы подписывался, как водится, на 2-3 оклада, да еще и польские 100-125 злотых имел ежемесячно. Правда, первый год службы, будучи рядовым, получал лишь 30 злотых в месяц - как раз на комсомольские взносы, зубную пасту, бритвенные принадлежности и двести-триста граммов конфет.

Госбанк тогда находился в деревянном здании на проспекте Беломорском, на пересечении его с улицей Советской. Зайдя в кассовый отдел, я увидел там небольшую очередь у стеклянного барьера, в которой было человека три или четыре. Последним стоял симпатичный респектабельный моряк торгового флота. Форма выглядела на нем идеально не только потому, что была из дорогого материала и сидела как влитая, но еще и потому, что он был очень красив, строг, чисто выбрит, виски его серебрились под фуражкой с «крабом», от него шел запах дорогого одеколона. В руках у моряка был обычный недорогой, похожий на школьный, портфель.

Я поздоровался с присутствующими, капитан (об этом я уже догадался по нашивкам) вежливо ответил на приветствие демобилизованного сержанта и сказал, что он последний в очереди. Минут через десять-пятнадцать моряк подал в окно кассы свои бумаги и положил на барьер удостоверение личности, став лицом к окну. Пока кассирша изучала его бумаги, документ моряка лежал раскрытым и я увидел, что в нем четким каллиграфическим почерком было написано: «Анатолий Алексеевич Качарава, капитан л/п «Леваневский». Дробная аббревиатура «л/п» означала - ледокольный пароход.

Так вот, оказывается, с каким знаменитым героическим человеком свел меня его величество случай. Тем временем капитан «Леваневского» укладывал пачки денег в свой портфель: видимо, это была зарплата членов экипажа и это означало, что судно стоит под погрузкой или разгрузкой в Молотовском порту. Я заметил, что пальцы одной руки капитана сильно изуродованы, видимо, след того боя. Капитан уложил деньги в портфель, расписался в получении, попрощался с кассиршей и со мной (больше в очереди уже никого не было). Когда же он вышел из банка, я заметил, что никакой охраны у него не было, не стояло у подъезда и легковой машины.

Вот так тогда жили-были: никто не думал и не боялся, что, выходя из банка, клиент рискует не только своей репутацией, но и зарплатой своего коллектива. Почему же я не заговорил с Качаравой, ведь, учась в 1945 - 1949 гг. в судостроительном техникуме, я слыхал о героическом бое «Сибирякова» с немецким рейдером. Не позволила мне это сделать не столько скромность, сколько выучка армейского сержанта, привыкшего к строгой воинской дисциплине и правилам субординации. До сих пор об этом сожалею, как не могу до сих пор понять: почему тогда ни городская газета «Сталинец», ни редакция городского радио ни словом не обмолвились о том, какой знаменитый капитан находился в нашем городе.

Валентин ВАСИЛЬЕВ

Комментарий редакции. Нисколько не сомневаясь в достоверности воспоминаний о встрече с известным капитаном, следует все же заметить, что произошла она в сталинские годы, когда на каждого побывавшего в плену, независимо от обстоятельств, падала тень подозрительности. По этой причине подвиг сибиряковцев тогда еще не был достоянием гласности. Наш внештатный корреспондент сожалеет об упущенных возможностях. По цензурным же соображениям в то время не могло быть и речи об интервью с капитаном Качаравой.

Обстоятельства неравного поединка ледокольного парохода «Александр Сибиряков» с фашистским рейдером «Адмирал Шеер» стали известны всей стране только в конце пятидесятых - начале шестидесятых годов, после появления ряда статей в центральных газетах и выхода в свет книги Л.А. Новикова и А.К. Тараданкина «Сказание о «Сибирякове». Месяц тому назад, 30 августа 2002 года, подвигу легендарного судна исполнилось 60 лет.

Биография «Александра Сибирякова» связана с Молотовском не только тем, что он швартовался у его причалов. В Северодвинске живут дети комиссара судна Зелика Элимелаха, боцмана Андрея Павловского, штурмана Павла Иванова. В их семьях, где уже подрастает второе и третье поколения, знают и помнят о подвиге сибиряковцев, свято чтут их имена.

Продолжение следует…

…И ещё эта книга (Георгий Кононович, «Законы моря». Мурманск. 1996 г.) оказалась мне дорога не просто упоминаниями об одном из моих героев – капитане «Сибирякова» Анатолии Алексеевиче Качараве, с которым старшим помощником уже на «Леваневском» ходил по морям и океанам Георгий Кононович. Он вспоминает, как однажды по приказу Качаравы списали на берег … чёрную кошку, из-за которой, по мнению капитана, произошла целая цепочка несчастий: у второго помощника случился приступ аппендицита и его пришлось оперировать в море; при спуске спасательной шлюпки матрос сломал руку; курсант запнулся о трос и сломал ногу; уронили тяжеловесную стрелу; лопнул перегнивший лопарь шлюпталей спасательного бота; взорвалась пустая бочка из-под бензина, в которую ученик из дурацкого любопытства сунул горящую спичку…
«Как вы, такой опытный моряк, могли допустить на пароходе чёрную кошку! – отчитывал капитан своего помощника. – Ищите любой способ, чтобы завтра её на борту не было. Это приказ».
Утром кошечку отвезли на берег и от имени капитана подарили начальнику полярной станции в бухте Темп. В благодарность тот прислал Качараве бочонок солёного омуля. И Кононович искренне жалел потом, почему на борт взяли всего одну кошечку. Но для себя заметил и другое: до конца рейса с ними ничего не случилось. Качарава и многие из экипажа вслух высказывались за правильность избавления от кошки. Когда людям хочется верить – не стоит им мешать.
Для меня было настоящим откровением, что первой женой Анатолия Качаравы была знаменитая киноактриса Нато Вачнадзе. «Замечательно красивая, романтическая женщина, – пишет Г. Кононович, – Ната снималась ещё в немом кино, в «Разбойнике Арсене», в фильмах «У позорного столба», «Наездник из Уальд-Веста» – теперь мало кто помнит те фильмы. Немножко ближе к нам картины «Последний маскарад» и «Золотистая долина», уже звуковые ленты, в которых Нато запомнилась зрителям. Она была лауреатом Госпремии СССР, награждена четырьмя орденами. Словом, такая жена есть не у каждого капитана. Нато приезжала к нам на пароход из Тбилиси. Вскоре Нато погибла при авиакатастрофе…»
Вот так приоткрылось ещё одно имя, взошедшее до энциклопедической ценности и имеющее прямое отношение к нашему повествованию. Открываю «Советский энциклопедический словарь» и сразу нахожу краткую информацию об этом человеке, чего удостаивается не каждый простой и смертный. А «Кинословарь», к которому я обратился в городской библиотеке, расширил мои знания о Нато Вачнадзе. Кто же она такая, кроме звания жены легендарного командира «А. Сибирякова» Анатолия Качарава?
Нато Вачнадзе (настоящее имя – Наталья Георгиевна) родилась в Варшаве 3 апреля 1904 года – советская актриса, пленившая сразу две республики: народная артистка Грузинской ССР (1941) и заслуженная артистка РСФСР (1935). Благодаря превосходным данным, присущим ей женственности и лирическому обаянию Нато Вачнадзе обратила на себя внимание ещё в первых своих ролях – Нино («Разбойник Арсен», 1924) и Нуну («У позорного столба», 1924), – кадр из этого фильма, который мы воспроизводим здесь, нам удалось найти в том же «Кинословаре». К числу лучших достижений Вачнадзе в немом кино относятся романтические образы Эсмы («Три жизни», 1925), Деспинэ («Дело Тариэла Мклавадзе», 1925), Незнакомки («Закон и долг» по новелле С.Цвейга «Амок», 1928), Джемы («Овод» по одноименному роману Э. Войнич, 1928). В звуковом кино значительные роли Вачнадзе – Тамара в фильме «Последний маскарад» (1934), жизнерадостная, непринуждённо весёлая девушка-колхозница Нани в фильме «Золотистая долина» (1937), за что она удостаивается Государственной премии СССР (1941). В 1940-50 годах Вачнадзе сыграла ряд небольших ролей, среди них – роль матери-крестьянки Мано, олицетворяющей народную мудрость и доброту («Колыбель поэта», 1947). Она сыграла более двадцати ролей в разных фильмах. В перерывах между съёмками работала практикантом, ассистентом режиссёра в документальном кино. Погибла в авиационной катастрофе 14 июня 1953 года.
(«Советский энциклопедический словарь». Издательство «Советская энциклопедия», Москва. 1982., стр. 201. «Кинословарь» в двух томах. Издательство «Советская энциклопедия». Москва. 1966 год, стр. 271).
«…Вторично старпомом я оказался в 1949 году у Качаравы на «Леваневском», – вспоминает Георгий Кононович. – Об Анатолии Алексеевиче я уже упоминал, фигура эта была очень, очень примечательная, мы с ним встречались и прежде, но не на мостике, а в дружеских компаниях. Моряк он был хороший, любил порядок, чтил морские традиции, имел авторитет у начальства, был избалован вниманием прекрасного пола. Но, к сожалению, бывал груб, невыдержан, деспотичен, не стеснялся подмять под себя тех, кто послабей.
Работа у нас, по меркам сегодняшнего дня, была очень тяжёлой. Мы снабжали полярные станции Западного сектора Арктики. В среднем доставляли на каждую станцию по сто тридцать тонн груза. Из трюма его надо было выгрузить на кунгасы, доставить на берег и вплечевую вынести поближе к станции, чтобы, не дай Бог, не смыло штормом. Бочки с ГСМ катали. Условия все ещё были послевоенными, всего не хватало. Тёплой одежды – ватные брюки и куртки – было всего двенадцать комплектов. Сушить её было некогда. Отработав на берегу двенадцать часов, люди возвращались на судно. Новая смена переодевалась в промокшую одежду прибывших и ехала работать на берег. И так смена за сменой, двенадцать через двенадцать. Платили смехотворно мало. Но команда не сетовала, принимала это как должное и работала великолепно. Случались у нас и пассажиры-зимовщики, которые на нашем пароходе добирались до своих полярных станций или возвращались с них на Большую землю. К островам мы добирались через битый дрейфующий лёд самостоятельно, без ледоколов, и здесь требовалось и умение, и осторожность.
Зимой и весной трудились на зверобойном промысле в Белом и Баренцевом морях, били гренландского тюленя. «На зимней зверобойке добывали бельков и самок, на весенней – самцов, отдыхавших после свадебных обрядов. Осенью ходили на Шпицберген, к нашим угольным рудникам. Загранрейсов не было, только каботаж. Мы были в определённой степени чернорабочими торгового флота, и само определение «торговый» к нам как бы не относилось. В то время морякам полагалось только два выходных дня в месяц. Объясняю: чуть ли не в конце двадцатых годов из четырёх месячных дней отдыха моряки пожертвовали в пользу МОПРа два дня.
Да так это и осталось на несколько десятилетий. Морское начальство делало вид, что такой порядок закреплён законодательно. Отпуска были чуть короче теперешних. Но, несмотря на тяжёлую работу, мизерную оплату, изнурительные рейсы в штормах и льдах, без захода в порты, команда на судне держалась, никто не стремился уйти. Работа старшего помощника на таком «чернорабочем» судне пароходства, была, конечно, не сахар. Но – старались, делали всё, что было в наших силах и для поддержания порядка, и морального – человеческого – климата.
Здесь уместно вспомнить слона С.О. Макарова: «Дело командира составить имя своему кораблю и заставить команду полюбить своё судно». «Леваневский» в этом смысле мог бы служить живым примером. Команда любила судно, а заслуга в этом, безусловно, принадлежала, прежде всего, Анатолию Алексеевичу Качараве. При нашей работе от всех требовалось гораздо больше, чем простая исполнительность. Нужна была одержимость и полная отдача своей морской службе. Работа захватывала и отнимала всё время. Отдыхать в арктических рейсах почти не приходилось.
Скоро мы поняли с капитаном, что вполне подходим для совместной работы. И мы научились это ценить. Взаимно. Не было ни единого случая, чтобы Анатолий Алексеевич просто повысил бы на меня голос. А уж чтобы меня подмять, по-капитански, – об этом не могло быть и речи. Постепенно ко мне перешли все кадровые, хозяйственные и организационные функции. У капитана остались чисто капитанские и «дипломатические». На первых порах возникали недоразумения с боцманом. Кстати, подобное случается и на других судах. Боцман был отличный, хотя и несколько «дерзкий на руку». Он не признавал старших помощников и демонстрировал свою личную преданность капитану, возникая в каюте, если не был согласен с решением старпома. И это удалось быстро уладить, отучить боцмана от излишне верноподданнической манеры.
Качарава любил совершать традиционные обходы судна. В особенности, если среди пассажирок встречались хорошенькие.
Обход был почти церемониальным: впереди шёл капитан, в мерцании позументов, за ним старпом и замыкал шествие боцман. Хорошая практика: если старпом и боцман не любят получать замечания, да ещё прилюдно, они не должны давать и повода для таких замечаний... И тогда порядок на пароходе поддерживается как бы сам собой, естественным образом».
Сколько добрых слов сказал Г. Кононович о славном капитане. Действительно, человек познается в разных ситуациях, когда на него смотрят с разных сторон и разные люди…
«…Возвратившись из фашистского плена, капитан «Сибирякова» А. Качарава заказал художнику большую картину, изображающую последний бой и гибель парохода. Картину повесили в кают-компании парохода «Леваневский», в командование которым вступил Качарава. Первое время, проходя у острова Белуха, Качарава приказывал приспустить флаг, давались три прощальные гудка, а сам Анатолий Алексеевич в парадной форме, при всех орденах, становился на мостике по стойке «смирно», лицом к острову, приложив руку к козырьку. Это было трогательно, красиво и – достойно. Здесь остались навсегда его товарищи, и капитан никогда не забывал этого!»
Вспоминает Георгий Осипович ещё и о встрече с «Дежнёвым»:
«На зверобойном промысле охотничий азарт охватывает и промышленников – охотников и моряков. Порой это мешает делу и становится не на шутку опасным. Был такой случай. Мы подошли к многотысячной лёжке тюленей. Видим, сюда же вопреки охотничьей этике, устремляется «Дежнёв», он встал в полумиле от нас. Качарава сказал: «Георгий Осипович, я пойду в радиорубку и поговорю по-мужски с Толмасовым, а вы, тем временем, пройдите немного вперёд и скрытно, с левого борта, спускайте на лёд гарпунёров (т.е. стрелков). Как только они сойдут, берите вправо и, что есть мощи, отрезайте путь гарпунёрам «Дежнёва»!
Так мы и сделали. Но «Дежнёв» имел в зверобойках опыт, не уступающий нашему, и выполнил такой же маневр. Гарпунёры, прыгая с льдины на льдину, а они умеют это делать виртуозно, преодолели разводье, выбрались на сплочённый лёд и устремились к зверю. Кто кого опередит?!
И началась пальба. Но не по зверю, а – поверх голов соперников, чтобы не дать им подняться и бежать вперёд. Обе группы залегли, открыли предупреждающий огонь, а тюлени благополучно ушли в воду, – слились, как говорят охотники. Оба судна остались ни с чем. Но стада гренландского тюленя были огромными и, несмотря на подобные случаи, все суда перевыполняли план. Помню, мы в тот год добыли семьдесят пять тысяч голов».
Далее Георгий Осипович допускает одну изъезженную, старую неточность при описании событий 1942 года у острова Белуха, как и Валерий Кравец в газете «Таймыр» (28 августа 2002 года) в материале «Два часа войны». Они придерживаются первой ходовой версии, что при встрече «Сибирякова» с «Адмиралом Шеером» на его борту находилось 104 человека. Но, скрупулёзно изучив архивные данные, обосновав их при встрече воспоминаниями очевидцев, С.В. Быков, ветеран Северного флота, доказал, что на борту в это время находилось всего 99 человек. Это подтверждает и опубликованная в «Побратимах Арктики» судовая роль «Сибирякова» на день его гибели… Первая, непроверенная версия перекочевывает из одного издания в другое. Никому не приходило в голову проверить её достоверность. Степан Васильевич усомнился и устранил эту несправедливость, – часть прикомандированных людей действительно пришли на борту «Сибирякова» в Диксон, но там остались и вернулись позднее в свои ведомства. Им не было необходимости плыть на полярные станции на этом ледокольном пароходе…
И вот ещё одно свидетельство мы находим в воспоминаниях капитана дальнего плавания, кавалера ордена Трудового Красного Знамени Евгения Петровича Дударева, опубликованных в книге «Полярный конвой» (Издательство «Ост ров», г. Санкт-Петербург, 2005 год):
«В 1950 году мне пришлось проходить практику на ледокольном пароходе «Леваневский», названном в честь отважного полярного летчика. Капитаном был А.А. Качарава… Каждый раз, когда «Леваневский» проходил мимо острова Белуха, капитан А.А. Качарава и три сибиряковца из рядового состава одевались в парадную форму, поднимались на мостик, выстраивались в шеренгу, отдавая честь погибшему кораблю и погибшим товарищам. Басовитый троекратный продолжительный гудок возвещал о том, что уцелевшие товарищи живы и пришли вспомнить о своих боевых товарищах.
…Завершая навигацию, снабдив полярные станции всем необходимым – продовольствием, топливом, одеждой, мы покидали арктические моря последними в караване. Караван возглавлял ледокол «Ермак», на котором мы после войны работали с Павлом Вавиловым, тоже сибиряковцем, единственным, кому удалось спастись и избежать плена… Проходя архипелаг Норденшельда, мы увидели еле заметные отблески факела в шести милях от нашего пути. Доложив об этом на «Ермак», получили распоряжение следовать в направлении огня. Подойдя ближе, мы увидели небольшой катер, зажатый льдом, безжалостно уносимый в суровые арктические просторы. Люди и катер были подняты на борт л/п «Леваневский» и доставлены на о.Диксон. Радость возвращения к жизни была безмерна, спасённые люди забыли о холоде, голоде и отчаянии. А мы ещё раз убедились, как необходимо внимательно нести вахту. По теории вероятности каждая из них может быть оценена в чью-то человеческую жизнь».
Прошло много лет, Качарава больше не бывал в Арктике, он стал начальником Грузинского морского пароходства. Серьёзная большая работа занимала всё время. И всё же он очень хотел вместе с женой, Назо Яковлевной, отправиться в Карское море и опустить две сотни алых роз, сплетённых в венок, на месте гибели «А. Сибирякова». Тяжёлая болезнь и кончина не позволили выполнить намеченное. Назо Яковлевна была верным другом и очень любила Анатолия Алексеевича. Она решила исполнить задуманное старым капитаном, до конца дней своих чтившим память о своих товарищах. Когда она собралась выезжать на Север, герберы уже отцвели. Но их ещё можно было достать в Тбилиси, оттуда успеть самолётом в Архангельск. Из Архангельска в Арктику уходил пароход «Беломорлес»...
Капитан Демченко рассказывал, как были поражены моряки, когда узнали, что их пассажирка, вдова легендарного капитана, идёт с ними в Арктику, чтобы исполнить последний долг мужа перед погибшими соратниками.
– Перед тем, как опустить в море венок, – рассказывала потом Назо Яковлевна, – я передала капитану часы Анатолия Алексеевича. Просила остановить их, как только цветы упадут в воду. Теперь часы лежат у его портрета. А водой, зачерпнутой у острова Белуха, я окропила его могилу, – как памятный привет от его друзей, павших за Родину.
М. Монастырский, свидетель тех событий, написал стихи:

У острова Белуха, в море Карском,
У острых скал, где пенится прибой,
Склонилась женщина к могиле братской,
Чтоб зачерпнуть воды и взять её с собой, –
И ею окропить могилу капитана,
Что вёл корабль в жестокий
и неравный бой…»

Мне, взволнованному и просветлённому от радости бытия и новых открытий уже ничего не понять: то ли это повторение пройденного, то ли это действительно продолжение в бесконечном времени и пространстве действа, постоянно освежающего нашу благодарную память.

Достоинство капитана

…Вторично старпомом я оказался в 1949 году у Качаравы на «Леваневском». Об Анатолии Алексеевиче я уже упоминал, фигура эта была очень, очень примечательная, мы с ним встречались и прежде, но не на мостике, а в дружеских компаниях. Моряк он был хороший, любил порядок, чтил морские традиции, имел авторитет у начальства, был избалован вниманием прекрасного пола. Но, к сожалению, бывал груб, невыдержан, деспотичен, не стеснялся подмять под себя тех, кто послабей.
Работа у нас, по меркам сегодняшнего дня, была очень тяжёлой. Мы снабжали полярные станции Западного сектора Арктики. В среднем доставляли на каждую станцию по сто тридцать тонн груза. Из трюма его надо было выгрузить на кунгасы, доставить на берег и вплечевую вынести поближе к станции, чтобы, не дай Бог, не смыло штормом. Бочки с ГСМ катали. Условия все ещё были послевоенными, всего не хватало. Тёплой одежды – ватные брюки и куртки – было всего двенадцать комплектов. Сушить её было некогда. Отработав на берегу двенадцать часов, люди возвращались на судно. Новая смена переодевалась в промокшую одежду прибывших и ехала работать на берег. И так смена за сменой, двенадцать через двенадцать. Платили смехотворно мало. Но команда не сетовала, принимала это как должное и работала великолепно. Случались у нас и пассажиры-зимовщики, которые на нашем пароходе добирались до своих полярных станций или возвращались с них на Большую землю. К островам мы добирались через битый дрейфующий лёд самостоятельно, без ледоколов, и здесь требовалось и умение, и осторожность.
Зимой и весной трудились на зверобойном промысле в Белом и Баренцевом морях, били гренландского тюленя. «На зимней зверобойке добывали бельков и самок, на весенней – самцов, отдыхавших после свадебных обрядов. Осенью ходили на Шпицберген, к нашим угольным рудникам. Загранрейсов не было, только каботаж. Мы были в определённой степени чернорабочими торгового флота, и само определение «торговый» к нам как бы не относилось. В то время морякам полагалось только два выходных дня в месяц. Объясняю: чуть ли не в конце двадцатых годов из четырёх месячных дней отдыха моряки пожертвовали в пользу МОПРа два дня.
Да так это и осталось на несколько десятилетий. Морское начальство делало вид, что такой порядок закреплён законодательно. Отпуска были чуть короче теперешних. Но, несмотря на тяжёлую работу, мизерную оплату, изнурительные рейсы в штормах и льдах, без захода в порты, команда на судне держалась, никто не стремился уйти. Работа старшего помощника на таком «чернорабочем» судне пароходства, была, конечно, не сахар. Но – старались, делали всё, что было в наших силах и для поддержания порядка, и морального – человеческого – климата.
Здесь уместно вспомнить слова С.О. Макарова: «Дело командира составить имя своему кораблю и заставить команду полюбить своё судно». «Леваневский» в этом смысле мог бы служить живым примером. Команда любила судно, а заслуга в этом, безусловно, принадлежала, прежде всего, Анатолию Алексеевичу Качараве. При нашей работе от всех требовалось гораздо больше, чем простая исполнительность. Нужна была одержимость и полная отдача своей морской службе. Работа захватывала и отнимала всё время. Отдыхать в арктических рейсах почти не приходилось.
Скоро мы поняли с капитаном, что вполне подходим для совместной работы. И мы научились это ценить. Взаимно. Не было ни единого случая, чтобы Анатолий Алексеевич просто повысил бы на меня голос. А уж чтобы меня подмять, по-капитански, – об этом не могло быть и речи. Постепенно ко мне перешли все кадровые, хозяйственные и организационные функции. У капитана остались чисто капитанские и «дипломатические». На первых порах возникали недоразумения с боцманом. Кстати, подобное случается и на других судах. Боцман был отличный, хотя и несколько «дерзкий на руку». Он не признавал старших помощников и демонстрировал свою личную преданность капитану, возникая в каюте, если не был согласен с решением старпома. И это удалось быстро уладить, отучить боцмана от излишне верноподданнической манеры.
Качарава любил совершать традиционные обходы судна. В особенности, если среди пассажирок встречались хорошенькие.
Обход был почти церемониальным: впереди шёл капитан, в мерцании позументов, за ним старпом и замыкал шествие боцман. Хорошая практика: если старпом и боцман не любят получать замечания, да ещё прилюдно, они не должны давать и повода для таких замечаний… И тогда порядок на пароходе поддерживается как бы сам собой, естественным образом.
…Анатолий Алексеевич не раз рассказывал о сражении «А. Сибирякова» с «Адмиралом Шеером», о тяжёлых испытаниях, выпавших на долю пленённых сибиряковцев в немецком лагере. В те годы на «Леваневском» работало несколько человек из тех, кто был вместе с Качаравой в плену. Относились они к капитану с громадным уважением. Меня интересовало, как удалось Качараве сохранить свой престиж и достоинство в лагерных условиях, не утратить власть и авторитет капитана. Он сам объяснял это так:
– В лагере я никогда не нарушал элементарных правил хорошего тона, не жаловался, не ныл, не показывал, что голоден, устал, что мне плохо и тяжело. Какой бы гадкой не была пища, в какой бы гнусной посуде не подавалась – я ел аккуратно, не торопясь, как будто в кают-компании. Очень важно, как ты носишь свою одежду. Не секрет – что на некоторых и рваные обноски выглядят аристократичнее, чем на других хороший костюм. Я всегда защищал наших ребят от лагерного произвола и издевательств. Не давал им упасть духом и опуститься. Даже в лагере у нас не было нарушений субординации. Мы оставались корабельным экипажем, тем же сплочённым коллективом, но не на палубе, а в плену. Наши люди выгодно отличались от прочих и внешним видом и поведением. На рожон мы не лезли, но не позволяли и не давали повода себя унижать. Лагерь – место не обычное и не простое. Что на воле может считаться мелочью, то в лагере может приобретать совсем необычный вес и значение. Однажды меня вызвали к коменданту лагеря. Немцы уже предвидели своё неминуемое поражение и внезапно заметно подобрели. Прихожу. Встречает меня жена коменданта и говорит: «Капитан, я сегодня именинница, напекла много вкусного и кое-что осталось. Хочу передать угощение вашим морякам». Я поблагодарил её, поздравил и сказал: «Спасибо, сейчас пришлю матроса». Нести самому – не по чину! И знаете, немцы никогда не забывали, кто в нашем экипаже капитан.
Да уж, надо отдать должное – Анатолий Алексеевич умел вести себя подобающим образом (капитан!) в любой обстановке. Мы с ним вели доверительные беседы, посещали рестораны, бывали вместе в гостях. Но при этом никогда, ни в каком виде не возникало панибратство: всегда на «вы» и по имени-отчеству. Качарава для меня в любой обстановке оставался капитаном. Он ко мне относился не только как к старшему помощнику, но – я это чувствовал – и как к коллеге, временно, волею судьбы, вынужденному находиться у него в подчинении.
Для сохранения нравственного равновесия между капитаном и старпомом важны многие условия, всего не перечислить. Просто нужно быть всегда в этом смысле внимательным и вдумчивым, всегда немного настороже, чтобы не допустить непростительного промаха. Подменяя Качараву на время отпусков, я никогда не занимал его каюту. Никогда не позволял себе заочно критиковать капитана или иронизировать в его адрес. Никогда ничего не менял в порядках, заведённых на судне штатным капитаном, ни в случаях с Качаравой, ни тогда, когда подменять приходилось других капитанов.
Согласно Уставу, старпом, при наличии четвёртого помощника, несёт лишь одну – ночную – вахту. Я всегда, и не только на «Леваневском» нёс обе ходовые вахты. Это надёжней и облегчает работу капитана. Помнится случай на ледоколе «Капитан Белоусов», когда молодой старший помощник отказался нести вторую вахту, ссылаясь на Устав. Этим он вынудил капитана, а им был всеми уважаемый Константин Константинович Вызов, находиться на мостике чуть ли не по восемнадцать часов в сутки. И это с больными ногами!
Качараву я помнил всегда, наши пути и впоследствии не раз сходились. Он стал первым начальником Грузинского пароходства. Скончался он в начале 80-х годов после мучительной болезни. Для меня Анатолий Алексеевич остался сильной неповторимой личностью, – что бы ни шептали его недруги о причудах и странностях «Черкеса», как все называли его заглазно. Прекрасно мне работалось и под началом таких замечательных капитанов, какими были Михаил Яковлевич Сорокин, Герман Васильевич Дранидын, Дмитрий Николаевич Чухчин. То были истинные рыцари моря, люди без страха и сомнения, сильные духом и благородные сердцем. Их имена достойно носят большие современные корабли.

Георгий КОНОНОВИЧ.
«Законы моря». Мурманск. 1996 г., стр. 77-81

И память проступает вновь, как кровь через бинты...

Тем же летом у меня состоялась ещё одна встреча. В Батуми по известному адресу нетрудно было найти жену Анатолия Алексеевича Качаравы – Назо Яковлевну. В просторной квартире я увидел большой портрет прославленного капитана, и подумал: «Не тот ли это портрет, написанный Крюковым?» Рядом – цветной снимок большого корабля, носящего имя Качаравы, и строгий барельеф «А. Сибирякова».
В Батуми я встретился с Романом Ивановичем Гологовским. Несколько лет он работал помощником Качаравы.
«Анатолий Алексеевич был удивительно деятельным человеком, – вспоминает Р.И. Гологовский. – Быстро сходился с людьми. Он любил их, жил их заботами, и они отвечали ему тем же – любовью и признанием. Возрастом он намного был старше меня, но я не успевал за его ритмом жизни. Он всегда вынашивал интересные идеи, обостренно чувствовал пульс времени. Думаю, эти качества помогли Качараве при создании и становлении Грузинского морского пароходства, которое он быстро вывел в число лидеров всесоюзного соревнования. Человек после себя много добрых дел оставил…»
Из письма Назо Качаравы:
«Анатолий Алексеевич с марта 1966 года был переведён в г. Батуми Аджарской АССР начальником Грузинского морского пароходства, до этого в г. Батуми был только порт, пароходство создал он.
…Скончался Анатолий, проболев четыре с половиной года после тяжёлого кровоизлияния. Похоронен в г. Батуми на берегу моря. Танкер «Капитан Качарава» плавает в морях. У нас дочка Надежда Анатольевна, студентка биофака Сухумского университета, ей 23 года и пятилетний внук – маленький Анатолий.
В августе 1983 года я побывала в Карском море, на месте гибели «Сибирякова». Это было желание Анатолия Алексеевича. При жизни он не мог его исполнить, я исполнила его желание: бросила венок из 200 цветов от имени Анатолия Алексеевича. Об этом вы сможете прочитать в статье «Цветы от капитана» в газете «Правда» от 04.10.1983г.
Большое Вам спасибо за память, постараюсь выслать все, что возможно и даже портрет танкера».
Было ещё одно письмо из Батуми:
«Высылаю, скрепя сердце, всё, что Вы просите, сами понимаете, что каждый клочок бумаги, оставленный Анатолием Алексеевичем, очень и очень дорог для меня. Все, что я Вам высылаю, в единственном экземпляре…
Очень прошу: вышлите обратно ценным письмом, чтобы иметь гарантию, что не затеряется где-то…
Большое спасибо Вам за любовь и уважение к моему дорогому супругу. Он был очень хороший мне друг, верный товарищ и настоящий моряк, честный коммунист и человек. Ещё раз большое спасибо всем Вам. Вы хорошо делаете, молодёжь должна знать своих достойных предков. Если вышлете мне экземпляр газеты, буду Вам обязана.
Уважаемому Константину Ивановичу Стёпину передайте спасибо. Это здорово будет (имеется ввиду встреча сибиряковцев и дежнёвцев на Диксоне). Я бы обязательно присоединилась, но 9 мая день нашей свадьбы, 30-летие. День его счастья – День Победы и день его кончины… Видите, как судьба распорядилась с человеком. Я в этот день собиралась в море на его корабле. Встречу его, как всегда и везде встречала. На этот раз в Одессе. Пожелайте и Вы счастливого плавания теперь моему кораблю…
С уважением Назо Яковлевна.
17 апреля 1985 г.»
Первый вопрос, который меня волновал больше всего и который я при встрече задал Назо Яковлевне Качарава: верить ли повествованию Л. Новикова и А. Тараданкина «Сказание о «Сибирякове»? Неоднократно можно было слышать о том, что повесть хоть и документальная, но, якобы, многое в ней надумано и не соответствует действительности.
Назо Яковлевна очень спокойно и рассудительно ответила:
«Всё, что они написали, всё со слов Анатолия Алексеевича. Они не раз встречались с ним, переписывались…Встречался Анатолий Алексеевич и со Степаном Васильевичем Быковым. Они с ним судовую роль того времени восстанавливали… Теперь и спросить некого. Смотрит вот на меня с портрета, а сказать ничего не может. Не обмолвится словом и корабль, названный его именем.
Когда он впервые из Ильичёвска отправлялся в Геную, меня пригласили на торжества. Вспомнили добрым словом Анатолия Алексеевича. Теперь я раз в год имею право бывать в одном из рейсов этого судна. В первый рейс поехали молодые ребята-практиканты, что мне особенно приятно было узнать. Значит, доброе дело продлится долго.
Я шесть лет работала директором среднего профессионально-технического мореходного училища, заслуженный педагог Грузии. Анатолий Алексеевич вообще не хотел, чтобы я работала. В Мурманске он после войны плавал до 1966 года. Потом мы переехали в Сухуми. Дочка у нас родилась поздняя, слабенькая, пришлось перебираться ближе к югу, а уж если точнее – на самый юг, на родину…
Видимо, к этому времени относятся воспоминания таймырской журналистки Галины Забелкиной о встрече с капитаном Качарава, оставившей в её памяти яркий след.
«– Ничего не буду рассказывать о себе и о том, что было и августе сорок второго в Карском море. Говорите с сегодняшним экипажем моряков, о чём хотите, только не обо мне. Я не люблю ни мемуаров, ни рассказов о себе. У меня на борту этого судна есть боцман, он мог бы рассказать о том трагическом дне, так как сам был его участником. Но я вам его не покажу, он немного перебрал и отдыхает…
Примерно так встретил меня капитан парохода «Тбилиси», зашедшего в порт Игарка для вынужденного ремонта, Анатолий Алексеевич Качарава.
…Наша встреча не сулила мне ничего хорошего, и задание редакции написать о Качараве, как говорится, горело синим пламенем. Я уже запаниковала, делая шаг к отступлению, и в это время в каюте капитана раздался телефонный звонок. Качарава поднял трубку:
– Что? Читай! Спасибо. – Телефонная трубка легла на место. Смуглое лицо капитана украсила белозубая улыбка, рука потянулась к курительной трубке. Пуская клубы дыма, капитан прошёлся по небольшой каюте, обшитой деревом под морёный дуб, и остановился у небольшого письменного стола.
Он стоял, окутанный дымом, не обращая на меня никакого внимания. Просто не знала, что мне делать, ведь меня почти выдворили.
Ну и ситуация! Позабыл он, что ли обо мне? И чего он там рассматривает? Стараясь не стучать каблуками-шпильками модных в эту пору туфель «утиный нос», я стала двигаться к двери, и в поле моего зрения оказалась фотография. На высокой полукруглой веранде с бортиками, а может, на палубе парохода, стояли женщина и Качарава, поднявший высоко над головой маленькую девочку в кудряшках и в белом платьице. Всё было залито солнцем, лица на фотографии светились. Снимок завораживал. Качарава обернулся и удивлённо посмотрел на меня.
– Как, вы ещё здесь!? Я же отправил вас к экипажу. Там как раз завтрак, попробуйте нашей кухни. Шоколад любите? Ну, так вас моряки накормят им.
И я молча сделала шаг к двери каюты. Но Качарава вдруг предложил:
– А хотите… позавтракайте со мной. Правда, невесть что у меня в холодильнике…
Конечно, я согласилась. Мы ели бутерброды с лососиной, запивая крепким кофе, который Качарава приготовил сам. Настроение его явно поднялось, и мне очень хотелось узнать, не телефонный ли звонок был причиной. Но капитан сам сказал:
– Радиограмму от жены получил. Дочка поправилась. Когда уходил в рейс, приболела.
– Это она на фотографии?
– Да, и моя жена.
Слово за слово, и капитан разговорился.
– А хотите фирменного кофе?
Качарава сварил кофе, разлил по чашкам, налил сверху коньяку и поджёг его. Когда пламя угасло, он пододвинул ко мне чашку.
– Это особый капитанский кофе, его надо пить медленно и маленькими глотками», – так писала Галина Забелкина.
– Анатолий Алексеевич, – продолжала рассказ Назо Яковлевна, – был человеком твёрдого характера. А для семьи – просто уникальный, незаменимый. Я не помню, чтобы он когда-нибудь повысил на меня голос. Он старше меня на тринадцать лет. Я была ещё ученицей, а он – уже капитаном. Любил друзей. Всегда переживал свои ошибки. Если через время, после мучительных переживаний, он признавался самому себе в ошибках, то всегда подходил ко мне и говорил: «Назо, дорогая, прости, я был не прав». Был он человеком дисциплинированным и глубоко порядочным. После войны, сами знаете, как было трудно с продуктами. По его негласному указанию и при общем согласии команда отдавала пайки своим семьям. «А мы посидим на «диете», – говорил в оправдание Анатолий Алексеевич. – Где рыбки наловим, где ещё чем-то поживимся. Моряк не пропадёт…» Буфетчица знала: после плена Анатолий вернулся ослабленный и больной. Желудком страдал. Однажды возьми и предложи ему: «Может вам, Анатолий Алексеевич, котлетки паровые сделать?» И не рада была своей инициативе. Он не стал её отчитывать, знал, что это исходит от чистого сердца. Он только спросил: «А что это есть в меню команды?» Я, жена капитана, долго плавала с ним на судне и наравне со всеми платила за питание. Как-то намекнула ему, что-де члены команды готовы прокормить жену капитана. Улыбнувшись, он так же спокойно спросил: «Хочешь, чтобы тебя другие содержали?» Сам он, будучи большим государственным человеком, никогда не позволял себе подобных послаблений. Не допускал даже мысли – жить за счёт других. Ему нужен был непререкаемый авторитет, и он его поддерживал.
Письмо С.В. Быкова: «Из санатория сбежал на два дня в Батуми, посмотреть, где похоронен Анатолий Качарава, хотел посетить танкер с его именем, но жаль, его не оказалось на месте, ушёл на Кубу.
Насколько был прав А.А. Качарава, отвечая ещё в июле 1968 года, на вопрос корреспондента «Советской России». А сказал он так: «Думаю, что дети наших детей будут помнить о братстве их дедов, соединивших свои судьбы на палубе «Сибирякова».
Степан Васильевич скрупулёзно изучал биографию А.А. Качаравы и поделился многими материалами с нашей газетой. Из его публикаций мы узнали, что Анатолий Алексеевич родился 15 августа 1910 года в г. Сухуми (Грузия). Трудовую деятельность начал на морском транспорте в 1926 году. С шестнадцатилетнего возраста всю свою сознательную жизнь посвятил морю…
Ответственную хозяйственную работу умело сочетал с большой общественно-политической деятельностью. Был делегатом XXIV и XXV съездов КПСС, избирался кандидатом в члены ЦК КП Грузии, членом бюро Аджарского обкома партии, депутатом Верховного Совета Грузинской ССР.
За заслуги перед Родиной и большой вклад в дело развития морского транспорта СССР А.А. Качарава награждён орденом Ленина, орденом Октябрьской революции, двумя орденами Красного Знамени, орденом Трудового Красного Знамени, многими медалями и значками «Почётному работнику морского флота», «Почётному полярнику», «Ветеран Краснознамённого Северного Флота»…
…Из Батуми в Сухуми я возвращался на самолёте. И надо же было случиться, этим же рейсом летела Назо Яковлевна. Вечером ей позвонили родственники из Сухуми, просили срочно приехать, нужна её помощь. Ранним утром она уже была в аэропорту. Здесь, у регистрационной стойки мы снова встретились и уже не расставались до Сухуми.
Снова вспоминали о капитане Качарава. Чем больше я узнавал о нём, тем яснее становился для меня его образ.
«Вы теперь для меня все, как родные, – признаюсь я Назо Яковлевне. – И очень сожалею, что не сходил на кладбище, где похоронен Анатолий Алексеевич…»
Назо Яковлевна как-то сразу сникла и заговорила медленно, точно сожалея о чём-то: «Нам квартиру дают в Тбилиси. Мы думаем переехать туда в ближайшее время… У дочки астма, её изнуряют влажные субтропики. Не хочется оставлять могилу Анатолия в Батуми. Думаем, перевезти его прах в Тбилиси. Но как на это посмотрят местные власти?»
Несколько писем после этой встречи я посылал по старому адресу. Не знаю, дошли ли они до адресата, но ответа не последовало. Видимо, семья Качаравы всё же выехала в Тбилиси. Другой причины я не находил. Не вызвано же это молчание «разъединением» России с Грузией. Но я живу новыми переживаниями за Назо Яковлевну, её дочь Надежду и внука Анатолия. Сообщения газет того времени были более чем тревожны: братоубийственная война в Абхазии; девяносто процентов населения Грузин живёт за чертой бедности. В некогда процветающей республике, где жизненный уровень был одним из высоких в бывшем Союзе… Переживаю, как в этой национальной катастрофе уживается семья Качаравы. Найду ли я их по новому адресу в Тбилиси, дойдёт ли до них моё письмо?
В 1990 году корреспондент «Советского Таймыра» по заданию редакции находился в существовавшем ещё тогда Закавказском военном округе и вместе с военным журналистом Евгением Раченковым отдал дань памяти славному капитану. В подтверждение он привёз снимок, на котором запечатлен офицер-пограничник, склонившийся к надгробной мраморной плите с высеченными на ней словами: «Анатолий Качарава. 1910–1982». Память не знает границ ни во времени, ни в пространстве…
И живут побратимы Арктики: дети и внуки североморцев уже приняли эстафету. Более чем десятилетняя переписка с дежнёвцами и сибиряковцами вовлекала меня в это содружество. На разных этапах этой большой работы подключались многие нештатные авторы и профессиональные журналисты окружной газеты. При очередном визите на теплоход «Норильск» молодой журналист Виталий Иванов узнает: подменный капитан судна усиленного ледового класса Михаил Васильевич Соколов имеет прямое отношение к нашему поиску.
– Я действительно работал на «Дежнёве», – говорит он несколько удивлённый вопросом журналиста.
– Но это было значительно позже событий на Диксоне. Скажу больше, в 1959 году на пароходе уже не осталось ни одного участника боя…
Когда Миша Соколов – выпускник Высшего Арктического морского училища имени адмирала С.О. Макарова проходил практику на ледоколе «Ленин» («Владимир Ильич») судьба свела его с Павлом Ивановичем Вавиловым, легендарным кочегаром «Сибирякова».
Наверное, рассказы о бое, о друзьях, о многодневном пребывании на острове Белуха, о краснознамённом пароходе повлияли на формирование характера будущего моряка, его неизменную любовь к Арктике.
– Я по натуре путешественник, – говорит Соколов.– Но больше всего мечтаю повидать всю Сибирь. Кстати, вы знаете, что у Сибири, у Таймыра особый запах. Да! Не улыбайтесь. В Мозамбике я скучаю по цветам Заполярья. По белизне его снегов. Возможно, это ностальгия. Но всё равно без этого я не могу… У меня двое детей. Сын избрал мою профессию.
А. Новожилова, да и других дежневцев и сибиряковцев я просил в письмах, чтобы они вспомнили о связях двух кораблей. Побратимские связи имеют более глубокие корни. «По поводу ваших вопросов, – написал А. Новожилов. – Они меня сильно смутили и поставили в тупик. Ничего толком вспомнить не могу. Не припомню, кто из радистов переходил и переходил ли вообще с одного корабля на другой. Больше склоняюсь к тому, что не переходил никто. А вот в памяти что-то отложилось: на «Сибиряков» был переведён сигнальщик Сеньковский или Синьковский, повторяю, что не уверен. На другое судно, но не на «Сибиряков», был переведён радист Ефременко, да и значительно позже, на береговой пост был переведён ещё один радист, а вот фамилию помню неуверенно, вроде Баранов. Пост, на котором он служил, разгромили немцы, он погиб…»
Недавно просматривая книгу В. Реданского «Арктики рядовой», подаренную автором К.И. Стёпину на 85-й странице я нашёл пометку на полях: «Елагину». Читаю: «Дежнёвцы тяжело переживали весть о гибели «Сибирякова». Со многими сибиряковцами они были знакомы: суда не раз встречались в море и во время стоянок в портах. В команде «Сибирякова» был один из лучших сигнальщиков «Дежнёва» Иван Васильевич Синьковский. Много лет спустя оставшиеся в живых сибиряковцы рассказывали, что Иван Синьковский и на «Сибирякове» отличался безупречным выполнением обязанностей и мужественно вёл себя в бою с фашистским рейдером». Правильно подметил Константин Иванович: это ещё одна побратимская связь.
И ещё об одном побратимском «рукопожатии» повествуется в этом книге. В конце августа 1957 года «Дежнёв» отправился из Архангельска во второй в этом году арктический рейс – в Тикси. А из Тикси судно продолжило свой путь дальше на восток. «Дежнёву» до этого ещё не доводилось проходить насквозь Северный морской путь.
Ранним утром 7 октября «Дежнёв» покинул Тикси. Но успел уйти недалеко, как поступило указание помочь застрявшим во льду без топлива пароходу «Калинин» и лихтеру «Терек». «Калинин» получил уголь, и оба судна на буксире «Дежнёв» вызволил из ледового плена…В кильватер за «Дежнёвым» шли теплоход «Волга», пароход «Кировоград». На третий день плавания суда нагнал дизель-электроход «Байкал», которым командовал бывший командир «Сибирякова» А.А. Качарава. Анатолий Алексеевич попросил поделиться пресной водой. Корабли ошвартовались бортами, по палубам протянули шланги. На дизель-электроход перекачали 100 тонн воды. Караван продолжил путь. Мощный лёд, периодически сжимаясь, сковывал движение. Некоторое время «Дежнёв» шёл на буксире за «Байкалом». Но однажды застрял сам «Байкал». Пришлось «Дежнёву» отдать трос и околоть дизель-электроход. А сколько было ещё таких незабываемых встреч!..

…В 1950 году мне пришлось проходить практику на ледокольном пароходе «Леваневский», названном в честь отважного полярного летчика. Капитаном был А.А. Качарава. В Великую Отечественную войну он командовал ледокольным пароходом «Сибиряков». В ходе неравного боя с фашистским крейсером «Адмирал Шеер» недалеко от острова Белуха в Карском море пароход был потоплен, но радист успел сообщить о грозящей опасности на остров Диксон. Многие из команды погибли. Раненный капитан был подобран фашистами из воды и пленен. Только одному из уцелевших удалось избежать плена – Павлу Вавилову, который сумел доплыть до острова Белуха и около месяца питался отрубями (мешок прибило волной к берегу), пока не пришла помощь. А.А. Качараве (?! – С.Ш.) в последствии было присвоено звание Героя Социалистического Труда, мы с ним вместе работали на ледоколе «Ермак». Каждый раз, когда «Леваневский» проходил мимо острова Белуха, капитан А.А. Качарава и три сибиряковца из рядового состава одевались в парадную форму, поднимались на мостик, выстраивались в шеренгу, отдавая честь погибшему кораблю и погибшим товарищам. Басовитый троекратный продолжительный гудок возвещал о том, что уцелевшие товарищи живы и пришли вспомнить о своих боевых товарищах.
Завершая навигацию, снабдив полярные станции всем необходимым – продовольствием, топливом, одеждой, мы покидали арктические моря последними в караване. Караван возглавлял ледокол «Ермак». Проходя архипелаг Норденшельда, мы увидели еле заметные отблески факела в шести милях от нашего пути. Доложив об этом на «Ермак», получили распоряжение следовать в направлении огня. Подойдя ближе, мы увидели небольшой катер, зажатый льдом, безжалостно уносимый в суровые арктические просторы, а на нем четырех обреченных на верную гибель полярников. Люди и катер, которые уже пять суток дрейфовали без всякой надежды на спасение, были подняты на борт л/п «Леваневский» и доставлены на о. Диксон. Радость возвращения к жизни была безмерна, спасённые люди забыли о холоде, голоде и отчаянии. А мы ещё раз убедились, как необходимо внимательно нести вахту...