Страница 1 из 1

1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 06 Апрель 2011 22:56
Иван Кукушкин
Полярный круг, 1989 / Редкол.: В. И. Бардин (пред.) и др.; Сост. Л. А. Чешкова и В. И. Галенко. — М.: Мысль, 1989. — 463 с: ил. ISBN 5-244-00326-7.

ЯМАЛЬСКИЕ ЭКСПЕДИЦИИ 1920-х ГОДОВ

© Александр Пика

Полуостров Ямал. Часть суши, окруженная с трех сторон льдом и водой; на востоке это пресные воды Обской губы, на западе — соленые воды Карского моря, на севере и северо-западе — их «смесь».

Где-то близ пересечения параллели и меридиана с одинаковой отметкой 70° находится географический центр Ямала. Конечно, сейчас такими координатами никого не удивишь. Современный деловой путешественник с портфелем, набитым бумагами геологических управлений, или вахтовый рабочий с потертым чемоданчиком, или даже романтически настроенный сотрудник какого-нибудь НИИ — все они могут вылететь из Салехарда в Харасавэй — «столицу» Карской нефтегазоразведочной экспедиции — почти в любой день недели.

В иллюминатор Ан-24 виден заснеженный Полярный Урал и уходяший на запад далекий хребет Пай-Хой, внизу — ослепительная голубизна Байдарацкой губы и ее сверкающие льды, потом бурая, бугристая тундра с хорошо заметными грязно-рваными «язвами» вокруг буровых вышек и газовых распределителей. Самолет делает круг перед заходом на посадку, мелькает плотно укатанная грунтовая полоса аэродрома, и вот уже под ботинками похрустывает ямальский песок.

Если поехать дальше на север на мощном КрАЗе или гусеничном тягаче-вездеходе, то где-то за рекой Тиутей появятся олени и пастухи — цветные малицы, летние чумы, обтянутые брезентом, маленькие строгие оленегонные собачки — и на пустынном берегу старинный жертвенник — куча покрытых плесенью черепов белых медведей.

А если в вибрирующем салоне вертолета Ми-8 полететь на остров Белый, там можно увидеть серые стайки диких оленей, побывать на «полярке» — метеостанции, пообщаться с единственным на острове штатным охотником, добывающим здесь за сезон сотни песцов. А потом, сделав все свои дела, взглянув с высоты полета на поселки восточного берега и голубую жемчужину озера Ямбу, еще успеть вернуться домой, не опоздав к запланированной в выходные дни встрече с друзьями где-нибудь в Москве, Ленинграде, Казани. Баку...

Это сейчас так. Но раньше было не так, и, уверенно обращаясь сегодня с пространством и временем в Арктике, мы должны помнить о тех, кто когда-то впервые прошел эти холодные версты и мили пешком, с оленьей упряжкой или в лодке.

В XVI — XVII веках русские поморы и мангазейские купцы пересекали Ямал поперек. В 1734 году геодезист Селифонтов с отрядом казаков прошел «сухим путем» вдоль всего западного берега, чтобы у входа в пролив зажечь сигнальные огни судам лейтенантов флота Малыгина и Скуратова. В 1827—1828 годах капитан корпуса флотских штурманов И. Н. Иванов и его помощник Н. М. Рагозин с большими трудностями прошли и составили опись всей береговой линии Ямала, захватив и часть острова Белого. В разные годы Норденшельд на «Веге», Нансен на «Фраме», Амундсен, проходя на шхуне «Мод», ступали на землю Ямала. И наконец, в 1908 году по полуострову прошла первая научная географическая экспедиция под началом Б. М. Житкова.

О первых исследователях советского Ямала известно пока немного. Основываясь на малоизвестных, ранее не публиковавшихся материалах — путевых и научных отчетах, полевых дневниках, деловой переписке, попробуем представить, как это было.

Путешествие к Белому острову

17 марта 1928 года из Обдорска (ныне Салехард) «центра» западносибирских тундр — выступил на север необычный санный поезд — «аргиш» — несколько десятков тяжелогруженых нарт, запряженных четверками оленей. Невдалеке двигалось сменное стадо в полторы сотни голов.

По праву проводника экспедиции «нарьяна луце» («красных русских») на передовой упряжке сидел ненец Хэму Хороля, за ним следовали другие участники экспедиции, семьи пастухов. Дорога за Обь была трудной. Олени, исхудавшие от малокормицы на вытоптанных ягельниках окрестностей Обдорска, тянули груз, выбиваясь из сил. Полусгнившая упряжь часто рвалась, ломались нарты. То и дело приходилось останавливаться, перепрягать оленей, ремонтировать нарты, подвязывать и крепить поклажу.

Пять дней спустя, в ночь на 22 марта, близ фактории на реке Щучьей экспедиционный обоз догнали еще две легкие упряжки. У одной из них сломанные копылья нарты были умело перевязаны веревкой и чудом держались. Ее седок — известный в тундре «олений доктор», сотрудник Обдорского ветеринарно-бактериологического института Д. В. Калмыков - выглядел так, что даже с близкого расстояния его можно было принять за ненца.

Седок на другой нарте также был одет во все ненецкое, только из-под капюшона малицы поблескивали стекла очков. Начальнику Ямальской экспедиции Уральского областного земельного управления и Уралкома Севера Владимиру Петровичу Евладову было тогда неполных 35 лет. Член партии большевиков с сентября 1917 года, участник февральских революционных событий в Петрограде, делегат IV Чрезвычайного съезда Советов, Евладов закончил гражданскую войну в составе частей Красной Армии, сражавшихся с белогвардейскими отрядами барона Унгерна. Возвратившись в 1921 году из Монголии на родной Урал, он работал в партийных и хозяйственных организациях Уфы, Челябинска, Свердловска. Но видно, его призванием была не кабинетная работа. В 1926 году он отправляется на Ямал в составе полевого лечебно-обследовательского отряда, проводившего работы по организации медицинской помощи населению тундр. И вот новая экспедиция...

В ноябре 1927 года Уральский облисполком принял постановление, в котором указывалось: «Для всестороннего изучения политико-экономического состояния, жизни, быта, обычного права ямальских кочевников, флоры, фауны, оленеводства, пушного и рыбного промыслов, товарно-меновых отношений, производства и потребления, работы торгово-заготовительных организаций направить комплексную экспедицию на Ямальский полуостров сроком на полтора года в составе начальника экспедиции В. П. Евладова, охотоведа Н. Н. Спицина, зоотехника П. П. Королева, товароведа И. В. Каргопольцева». В состав экспедиции вошли также переводчик М. Ф. Ядопчев, практикант В. И. Терентьев, пастухи Филиппов, Хатанзеев, Тибичи с семьями.

Вместе с Ямальской экспедицией должен был проводить летние полевые работы и отряд Обдорского ветеринарно-бактериологиче-ского института: начальник ветврач Д. В. Калмыков, ветфельдшер И. Тихонов, переводчик А. Абросимов, пастухи Артеев (с семьей) и Рочев.

Маршрут и план работы экспедиции были обсуждены и одобрены в Свердловске и Москве. В обсуждении участвовали крупные советские ученые — специалисты по проблемам Севера: этнограф профессор В. Г. Тан-Богораз, зоолог профессор А. А. Бялыницкий-Бируля, член бюро Комитета Севера профессор С. А. Бутурлин, геоботаник (тогда еще не профессор) Б. Н. Городков, известный исследователь Ямала и Русского Севера профессор Б. М. Житков, специалист по северному оленеводству С. В. Керцелли и другие. Тщательно готовилось снаряжение. Экипировка, меховые палатки заказывались в Ленинграде и Обдорске.

Не обошлось без скептиков и маловеров. Нашлись у экспедиции и недоброжелатели. Заведующий Обдорским зоотехническим пунктом в письмах в Свердловск и Москву писал о ненужности каких-либо экспедиций «из центра», просил об отмене экспедиции. По-видимому, не без его участия в газете «Уральский рабочий» (№ 67 от 20 марта 1928 г.) был даже опубликован злой фельетон под заглавием «Наша марка!», в котором автор, скрывшийся под псевдонимом Чилим (хищный водяной жучок. — А. /7.), высмеивал идею организации экспедиции. Потом были тощие олени, гнилая упряжь, отказ в помощи и кредите экспедиции в Обдорске. И все же, несмотря ни на что, выступили в путь, и к концу апреля отряд уже затерялся в снегах южного Ямала.

От фактории Шучья повернули прямо на север и стали на обычный весенний путь кочевых ненецких хозяйств. Основная масса ямальских оленеводов уже ушла вперед на 100—150 километров. Нужно было убегать от наступающей весны, опасаясь внезапного потепления, вскрытия и разлива рек, которые могли остановить движение экспедиции.

Как ни спешили, но праздник 1 Мая решено было отметить торжественно, конечно насколько позволяла походная обстановка. Все собрались в чуме пастухов на общий обед. За праздничной едой Евладов и Спицин вспоминали прежние «маевки», рассказывали пастухам о том, как празднуют 1 Мая рабочие в больших городах. Калмыков переводил рассказ на зырянский язык.

5 мая перешли реку Танлова — приток Щучьей. 7 мая опять остановка, уже по инициативе пастухов: 22 апреля (по старому стилю) — Егорьев день — праздник пастухов. К тому же начался отёл. С того дня до реки Юрибей экспедицию вел новый проводник Хот Еэынги. Призрак нежеланной весны все время маячил за спиной, снег заметно таял, идти становилось все труднее, усиливалось беспокойство за выполнение маршрута. «Теперь стало ясно, — пишет Евладов в отчете, — что попасть на Белый остров так быстро, как я рассчитывал, не удастся. Необходимо обеспечить экспедицию хорошей летней стоянкой, для чего следовало спешить во что бы то ни стало, даже ценой жизни оленей». Планы перестраивались на ходу. Решено было закончить весеннюю кочевку по достижении реки Тиутей (Моржовая).

9 мая Ямал «попотчевал» экспедицию мокрым снегом с дождем, а с 10 мая стали двигаться только по ночам — снег тверже. Но и этого было недостаточно; опасность застрять надолго на южном Ямале из-за весенней распутицы угнетала людей. В эти дни в лагерь экспедиции приехали ненцы Яунгад Хадампи и Олю Окатэт-та. Они сказали, что за плату продуктами готовы доставить часть груза экспедиции в район Тиутей-Яхи. Ранее они отказывались от этого выгодного для них предложения, откровенно говоря, что у них могут быть неприятности. Ведь они бедняки, а богатые оленеводы могут спросить у них: «Зачем привели сюда русских?» Теперь же они согласились. Значит, можно уже предположить, что в отношениях экспедиции с местными жителями «лед тронулся». Хотя было ясно, что недоверие еще полностью не преодолено.

Освободившись от более чем полутонны груза, отряд стал двигаться быстрее, перешли реку Иоркуту. Быстрыми переходами наверстали упущенное, догнали оленеводов. Вокруг стало попадаться больше чумов, дыхание весны уже не так сильно чувствовалось — ее обогнали.

27 мая пересекли реку Юрибей. За Юрибеем ушел на свою «вотчину» Хот Езынги. Нужен был новый проводник, но никто из ненцев не хотел оставлять свое стадо даже ради хорошей платы за работу проводником экспедиции — ведь в это время отёл уже был в разгаре. Но вот в гости, прослышав о запасах чая, сахара, масла и о гостеприимстве начальника экспедиции, ехали все.

Сделали несколько переходов без проводника, а затем пошли вместе с кочевым хозяйством братьев Пуйко — Парыси и Нумеда. Нумеда Пуйко оказался бывалым морским охотником. Он «своим способом» пересадил мушку и прицел на ружье Евладова — ружье стало бить точнее, много рассказал о промыслах в Карском море.

К 6 июня отряд достиг озера Ней-То. Здесь расстались с братьями Пуйко. Их сменил бедняк-олене вод Хасовоку Окатэтта. Знаменитое озеро Ней-То, лежащее на историческом пути русских мореходов через Ямал в Сибирь, обходили на следующий день. Обоз медленно и осторожно двигался вдоль северного берега озера по глубокому и тесному ущелью, над которым нависли наметы снега, грозя оборваться и мощной лавиной засыпать людей и оленей. Тут еще стояла суровая зима, воды Ней-То были крепко скованы льдом.

Отряд находился вблизи «географического центра» полуострова Ямал, координаты — 70° северной широты и столько же восточной долготы. Отсюда на легкой нарте, без груза, уже можно достичь Белого острова за несколько «долгих» касланий. Но такое краткое путешествие ничем бы не отличалось от поездки на Белый в 1908 году Б. М. Житкова. Евладову же хотелось попасть на остров летом, когда никто, кроме ненцев, там еще не бывал. Поэтому ближайшая цель весеннего маршрута оставалась прежней — река Тиутей.

Ушел проводник Хасовоку. Далее экспедицию сопровождал богатый оленевод Мыйти Окатэтта. На Ямале ему было прозвище Чугунная Голова. В 1908 году Б. М. Житков, удивленный необычной внешностью Мыйти — высоким ростом, мощным телосложением, чертами лица «более чукотского, чем самоедского, типа», а также удачливостью в «оленных делах», вручил ему бронзовую медаль Императорского общества акклиматизации животных и растений. Теперь вот, через 20 лет, Мыйти встретился с новой экспедицией.

С Мыйти сделали несколько трудных кочевок. Евладов пишет: «Днем все время светило яркое солнце, свет сделался невыносимым. Мы шли на север по ночам, а впереди нас перед глазами стояло полуночное солнце». Ушел на свою «вотчину» Мыйти, дальше отряд сопровождали поочередно Ензеда и Тилянг Окатэтта — состоятельные ямальские оленеводы. 22 июня измученные люди и олени стояли на водоразделе полуострова Ямал (хребет Ямал-Хой), у истока реки Тиутей. Отсюда повернули на запад и после нескольких переходов 9 июля стали лагерем на летовку.

Итак, ценой большого физического напряжения, во многом лишь благодаря помощи ненцев весенний маршрут был выполнен. За 70 суток сделали 42 перехода. Нужно было дать отдых людям и животным.

Побережье Карского моря теперь было почти рядом — в двух суточных переходах от лагеря экспедиции. Весенние морские промыслы ненцев уже начались. Решено было послать на побережье товароведа Каргопольцева. Эта поездка, однако, не удалась. Ненцы противодействовали движению Каргопольцева к морю, и вскоре по выезде из лагеря он оказался от моря совсем далеко, в бассейне реки Венуй-Едо. Он вынужден был вернуться в лагерь, привезя с собой самые нелепые слухи об экспедиции. Говорили, что «началась война, пришли два красных отряда отбирать оленей, надо от них скрываться и не пускать их туда, куда они хотят». Снова нужно было заняться опровержением вредных слухов, которые мешали работе. Поэтому главной задачей короткой летовки на реке Тиутей стало установление самых лучших, дружеских отношений с местным населением. Опять начались обоюдные поездки в гости, знакомства, расспросы, рассказы, угощение — сахар, масло, баранки и чай, чай, чай...

По плану работ на лето экспедиционный отряд разделился на две группы. Отряд из Обдорска и свердловчане Каргопольцев с Королевым составили «южную группу». Район их работ — юго-западная часть Ямала до мыса Марре-Сале.

Экспедиционное стадо оленей под наблюдением пастухов оставалось на летовку в районе между реками Тиутей и Харасовой. «Северная группа» — Евладов, С пинии. Ядопчев, пастух Хатанзеев — готовилась в плавание на лодке вдоль берегов Ямала к острову Белому. Встреча обеих групп была назначена на 1 октября в условленном месте у озера Ней-То, куда заблаговременно должны были доставить «зимние» нарты экспедиции и подогнать оленей.

Лагерь экспедиции стоял на «вотчине» Хаулы Окатэтта — опытного морского зверобоя и хорошего оленевода, пользовавшегося большим авторитетом у всего населения Ямала. В 1908 году он, так же как и некоторые другие ненцы Ямала, получил от Б. М. Житкова медаль Общества акклиматизации и вот уже 20 лет (!!!) терпеливо ждал от него якобы обещанную «бумагу», дающую ему право на «управление всеми самоедами». Хаулы был небогатый, но серьезный человек, о «бумаге» он напомнил и Евладову.

Северный берег Тиутей-Яхи «принадлежал» Сэу Яптику, о котором поговаривали, что он шаман. 13 июля начались «встречи в верхах» и переговоры о лодке. Евладов пишет: «Много интересных моментов имели эти и последующие переговоры с Хаулы и Сэу Яптиком, прежде чем я получил в свое распоряжение лодку тридцатилетнего возраста. Еще более того потребовалось «дипломатических подходов», чтобы получить и опытных спутников. Сначала выбор «хозяев края» остановился на лодке Хаулы, но она оказалась так стара, что ее начали разбирать. Потом перешли на лодку Сэу Яптика и долго на нее ориентировались, но потом хитрый старик заменил ее лодкой Едайко Яптика».

Проводниками пожелали быть сами Хаулы и Сэу. Само собой, должен был собираться в путь и хозяин лодки. Хотя наиболее опытный шкипер Хаулы Окатэтта и имел «крепкий зарок» не выходить никогда в море, после того как его бурей однажды унесло на Новую Землю, все же и его удалось убедить, настаивая на том, что сопровождение русских избавляет его от клятвы. Сэу же, по словам Евладова, заявил, что «даже опытные промышленники гибнут в море и что они не могут поручить судьбу русских молодым проводникам».

26 июля лодка спустилась в устье Тиутей, еще двое суток не выходили в море, ожидая попутного ветра. Это позволило Евладову предпринять несколько экскурсий по мысу Тиутей-Сале, осмотреть жертвенники и землянки «сииртя» — древних морских зверобоев Ямала. Перед выходом в море каждый бросил в воду монетку в дар местному богу моржей. Отказался выполнить обряд лишь охотовед Спицин, чем сразу нажил себе недоброжелателя в лице старика Сэу, который время от времени с серьезным видом подходил к начальнику и шепотом делился опасениями, что, по его, Сэу, мнению, охотовед Миколаиць не человек вовсе, а... черт. Старика успокаивали.

Вышли в море. Дул порывистый юго-западный ветер, ледяные поля свободно плавали в нескольких милях от берега. Лодка несколько раз подходила ко льдам, чтобы запастись пресной водой и в надежде подстрелить зверя — моржа или тюленя. Впереди до Белого острова лежало 500 километров пути.

Плавание длилось 13 суток. 10 августа у устья реки Ептармы их догнала весть о том, что в чуме Едайко Яптика болезнь. Лодку отпустили и перешли на сушу. Остановились в чуме старейшего жителя ямальских тундр по имени Тар Ямал. Как оказалось, старик лично встречался и помнил предводителя ненецкого восстания 1836—1837 годов Ваули Пиеттомина и экспедицию 1880 года на Полярный Урал Финша и Брэма. Затем на оленях перекочевали в чум зажиточного оленевода Някучи Вэненга.

К этому времени отношение жителей Ямала к экспедиции переменилось к лучшему. Добрая весть о «красных русских» шла впереди отряда. Везде их встречали дружелюбно. Евладов пишет: «Самоеды Ямала (имеется в виду самая северная оконечность полуострова. — А. П.) давно знали о нашем прибытии, оказывали всяческое содействие, проявляли предупредительность и внимание. Ни тени недовольства приездом незваных гостей, ни тени страха перед «начальством» не наблюдалось. Дети и те ожидали нас. В одном месте навстречу нам выехал восьмилетний мальчик. Отец его объяснил, что мальчик никогда еще не видел русских и боялся, как бы они не проехали мимо. Он выехал звать нас к себе в гости в чум».

Все складывалось благополучно, но успокаиваться было рано. 15 августа группа Евладова выехала к проливу Малыгина. В хорошую, ясную погоду с этого места остров Белый виден на горизонте, но в тот день видны были лишь пустынные серо-стальные воды Карского моря под пасмурным небом. Горизонт и остров были закрыты туманом. Здесь, у чума Нгедруй Ядне, путешественники наткнулись на настоящую «белоостровскую заставу». Ненцы не желали, чтобы пришельцы ступили на их «священную землю». Нужно было преодолеть это сопротивление, но не грубым напором, а дружелюбием, разъяснением целей экспедиции. Переговоры Евладова с Ядне — это, пожалуй, один из самых драматических моментов в судьбе экспедиции. Рассказ Евладова об этих переговорах приведем полностью: «На мое заявление о поездке на остров Белый Нгедруй Ядне сказал, что лодок нет и нам ехать нельзя. Я почувствовал в его объяснениях то же нежелание пустить нас на остров, которое помешало Б. М. Житкову в 1908 году углубиться на территорию острова и создало ряд препятствий штурману Иванову в 1828 году исследовать внутренность острова.

Я считал своей обязанностью использовать все средства, имевшиеся в моем распоряжении, чтобы попасть на остров на такое время, какое нам потребуется для его исследования. В случае необходимости я решил не останавливаться перед некоторым нажимом и угрозой вызова противодействующих чумов в Обдорский РИК зимою для объяснений. Практика первого прибрежного чума предрешала отношение к нашему плану и всех остальных, поэтому здесь нужно было исчерпать все разговоры до конца. Тактику дипломатии и обходных путей я решил оставить сразу и сказал:

— Послушай, старик (вэйсако), что я тебе скажу.

— Скажи, послушаю, чего плохого?

— До нас здесь были два русских человека, одного ты не помнишь, а другого знаешь [прим.: Имеются в виду штурман И. Н. Иванов и Б. М. Житков.]. Обоим этим людям самоеды не давали проехать на Белый остров. Теперь ты мне говоришь, что нет лодок, и я ехать тоже не могу. Большой выборный начальник, который послал нас сюда, велел поехать на Белый остров, и я должен там быть. Будешь ли ты мне помогать или нет — все равно я там буду.

— Как терпишь [прим.: Ненцы употребляют выражение «терпит» в значении «не может», «не способен», «не нравится» и прочее.], если лодок нет?

— Вон у тебя три калданки я видел на нартах. Наверное, ты их не пожалеешь, а я свяжу их плотом, поставлю парус и подожду ветра...

— Так не терпишь, вода большая, другого берега не видно.

— Ну, если мы погибнем, тогда нас спрашивать ни о чем не будут. Так мне легче, чем не поехать на Белый. А куда девались три лодки Яптиков и Ямалов?

Они три дня назад ушли на остров промышлять оленя.

— Почему же не дождались меня, ведь я писал бумагу?

— Бумага прошла «хребтом», ко мне не попала, и я не знал, получили ли они.

— Вэйсако, хитрить со мной не надо. Ты знаешь, песец хитрит, а в слопец попадает. Хочешь, я скажу, почему вы не пускаете нас, русских, на Белый остров?

— Ну, скажи.

— Там, на Белом острове, есть у вас главный бог Сэру Ирику («белый дедушка»). Там есть много других идолов, и вы боитесь, что мы тронем, разорим, а святую землю оскверним своими ногами.

— Как ты знаешь? Этого даже не всякий самоедин знает!

— Я еще много другого знаю: я знаю, как солнце по небу ходит, знаю, почему длинная ночь бывает у вас, знаю, почему ночью свет бывает и многое другое. Ты со мной не хитри, я знаю, что ты думаешь.

«Я-вой, я-вой», — удивленно сказал он, и суеверный страх мелькнул в его глазах. Он спокойно сидел за чаем, по плечам свисали волосы, свалявшиеся в колтун, остальные волосы торчали вокруг головы. Четыре промышленника-сына сидели напротив и хранили молчание, пока отец разговаривал. Женщины суетились у чая, наш охотовед с интересом наблюдал эту своеобразную борьбу.

— Вэйсако! Скажи всем самоедам, что мы приехали сюда не для богов, а для людей. Богов ваших мы не только трогать, даже смотреть на них не будем, если по дороге попадутся. На острове нам нужно посмотреть, много ли диких оленей осталось, долго ли они вас кормить будут.

Много еще было разговоров у нас, пока старик наконец сказал:

— Однако, тебе надо помогать.

— Как будешь помогать, раз лодок нет?

— Одна-то лодка есть, вчера пришла.

— Ну вот, я вижу, что ты настоящий друг, так и скажу большому выборному начальнику.

— Я тебе дам сына, пусть едет с вами. Он все знает на острове, он стреляет хорошо, вот он сидит...»

Итак, лодка была получена, а с нею и надежные проводники. Дорога на остров Белый была открыта!

А ведь попасть на Белый легко никому еще не удавалось. Б. М. Житков пишет: «Дело, было не очень простое — не с точки зрения каких-либо трудностей пути, но с точки зрения религиозной». В 1908 году он пробыл на покрытом льдом и снегом острове всего несколько часов, так и не увидев ничего примечательного. «Верст пятнадцать мы проехали, — пишет он, — увидев только нескольких снегирей».

Ранней весной 1827 года штурман Иванов (или «турман», как называли его ненцы) с помощником Рагозиным не смогли провести полную опись берегов Белого острова из-за сопротивления ненцев.

В тот же день выехали к устью реки Яхады. Евладов поставил на руле лодки массивную сургучную печать и вдавил серебряный рубль. Это означало, что лодка не может двигаться с места, пока печать не снята. Рубль означал, что с этого момента за лодку хозяину будут платить деньги.

18 августа Евладов посетил гидрографическое судно Убеко Сибири* «Прибой». Незадолго до этого его группа встретилась с картографической партией, проводившей съемку береговой линии, под руководством топографа А. А. Деева. Визит на клипер «Прибой» разочаровал. Корреспонденции из Обдорска для участников экспедиции моряки просто не захватили. Хлеб и другие продукты (за исключением масла и сахара) выдать отказались. Евладову выдали квитанцию, по которой он мог получить два мешка муки на базе Тамбей — в 250 километрах от корабля. С судовой радиостанции были переданы телеграммы Евладова в Свердловск и в Москву, в Комитет Севера.

На следующий день морская лодка была снаряжена. После некоторых церемоний всех отплывающих в последний раз окурили оленьим жиром, и рано утром 20 августа двинулись в путь. Пролив Малыгина пересекли под парусом за 12 часов, и к 5 часам вечера якорь был брошен на отмели у южного берега острова. Самое трудное препятствие было преодолено. Понятны радость и волнение путешественников. «Мы были в отличном настроении, — пишет Евладов, — нам казалось, что даже при отсутствии каких-либо иных результатов достижение необитаемого и неисследованного острова Белого, накладка его ситуации на карту, уже оправдывает расходы, хоть и не отвечает вполне существу задания экспедиции. Эта победа над трудностями пути, которых было так много, начиная с самого Обдорска, победа над скептиками, которые не верили в возможность достижения Белого острова, укрепляла волю к дальнейшим исследованиям».

Здесь ненадолго оставим Евладова и его спутников, потому что пришла пора начать рассказ о другой экспедиции.

По следам древних арктических охотников

Североямальская экспедиция была снаряжена научно-исследовательской секцией Комитета Севера при Президиуме ВЦИК для изучения этнографии и археологии Ямала. Исследовательские работы предполагалось вести у пролива Малыгина и на острове Белом. В составе экспедиции — начальник этнограф Наталья Александровна Котовщикова, археолог-этнограф Валерий Николаевич Чернецов, зоолог Константин Ратнер — все студенты географического факультета Ленинградского университета.

Гидрографическое судно «Полярный» с участниками экспедиции на борту вышло из порта Архангельск 8 августа 1928 года. Это был низкий, с закругленным форштевнем китобоец (водоизмещение — 575 тонн), построенный в Норвегии в 1910 году для промысла. Китов ему не хватило, и в 1915 году он был приобретен русским морским ведомством для поисков «Св. Анны» и экспедиции Брусилова.

12 августа «Полярный» прошел Индигскую губу и уже к 23 августа подошел к мысу Марре-Сале на Ямале. Предполагалось, что Североямальская экспедиция высадится у пролива Малыгина, но по каким-то причинам судно изменило курс. Решено было сойти на берег у Марре-Сале. Из-за шторма этого сделать сразу не удалось, судно ушло на двое суток «штормоваться» в море, и лишь 25 августа Котовщикова, Чернецов и Ратнер ступили на землю Ямала.

Ненцев со стадами в это время здесь поблизости не было. Имея большое количество продуктов и снаряжения при полном отсутствии транспорта, экспедиция долго не могла не только сдвинуться с места, но даже перебросить грузы поближе к радиостанции Марре-Сале. 13 сентября в лагерь Котовщиковой приехали гости из «южной группы» экспедиции Евладова. Узнав, что молодые исследователи намереваются вести работы на самом Севере, у пролива Малыгина, они (скорее всего Каргопольцев) посоветовали нанять «самоедскую ладью». Стали ждать «ладью». 16 сентября пришла на Марре-Сале лодка ненцев Пуйко, но хозяева ехать на Север отказались.

Кто-то из ненцев рода Хороля все же помог вывезти грузы поближе к радиостанции, и лишь через месяц после высадки, 26 сентября, можно было уйти с побережья в глубь ямальских тундр. Часть пути шли вместе с Каргопольцевым, который начал продвигаться к условленному месту встречи у озера Ней-То. Чернецов и Ратнер продвигались от чума к чуму, пользуясь неписаными правилами северного гостеприимства или беря нарты и оленей у ненцев за плату. В пути их отношения с оленеводами складывались то лучше, то хуже в зависимости от характера просьб, настойчивости, такта и настроения гостей и хозяев.

1 октября не одна, а две экспедиции встретились у озера Ней-То. Вот как пишет о первых минутах встречи Евладов: «Не было еще полудня, когда мы, вскочив на пригорок, воткнулись в наш стан. Собаки кинулись кучей с громким внезапным лаем, и из-за чума и палатки Ветеринарно-бактериологического института (наша не была поставлена) выскочили люди, столпились и изумленно смотрели на 11 нарт, влетающих полным махом в стан. Я поднял руку и приветственно махнул. Вася бросился к нам и закричал: «Наши, наши!» В толпе я увидел Наталью Котовщикову — значит, дождалась. Трогательная горячая встреча, радушие, смех, общая радость по поводу благополучного свидания. Первые разговоры ото всех сразу и всем сразу:

— Были ли на Белом острове?

— Десять дней прожили.

— Как олени?

— Ничего, была чесотка, теперь почти ликвидирована.

— Где Иван Васильевич (Каргопольцев. — А.П.)?

— Он ждет на зимних нартах, туда одно каслание.

— Как вы здесь, Наталья Александровна?

— Пароход не дошел до Белого, высадил нас на рации Марре-Сале.

— Вот несчастье!»

«Южная» и «северная» группы отчитались о пройденном маршруте, о результатах работ. «Южный» отряд покинул лагерь на Тиутей-Яхе 21 июля. Он ушел к реке Харасовой и далее на юг через Наду-Яху к реке Морды. На лодках спускались к устью Морды, потом на наемных оленях передвигались по побережью Карского моря. Каргопольцев работал в паре с ветфельдшером Тихоновым. Собирали сведения об оленеводстве, о морских промыслах, о возможности торговли с ненцами. Ветеринарно-бакте-риологический отряд проводил работы по своей программе — в ненецких стадах и на не посещаемых оленеводами безлюдных территориях, где в прошлые годы свирепствовала сибирская язва.

К концу сентября они вышли к установленному месту встречи у озера Ней-То.

Евладов рассказал о плавании к проливу Малыгина и посещении острова Белого. «Северной» группой были собраны сведения о ямальской популяции дикого северного оленя, о ненецких промыслах «дикаря» на острове. Собраны материалы к карте северной части Ямала и острова Белого, записана ненецкая топонимика внутренней части Белого острова. Случайно Евладову удалось побывать у жертвенников на западном побережье острова, а затем ненцы позволили осмотреть главную святыню — жертвенник хозяина острова, покровителя диких оленей Сэру Ирику. Возможно, Евладов и Спицин были первые европейцы, лично познакомившиеся с «белым дедушкой».

Из-за нехватки хлеба путешественники были вынуждены отказаться от попытки пересечь остров пешком с юга на север — 70—80 километров по болотистой тундре. О северном береге ничего не могли сообщить им и ненцы, которые вообще туда не ходили. Перед отъездом с острова на высоком мысе Вангутта-Сале был сооружен памятный знак экспедиции. Единственный раз за всю экспедицию было предложено дать новое географическое название — мыс Сидя-Хаген-Сале («два святых мыса») назвать мысом Житкова, так как это та точка острова, куда он выехал на оленях весной 1908 года.

30 августа возвратились на материк. Были продолжены похозяйственные описания и бюджетные опросы оленеводов, собирались сведения об охоте на дикого оленя и морских промыслах в прол и ве Малыгина. Осматривались ягельники на предмет возможности выпаса крупных оленьих стад в арктической тундре и зимой. Евладову удалось побывать и сфотографировать главный жертвенник Яумал-Хэ.

Евладов, зная о готовящейся экспедиции молодых ученых-ленинградцев, беспокоился, не застав их в августе у пролива Малыгина, а еще больше был обеспокоен, встретив их в октябре и узнав сложившуюся ситуацию и их планы.

5 октября экспедиции расстались. Котовщикова, Чернецов, Ратнер и Вася Терентьев возвратились к своей базе на Марре-Сале, а Евладов и его товарищи остались в лагере на Ней-То, ожидая хорошего снежного пути для кочевки на юг. Обратный путь экспедиции Евладова проходил вдоль восточного берега озера Ямбу. Здесь был осмотрен древний русский волок из Ямбу в Ней-То. Промеры перешейка и пробы грунта брались с практической целью — думали о возможности восстановления «малого судоходства» по древнему пути.

Последний месяц кочевок был особенно труден из-за отсутствия продовольствия. Питались одним мясом, на десерт — чай с заплесневелыми сушками.

В конце декабря отряд возвратился в Обдорск. Там в эти дни проходил районный съезд Советов. Евладов принял участие в заседаниях сначала в качестве гостя, а затем делегата с решающим голосом. В начале февраля, закончив сборы, Евладов и Королев выехали к зимним стойбищам ямальских ненцев на реке Ерудей, а охотовед Спицин — в Березовское лесничество на Казым, Полуй, Куноват. Здесь они встретились со своими старыми знакомыми с Ямала.

У Евладова со многими оленеводами сложились самые теплые, дружеские отношения. Ему не раз приходилось слышать: «Ты, однако, самоедин — говоришь, как мы, ешь сырое мясо с нами вместе, нашу одежду носишь. Наш ты, однако. Другие сырое мясо и кровь пить не терпят». От ненцев он получил прозвище Ямал Харют-ти (ямальский житель), иногда его дружески величали Гайво Хо-риче (лысая голова). Авторитет начальника экспедиции у коренных жителей тундры был велик. К нему издалека ехали с просьбами о помощи, приходили за советом, приглашали на семейные праздники. Отношения экспедиции с жителями Ямала можно считать образцом дружбы советских людей разных национальностей.

В июне 1929 года все участники экспедиции возвратились в Свердловск [прим.: О путешествии к Белому острову Евладов рассказал в небольшой книге, изданной в 1930 году в Свердловске. Книгу Евладова «В тундрах Ямала» сейчас можно найти лишь в самых крупных научных библиотеках страны, она стала библиографической редкостью.]. А в это время экспедиция Котовщиковой продолжала работать в Ямальской тундре.

Новый 1929 год они встретили не у реки Харасовой, как предполагал Евладов, а на крайнем северо-востоке полуострова, у мыса Поелово. «Гостевали» в чуме Някоче Вэненга. В эти дни самым главным для молодых исследователей было приспособиться к суровой обстановке кочевой жизни, овладеть в достаточной степени ненецким языком, чтобы собирать этнографический материал...

В феврале сплошную полярную ночь прорезали первые лучи солнца. Чернецов стал ездить с ненцами на ледовый припай охотиться на тюленей, часто выезжали на берег и Котовщикова с Рат-нером. Интересы Чернецова все больше сосредоточивались на тех сторонах хозяйства и жизненного уклада ямальских ненцев, которые были связаны с их временной оседлостью на побережьях и морской охотой. Постоянные поездки на берег и обратно в глубь тундры, иногда за десятки километров, не нравились Чернецову. Он предложил своим товарищам пожить некоторое время отдельно от ненцев. Настоящего эскимосского иглу у них не получилось, но все же они втроем прожили на мысе Поелово несколько дней в построенной ими снежной норе.

Отношения с Някоче Вэненга, уже начинавшим тяготиться гостеприимством, стали постепенно портиться. Нередко вспыхивали ссоры, произносились обидные слова. Действительно, содержать в чуме троих гостей было нелегко. Пришлось разъехаться и гостить поодиночке в разных чумах, иногда совсем неблизко друг от друга. В середине февраля у одного из гостеприимных хозяев за одну ночь волки зарезали 26 оленей. «Вину» за это он возложил на Котовщико-ву, объясняя потраву тем, что, когда русскую женщину возили на его оленях к священному месту на Яумал-Хэ, она (возможно!) переступила через череп или зуб белого медведя, который мог (!) находиться под снегом. Она этим прогневила духов, которые стали мстить его оленям. Разубедить суеверных оленеводов было невозможно.

В марте кочевали вдоль рек Хабей и Пясадай. Котовщикова стала уже хорошо понимать ненецкую речь, много записывала. Чернецов охотился, часто неудачно и с риском для жизни, собирая сведения о промыслах морского зверя. Ратнер помогал им во всем и, видимо готовясь к летним зоологическим работам, штудировал книги по экологии птиц и ластоногих. Вася Терентьев работал отдельно. Он продолжил бюджетные похозяйственные обследования, начатые Евладовым.

Без привычки к суровому климату, достаточного знания языка, не всегда в дружелюбном окружении, часто в одиночку и в отрыве друг от друга, жилось им зимой 1929 года конечно же нелегко. Но они перенесли все с мужеством и твердостью духа.

Однако были и приятные моменты. С весной прибыла долгожданная почта. Дошли письма от Евладова, а профессор Тан-Бо-гораз порадовал своих учеников письмом и посылкой с гостинцами. Приближалось лето, солнце грело все жарче, чумов и интересных людей вокруг стало больше. Снег сползал с вершин холмов, и теплые островки земли спешили занять хлопотливые гусиные семьи. Жить становилось лучше, веселее.

По-видимому, только весной 1929 года у Чернецова сложился план, не предусмотренный первоначальной программой летних работ. Возможно, от Евладова, а может быть, и зимой от разговорчивого Някочи Вэненга Чернецов узнал о древних землянках на мысе Тиутей-Сале. Он предложил начальнику экспедиции Котовщико-вой провести археологические разведки не только у пролива Малыгина, но и на Тиутей-Сале. Так как основная трудность заключалась теперь в том, как добраться за сотни километров к югу, к реке Тиутей, то он взял это трудное дело на себя, предоставив своим товарищам работать в уже знакомых им местах на побережье пролива Малыгина. Была, правда, и другая идея — провести летом археологическую разведку на Белом, но... все решил случай. Кто-то из ненцев ехал на юг «по хребту» и мог подбросить попутчика к верховьям Тиутей-Яхи. Сборы были недолги, и через несколько дней Чернецов уже был в гостях у «хозяина» реки Тиутей Сэу Яптика. Несколько дней прожил он у Сэу. По-видимому, ни гость, ни хозяин не пришлись друг другу по душе. Сэу везти Чернецова отказался, и трудно было бы ему добраться к побережью Карского моря через взбухшие снега и вскрывшиеся реки, если бы не добрый «ангел-хранитель» ямальских экспедиций Хаулы Окатэтта. Это на «его земле» стоит сейчас знаменитый поселок Харасавэй, и, вероятно, ямальским геологам следует знать это имя.

Чернецов встретился с Хаулы 24 мая и в тот же день записал в дневнике: «...он умилил своим критическим исследовательским подходом к некоторым вопросам. Он, например, спросил меня, как я буду жить на устье (реки Тиутей. — А. П.) без мяса, не умру ли я там от одной хлебной пищи. Я ответил, что русские от хлеба не помирают, а от одного мяса чувствуют себя очень плохо. Собеседник мой так и просиял — летом ходившие русские (Евладов. — А. П.) так и говорили — с хлеба, говорят, мы не умрем, а на одном мясе плохо...» Смысл разговора, по-видимому, такой: Хаулы беспокоился, не умрет ли русский от голода или цинги. И, лишь удостоверившись, что он уверен в себе, взялся отвезти на безлюдный Тиутей-Сале. В день 1 июня 1929 года Хаулы Окатэтта вывез Чернецова к землянкам «сииртя» — древних морских зверобоев.

Чернецов прожил на мысе Тиутей более полутора месяцев. В одиночку он конечно же не мог произвести значительные раскопки. Он делал зарисовки, чертил планы, собирал подъемный материал — керамику, металлические предметы, поделки из дерева и оленьего рога. Жил один в палатке, охотился...

В середине июля ему пришлось прекратить работы на Тиутей-Сале. Случилось то, чего опасался Евладов. Трагически погибла начальник Североямальской экспедиции Наталья Александровна Котовщикова. Кто принес эту весть на пустынный мыс Тиутей-Сале — неизвестно. Но несомненно, Чернецов узнал о случившемся раньше других. В полевых дневниках он пишет, что уже 17 июля был на реке Тамбей и «под присягой», с приложением личной тамги, собрал сведения об обстоятельствах гибели начальника экспедиции. Котовщикова скончалась в полном одиночестве от холода и цинги на побережье пролива Малыгина, всего в нескольких километрах от ближайших ненецких чумов и стоянки Ратнера, который не знал о ее местонахождении.

С рации Марре-Сале была дана радиограмма в Обдорск: «Марре-Сале сообщило А В тчк Между 17—19 июля берегу пролива Малыгина скончалась Наталья Александровна Котовщикова тчк Причина смерти неизвестна зпт тело найдено холодным зпт остальные просят помощи тчк РИК указал Убеко «Прибой» ожидающих мысу Хаен-Сале снять установить причину зпт собранные материалы тело доставить Обдорск тчк ПредРИКа Чусовитин».

«Прибой» выполнил приказ — подошел к мысу Хаен-Сале, встретился с Чернецовым и Ратнером. С борта судна в Обдорск передали: «Сообщение «Прибоя» Участники экспедиции Чернецов Ратнер здоровы снабжены продуктами зпт продолжают работы мысе Шайтан тчк Экспедиция будет доставлена Обдорск обратным походом Убеко тчк Игнатов».

А. К. Омельчук в книге «Рыцари Севера» пишет о том, что Котовщикова была похоронена Чернецовым и Ратнером на месте гибели. О могиле Котовщиковой у геодезического знака на мысе Хаен-Сале упоминает М. И. Белов. Значит ли это, что «Прибой» не выполнил распоряжение РИКа о доставке в Обдорск тела прибывшей из далекого Ленинграда и погибшей на севере Ямала при невыясненных обстоятельствах начальника экспедиции Комитета Севера? Пока трудно ответить на этот вопрос.

Чернецов и Ратнер продолжали вести археологические работы у пролива Малыгина до сентября. Обратно в Обдорск они, как это и предполагалось, были доставлены Убеко Сибири. Далее до Тобольска плыли по Оби на судах речного каравана Карской экспедиции.

5 февраля 1930 года отчет Чернецова о работе Североямальской экспедиции был заслушан в Москве.

Молчанием почтили память Н. А. Котовщиковой. Научные результаты экспедиции были признаны — открыта новая археологическая культура морских охотников, вписана еще одна страница в историю человека в Арктике.

Имя незаурядного человека, путешественника, исследователя Ямала профессора Б. М. Житкова было нанесено на карту острова Белого по инициативе Евладова. В. Н. Чернецов — крупный советский ученый-северовед, археолог, этнограф — оставил о себе память своими научными трудами. Его имя связано с раскопками на мысе Тиутей. Трагическая гибель Н. А. Котовщиковой оставила след на Хаен-Сале. Лишь имя Владимира Петровича Евладова — организатора и начальника самой крупной в истории изучения Ямала экспедиции — и сейчас мало кому известно. Детальный отчет о путешествии и интереснейшие полевые дневники (теперь уже шестидесятилетней давности!) неизвестны даже специалистам. Нет на карте Ямала имени исследователя, который стал первым в истории арктических путешествий европейцем, ступившим на землю Белого острова, и увидел его реки, озера, растительный и животный мир, охотничьи промыслы и священные места ненцев. Ведь у его предшественников под ногами был лишь снег, а вокруг однообразная белая пустыня, почти неотличимая от скованных льдом вод пролива Малыгина...

1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 24 Октябрь 2013 11:29
[ Леспромхоз ]
© А.И. Пика
НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ К ИСТОРИИ ПЕРВОЙ СОВЕТСКОЙ ЭТНОГРАФИЧЕСКОЙ ЭКСПЕДИЦИИ НА П-ОВ ЯМАЛ (1928—1929 гг.)

В 1989 году минуло ровно 60 лет со времени первой советской этнографической экспедиции на п-ов Ямал. Желая отметить это, а также почтить память трагически погибшей в августе 1929 г. Натальи Александровны Котовщиковой (начальника Североямальской экспедиции Ленинградского университета), мы публикуем обнаруженные нами архивные материалы.
В последние годы заметно возрос интерес к п-ову Ямал, его географии, природе, населению, истории освоения. Появились новые, весьма интересные книги и статьи по истории научных исследований и экспедиций в 1920—30-е гг. {1} Мы надеемся, что наша скромная публикация малоизвестных архивных документов продолжит это дело.
Публикуемые ниже выдержки из полевых дневников В. П. Евладова, где он пишет о своих встречах с Н. А. Котовщиковой и В. Н. Чернецовым в 1926 и
1928 годах, редкие фотографии, а также письма и последние записки Н. А. Котовщиковой почти не известны даже специалистам-североведам. В этих документах, как нам кажется, ярко отразились условия жизни и работы на Ямале в 1920-е годы, раскрылись некоторые, на наш взгляд, достойные самого глубокого уважения черты личности и характеры этнографов того времени, содержатся сведения, проливающие новый свет на обстоятельства гибели Н. А. Котовщиковой, дополнительно к тому, что было сообщено об этом В. Н. Чернецовым в статьях-некрологах, помещенных в журналах «Этнография» (1930, № 1-2) и «Советский Север» (1931, № 7-8 ).
Несколько слов о ямальских экспедициях 1928—29 гг. Экспедиция В.П. Евладова была организована по решению Уралоблисполкома и субсидировалась, в основном, Уральским областным земельным управлением (Уралоблзу). В ее задачи входило всестороннее изучение политико-экономического состояния, жизни, быта, обычного права ямальских кочевников, флоры, фауны, оленеводства, пушного и рыбного промыслов, товарно-меновых отношений, производства и потребления, работы торгово-заготовительных организаций и др. Экспедиция в составе В.П. Евладова (начальник экспедиции), товароведа И.В. Каргопольцева, охотоведа Н. Н. Спицина выехала из Свердловска в начале марта 1928 г., а 17 апреля отряд численностью 16 человек со стадом оленей (374 головы) и обозом из 58 нарт выступил на Ямал. В августе В.П. Евладов, Н.Н. Спицин и переводчик М.Ф. Ядопчев с группой ненцев-охотников высадились на о. Белый. Ими было сделано первое в истории географических исследований на Ямале географическое и топографическое описание южной части острова. Предшественники В. П. Евладова (Б. М. Житков, морские офицеры Иванов и Рагозин) находились на Белом только в зимнее время, когда увидеть что-либо кроме очертаний береговой линии было невозможно. От пролива Малыгина группа Евладова двинулась к оз. Ней-то для встречи с основной базой своей экспедиции. В лагере на озере В. П. Евладов встретился с Н. А. Котовщиковой.
Североямальская экспедиция научно-исследовательской секции Комитета Севера при Президиуме ВЦИК — студенты Ленинградского университета этнограф Н.А. Котовщикова (начальник экспедиции), археолог и этнограф В.Н. Чернецов и зоолог К.Я. Ратнер были доставлены на Ямал гидрографическим судном «Полярный» и высажены в районе мыса Марресале. Основная задача этой экспедиции — археолого-этнографические изыскания. Попутно предполагалось вести естественно-научные наблюдения, собрать информацию по практическим хозяйственным и социальным вопросам жизни оленеводов
[100]
 Рис.1.jpg
Рис. 1. Схема маршрутов ямальских экспедиций 1928—29 гг.: сплошная линия — Маршрут экспедиции Н.А. Котовщиковой; прерывистая — Маршрут экспедиции В.П. Евладова

Ямала. Намеченный район работ Североямальской экспедиции — побережье прол. Малыгина, южная часть о. Белого. По неизвестным обстоятельствам «Полярный» не смог доставить экспедицию прямо к месту работ, как это предполагалось. У нее возникли трудности с переездом и доставкой грузов на крайний север Ямала. В это время к месту высадки экспедиции прибыла группа товароведа экспедиции Уралоблзу И.В. Каргопольцева. По его совету, Н.А. Котовщикова решила выехать в лагерь экспедиции Уралоблзу на Нейтинские озера для встречи с В.П. Евладовым, с которым она познакомилась еще в 1926 г. во время своей первой поездки на север. Встреча на оз. Ней-то состоялась, В.П. Евладов оказал Н.А. Котовщиковой посильную помощь, снабдив ее материалами, рекомендательными письмами, одеждой, оборудованием, а также передал из своей экспедиции «охотника-практиканта» Васю Терентьева. В начале октября Н.А. Котовщикова вместе с Васей Терентьевым возвратилась в свой лагерь на Марресале, затем Североямальская экспедиция двинулась на крайний северо-восток п-ова Ямал, к р. Тамбей. Отряд В.П. Евладова в это время начал движение на юг, к Обдорску...
Первая заметка В.П. Евладова — о встрече и знакомстве с Н.А. Котовщиковой и В.Н. Чернецовым в марте 1926 г. в Тобольске — взята нами из его более поздних записей (предположительно, сделанных в 1960-е годы), когда В.П. Евладов работал над своими воспоминаниями об экспедициях на п-ов Ямал. В полевом дневнике 1926 г. об этой встрече есть только краткая запись.
[101]
Вторая — о встрече двух экспедиций: Ямальской экспедиции Уралоблзу и Североямальской экспедиции ЛГУ и Комитета Севера при Президиуме ВЦИК в районе оз. Ней-то — взята непосредственно из полевого дневника В.П. Евладова того времени.
Два письма Н.А. Котовщиковой адресованы В.П. Евладову. Подлинники писем, а также фотоархив и полевые дневники экспедиции Уралоблзу 1928—1929 гг. сохранились в семье Евладовых и были любезно предоставлены для публикации.{2} Тексты кратких записок Н.А. Котовщиковой к своим товарищам по экспедиции, написанные ею незадолго до гибели в августе 1929 г. на мысе Хаен-сале вблизи прол. Малыгина, были обнаружены нами в архиве В.Н. Чернецова {3}. Это были не подлинные записки Н.А. Котовщиковой, а их копии, сделанные рукой В. Н. Чернецова. Подлинников записок нам обнаружить не удалось. Мы предполагаем, что эти копии были сделаны В.Н. Чернецовым во время работы над какой-то статьей или заметкой о Н.А. Котовщиковой, которая им так и не была опубликована. Не оказалось в архиве и ямальских дневников Н.А. Котовщиковой, о существовании которых Чернецов упоминает: «... всех подробностей ее трагической гибели выяснить не удалось, и лишь в общих чертах ее можно восстановить из дневников Н.А. и слов самоедов, бывших с нею до последнего времени».
Вот, пожалуй, и все, чем нам хотелось предварить публикацию этих документов. Остальное в них самих.

Примечания
{1} Омельчук А. Рыцари Севера. Свердловск, 1982; Источники по этнографии Западной Сибири / публикацию подготовили Лукина Н. В. и Рындина О. М. Томск, 1987; Хомич Л. В. Из истории советской этнографии. Изучение этнографии самодийских народов // Историческая этнография: Традиции и современность. Л., 1983; Евладов П. В. Север дальний — север близкий // Уральский следопыт, 1981. № 3. См. также статьи: Пика А. И. Ямал-Харютти // Вокруг света. 1987. № 11; его же. Ямальские экспедиции 1920—30-х гг. // Полярный круг. 1989.
{2} Пользуясь случаем, хочу выразить искреннюю благодарность семье Евладовых (Свердловск) за любезно предоставленные для исследовательской работы и публикации материалы.
{3} Музей археологии и этнографии Сибири при Томском университете им. Куйбышева. Архив В. Н. Чернецова. Д. 56. Л. 46.

Из воспоминаний В. П. Евладова. Датировано 13 марта 1926 г. Тобольск

«... в этом музее [Тобольский губернский краеведческий музей] в 1926 году, когда я проезжал в первую мою экспедицию, я встретился в этнографическом отделе с двумя молодыми студентами географического факультета Ленинградского университета — Чернецовым Валерием Николаевичем (Валей) и Котовщиковой Натальей Александровной (Наташей). Оба они ехали на Север с географическими, этнографическими и иными общими исследованиями, первый вогульского народа, вторая — самоедского, по изучению которых они специализировались.
В городе Березове им предстояло разъехаться. Валерию свернуть с р. Оби к Уралу по Северной Сосьве, а Наташе следовать дальше на Север. Чернецов уже был среди вогульского населения, и ему путь и обстановка работы были известны, а Наташа еще не была на Севере и не знала, где найдет наиболее интересные для изучения объекты.
Я ехал на Север тоже впервые и тоже не знал, куда направиться. Моя ближайшая задача была найти лечебно-обследовательский отряд из двух женщин,{1} в чем мне несомненно окажет помощь Обдорский райисполком.
Валерий сказал Наташе.
— Тебе, Наташа, очень повезло, ты неожиданно находишь хорошего спутника, Владимира Петровича, который, надо полагать, не откажет тебе в своей помощи?
[102]
 Рис.2.jpg
Рис. 2. 1926 г. Тобольск — на пути к Ямалу. Н. А. Котовщикова, В. Н. Чернецов, В. П. Евладов

— Ну, какой может быть разговор,— ответил я,— конечно, поедем до нашего отряда вместе, а там две культурные женщины, которые будут работать среди северных народов. Быть может, и работу с самоедами можно будет проводить, следуя вместе с отрядом.
Наташа была в восторге от такой удачи».

Примечания
{1} В 1926 г. В. П. Евладов принимал участие в экспедиции на п-ов Ямал в составе лечебнообследовательского отряда Уралоблздравотдела. Начальник лечебно-обследовательского отряда Марина Львовна Шапиро-Аронштам и фельдшер-акушерка Анна Костромина.

Их полевого дневника В. П. Евладова. 1 октября 1928 г. п-ов Ямал у оз. Ней-то

«Только едва-едва засинела ночь и восток побледнел, как мы распрощались с хозяевами и выехали. Проводник Лаптандер гнал оленей не жалея... Попрыск за попрыском {1} оставляли мы сзади. Сколько проехали — неизвестно, но, вероятно, не менее 60—70 верст, делая в среднем по 12—15 верст в час. Не было еще и полдня, когда мы, вскочив на пригорок, буквально ворвались в наш стан. Собаки кинулись кучей с громким внезапным лаем из-за чума и палатки Вет.-бак. института {2} (наша не была поставлена), выскочили люди и изумленно смотрели на 11 нарт, влетающих полным махом в стан. Я поднял руку и приветственно махнул. Вася бросился к нам и кричал: «Наши, наши»! В толпе я увидел Наталью Александровну Котовщикову — значит дождалась {3}.
Трогательная встреча, радушие, смех, общая радость по поводу благополучного свидания, первые разговоры ото всех сразу и всем сразу:
— Были ли на Белом острове?
— Десять дней прожили.
— Как олени?
— Ничего. Была чесотка, теперь уж почти ликвидирована.
— Где Иван Васильевич? [Каргопольцев]
— Он ждет на зимних нартах, туда одно каслание.
— Как вы здесь, Наталья Александровна?
[103]
 Рис.3.jpg
Рис. 3. 1928 г. п-ов Ямал близ оз. Ней-то. В. П. Евладов, Н. А. Котовщикова, Н. Н. Спицин, Вася Терентьев, П. П. Королев (?)

— Пароход не дошел до Белого, высадил нас на рации Марресаля.
— Вот несчастье!
По распорядку, установленному до нас, сегодня должны были каслать к зимним нартам, так как нет продовольствия, но по случаю нашего приезда каслание отложили. Приятно было попить чаю в кругу друзей, за настоящим столом, с горячими лепешками (рис. 2). После чая я осмотрел все хозяйство, инвентарь, оленей... Начались более подробные разговоры...
У новых исследователей — Котовщиковой, начало экспедиции совсем не благополучное. Вместо того чтобы оказаться сразу в районе исследований, на Ямале, они высадились от него в расстоянии 700 верст с грузом в 150 пудов и без оленей. Самоеды теперь отходят от берега, и если в ближайшее время они не продвинутся на север, им придется зимовать в случайном месте и без людей. Снабдились они легкомысленно, при самой зиме они без одежды и обуви. Палатка без печки. В таких-то условиях даже при обилии продовольствия гибла не одна экспедиция. У Пахтусова, у Литке {4} вряд ли было меньше продовольствия, но цинга их не миновала. Я зорко слежу за предотвращением ее появления, а они просто как-то по-детски глядят ей в глаза...
Я дам им Васю Терентьева {5}, который хотя и моложе их, но хорошо приспособлен к тундре, знает языки и способен на подвиги. Он их может выручить в тяжелую минуту с опытным Чернецовым.
Чем я могу им помочь? Если бы я стоял ближе, то запряг бы оленей и продвинул их верст на 200, а теперь, сохранив свой инвентарь, я снабдил их брезентами и еще кое-чем и Ив. Вас. (Каргопольцев. — А. П.) — теплой одежкой на один комплект.
Не нравится мне, что им в сумме четверым едва минуло 80 лет. Не видал еще полярный круг таких юнцов, одиноко заброшенных в ледяную пустыню со свирепыми морозами, жестокими ветрами и стужами. Если они погибнут, то в этом будут повинны пославшие их. Что нужно было им делать, раз пароход не дошел к Белому? Ясно, нужно было вернуться в Архангельск и перезимовать на своих обычных местах, чтобы в следующем году начать путешествие. Но для этого надо было иметь выдержку. Что делать теперь? Я им советовал — всемерно стараться продвинуться в устье Харасовой, где будет зимовать чум Хаулы {6} и куда доходят легкие нарты с Ямала. Здесь моим именем взять Хаулы на помощь. Организовать в его чуме продуктовую базу, упросить его двигаться на север, хорошо платить, если возьмется за это дело, возможно, время от времени угощать, может быть, кормить его семью и, опираясь на его чум, легкими нартами вести исследования. Если не удастся продвинуться к Харасовой, то дело плохо и судьба экспедиции, а тем более ее результаты под вопросом. Я дал им все материалы своих исследований, которые когда-либо и чем-то им пригодятся»...
[104]
Примечания
{1} Попрыск (н’эдалава — ненецк.) — перегон, расстояние, которое олени в упряжке могут пробежать без отдыха. Зимой 10—15 км, а летом менее 10 км.
{2} Обдорское отделение Ленинградского ветеринарно-бактериологического института, его полевой отряд под руководством врача Д. В. Колмакова летом 1928 г. вел работы совместно с отрядом В. П. Евладова.
{3} В ненецких чумах Евладову рассказали о том, что проезжала русская женщина, искавшая «начальника Ладымара». Евладов догадался, что это Котовщикова, и опасался, что она, не дождавшись его, покинет лагерь на Ней-то.
{4} Пахтусов Петр Кузьмич (1800—1835), Литке Федор Петрович (1797—1882) — русские мореплаватели, исследователи Севера.
{5} Вася Терентьев — 15-летний «охотник-практикант» в экспедиции Евладова, уроженец Обдорска. С октября 1928 г. работал в экспедиции Н. А. Котовщиковой.
{6} Хаулы Окатэтта — морской охотник, оленевод. Его «вотчина» была на месте нынешнего поселка геологов Харасавэй. Оказывал помощь обеим экспедициям.

Из писем Н. А. Котовщиковой 10 ноября 1928 г. Верховье р. Таню-яга

Многоуважаемый Владимир Петрович!
Наша экспедиция выбралась наконец на главный водораздел {1} со всем своим грузом, и теперь мы двигаемся на север по хребту. На Парнэ-сале {2} к моему приезду туда груз доставлен не был из-за штормовой погоды, так что мы вывезли все на оленях. Здесь мы чрезвычайно обязаны действиям, очень большой энергии, находчивости и такту, который проявил Вася.
Я считаю, что можно сказать без преувеличений, что без него мне не удалось бы вывезти с рации все продовольствие и снаряжение. Правда, за первый перегон до Морды мы заплатили по своему бюджету бешено много, но зато теперь нас везут от чума к чуму бесплатно, и это совершенно не возбуждает неудовольствия самоедов. Правда, сейчас здесь много чумов, которые все подкочевали к водоразделу и везут нас, как говорят, «народом», то есть много чумов дает по нескольку нарт, так что для отдельного хозяйства мы необременительны. С продовольствием придется экономить, но до июня нам хватит, а тогда мы рассчитываем получить с самоедами еще продукты.
Вообще все складывается будто бы вполне благополучно. Лодка будет доставлена в устье Харасовой ранней весною, так что летом мы ее будем иметь у Белого. Настроение у всех повышенное, увлечены своей палаткой, в которой поставили довольно удачно печку фабрикации Валерия Николаевича и Васи {3}. Вчетвером в ней вполне возможно работать. Относительно норвежского парохода удалось получить еще дополнительные сведения. Песимо Окатэтта {4} жил в нашей палатке 6 дней и чрезвычайно охотно рассказывал о своей поездке к норвежцам. В этом году было 2 парохода, команды на обоих около 30 человек. Норвежцы пытались вступить в торговые взаимоотношения с самоедами, просили песцов (единственное слово, которое они знали, по словам Песимо, это было «ного»). Песцов у морских промышленников, разумеется, не оказалось с собой, и сделка не состоялась.
Капитан парохода показывал Песиме морские карты и пытался расспросить, по-видимому, о подходе к реке Тиутей и Пясадай. Договориться они не смогли из-за отсутствия переводчика. Самоеды предлагают нам всем в будущем году приехать на Карское побережье в августе и съездить с ними вместе на пароход. Один из норвежцев здесь постоянный гость. Это было бы чрезвычайно интересно, и, возможно, кто-нибудь из нас постарается приехать для этого на Харасовой. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что Вы несколько преувеличиваете опасность этого предприятия. Боюсь, что это не удастся просто из-за невозможности уехать так далеко от пролива и острова Белого в самое горячее время работы, когда надо будет вести и гидрологические работы там, и съемку острова. Вообще нас убивает, что пароход Убеко Сибири {5} приходит так рано, возможно, что мы останемся еще там до половины сентября, отправим весь груз с пароходом, а сами выедем на легковых в Новый Порт {6}, откуда последний пароход уходит сравнительно поздно. Все это, разумеется, очень гадательно, и сейчас об этом трудно писать и говорить.
[105]
Вопросом первостепенной важности я считаю сейчас положение с Васей. Он узнал от самоедов, что его отец и дядя оба арестованы и высланы в Тобольск. Мы послали телеграмму в Обдорск с извещением о его зимовке и получили ответ, где сообщалось, что все здоровы и об его отъезде и снятии с работы не было ни слова. Вероятно, просто дома не хотят портить ему зимовки. Сейчас я спешно отсылаю его заявление в Ленинград, то есть важно, чтобы оно было получено там зимой, а не весной в начале учебного года, и я боялась, что мое письмо не застанет Вас на фактории и в Обдорске. Для Васи — крайне ценно было бы получить кроме простой справки о том, что он работал добровольно с мая по октябрь в Вашей экспедиции, еще и отзыв о работе. Может быть, Вы помните ту бумажку, которую Вы написали Лебедеву {7} перед его отъездом в Ленинград еще в Свердловске. Вы писали ее как член партии с 1916 года, и она имела для него определенную ценность. Было бы хорошо, если бы подобную характеристику Вы написали и Васе. С такой же просьбой я обращаюсь и к П.П. Королеву, как представителю Зоотехнического пункта {8}, который тоже пользовался услугами Васи во время работы. Большой минус конечно, что Вася не комсомолец и не член Союза, но ему всего 15 лет, и я надеюсь, что его примут. Важно подчеркнуть, что он жил самостоятельно и работал по найму. Фактически это в значительной степени так и было, судя по его словам. Он безусловно способный мальчишка с повышенными запросами, и я уверена, что из него может выйти прекрасный работник на Севере. Во всяком случае ехать учиться ему необходимо, и мы этого добьемся, но Ваше содействие здесь очень облегчило бы и упростило все это дело. К работе нашей экспедиции он относится чрезвычайно горячо, и у него прекрасные отношения с В. Чернецовым и К. Ратнером.
За все полученное от Вас: сведения, снаряжение научное, брезенты и пр. и пр. примите еще раз самую искреннюю благодарность от всей нашей экспедиции. «Трубка мира» и коробка «Сафо», которую пожертвовал П. П. {9} (самое ценное тут то, что и то и другое было последнее) доставили много отрадных минут. Для метеорологической будки мы приспособили ящик от зоологического снаряжения, затем... [?] флюгер и наблюдаем. Часы поставили по солнцу и буссоли. Они у нас остановились у всех троих, как хронометры у Нансена (да простят мне боги это сравнение!). Пожалуйста, передайте мой большой привет всей Вашей экспедиции, д-ру Колмакову, И.А. Тихонову, Абросиму Никандровичу {10}.

Ваша Н. Котовщикова

Примечания
{1} Малозаметная возвышенность, проходящая через весь п-ов Ямал в меридиональном направлении. Ненцы называют ее Ямал-хой (хребет). С водораздела реки стекают в Карское море и Обскую губу.
{2} Мыс в устье р. Морды-яха.
{3} Рисунок интерьера палатки с печкой, сделанный рукой Чернецова, помещен в кн.: Источники по этнографии Западной Сибири. Томск, 1987. С. 109.
{4} Песимо Окатэтта — старожил «Тиутейско-харасовейского края», жил в семье Хаулы Окатэтта.
{5} Управление по обеспечению безопасности кораблевождения в морях и устьях сибирских рек.
{6} На легких нартах, без груза. Новый Порт — место перегрузки караванов карских торговых экспедиций, оттуда можно было отплыть вниз и вверх по Оби.
{7} Ф. П. Лебедев принимал участие в переписи населения на Ямале в 1926 г.
{8} Обдорский зоотехнический пункт, зав. В. Ф. Вашкевич. Зимой 1929 г. зоотехник из экспедиции Евладова П. П. Королев перешел на работу в Обдорский зоотехнический пункт.
{9} П. П. Королев — зоотехник экспедиции В. П. Евладова.
{10} А. Н. Абросимов — переводчик из отряда Вет.-бак. ин-та, И. А. Тихонов — ветфельдшер из того же отряда.

27 ноября 1928 г.

Дорогой Владимир Петрович!

Стоим у реки Тамбей. По-видимому, это уж действительно мое последнее письмо Вам. Случайно во время каслания встретили сегодня чум Тусида, который едет на Щучью. Зимующих чумов в этом году осталось порядочно. Я знаю 8, вероятно, есть еще. У нас все пока очень благополучно, до верховий р. Яхады-яга осталось 5 касланий, там мы останемся зимовать. У меня к Вам следующая просьба. Пожалуйста, весной, когда будете уезжать, пришлите расценки на все взятое у Вашей экспеди-
[106]
ции снаряжение (т. е. анероид, 2 термометра, рулетку, буссоли). Когда я брала у Вас все это снаряжение, книга была где-то далеко спрятана, и в моих росписях стоимость всего этого не указана. Вчера олень разбил нам нормальный термометр, так что мы составим акт и заплатим за него. Возможно, что мы вернемся через Архангельск, я думаю, что прийдет шхуна (вернее промысловый бот), который снабжает острова. Он должен был прийти в этом году, но из-за льдов вернулся с Новой Земли. Было этих шхун две, одна разбилась у Вайгача. Шхуна «Б. Житков» потерпела аварию у Диксона, если узнаете что-нибудь об ее судьбе, то, пожалуйста, напишите. Это судно Комитета сев. морск, пути (Омск), и на ней поехал один московский зоолог, с которым я состояла в Архангельске в дружеских взаимоотношениях. Кроме этого капитан «Житкова» Каминский оказал несколько услуг нашей экспедиции, и мне интересно, как и что и где он теперь *. Вообще будем ждать от Вас письма. Всего хорошего. Надеюсь, что в сентябре 1929 года встретимся в Питере.

Ваша Н. Котовщикова

Приписка: Вася просил передать привет особо. Привет большой всей Вашей экспедиции от Сев. Ямальской!
_____
* Нам ничего не известно о шхуне «Б. Житков» и ее капитане Каминском. Будем очень признательны тому, кто может предоставить сведения по этому вопросу (А. П.)

Записки Н. А. Котовщиковой, июль-август 1929 г.

1. Валя и Котя! *
Это письмо рассчитано на то, что мы не увидимся. Я оставляю здесь и иду к Коте на Яхады.
2. Хаен-сале.
Береговой знак, восстановленный Евладовым в августе 1928 г. В. Н. В случае моей смерти тебе придется воспользоваться частью собранных мною материалов для отчета. Мне очень скверно. Сейчас все время сильный озноб и временами судороги. 30 июня 1929 г.
3. Милый Валя. Пишу в чуме Тероку ** рано утром, когда еще все спят. Должны прийти еще три
шамана. Мне очень сильно нездоровится, кажется у меня началась цинга. Очень сильная слабость и припухли десны. Вероятно, от хронического недоедания.
4. 16 .... 1929
Береговой знак Хаен-сале Костя
За Вами приедут завтра и привезут сюда. Мне страшно нездоровится и лежу здесь без палатки. Захвати (ла?) все имущество
//
* В. Н. Чернецов и К. Я- Ратнер.
** Тёроку Вэненга — оленевод, у которого подолгу гостили Евладов и Чернецов.

***

Эти записки, возможно, не последнее из того, чтобы было записано рукой Н.А. Котовщиковой в те дни. В некрологе, посвященном ей, В.Н. Чернецов упоминает о ее письмах-прощаниях к родным, о письменном наказе завершить начатые работы на Ямале и использовать ее материалы. К сожалению, этими документами мы не располагаем. Объяснение сложному сплетению обстоятельств, приведших к трагедии (и тут мы не можем не признать обоснованности тревожных предчувствий В.П. Евладова!), мы находим в дневниках и публикации В.Н. Чернецова. Он пишет, что еще 10 мая 1929 г. участники Ямальской экспедиции после совещания в чуме Някоче Вэненга разъехались в разные [107] стороны: В.Н. Чернецов далеко на юго-запад к мысу Тиутей-Сале, К.Я. Ратнер к прол. Малыгина, Н.А. Котовщикова осталась в чуме Някоче вместе с Васей Терентьевым. 4 июня Вася тоже уехал для ведения статистических работ в других чумах. Более месяца Котовщикова жила в чуме Вэненга одна, без своих товарищей, и уже в. это время в ее дневниках появились первые записи о болезни — озноб, напухание дёсен, судороги. Ненцы мало знакомы с цингой, Наталье Александровне пробовали помочь шаманы, но скорее всего, без успеха.
15 июня, как видно из ее дневника (так пишет Чернецов), братья Тёроку и Тэл Вэненга вывезли Котовщикову, по ее просьбе, к проливу Малыгина. Туда, по их ожиданиям, должен был прийти клипер Убеко Сибири «Прибой». Они оставили Наталью Александровну одну на пустынном берегу, пообещав привезти на следующий день находящегося недалеко К. Ратнера. Но сделать это им помешал неожиданный буран. «Прибой» не пришел, по-видимому, из-за шторма. Когда Ратнер прибыл к месту стоянки Натальи Александровны Котовщиковой, ее уже не было в живых...
Сейчас, когда трагическая острота этой давней полярной истории уже смягчена временем и нет нужды выискивать чью-то вину или просчеты в организации экспедиции, публикуя эти материалы, мы желали только одного — почтить память Натальи Александровны Котовщиковой, смелой и романтичной женщины, советского этнографа-исследователя в трудных условиях исполнившего свой человеческий и профессиональный долг до конца.[108]


1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 04 Январь 2015 16:55
ББК-10
 По тундрам Ямала cover.jpg
ББК 63.52 (251.1)
Е17

Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. Экспедиция на Крайний Север полуострова Ямал в 1928-1929 гг.
Институт проблем освоения Севера СО РАН,—Тюмень, 1992.—281 стр.

Книга "По тундрам Ямала к Белому острову" представляет собой увлекательную научно-приключенческую повесть, основанную на документальных данных. Это рассказ о путешествии по полуострову Ямал экспедиционного отряда ученых и советских работников с целью проведения исследований по формированию государственной национальной политики на Крайнем Севере. Экспедиция была организована Уральским Комитетом Севера, исследовательские работы проводились в 1928-1929 гг. под руководством В. П. Евладова.
Книга знакомит читателя с природой и животным миром северного полуострова, экзотическим образом жизни, оленеводством, охотой, морским зверобойным промыслом, традициями и обычаями ямальских ненцев. Текст иллюстрирован редкими фотографиями двадцатых годов, снабжен справками и комментариями.
Книга рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся путешествиями, природой и людьми Севера, а также специалистов — географов, этнографов, охотоведов.

Фотографии В. П. Евладова подготовлены к изданию П. В. Евладовым.

Вступительная статья, составление и подготовка текста А. И. Пики, 1992.

© Институт проблем освоения Севера СО РАН, 1992.

1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 27 Февраль 2016 18:20
fisch1
К нам на факторию приехал промышленник Ермини Яунгат. Как это обычно ведется, сдал пушнину, поторговался, получил деньги и стал отбирать в лавке товар Из-за недостатка печеного хлеба возник спор — нужного ему количества не было. Тогда Яунгат извлек из недр малицы старый перевязанный ремешком бумажник и пред’явил интереснейший документ.
На официальном бланке начальника исследовательской промысловой экспедиции Уральского рыбтреста написана справка туземцу Ермини Яунгату в том, что он оказал незаменимую помощь, спасая исследователей от гибели. Это произошло осенью 1930 года, справка датирована 5 ноября.
Судно „Ямалец“, на котором экспедиция пришла на Ямал, потерпело крушение в Обской губе, у реки Венуй-Яга. „Ямалец“ — большой моторный катер — погиб на побережьи: ему негде было укрыться от бури. Яунгат со своим чумом стоял вблизи берега. Не даром он промышленник! Его энергичная помощь спасла участников экспедиции. Затем он на собственных оленях доставил потерпевших в бухту Хале-Яга, помог основать зимовье.
Приключение надолго оторвало Яунгата от промысла, создало много работы и хлопот.
В удостоверении начальник экспедиции Чибриков очень горячо аттестует отважного туземца. Он не только спас потерпевших кораблекрушение, но и отказался от предложенной денежной награды.
— Честный „ненец“ не может извлекать выгоду из чужой беды.
Справка заканчивается обращением ко всем факториям и госкооперативным организациям с просьбой снабжать Яунгата вне очереди и вне нормы продуктами и товарами, как человека, бескорыстно спасшего советскую экспедицию.
Экспедиция Чибрикова благополучно перезимовала на Ямале у пролива Малыгина и не с пустыми руками вернулась в 1931 году. Результаты промысловых исследований выявили довольно высокие показатели в области и зверобойной и рыбной. Охота и ловля дали значительную добычу.
Между прочим, член этой экспедиции врач А. И. Шубинский, собрал много подробностей о Марусе Котовщиковой, погибшей на Ямале в 1929 году (настоящее имя Котовщиковой Наталья, „Марусей“ прозвали ее туземцы).
Вот что я слышал на месте о ней.
Наталья Котовщикова молодая женщина — ей едва исполнилось 24 года. Лично знавшие ее отзываются, как о человеке выдающемся по уму, энергии, настойчивости и преданности делу, которому она себя посвятила.
Будучи научной сотрудницей Академии наук, она прибыла на Ямал в 1929 году во главе экспедиции. По плану исследовательской работы, сотрудники экспедиции были разобщены, занимались в разных районах тундры. „Маруся“ заболела. Единственный человек, находившийся при ней — переводчик — сбежал, скрылся. Почему и куда скрылся, изустная история умалчивает.
Котовщикова умерла в палатке одна, без какой бы то ни было медицинской или дружеской помощи.
Она оставила посмертную записку, в которой просит никого в смерти не винить, так как умирает от болезни.
Скрыто ли здесь преступление, или произошло одно из роковых стечений обстоятельств, сгубивших многообещающую жизнь — дело темное и путанное.
Признаюсь, жуткое впечатление произвели на меня рассказы о гибели Маруси.
Вот он — кошмар абсолютной оторванности!

Козлов, В. Полярная фактория.[отв. ред. А. Н. Башуров]. – Свердловск ; М. : Уралогиз, 1933 с.85-86

1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 03 Март 2016 18:21
fisch1
Наталья Александровна Котовщикова, студентка Ленинградскогоуниверситета, продолжила этнографические исследования на Севере. В середине июня 1929 года она трагически и нелепо погибла на Ямале, на побережье пролива Малыгина. Всех подробностей ее гибели установить так и не удалось. Известно, что она, будучи больна цингой в тяжелой форме, оказалась одна в «палатке», сделанной из паруса, наброшенного на нарты, ожидая скорого приезда коллеги. Но письмо, переданное исследователем через ненцев, опоздало, буран и последовавший за ним туман не дали возможности ее коллеге К.Я. Ратнеру, вовремя придти на помощь. Бурное таяние снега сделало прямой путь невозможным и еще более задержало продвижение спасательной экспедиции.
Наталью Александровну нашли лежащей в снегу, в 30 метрах от палатки. До последнего момента она вела дневник и, понимая, что обречена, оставила прощальное письмо коллегам. 39
39 См. Чернецов В. Наталья Александровна Котовщикова // Советский Север. 1930. № 1. С. 165-166.

Главацкая Е.М. Уральская экспедиция Приполярной переписи 1926-1927 гг.: история организации.// Уральский исторический вестник 2006 (14)

1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 03 Март 2016 18:24
fisch1
В проливе Малыгина, который отделяет остров Белый от Ямальского полуострова, стоит деревянный геодезический знак, известный как знак Котовщиковой. Наталья Александровна Котовщикова была сотрудницей Географического института. В 1929 г., работая в Ямальской экспедиции В. Н. Чернецова, она выехала в северную часть Ямала вместе с оленьими стадами ненцев. Получилось так, что, оставшись одна в тундре, Наталья Александровна заболела. Об этом люди узнали уже после ее смерти из ее дневников, которые она вел до последней минуты. Чернецов, автор некролога («Советский Север», 1930, № 1) писал: «В палатке лежала сумка с дневниками Навальи Александровны, а когда впоследствии растаял снег, мы нашли письмо, в котором она прощалась с нами, уже не надеясь вновь увидеться».
Планы Н. А. Котовщиковой посвятить свою жизнь исследованию истории, этнографии и географии малой народности — ненцев, живших на краю земли, — оборвала безжалостная трагическая смерть.

174. Геодезический знак «Память Н. Котовщиковой» этнографа экспедиции АН СССР 1929 г.на мысе Шайтанов, северо-восточная оконечность полуострова Ямал.
Рядом со знаком могила Н. Котовщиковой.

Белов М. И.По следам полярных экспедиций http://www.polarpost.ru/Library/Belov-P ... diciy.html

1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 03 Март 2016 18:39
fisch1
 Мыс Шайтанов 200k--s42-29_30 Фрагмент.gif
Мыс Хэсаля (Шайтанов) http://wikimapia.org/#lang=ru&lat=72.89 ... 0&z=12&m=b

 Могила  руководителя Северо Ямальской экспедиции 1929 года – Натальи Александровны Котовщиковой.jpg


 Могила Натальи Александровны.jpg
Могила Н. А. Котовщиковой.На заднем плане легендарный пролив Малыгина!

Ещё метров 500 и мыс Хэсаля (мыс Шайтанов) - северная оконечность Ямала! На самом мысу отлично сохранились остатки светового знака, ранее использовавшегося при навигации редких судов в этих местах.


 остатки светового знака.jpg

http://www.1ml.su/forum/viewtopic.php?p=5899

1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 03 Март 2016 20:02
fisch1
 Омельчук А.К..jpg
Омельчук А.К. Рыцари Севера. Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1982. С.137-138

1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 26 Июнь 2017 14:44
fisch1
Опубликовано в журнале: «Звезда» 2017, №3

Татьяна Сотникова-Ратнер

Трое на Ямале


Студенческая Северо-Ямальская экспедиция 1928—1929 годов была организована на геофаке ЛГУ известным этнографом профессором Владимиром Германовичем Богоразом (1865—1936) при финансовой поддержке Комитета содействия народностям северных окраин при Президиуме ВЦИК. В. Г. Богораз, народоволец, сочинитель гневных антиправительственных стихов и прозы, которые юношей печатал в своей подпольной типографии в Таганроге, отбывал многолетнюю царскую ссылку в Якутской губернии. Наделенный прекрасной памятью, великолепными способностями к языкам и невероятно деятельной натурой, он проникся живым интересом к народности чукчей-луораветланов, обитателей Колымы и Чукотки, с увлечением постигал их абсолютно чуждый ему язык, составил первый его словарь и писал рассказы на бытовые сюжеты из жизни этого народа под псевдонимом Богораз-Тан. В статусе этнографа снискал одобрение и уважение профессиональных ученых, и по ходатайству Императорской академии наук до срока был освобожден из ссылки для участия в этнографических экспедициях на востоке России и в Северной Америке, где также приобрел известность. После Октября в 1918 году при его непосредственном участии на географическом факультете Петроградского университета было основано этнографическое отделение, одним из руководителей которого он оставался до своей смерти. В те годы на отделении практиковались обязательные полевые работы студентов в длительных этнографических экспедициях. Экспедиция на Ямал, о которой пойдет речь, была рассчитана сроком на пятнадцать месяцев с учетом времени на передвижение из Ленинграда к месту работ на побережье пролива Малыгина, отделяющего полуостров от острова Белого, на 73° с. ш., и обратно в Ленинград.
Программа ее в основном повторяла программу, разработанную известным сибирским ученым В. П. Евладовым с участием «ряда уральских организаций»[1] для его экспедиции на Ямал в те же 1928—1929 годы и утвержденную Полярной комиссией Академии наук, в которую входил и В. Г. Богораз. Насколько она была отредактирована последним, кто теперь знает, но в его короткой редакции выглядела так:
«1. Общее экономическое обследование зимующих кочевых самоедов.[2]  2. Промыслы. 3. Оленеводство. 4. Этнографические изучения и антропологические измерения самоедов. 5. Археологическая разведка 6. Зоологические и ботанические обследования района». Каждый из 6 пунктов состоял из 47 подпунктов, вмещавших, в свою очередь, еще множество подпунктов, вплоть до «смертности оленей по отдельным половым, возрастным и хозяйственным группам в % отношении к общему количеству» и т. д.[3]
Первые три пункта ставили перед студентами задачу полного обследования хозяйственной деятельности населения Ямала, что было необходимым условием в деле переустройства всего экономического уклада богатого природными ресурсами региона страны.
Антропологические же измерения параллельно с археологической разведкой, изучением фольклора и первобытных верований самоедов, вероятно, имели целью пролить свет на историю заселения полуострова и убедить мир в глубочайшей ее древности, что с точки зрения государства было также немаловажным фактором в деле успешного осуществления задуманных преобразований. Разумеется, не всякому живущему на земле приятно близкое знакомство с антропометром, а представителю полудикого кочевого племени оно должно было и вовсе показаться нелепостью. Но некоторое вмешательство в жизнь малого народа с целью его пристальное изучения не исключало принятия самых действенных мер по облегчению неизбывно тяжкого существования человека в зоне приполярного Севера. Имелась в виду непременная организация на полуострове медицинских пунктов, больниц и школ и создание письменности для бесписьменного народа, и именно для этих целей в стенах ЛГУ, главным образом на геофаке, готовились разносторонне образованные специалисты и снаряжались научные экспедиции. Кроме того, профессор В. Г. Богораз, после Октября провозгласивший себя воинствующим безбожником и пламенным марксистом, полагал, что самоеды и другие малые народности СССР, обретя новое прекрасное бытие, навсегда расстанутся со своими верованиями, заклинаниями и камланиями, будут радостно приветствовать на родном полуострове колхозы и совхозы и активно включатся в общее дело строительства социализма.
Сама идея изучения и освоения северных окраин «страны мечтателей, страны ученых» носилась в воздухе. Новой она не была, но, как и во времена царской империи была исполнена высокой романтики, к которой всегда так стремится молодость и много сдержаннее относятся старшие поколения. Задуманная на факультете экспедиция требовала от ее участников кроме научной подготовки и опыта полевой работы в условиях Приполярья большого энтузиазма, ибо была сопряжена с вероятным риском для их жизни и здоровья. Этнографы четвертого курса Наталья Александровна Котовщикова и Валерий Николаевич Чернецов, несмотря на молодость, знаниями обладали достаточными, необходимый опыт успели приобрести и, главное, горели желанием его продолжить.
Наталья Котовщикова родилась 11 января 1906 года в г. Кашине Тверской губернии в трудовой интеллигентной семье. Елизавета Ивановна Котовщикова, ее мать, в начале 1920-х — ординатор психиатрической клиники в Симферополе и преподаватель Крымского университета, с 1925-го — врач 3-й Психиатрической больницы в Ленинграде. Наташа с детства была увлечена естественными науками и в 1923 году поступила на биологическое отделение физико-математического факультета Крымского университета. С переездом семьи в Ленинград она перевелась в ЛГУ на геофак, сразу на третий курс с учетом сданных в Крыму экзаменов. Просьбу о переводе она мотивировала так: «Я хотела бы расширить свое образование в области зоогеографии и получить возможность специализироваться и работать в выбранном мною уклоне».[4] Позже ее заинтересовала этнография, наука, связанная с историей, филологией и антропологией, неисчерпаемой наукой о человеке. Судя по ее делу в Архиве СПбГУ, еще в Крыму более всего ее привлекала полевая работа. В 1926—1927 годах она едет на Северный Урал для участия в переписи населения у вогулов, остяков и самоедов. Из обстоятельного ее письма В. Г. Богоразу от 2 октября 1926 года, в котором она сообщает ему о своих этнографических наблюдениях на южном Ямале, о желании изучить самоедский язык и просит прислать ей словари[5], напрашивается вывод, что инициатива экспедиции на север полуострова принадлежала, скорее всего, одержимой стремлением к полевой работе студентке. По возвращении в Ленинград она вошла в состав президиума секции финно-угорских народностей при геофаке и проявила массу энергии и инициативы для осуществления своего экспедиционного проекта. 20 июня 1928 года из рук профессора В. Г. Богораза она получила командировочное удостоверение за его подписью, действительное по 1 октября 1929 года. ЛФО Комитета Севера[6] в его лице «командировало Котовщикову Н. на Северную оконечность полуострова Ямал и о. Белый в состав научной экспедиции для изучения обитающей в этом районе мало исследованной группы самоедов-медвежатников», то есть полудиких «туземцев», объекта научных наблюдений. В удостоверении содержалась просьба ко всем советским учреждениям и организациям «оказывать Наталье Александровне Котовщиковой содействие в выполнении возложенного на нее трудного и ответственного поручения в течение всего указанного срока». Таким образом, этот документ можно считать назначением ее на роль начальника экспедиции.[7]
Валерий Чернецов родился в 1905 году в Москве в семье архитектора. Юношей, работая радиотехником в геодезической экспедиции на Северном Урале и, «находясь в постоянном контакте с местными жителями, он освоил мансийский язык, а знакомство с бытом и традициями народа содействовало формированию его интереса к этнографии». Он сблизился с манси, и у них называли его не иначе как Лозум-Хум — Человек с Лозьвы (река). Познакомившись в 1925 году с В. Г. Богоразом, он поступил на геофак и стал его учеником.[8] В 1926 году, как и Наташа, он участвовал в переписи населения на Северном Урале, одновременно ведя там этнографические наблюдения. С энтузиазмом он принял ее предложение участвовать в экспедиции на север Ямала.
Скоро стало очевидно, что объем заданных работ непомерно велик для двоих, даже столь продвинутых, студентов, и очень кстати желание присоединиться к ним изъявил ученик профессора Л. С. Берга третьекурсник Константин Яковлевич Ратнер, не имевший никакого экспедиционного опыта к своим неполным 22 годам, но страстно о нем мечтавший. За две недели до отъезда его прикомандировали к экспедиции от Зоологического музея АН в качестве зоолога. Прикомандировавшие, правда, в спешке не подумали о его оплате и довольствии, об этом будет хлопотать Наташа с Ямала, когда встанет вопрос о катастрофической нехватке у них продовольствия. А прикомандированный, о довольствии не помышляя, на радостях набил рюкзак карандашами, блокнотами и книжками, мамиными подорожниками, надел вязанный мамой свитер — какая мать отпустит сына в до жути неведомую даль на край света с пустым дорожным мешком — и был готов к труду и обороне, — винчестер на него, надеемся, был учтен.[9]
Родился он 30 сентября 1907 года во французском курортном городе Берк в семье служащего Азовско-Донского банка Я. А. Ратнера и дочери сосланного из Подольской губернии в результате Польского восстания 1863 года Тимофея Попеля Марии. Оба были жителями Таганрога, и Константин, выросший в этомгороде, в советских анкетах указывал его местом своего рождения. Осенью 1914-го глава семьи погиб на Юго-Западном фронте Великой войны, и в годы войны Гражданской с 12 лет Константин поддерживал существование осиротевшей семьи уроками неуспевающим школьникам. Позже он подрабатывал санитаром, затем, будучи слушателем Таганрогских кооперативных курсов, служил лаборантом в химической лаборатории при них и одновременно осветителем в Народном театре, где когда-то с успехом выступал его отец, а позже сестра Ирина. В 1924 году они перебрались в Ленинград, где Константин завершил свое школьное образование, получив с аттестатом зрелости следующее удостоверение: «Предъявитель сего, окончивший 2-ю ступень 22-й Советской школы тов. Ратнер К. Я. действительно состоял активным работником Медицинского Кружка при коллективе РЛКСМ c 1 сентября 1924 года по 20 июля 1925 года, и в Лесном кружке с 1 апреля 1925 г. по 20 июля 1925 г. При этом, ввиду выдающихся способностей и знаний в области биологии, тов. Ратнер К. Я. с начала учебного года был выбран на должность лектора Медицинского Кружка и самостоятельно провел цикл лекций и практических занятий по биологии и элементарной медицинской зоологии, а также руководил практическими занятиями по анатомии человека. В Лесном кружке тов. Ратнер проявил большую активность в зоологических экскурсиях исследовательского характера. На основании всего вышеизложенного Медицинский и Лесной кружки характеризуют т. Ратнера как выдающегося по своей активности работника с ярко-выраженным биологическим призванием, очень добросовестного и работоспособного».[10]
В чеховском Таганроге он мечтал о театре, о режиссуре, но тяга к науке пересилила, и после успешной сдачи экзаменов 6 августа 1925 года он был принят на геофак, где более всего его прельщала кафедра зоогеографии.


* * *

Экспедиция готовилась в спешке и хаотично, судя по сохранившимся документам. Научный и идейный руководитель ее как раз в те дни был увлечен подготовкой к предстоящей ему поездке в Нью-Йорк на 23-й Международный конгресс американистов и на Международное совещание по плану устройств экспедиций в приполярной зоне, проходившее там же. Виза, финансы, переписка с председателем Общества культурных связей с заграницей О. Д. Каменевой, с другими ответственными товарищами отнимали у Владимира Германовича массу времени, и юная Наташа Котовщикова с неподдельным энтузиазмом, при поддержке Валерия, отдалась сборам в вожделенную зону. Переписки у нее было немерено, как и у самого профессора. Так, она писала Валерию 26 июня 1928 года: «Москва, Еропкинский пер., д. 10. Милый Валя! Это мое последнее письмо к Вам. В понедельник утром я встречаю московский ускоренный поезд, и если Вас там не будет, то я и Владимир Германович впадем в невменяемое состояние от возмущения (особенно Вл. Г.). Если что ни будь случится, то я вызову Вас телеграммой, поэтому устройте так, что бы с дачи Вы тоже могли бы звонить по телефону… Во всяком случае — помните, помните, помните, что времени у нас уже в обрез. Палатки нет. Фотоаппаратов — нет. Лодки нет. Есть ли инструменты для топографической съемки, ведомо Вам одному, ничего не упаковано и не отправлено. С зоологом выяснится все завтра. С весами в Москве не возитесь, я здесь это устрою. Сукно я покупаю завтра. Примуса куплены, так же, как и многое другое. Купите еще рублей на 10 колокольчиков, и непременно надо будет еще бус и пуговиц и колец. Это в высшей степени благодарные мелочи. У меня массу времени отнимают все последние закупки, и я иногда зверски устаю, (честное слово очень) и малодушно мечтаю о Вашем приезде. Я не видела Вас без трех дней месяц, — срок достаточный для хороших чувств по Вашему адресу. Завтра будет невероятно деловой день. Сукно, ситец, бинты (здесь даром не получить, придется купить). Ловля Владимира Германовича по телефонам, свидание со Смирновым в Зоол. Музее, с Городковым, с Стрельниковым etсetera… Мне не хотелось Вас, все-таки, вызывать, т. к. Вы тоже отчаянно устали, и Вам пожить на даче, во всяком случае, не повредит. Не забудьте, пожалуйста, купить карту Военно-Сухумской дороги. А в Архангельске будет чудесно. Я люблю, когда у Вас дрожит кончик носа от морского ветра (имела удовольствие это видеть на Дворцовом мосту). Ну, всего хорошего. Не сердитесь за такое не деловое (ультра не деловое) письмо. Уже очень поздно. Я устала и мне надо еще написать 3 письма в Свердловск. От Марианны и матери привет. Наташа. PS Пришлите телеграмму, когда приедете, для успокоения старика».[11] А на обороте последней страницы тревога и лихорадочные поиски ледокола: «Малыгин» и «Красин» идут на Шпицберген спасать Нобиле, «Житков» — в устье Енисея и т. д. и т. п., и как быть, кому писать, куда бежать, куда плыть — сначала в устье Енисея, а уже оттуда к острову Белому, к месту работ или прямо к Белому, и просьбы к «милому Вале» помочь, поспешить, выяснить…
Но вот все закуплено, упаковано, утряслось с третьим участником и с лодкой, не очень прояснилось с ледоколом, но надежды и вера в успех были основательны, и мысленным взором мы можем окинуть толпу друзей и родных, собравшихся 15 июля 1928 года на перроне Московского вокзала Ленинграда. И, быть может, разглядеть в шумной толпе профессора Л. С. Берга и самого профессора В. Г. Богораза? Хотя вряд ли, вряд ли могло такое случиться… Так или иначе, чьи-то напутствия и пожелания счастливого пути и счастливого возвращения прозвучали и отзвучали, и сплоченная общими устремлениями тройка счастливцев выехала пассажирским поездом в Архангельск, где все оказалось не столь чудесно и не столь гладко, как мечталось Наташе и как она обещала Вале. Наташу, как начальника, ждали там новые хлопоты и тревоги. Только 8 августа, после обмена телеграммами между нею, Богоразом и руководством Убеко Сибири[12] они наконец погрузились на борт гидрографического судна «Полярный», бывшего китобойного, построенного в 1910 году в Осло и пригодного к плаванию во льдах. В 1915 году оно было приобретено Россией для поисков пропавшей в районе Югорского Шара экспедиции Георгия Брусилова. Теперь новому его капитану А. М. Водохлебову было поручено сквозь льды и туманы Северного Ледовитого океана попутно с доставкой смены радистов и грузовой баржи на Югорский Шар доставить в ту чреватую штормами зону экспедицию ленинградских студентов, а командир гидрографического судна «Прибой» Убеко Сибири товарищ Сергиевский «выразил полную готовность»[13] погрузить их там на свое судно и доставить на мыс Дровяной на северо-восточном берегу Ямала. А ежели по ледовым условиям это окажется невозможным, то выгрузить их в другой точке близ места предполагаемых работ на 73° с. ш.
Первая запись в полевом дневнике Чернецова безмятежно оптимистична: «Утром 10-го вышли в океан. Сразу бросилась в глаза разница цвета воды Белого моря и Ледовитого океана. Здесь вода ярко-зеленого цвета. Пока что погода нам благоприятствует. Хотя туман и набегает каждый вечер, но утром снова ярко сверкает солнце».[14]
Сверкающее солнце звало на палубу, кончики трех носов дрожали на ледяном океанском ветру, ветер крепчал, капитан «попугивал» студентов штормами Карского моря… Прогнозы его сбылись. Почти у самой цели он дважды вынужден был круто менять курс доверенного ему судна. В письме В. Г. Богоразу от 30 августа Наташа бегло коснется поистине роковых для экспедиции приключений «Полярного»: «Уважаемый Владимир Германович! <…> к сожалению, на пути из Югорского шара в Марре-Сале „Полярный“ попал в такой шторм, что был вынужден лечь в дрейф и затем вернуться в Югорский шар обратно. Потеряли 8 суток. Тем временем начались туманы. Судно могло идти только малым ходом, попали во второй шторм, опять вернулись обратно. В конце концов, вместо 15-го августа пришли в Марре-сале только 24-го».[15]
Не решаясь испытывать судьбу дальше, по совету Водохлебова и двух его штурманов они отказались от вторичного возвращения в Югорский Шар и 23-го выгрузились в Марре-сале, на 69° с. ш., порядком южнее предполагаемого района работ. Отказались и от еще большего риска самостоятельного похода вдоль берега к острову Белому своей маловместительной лодкой «Yollia».[16] Им оставалось либо вернуться домой, либо в преддверии зимы и полярной ночи землепроходцами пересечь из конца в конец огромный, покрытый тундрой полуостров, не имея в своем распоряжении ни оленей, ни нарт — единственного тогда транспортного средства приполярного Севера. Они выбрали последнее — нелегкий путь «в 700 верст с грузом в 150 пудов»[17], уточнит в своем полевом дневнике В. П. Евладов. Наташа и Валерий познакомились с ним еще в 1926 году в Тобольске.[18] Владимир Петрович опередил их на Ямале — с апреля 1928 года он работал на полуострове с хорошо подготовленной, субсидированной несколькими крупными уральскими организациями экспедицией со штатом 15 сотрудников. Новая встреча его с Наташей, в начале октября приехавшей для встречи с ним в устье реки Няду-Яга, была теплой и радостной. Но опытного полярника охватила тревога за молодых ленинградцев, в безотчетном энтузиазме недооценивавших предстоящих им испытаний, как понял он из разговора с ней. «…Снабдились они весьма легкомысленно, — записал он в дневнике, — нет теплой меховой одежды и обуви, палатка без печки. В таких-то условиях даже при обилии продовольствия гибла не одна экспедиция. У Пахтусова, у Литке[ 19] вряд ли было меньше продовольствия, но цинга их не миновала. <…> Не нравилось мне то, что им в сумме всем четверым (с Васей Терентьевым) (зырянин, мальчик-проводник, 15 лет. — Т. С.) едва минуло 80 лет. Не видел еще Полярный круг таких молодых ребят, одиноко заброшенных в снежную пустыню со свирепыми морозами, жестокими ветрами и стужами. Если они погибнут, то в этом будут повинны пославшие их».[20] Он сожалел, что не уговорил их вернуться и приехать на Ямал через год лучше подготовленными: «Конечно, они не могли отступить и возвратиться ни с чем „на зимние квартиры“. Это их судьба».[21] А тогда он щедро поделился с незадачливыми путешественниками анероидом, термометрами, флюгерами, брезентами, картами-схемами ямальских побережий, планами расположения самоедских чумов и передал Наташе имевшийся в его экспедиции единственный комплект женской меховой одежды. И самое замечательное — отпустил к ним своего проводника Васю Терентьева, незаменимого в любых обстоятельствах и знатока нескольких местных языков и всего на Ямале.
Отправляя студентов в приполярную зону, «пославшие», видно, рассчитывали в снабжении посланцев необходимым исключительно на доброхотов или просто об этом не думали. Однако В. П. Евладов останется счастливым случаем в их ямальской эпопее, и это будет только в октябре, а пока они могли рассчитывать только на себя. Проблемы же не замедлили явиться с первых часов по выгрузке. Сразу встал вопрос доставки груза с Марре-сале в район работ. «…Вкратце события были следующие: 5 сентября мы выехали на легковых нартах к устью главной центральной реки Ямала Морды, где мы рассчитывали взять морскую зверобойную лодку и вывезти наш груз с самоедами морским путем. <…> 14 сентября мы приехали на Морды, и здесь экспедиция разделилась, я в лодке поехала навстречу экспедиции В. П. Евладова. <…> Чернецов и Ратнер должны были ехать в Марре-сале за грузом вдоль берега в лодке, которую мы наняли. При благоприятном ветре это полтора суток. Весь план сорвался из-за штормовой погоды…» — сообщала Наташа Богоразу.[22]
«Выехали вечером на восьми нартах с легким грузом. <…> На Морду приехали 13. 09. На другой день двинулись в обратный путь, но ветер, как назло, переменился, и снова пришлось тянуть бечевой. Начался прилив, а с ним усилился противный ветер. Тянуть стало труднее, чем вчера. К концу пути я шел, почти не сознавая, что делаю», — записал Валерий в дневнике.[23] Но шторм бушевал, и груз до середины октября так и остается «валяться на берегу кое-как, навалом, без прикрытия и заноситься песком»[24] — самоеды не справились с задачей.
Вообще, бытовые картинки впечатляют. В отсутствие Наташи, до начала октября уехавшей наводить мосты, оставшиеся обустраивались: «…нарезали лопатой дерну и покрыли его парусом, подперев посередине футляром от фонографа. Получилось маленькое, но очень уютное жилище…»[25] Обогревались костерком из плавника, вдоль берега его было в изобилии. Загорался он чрезвычайно медленно и не давал большого тепла, но как-то грел и позволял «сварить чай». За чаем знакомились с самоедами: нужно было как можно скорее подружиться с этими подлинными хозяевами полуострова, или все еще желавшими видеть себя таковыми владельцами теплых чумов, оленей и нарт, — с места без них не сдвинешься, да и холода впереди, да и работа вся на них завязана. Однако потребуются немалые усилия для достижения обоюдного согласия. Достигалось оно путем утомительных переговоров на высоком дипломатическом уровне, с предъявлением по самым ничтожным поводам важных бумаг с печатями, которыми студенты благоразумно запаслись в Ленинграде, и обязательной дележкой сушками, чаем, мукой и сахаром, на что эти припасы их особенно рассчитаны не были. Но отношения понемногу налаживались, и, чтоб утеплиться к непредвиденно дальней дороге, как нельзя лучше пригодились Наташины «в высшей степени благодарные мелочи»: «…выменяли у Ламдо одного неплюя[26] за снежные очки и двух пешек за сукно красное и синее <…> вчера я заказал малицу, а за работу отдал красного сукна. Сегодня надо будет отдать шить рубашку из неплюев. Женщинам подарил колец, пуговиц, бус и других безделушек, маленькой девочке дал колокольчиков, а самому Пессимо две свечи и старый напильник. За работу дал безделушек, а затем подарил чаю. Все были очень довольны <…> у нас набралось уже почти на две малицы, рубашку и пару чижей[27], так что вскоре все будут одеты…»[28]
Все бы хорошо, да продвижение на север к их великой досаде задерживалось — морем сорвалось, а «выехать летом с <…> грузом в две с половиной тонны на оленях оказалось совершенно невозможным. Для этого понадобилось бы minimum 45 нарт, т. е. такое количество, какое ни самоеды не были в состоянии доставить, ни экспедиция оплатить».[29] Никаким сушками, никакими пудами муки, ни чаем, ни сахаром, ни колокольчиками с бусами такие перевозки было не оплатить, более дешевые «советские олени болели копыткой», и нужно было ждать рекостава и санной дороги неведомо как долго, чтобы наконец тронуться в путь. А когда к середине октября дождались снега, явились ни от чьей воли и настроений не зависящие справедливые ссылки самоедов то на волков, то на жестокость ветра, то снег оказывался слишком сырым… И «только 23 октября <…> выехали с Марре-сале, вывезя все, кроме лодки, на оленях».[30] «Yollia» с частью груза решили оставить в Марре-сале до весны, что было и благоразумно и рискованно одновременно.


* * *

С оптимизмом, граничащим с фанатизмом, Наташа сообщала в письме, датированном 30 августа, Владимиру Германовичу о неудачах, постигших «Полярный» в Карском море: «…все это неприятно, разумеется, просто потому, что хочется скорее начать работу в своем районе, и мы пропускаем период промысла на морского зверя, но я совершенно уверена, что все это уладится. Важно, что мы на Ямале, с самоедами. В крайнем случае, мы останемся у Белого еще на полгода, т. е. до ноября 1929 года, и выедем через Обдорск зимой 1930 года, или даже в случае необходимости останемся еще на второй целый год, но работу кончим. У нас очень хорошие отношения друг с другом, Ратнер оказался необычайно удачным членом экспедиции, и я уверена, что мы выдержим…»[31] Вновь она будет свидетельствовать свой неуемный оптимизм в письме от 10 ноября с верховья реки Таню-Яга, с 70° с. ш., в Ленинград на Торговую улицу профессору В. Г. Богоразу, в те дни с успехом выступающему в Нью-Йорке: «Многоуважаемый и дорогой Владимир Германович! Вчера мы вышли, наконец, на главный водораздел и теперь по хребту передвигаемся от чума к чуму, уже не платя за провоз». На Ямале практиковался особый вид ничего не стоивших перевозок, когда везли задаром от чума к чуму, способ, известный неугомонному Васе, который для них дело это и провернул с успехом. Наташа описывает суть его в деталях, которым не хватит места на этих страницах, но пишет с уверенностью: «Недели через три, самое большее через месяц, мы будем уже у зимующих самоедов».[32] Письмом этим, впрочем, как и всеми Наташиными письмами, нельзя не зачитаться. Оптимизм рождал азарт, азарт — желание непременного, какого-то мальчишеского подвига. Помимо сведений о ходе повседневной работы и обсуждения вопроса покупки ездовых собак для работы на острове Белом, который они предполагают пересечь с юга на север, чего не успел сделать Евладов, она озабоченно и в деталях пишет о государственной важности проблеме вторжения норвежцев в советские промысловые зоны, о скверном состоянии морских промыслов на Ямале, о «беспечности самоедов в море». Проблемы эти на самом деле важны и серьезны, особенно первая. И Наташа выстраивает авантюрный план с переодеванием в самоедов, чтобы, заручившись их молчанием и согласием, в будущем, 1929 году проникнуть с Валерием на норвежское промысловое судно, постоянно курсирующее у берегов Ямала, и «собрать дополнительные сведения по этому вопросу и написать теперь же в Архангельск», ибо «может быть, это ускорит снаряжение русского промыслового судна к берегам Ямала»!!! Но еще одним заманчивым планом делится Наташа с профессором в этом письме. Она одержима мечтой проникнуть на главное священное место самоедов Яунга-Хэ, что на самой северной оконечности полуострова, на вотчинной территории старинного зажиточного рода Вэнонгов. Она пообещала профессору, своему божеству, во что бы то ни стало выполнить всю программу, а это святилище — настоящий клад для археологической разведки и, в свою очередь, обещает невероятно много и потому не может не воспламенить воображения обоих этнографов, да и любознательного зоогеографа тоже… Но главный шаман бдительно охранял подступы к нему — Наташу в это посвятил Евладов, — и она задумывает весной, когда кончится ледостав, «пригнать туда свою лодку, которая осталась на Марре-сале» и попасть на святилище с пролива, где имеются захоронения таинственного народа сирти, живущего под землей и давно вымершего. А заодно можно будет доставить на остров Белый ездовых собак, их обучит Вася Терентьев, но они пока еще не куплены… И тут же она сообщает профессору об отсутствии у них денег на возвращение, не то что на собак, и о решении продать самоедам ружья, лодку и часть имущества, очевидно, уже после проведения разведки на их священном месте и «на эти деньги выехать». О нехватке денег, кстати, она писала ему еще в августовском письме: «Если возможно, оформите, как ни будь Ратнера, он прикомандирован Зоологическим музеем и официально без содержания, а мы с Чернецовым истратили уже все свое жалованье на экспедицию. Еще раз, большое Вам спасибо за все. С уважением Ваша Нат. Котовщикова».[33]


* * *

Новые пришельцы явились на суровый Ямал из бывшей русской столицы с предметами непонятного назначения, с неясной самоедам целью. Были они настойчивы в ожидании от них житейских откровений, неутомимы в изучении языка и всей подноготной их жизни и неустанно записывали что-то в свои тетрадки-дневники, из которых до наших дней дойдет лишь бесценный во всех отношениях дневник В. Н. Чернецова. Тревожное внимание вдруг останавливает в нем запись диалога, происходившего 15 ноября 1928 года, накануне очередного этапа их пути туда, где еще очень, очень далеко маячили им очертания и тайны сверкающего белизной острова Белого и соблазнявшего их мечты острова Агнессы.[34] Собравшиеся у них в палатке самоеды ни в какую не желали везти излишне любознательных русских на крайний север своей земли. Погруженные в свой загадочный мир, глубоко озабоченные своими насущными проблемами, не всегда понятными приезжим, и более всего боявшиеся русского начальства, они упирались и спрашивали:
«— Зачем вы хотите ехать на Ямал?
— Чтобы сделать карты, чтобы увидеть, как живут люди на Ямале, чтобы узнать, что им надо и в чем они терпят недостаток. Наша земля далеко, и мы не знаем, что здесь делается, — отвечали русские.
— Вы умрете, там очень холодно, а если вы умрете, то на самоедов плохо говорить будут.
— Отчего мы умрем? Самоеды живут, будем жить и мы.
— Там ночь два с половиной месяца.
— Мы это знаем, а есть места, где ночь шесть месяцев, и все-таки русские бывали там.
— Если вы умрете, то нам плохо будет.
— Много русских ходило в такие земли и много их умирало, а никогда за это не винят местных жителей, так что и вам беды не будет.
— Если ни одного из вас в живых не будет, то как узнают, может вас убили.
— Мы бумаги пишем каждый день, эти бумаги русские прочтут и увидят, от чего умерли. Мы на Ямале поживем, а потом и самоеды в нашу землю поедут.
— Нет, мы не терпим, у нас сердце узкое; это у вас, русских, сердце широкое, вы не боитесь, а мы боимся. <…>
Так шел разговор, пока самоеды не увидели, что не могут с нами ничего поделать, и покорились. <…> Наша карта побила, и мы выиграли сражение!» — записал Валерий.[35]
Всю полярную зиму-ночь трое бесстрашных русских «с широкими сердцами» на перекладных будут двигаться под колючим от полярных звезд, черным небом через растянувшуюся на сотни километров, враждебную человеку белую пустыню. На ходу, холоду и ветру университетские студенты постигали науку расставлять чум, запрягать оленью упряжку, править нартами, с упоением заслушивались нескончаемыми песнями-сказками возниц, а в передышках при тусклом свете коптилок и отблесках очагов ломкими графитными карандашами «писали бумаги каждый день». Их не пугал характер, мягко говоря, неласковой природы Ямала с его свирепыми морозами и буранами, налетавшими с внезапностью смерча и длившимися по нескольку суток, когда «снег шипящими струйками змеится по земле, <…> холодный ветер насквозь пронизывает гусь[36] и малицу» и «для него достаточно ничтожных отверстий в швах, чтобы наполнить холодом всю внутренность одежды».[37]
Но не найдем жалоб в дневнике Валерия и Наташиных письмах профессору. Сплоченной тройке безумцев роль землепроходцев, кажется, была не в тягость, а по душе — они словно проигрывали ее с азартом молодости и, обнаружив у себя признаки цинги, «как-то по-детски смотрели ей в глаза»: «Второй день немного болят десны и слегка кровоточат. <…> Плюнул на снег, и слюна совсем красная от крови. Надо больше двигаться», — записывает Валерий в феврале 1929-го.[38]
Неприятности вроде промокшей в ледяной полынье малицы или гнойного нарыва на ноге принималась за неизбежную прозу жизни, они мирились с ней стоически ради счастья послужить любимой науке. Да, жестоко мерзли, сами мастерили себе печурки из глины, по вечерам в свободную минуту писали в тетрадках, писали домой и успевали читать захваченные из Ленинграда книжки: «Вчера и третьего дня был буран. У Кости флюс и он почти не может говорить. Когда я попробовал выйти из палатки, то оказалось, что вход засыпало на метр. Вечером затопил печку, было очень тепло. Прогрелись за все последние дни. Костя сидел у самой печки голый, прикрыв спину малицей, и прожаривал подошвы и флюс. Туго ему приходится. <…> За время бурана чинил чехол от винчестера, порванный оленем, и читал „Ластоногих“ Смирнова. <…> У Кости прорвался флюс, но он еще не выходит. Я кончал починку чехла от ружья, а Костя читал „Биологию птиц“. Вечером жарили олений язык».[39] «У Васи „Вестник знания“ за 1928 год, и я с жадностью набросился на него».[40]
Обыкновенно довольствуясь макаронами, приправленными тюленьим жиром, лепешками из тех же макарон или крупчатки на том же жире, с непривычки вызывавшем у них тошноту, они от души радовались, если удавалось подстрелить на ужин пару куропаток. А когда им не отказывали в ночевках в густо задымленных, зато теплых чумах, как правило, зажиточных самоедов, досыта наедались свежей олениной и рыбой. Но забежим немного вперед. Владимир Германович, испытавший куда больше лиха за десять лет Якутии, Колымы и Чукотки, не оставил своих посланцев на ледяной Север без внимания. Он «был так любезен», что, вернувшись из Америки, прислал им… нет, не ящик чеснока, но «коробку с печеньем и конфетами»! Увы, тут же их уничтожил некстати заглянувший к ним в палатку самоед. Коробка «стояла на ящике, изображающем стол. Ламдин запустил в эту коробку руку, и через момент от ее содержимого осталось одно воспоминание. Конфет было жаль, но ничего поделать было нельзя», — сокрушался Валерий.[41]
Зато довелось им быть участниками медвежьего праздника и сопутствующего оному «хэбидя яля».[42] Но схватился бы за голову Владимир Германович: вот-вот предстоит ему стать директором МИРА[43], разместившегося в уже почти «освобожденном от предметов культа помещении бывшего Казанского Собора», а на далеком Ямале лучшие его студенты празднуют с самоедами «православные хэбидя яля». У них «по случаю Рождества была рисовая каша и блинчики. Угощали самоедов и все были очень довольны!»; а в сочельник «с утра начали приготовления: месили тесто, пекли лепешки. После полудня начали съезжаться гости…».[44] Славное было застолье, не без чарки, за ней решили кучу проблем, самая острая упиралась, ясное дело, в передвижение…
Так, вооруженные винчестерами, чувством юмора и находчивостью, с множеством трудов, впечатлений и приключений, радуясь любому теплу и подножному корму, в первых числах марта они приблизятся к широтам, намеченным «пославшими их». 5 марта они расстанутся на два месяца для работы в разных точках полуострова. Валерий и Наташа откочуют к мысу Дровяной, они должны были жить в промысловом чуме.[ 45] Но, дабы не красть у себя времени на поездки к месту работ и обратно, решили построить на берегу нечто вроде эскимосского иглу. Затем, «отбросив эту мысль, стали просто рыть глубокую нору, чтобы в ней могли сидеть и лежать три человека». Вскоре вход в нее занесло снегом, в их «жилище стало совсем тепло». «…Теперь мы совсем как сирти, под землей живем. <…> Приветливо шумел примус, на котором закипал чайник. Наступила третья ночь под 73 гр., на берегу Обского залива».[46]
Константин в сопровождении симпатичного и дружелюбного Омдю Окотетта, доброго их друга и помощника, отправится в верховье реки Яды, где ему предстояло вести наблюдения за промыслом песца и дикого оленя, заниматься сбором коллекций и картографическими работами. О чем он писал в своем дневнике, мы не узнаем, но, по записям Чернецова, жил он все это время в чуме Омдю, тот «был крайне любезен с ним и кормил его очень хорошо».[47]
Вновь сойдясь 1 мая в устье Тамбея, 9-го они примут решение разойтись в еще более отдаленные друг от друга точки побережья, 10-го расстанутся, и связь между ними станет возможна лишь оказиями, через самоедов и Васю Терентьева. Утром 4 мая Наташа успеет отправить Богоразу письмо, датированное 3-м. Сообщив о пройденных маршрутах, проделанных работах и в ужасающих подробностях о якобы разразившейся на полуострове эпидемии оспы (окажется ложным слухом, пущенным самоедами, к нему еще вернемся), она коснется плачевного состояния их запасов продовольствия: «У нас сейчас очень скверно обстоит дело с продовольствием. Т. к. мы высадились в сентябре прошлого года на Марре-Сале и у нас около трех месяцев ушло на передвижение в свой район, то все наши запасы кончились уже в феврале. В течение двух месяцев мы кое-как перебивались по чумам, которые сами сидели в конце зимы без продовольствия. <…> Для того, что бы как-то кончить начатую работу, нам совершенно необходимо получить дополнительное продовольствие». И Наташа позволяет себе беспокоить профессора просьбой предпринять меры для скорейшего получения ими муки — без надежды на скорое получение ответа с пароходом, бывающим в Обдорске крайне редко и нерегулярно. Однако ее «не хлебом единым» остается при ней, она спешит заверить профессора: «Нам, всем троим, экспедиция дала, во всяком случае, чрезвычайно много. Самое тяжелое во всей зимовке было это отсутствие, все-таки, не продовольствия, а средств передвижения, из-за чего мы, при всем нашем желании, не могли не быть в тягость самоедам».[48] В тягость людям, от которых во всем зависели, которым надо было платить. Это затрудняло выполнение программы, и потому лейтмотивом — мука, передвижение,продовольствие… А наутро начальник экспедиции не забудет добавить: «Очень рады, что Ваша поездка в Америку прошла так удачно. Привет всем этнографам. Спешу отправить письмо — самоеды стоят „над душой“. Ваша Котовщикова».[49]
Поездка профессора В. Г. Богораза на 23-й Международный конгресс американистов, проходившая в Американских Соединенных Штатах с 23 августа, как раз со дня высадки его студентов на полуостров Ямал, по конец декабря 1928 года, в самом деле прошла чрезвычайно удачно, как и прежние его поездки на конгрессы в Рим, Женеву, Рио-де-Жанейро. С успехом были приняты его выступления в Нью-Йорке в помещении Музея естественной истории, где профессора хорошо знали и принимали еще в 90-е годы XIX столетия. 11 ноября 1928 года он прочел лекцию на экзотическую для аудитории тему «Тайга и тундра», а в декабре сделал доклад о советской деревне, вероятно, ошеломивший слушателей «Рэдл Скул». Он также познакомил собравшихся с достижениями советской этнографии, задев при этом зарубежную, носившую, по его мнению, откровенно любительской характер, и не преминул добавить, что «ныне создаваемая советская культура есть культура общечеловеческая».[50] По возвращении Владимир Германович сделал сообщение о своем пребывании в Америке на оказанном ему коллегами и студентами торжественном приеме, «проходившем совершенно открыто».[51]
Однако вернемся на Ямал. Итак, 10 мая 1929 года трое ленинградских студентов разойдутся в трех разных направлениях по весеннему, все еще заснеженному, не обогретому солнцем полуострову. Над каждым нависнет угроза голода и цинги, и связь между ними станет возможна лишь редкими оказиями, через Васю и самоедов. «Константин выедет к проливу Малыгина на левую сторону устья р. Яды»[52], на крайний север полуострова, на 72,5° сев. ш., для наблюдений за прилетом птиц, переходом диких оленей на остров Белый, ведения картографических работ и метеорологических наблюдений. Валерий направится на запад, приблизительно на 71,7° сев. ш., на мыс Тиутей, «к берегу Карского моря для наблюдений за морским зверем, вскрытием моря и ведения археологических работ».[53]
Археология влекла Наташу не меньше, чем Валерия, но начальник и душа экспедиции в сопровождении Васи Терентьева «по мере продвижения самоедских чумов на север шла к проливу Малыгина, где предполагала соединиться с Ратнером, как это было задумано ранее на общем совете экспедиции».[54] Ночуя то в одном, то в другом из чумов, голодая вместе с самоедами и даже больше них, ибо в тундре начались весенние проблемы с пропитанием, она неутомимо вела статистическую работу и этнографические наблюдения. Она уже неплохо усвоила ненецкий язык, могла запрячь оленью упряжку, сама правила нартами и 4 июня, отослав Васю с особыми поручениями в другой район, осталась без его поддержки. И приблизительно через две недели произойдут трагические события, последовательность и причины которых с абсолютной достоверностью выяснить и по сей день не представляется возможным. Как не удалось это сделать оставшимся в живых членам экспедиции сразу после загадочной Наташиной смерти на мысе Хаэ-сале, Шайтановом, приблизительно в 25 километрах от устья Яды — стоянки Константина. Год спустя в журнале «Этнография» (№ 1—2) опубликована за подписью В. Н. Чернецова статья «Н. А. Котовщикова [некролог]» (далее — Некролог), в которой много откровенно неясного: «…всех подробностей ее трагической гибели выяснить не удалось, и лишь в общих чертах их можно восстановить по дневникам Натальи Александровны и со слов самоедов, бывших с нею до последнего времени…»[55] Но местонахождение Наташиных дневников доселе неизвестно, скорее всего, они уже не существуют, хотя некоторые иллюзии на этот счет можно питать. Можно попытаться уточнить ход событий последних ее дней, сличая отчеты и дневники Чернецова с ее письмами и с документами, перекочевавшими с Ямала в ОГПУ Тобольска, оттуда в ОГПУ Свердловска и затем в архив В. Г. Богораза в Санкт-Петербургском филиале Архива РАН. Это телеграммы, радиограммы, докладные записки, протоколы допросов и обыска Ратнера и Чернецова, арестованных по нелепому подозрению в убийстве Наташи, и очень важные для нас показания Васи Терентьева, допрошенного в качестве свидетеля. Начнем с записи «со слов» самоедов, опрошенных Валерием и Константином 17 июля, когда о смерти Наташи знали лишь самоеды да они с Васей: «17 июля 1929 года, в чуме самоеда Сейко Ямал близ реки Тамбей, п-в Ямал. 15 июня 1929 года самоеды Тёрроку и Тэл из рода Уэнонга вывезли Н. А. Котовщикову против ее желания на побережье пролива Малыгина на мыс Хае-сале к имеющемуся там береговому знаку. Тёрроку Уэнонга должен был на другой день выслать оленей за сотрудником экспедиции К. Я. Ратнером, жившим в это время на Пэндаты-сале (на карте Яды-сале). Тёрроку, однако, за Ратнером не выехал, и за ним приехал значительно позже самоед Еволи (Адам) Ядне (точно срок установить нельзя, так как произошла сбивка в счете дней на несколько суток). Прибывший на другой день К. Я. Ратнер нашел Н. А. Котовщикову уже мертвой. Вывезя уже больную Н. А. Котовщикову, Тёрроку и Тэл Уэнонга не позаботились даже об устройстве для нее сносного жилья и не нарубили для нее дров, хотя знали, что топора у нее не было. При опросе присутствовали сотрудники экспедиции Ратнер и Чернецов и самоеды Хаю Сарпива, Уот Амаду и Хоти Тусида».[56] Запись сделана рукой Константина, заверена тамгами самоедов в свидетельство правдивости их слов, автографами Чернецова и Ратнера и печатью экспедиции. Гнев, боль, горечь потери и неизбежное чувство вины оставшихся жить дальше читаются в ней меж строк, и остается ощущение недоговоренного. В тот же день, 17 июля, Валерий почти слово в слово занесет этот текст в свой дневник, на этом он и обрывается.
А 9 августа, когда о смерти Наташи уже было известно Комитету Севера, Константин и Валерий по своей инициативе или по просьбе начальника Обского гидрографического отряда Убеко Сибири А. Е. Ножина опросят самоеда Еволи Адама Ядне, о чем свидетельствует оригинал: «Я смотрел свои слопцы, олени у меня пристали. Заехал в чум Тёрроку Вэнонга, заночевал там. Хозяина в чуму не было, был только Тэл Окотетта (Ямал). На утро собирается Тэл ехать в чум к Хаэда Окотетта просить двух оленей взамен приставших оленей Падупаси Окотетта, груз русских везти. Говорит: „Привезу оленей, а завтра дальше каслать[57] будем, к Хаэ-сале, там русскую оставим“. Мне сказал Тэл: „Поедешь к себе в чум, привези русского с Пендаты-сале“. Я ответил: „Скажу Серкачи Маку, только у него все олени пристали, не знаю, поедет ли“. Вернулся в чум и сказал Серкачи: „Надо русского с Пендаты-сале привезти“. Серкачи отвечает: „Как сюда шли — олени ложились. Поправятся дня через 2—3 — тогда отчего не привезти?“ Через день поехал я искать диких оленей, на Хаэ-сале приезжаю, там встретил Тэла Окотетта с русской. Тэл спрашивает: „Привезли русского?“ — „Серкачи сказал, как олени поправятся — привезу“, — отвечаю я. Русская говорит: „Привезите поскорей“. Приехал я домой вечером, по дороге оленя присталого оставить пришлось. Серкачи Маку с Лембедо Маку и Пэнч Окотетта собрались на Белый остров на жертвоприношение. Опять говорю Серкачи: „Русского везти надо“. — „Что ж, — говорит, — теперь олени отдохнули, вот утром вернусь с Белого, и поедем“. Под утро вернулись, поспали немного. Серкачи говорит: „Съездим на Хаэ-сале, спросим у русской, сколько нарт надо за русским послать“. Около Хаэ-сале на льду нерпу убили, когда шкуру снимали, подошла русская, говорит: „Русского привезите“. Серкачи спрашивает: „Сколько нарт нужно?“ — „Три нарты, одна легковая у него есть“, — отвечает она. Приехали к ее палатке, она записку русскому написала, и мы вернулись в чум. Сразу оленей запрягли и поехали на Пандаты-сале».[58] К документу приложена личная тамга Еволи и понятого Серкачи Маку, Ратнер и Чернецов заверили его своими автографами и печатью экспедиции.
В качестве свидетеля, не арестованного, 21 сентября доложит А. Е. Ножину Константин: «Об обстоятельствах, при которых произошла смерть Котовщиковой, могу сообщить следующее. В ночь с 10 на 11 мая я расстался с покойной Котовщиковой с тем, чтобы отправиться на мыс Пяндаты-сале в проливе Малыгина. В тот день она чувствовала себя хорошо, если не считать легкой головной боли, вероятно, следствие 2-х бессонных ночей, которые нам пришлось провести. С этого момента я потерял всякую связь с сотрудниками экспедиции. С 17 мая ко мне лишь дважды случайно заезжали самоеды. Только 8-го июня во время охоты-экскурсиии я набрел на чум самоеда Нянкоче Езынги, шедшего на мыс Лапта-сале (Головина). Он сообщил мне, что база экспедиции вывезена самоедом Тёрроку Вэнонга и что Наталья Александровна была серьезно больна, и что теперь ей лучше. На мою просьбу показать мне дорогу к чуму Тёрроку, Нянкоче ответил, что пешком мне не дойти, и что за мной завтра должны приехать. Однако только вечером 12 го июня за мной приехал самоед Еволи с запиской от Наташи, датированной 16 июня (смотрите прилагаемую копию)».[59]
Оригинал записки обнаружен в архиве Богораза: «16 ……… 1929 г. Береговой знак Хаэ-сале (от Вас два попрыска[60]) Котя! За Вами приедут завтра и привезут сюда. Мне страшно нездоровится, и лежу здесь без палатки. Захватите все имущество. Наташа».[61]
На затертом, сложенном в восемь раз листке, доставленном адресату через четверо суток, а не «на другой день», как было обещано Наташе, едва проступает дата, проставленная ее коченеющей рукой. Адресату поверить в нее было трудно, но разница в четверо суток между 16 и 12 июня удивительным образом совпадает по длительности с якобы внезапно поднявшимся «жестоким бураном, не позволявшим даже выглянуть из палатки», о котором пишет Чернецов в Некрологе. «Буран сменился густым туманом, — читаем дальше. — Непогода длилась 4 дня, после чего приехал самоед Еволи с запиской от Котовщиковой, полученной 16 июня».[62] На буран этот принято ссылаться как на событие в смерти Наташи достоверное и решающее. Однако из саги Еволи, где о буране ни слова, ясно одно: пока самоеды были заняты своими неотложными делами (или нарочно медлили?), болезненное состояние Наташи росло и приближало развязку. И в докладе Константина о буране ни слова, но узнаем из него, что в пути к Хаэ-сале их несколько задержало начавшееся с 10 июня «интенсивное таяние снегового покрова. <…> Ехать пришлось окружным путем, к тому же очень медленно. <…> По дороге заехали с Еволи Ядне сменить оленей. В это время пошел дождь и появился утренний туман, благодаря чему пришлось пересидеть в чуме часа 2. Когда рано утром (часов в 5—6) 13 июня я прибыл на место, то нашел Наташу уже мертвой. Тело было совершенно холодным. Наташа лежала на снегу в 30 шагах от палатки. Палаткой Н. А. служил шлюпочный парус, натянутый на две груженые нарты. Почему она оказалась не в палатке, судить трудно, она, как видно, собиралась ко мне, возможно, была слаба, без сознания, и упала от боли в сердце, у нее, по всей вероятности, случился паралич сердца. Здесь я нашел ее наплечную сумку и клеенчатый мешок с дневниками. Захватив и то и другое, я отправился к В. Н. Чернецову на мыс Тиутей-сале. В чуме Тёрроку самоед Тэл Окотетта (Ямал) мне сказал, что еще несколько дней назад он ездил с покойной на промысел нерпы. По словам самоедов, она уже с месяц чувствовала себя плохо, жаловалась на сердце, потеряла аппетит и была очень слаба».[63]
Трудно поверить в буран, которого никто не заметил, но нельзя не поверить в то, что «с наступлением полярного дня <…> все сбились со счета дней».[64] В Некрологе одни даты указаны по отсчету Константина, другие — по Наташиным запискам, и возникает путаница. Нельзя не сбиться со счета суток в снежных равнинах при немеркнущем свете полярного солнца и нельзя назвать точной даты смерти Наташи, условно принятой 19 июня или между 16 и 19 июня.*
Гибель Наташи обсуждалась в Ленинграде среди студентов, в домах и семьях. Валентина Михайловна Коровина, сокурсница Константина, запомнила то, чего не найдем ни в одном документе, рассказ ее можно принять или не принять на веру. Она рассказывала: Константин положил тело Наташи на «саночки» — так назвала Коровина нарты, а у него были свои малые, легковые, вспомним разговор Наташи с Еволи. Долго и трудно он вез его пешим ходом к своему жилью, состоявшему из внешнего и внутреннего чумов, и на время схоронил в пространстве между ними. Самоеды преследовали его, обвиняя в нарушении табу, требуя отдать земле мертвое тело. Как непосвященный может понять из записей Чернецова, табу заключалось в следующем: «если человек умирает зимой, то его до весны возят в нарте», а «настоящий хальмер» — похороны — делают весной, когда приходит тепло и земля оттаивает.[ 65] В тундру в ту пору пришла весна, но «земля еще была слишком мерзла», и Константин не мог ни похоронить Наташу, ни оставить ее тело, даже завернутым в шкуры, на растерзание зверью и на произвол самоедов. Здесь простор для домыслов, но доктор наук В. М. Коровина обладала редкой памятью и трезвым умом.


* * *

23 сентября уполномоченный ОГПУ Овчинников записывает со слов Константина: «По всей вероятности с ней случился паралич сердца. Того же раза я труп Котовщиковой взял, положил на нарту и завернул в оленьи шкуры, так как хоронить было нельзя, земля была слишком мерзла. И сам сразу же, захватив ее дневники, поехал к Чернецову. Затем уже с Чернецовым поехали к базе, где находилось тело Котовщиковой».[66]
Чернецов на допросе в ОГПУ сообщает: «Ратнер немедленно поехал ко мне и прибыл на мыс Тиутей-сале к 26 июня, пробыв в пути две недели. 4 июля ко мне приехал Терентьев, 8 июля мы все трое выехали на север, и я и Ратнер 23-его прибыли на Хаэ-сале.[67] В ленинградском отчете он будет писать несколько иначе: «…Ратнер был оторван в самый разгар своей работы и значительную часть времени провел в дороге…»[68] Считая от 15 июня до 23 июля — больше месяца! Почему так долго? Если В. М. Коровина права, то Константин должен был проделать немалый путь с Яды на Хаэ-сале и обратно к себе, да по непогоде, да под дождем, по таявшему снегу, без оленей, с «саночками» и Наташиным телом. Возможно, какое-то время пришлось пережидать непогоду у себя чуме и хоть немного передохнуть. Схоронив как-то тело, он отправился к Чернецову на Тиутей, скорее всего, большую часть пути пешком, хотя докладывал, что «поехал». С Тиутей, уже с Чернецовым, снова на Яды за телом Наташи, будем надеяться, на оленях, но с заездами к самоедам для расспросов и опросов — вот месяц и ушел.
Они приехали на Хаэ-сале 23 июля и в тот же день похоронили Наташу на том месте, где ее нашел Константин, — более чем через месяц со дня ее смерти и ровно через год после высадки их в Марре-сале. «Тело Котовщиковой похоронили около астрономического пункта 1928 года, на мысе Хаэ-сале, вырыли могилу глубиной в метр, до мерзлой земли, завернули в оленьи шкуры и так положили, конечно, закрыли землей. На могилу поставили деревянный крест, на который прибили медную дощечку с надписью: „Здесь погребена Наталья Александровна Котовщикова“. После этого Чернецов могилу сфотографировал, но пластину не проявил. Переводчик Терентьев при похоронах не присутствовал, был в отсутствии», — записал Овчинников в протоколе со слов Константина.[69]
Василий Иванович Терентьев по неизвестным нам причинам на похоронах действительно не присутствовал. Но смерть Наташи была для него ударом. «Так быстро, за несколько дней он привязался к Наталье Александровне», — вспоминал В. П. Евладов.[70] Случайно узнав от Еволи о трагедии, он сразу помчался к В. Н. Чернецову на Тиутей. 26 сентября его допросят в родном селе как еще одного свидетеля. Малограмотный обдорский милиционер Кариков запишет за ним его печальное повествование, отдельные моменты в нем заставляют задуматься: «Я Терентьев, работал в северо Емальской экспедиции с 4 октября 1928 года. <…> Имел ли кто из вышеперечисленных близкое знакомство с Котовщиковой я сказать не могу, так как не замечал. Возможно, если и имел, то это Чернецов, так как Котовщикова всегда вращалась больше с последним, к тому же вместе приходилось бывать всепорой. Ссоры и ругани между ними не было…» Далее Вася доложил о своей поездке 5 июля на Тиутей к Чернецову, к тому времени Константи был уже там: «Чернецов и Ратнэр стали рассказывать мне о смерти Котовщиковой. <…> Котовщикова отделилась от палатки шагов на тридцать, лежала лицом вниз мертвой, телесных признаков не замечено. Около того, где было положено, никого не было. А самоедин Еволи Ядне сказал мне, что у Котовщиковой на правой руки кисти был кольцом синяк. Я сам мертву Котовщикову не видел, хоронили ее без меня Ратнэр и Чернецов. Чем объяснить смерть Катовщиковой <…> я никак не могу, не знаю, но должен сказать следующее. В мае месяце 1929 Чернецов выехал на Тиутей-Яга делать раскопки, а Ратнэр на устье Яды, наблюдать за льдом и птицей. Я остался с Котовщиковой после отъезда Ратнэра и Чернецова, то замечал, что хлеба она не ела, окромя сухарей, и то самую малость, чай совершенно не пила, о болезни Котовщикова мне не говорила. <…> Я поехал на Западный берег, а Котовщикова на мыс Шайтанов. Больше добавить ничего не могу. Протокол зачитан вслух, списано с моих слов верно, к сему и подпишу. В. Терентьев».[71]
Похоронив Наташу, они остались на Хаэ-сале вдвоем, растерянные и достаточно беспомощные, без связи с внешним миром. Но «1 августа к берегу подошло г/с Убеко Сибири „Прибой“. <…> 3-го августа им были замечены наши сигналы и пущена на берег шлюпка».[72] С борта его полетели радиограммы в Новый Порт, Обдорск, Ленинград, Архангельск, Москву. Некто товарищ Березин телеграфировал в Кремль, в Комитет Севера: «Между 17 и 19 июня на берегу пролива Малыгина скончалась Наталья Аександровна Котовщикова причины смерти неизвестны тело найдено холодным остальные просят помощи».[73]
В ответ Комитет Севера (читайте: В. Г. Богораз) просил райисполком Обдорска дать распоряжение «Прибою» об оказании помощи «находившимся в тяжелом положении сотрудникам экспедиции Котовщиковой». Березин подчинился, по его приказу «Обдорский РИК обязал Убеко Сибирь ожидающих помощи снять, установить причину смерти, собранные материалы, труп доставить в Обдорск».[74] «С „Прибоя“ нас снабдили продовольствием, которое к этому времени у нас подходило к концу», — докладывал Чернецов в ленинградском отчете.[75] Им было разрешено остаться для продолжения работ и было дано согласие доставить их на остров Белый. «Но затем, очевидно, наша доставка туда была найдена затруднительной, и попасть нам на остров не удалось», — не вдаваясь в суть дела, докладывал Чернецов.[76] Но мы знаем: 26 сентября их арестуют и доставят в Обдорск для предварительного расследования. «Т. к. получил приказ выяснить причины смерти, то и пришлось произвести обыск у них на квартире Лихтер № 315.[77] Но поскольку пушнины не обнаружено, то изъяты все документы, принадлежащие Котовщиковой, часть дневников, рукописи, записки (деловые записи, касающиеся о работе тундры остались у Чернецова и Ратнера). Я полагаю, что действие мое в части выявления причины смерти Котовщиковой как научного работника Севера правильные, тем более, что есть подозрения на Чернецова и Ратнера, не их ли вина в ее смерти. Означенный матерьял высылаю на Ваше рассмотрение. По-моему, матерьялы необходимо отправить в Ленинград, т. к. многие этим заинтересуются. Приложение: матерьялы и тетрадки. Справка: Ратнер и Чернецов 25 сентября уехали для следствия в Тобольск. 26 сентября 1929 год Овчинников, — записал уполномоченный недрогнувшей рукой и на обороте приписал: — Тетради с записями 9 штук и 2 блокнота, принадлежащие умершей Котовщиковой, оставлены сотоварищам по экспедиции гр. Ратнеру и Чернецову как требующие обработки для Комитета Севера».[78] Уломали-таки ребята гражданина следователя.
О приписке будем помнить, а о причинах смерти докладывать было не в компетенции Овчинникова, и СПбФ АРАН не располагает сведениями о манипуляциях с телом Наташи, хотя экспертиза по требованию Комитета Севера, должно быть, была произведена.


* * *

С ноября 1928 года экспедиция вела переговоры с Убеко Сибири о снятии их для возвращения в Ленинград. Утром 4 мая 1929 года, когда «самоеды стояли „над душой“» у Наташи, она писала Богоразу: «Обсуждали наше возвращение и решили, что поедем через Обдорск, и наша база будет в устье р. Тамбей. Тамстоит береговой знак Убеко-Сибирь, и нас там должен будет снять пароход в июле этого года. Пожалуйста, известите об этом начальника гидрографического судна „Прибой“, партия которого должна была вести съемку в проливе…»[79] 22 мая каким-то образом она смогла подтвердить ему телеграфом: «Новый Порт. Известите г/с Убеко-Сибири чтобы нас сняли устье Тамбея переведите 40 рублей».[80]
На обороте бланка черновик ответной телеграммы Богораза: «Новый Порт фактория Госторга экспедиция Котовщиковой Судно обещано послать Тамбей. 15 июля деньги перевожу Богораз».[81] Письмом от 24 мая он известил о Наташиной просьбе заведующего Научно-изыскательным управлением Воеводина. Тот 6 июня ответил радиограммой: «…отряду Котовщиковой будет целесообразней в устье Тамбея дождаться гидрографических судов Убеко Сибири…»[82] Он заверил Богораза, что льды там проходят уже в середине июля.
28 мая Богоразу телеграфирует начальник Убеко Сибири Сергиевский: «Суда могут благоприятных условиях быть Обской около 16 июля». А через месяц, 4 июня отправляя Васю на Тиутей, Наташа пишет Валерию: «Милый Валерий Николаевич! Это письмо тебе передаст Вася. Тебе придется немедленно сняться с Тиутей и ехать на „Yollia“ или на оленях к нам в пролив на Хаэ-сале. Снимать нас будет „Прибой“ и сейчас неизвестно, будет ли работать партия у устья Яды или пойдет по северному побережью полуострова. Во всяком случае, они как-то нас поднимут, и нам необходимо быть всем вместе у пролива как можно скорее».[83] Письмо сохраняется в подлиннике, оно не окончено и без подписи.
Все зыбко, гадательно и для Наташи «неизвестно». Иначе не могло быть в нестабильных погодных и ледовых условиях, при отсутствии нормальной связи. В. Н. Чернецов на Хаэ-сале не выехал. Не достал оленей? Не получил письма? Оно было найдено на снегу после смерти Наташи? Или это неотправленный черновик? Тогда исходя из чьей информации он писал в Некрологе: «Вскоре после отделения от Ратнера Котовщикова узнала от самоедов, что судно „Прибой“ приходило не к устью р. Яды, куда направился Ратнер, а к мысу Хаэ-сале, т. е. восточнее на 25 км. В связи с этим она изменила свой маршрут и около 15 июня (по ее дневнику) выехала на побережье, куда ее вывезли Тёрроку и Тэл Вэнонга…»?
Так выехала или вывезли? По признаниям самоедов — вывезли. А это «вскоре»?! Наташа писала Валерию о ситуации с «Прибоем» 4 июня, это не так уж вскоре, а минимум через три недели после 11 мая, дня, когда она отделилась от Ратнера и ушла с Васей за самоедами! А это «снимать нас будет „Прибой“» в ее письме, без указания, где именно, ибо как она бы могла это знать?!
И если «Прибой» уже приходил к Хаэ-сале, как читаем в Некрологе, зачем ей было бы выезжать туда? В показаниях самоедов о «Прибое», как и о буране, ни слова, в приходе этого судна на Хаэ-сале в июне-июле 1929 года усомнился и А. И. Пика в статье, посвященной 60-летию гибели Наташи.[84]
«Богатый Тёрроку из рода Вэнонга», который «был всем известен своим неуживчивым характером»[85] и в чуме которого жила уже тяжелобольная Наташа, выдумал историю с переменой курса «Прибоя» и тем склонил ее к отъезду как к разумному решению в интересах экспедиции? И, доверившись ложной информации, по своей воле она оставила теплое прибежище и выехала на обледенелый Хаэ-сале со всей базой на двух больших нартах, нанятых ни за что у самоедов? Да, возможно, и сама правила ими, когда ездила с самоедом Тэлом Окотетта (Ямал) на промысел нерпы, о чем тот поведал Константину на его пути к Чернецову.[86] Правила ли больная Наташа из героизма, или Тэл не захотел править ее нартой, но в Некрологе читаем: «В первых числах июня она пишет, что ей нездоровится, у нее сильный озноб, напухли десны, временами судороги. <…> Но в то же время она имела достаточно сил, чтобы 15 июня ехать самостоятельно на нарте, и от этого же дня у нее есть прекрасное описание тюленьего промысла, что говорит, в свою очередь, об интенсивности ее работы в это время».[87] Памятуя о проявляемом ею повседневном героизме, в этом можно было бы не сомневаться, но 16 июня уже несколько дней, как она была на Хаэ-сале! Не пытается ли Чернецов в Некрологе путаницей дат и событий прикрыть самоедов?
И в выдумку Тёрроку о перемене курса «Прибоя» нельзя было бы не поверить, не зная о его выдумке об эпидемии оспы и о нартах с покойниками, которых якобы «везут за 500—600 верст, чтобы похоронить на родовых кладбищах, на своей земле»[88], как уведомляла Наташа Богораза и Чернецова в письмах от 4 мая, а Валерий и телеграмму поспешил дать в Комитет о «свирепствующей на Ямале оспе», устроив там переполох. Получив от Наташи 29 мая новое сообщение с опровержением ложного слуха, Валерий был огорошен: «…вся история с эпидемией оказалась дутой, а все рассказы о вереницах нарт с покойниками <…> сплошной фантазией. Тэл Ямал, Тёрку Вэнонга и многие другие „покойники“ оказались целыми и невредимыми…»[89] Резон «сплошной фантазии» лежит на поверхности: приближалось время весенних жертвоприношений, охраняя подступы к родовым святилищам, самоеды отпугивали чужаков. Вспомним диалог, записанный Чернецовым 15 ноября 1928 года. «Вы умрете, там очень холодно, а если вы умрете, то на самоедов плохо говорить будут», — убеждали студентов самоеды, отказываясь везти их на север к своим священным местам. С упорным сопротивлением нескромному желанию русских проникнуть на остров Белый, где было сосредоточено много родовых святилищ самоедов, столкнулся В. П. Евладов, он пишет, что та же проблема стояла и перед другими исследователями. Стремление Наташи проникнуть на главное святилище Вэнонгов было недопустимо с точки зрения человеческой этики, самоеды не могли не догадываться о нем, не исключено, что в этом кроется причина или одна из причин жестокости Тёрроку Вэнонга, и тогда понятным становится их признание 15 июля в чуме Ивана Сейко — «против ее желания».
Во всем ли запомнила самозабвенно погруженная в науку Наташа совет мудрого В. П. Евладова о «необходимости осторожного и тактичного отношения к ненцам»? «От их доброты и дружеского расположения будет зависеть все. Наташа соглашалась…»[90] И в Некрологе читаем: «Благодаря своей живости и общительности, Наталья Александровна с совершенно исключительной легкостью и непосредственностью подошла к самоедам и добилась с их стороны такой откровенности, до какой другие этнографы не могли дойти и за много более длительные сроки…»[91] В 1926 году она писала В. Г. Богоразу из села Обдорского: «Я привыкла есть сырую рыбу, жить в чуме, пить рыбий жир из общей чашки, макая в него черный хлеб, и стараюсь не делать тех бесконечно сложных вещей, которые запрещены женщинам».[92] Вспоминая, В. М. Коровина и другие объясняли причину трагедии настойчивыми Наташиными попытками антропологических измерений, вызывавших ужас у самоедов. Дневниковая запись В. Н. Чернецова от 8 мая 1929 года выразительная тому иллюстрация, в ней звучит доза несколько высокомерной иронии человека иной цивилизации: «Наташа было вздумала у Хаэ в чуме вытащить антропометр, и последний пришел буквально в ужас (еще мне он изливался, что Наташа хочет мерить женщин и детей, отчего они непременно перемрут)…»[93] Она исполняла долг ученого с фанатизмом, внушенным ей уполномоченными энтузиастами былых времен и своим собственным призванием, — а как иначе Наташа Котовщикова могла его исполнять?
Однако для Вэнонгов страшнее всех табу могло быть другое. О цинге — болезни, несущей скорую и мучительную смерть, — Наташа впервые упомянула в тревожной, неоконченной и неподписанной записке Валерию: «3 июня 1929 года. Милый Валя! Пишу в чуму (так в тексте. — Т. С.) Тёрроку рано утром, когда все еще спят. Должны пройти еще три каслания. Мне очень нездоровится, кажется, у меня началась цынга (старое написание. — Т. С.), и припухли десны. Вероятно, это от хронического недоедания».[94]
У самоедов были свои понятия о страшной болезни, унесшей жизни сотен отважных европейцев: «Цинга приходит к женщине в образе мужчины, к мужчине в образе женщины. <…> В чуме появляется ночью, когда все спят <…>. Тот, кому явилась цинга, должен встать и крикнуть: „Цинга, ты меня убиваешь“, так чтобы все проснулись».[95] С цингою приходит смерть, «цинга требует крови», просвещал Валерия самоед Нуми Тусида. «Ешь больше, и особенно крови… Кровь будешь есть, цинга не возьмет: она крови боится…» — вразумлял его Омдю Окотетта.[96] Но где ее взять весной, когда нет забоя оленей?
Признание 17 июля сделано было не в их интересах, ибо они боялись русских с их важными бумагами и круглыми фиолетовыми печатями. «Вера в „бумагу“ здесь поразительна», — писал Чернецов.[97] Самоед, привезший его на мыс Тиутей, оставляя его одного на ледяном безлюдье, попросил у него «бумагу». «Я исполнил желание Хаулы, дал ему подписку в том, что в случае моей смерти на нем не лежит никакой ответственности», — писал Чернецов в «реальных записях».[98] Это у самоедов практиковалось, ибо они боялись обвинения в убийстве. Но Чернецов знал: язычнику лгать на тамге рода — что христианину на Библии, и потребовал приложения личной тамги каждого к записи общих показаний. Верно, страх перед своими богами на этот раз оказался сильнее страха перед русскими, этими «не настоящими людьми „не нэй“», но «детьми подземного духа „нга“».[99] Самоеды не солгали ни в чем, Чернецов перехитрил их. В глазах Вэнонга Наташа была уже обречена, он вывез ее умирать на снегу на гибельный Шайтанов мыс против ее желания. Ей не нарубили дров и даже не оставили чайника, ведь все это ей было уже ни к чему, и не взяли с умирающей никакой бумаги. Поступок Тёрроку мог быть продиктован не персональной жестокостью, а непреложным законом темной жизни на полуострове. Он должен был это сделать, даже прибегнув к обману, — вывезти умирающую в безлюдное место.
Но почему В. Н. Чернецов не оставил работу, не поспешил на помощь, как это сделал К. Я. Ратнер при первом известии о ее болезни? Не получил письма от 3 июня? Обнаружил его позже в сумке, найденной на снегу? В СПбФ АРАН оно сохранилось в оригинале.


* * *

Много темного в этой истории. Военком Убеко Сибири Антонов 13 августа в радиограмме в Комитет Севера, намекнет с осторожностью о предполагаемой им непосредственной причине трагедии: «…имеется неоконченное письмо Котовщиковой, где она пишет о возможности смерти из-за отсутствия необходимого».[100]
В этом написанном в последние ее минуты письме, ведя разговор больше с собой, не с адресатами, причинно-следственные связи до какой-то степени — но лишь до какой-то — Наташа устанавливает сама. Бледные карандашные строчки на впитавших ямальскую влагу, линованных тетрадных листках, найденных, «когда растает снег». Не похоже, что оно было не окончено, в оригинале отсутствует — утрачена, возможно, по чьей-то воле утаена от посторонних глаз — последняя или последние страницы.
Но во всеуслышание сохранившийся текст последнего, предсмертного Наташиного письма следовало прочесть на совещании, где Чернецов по возвращении отчитывался в работе экспедиции перед В. Г. Богоразом, Л. С. Бергом, другими представителям тогдашней советской научной элиты. Он не был им читан, много десятилетий смиренно покоился в архиве В. Г. Богораза.
«Валя и Котя! Это письмо рассчитано на то, что мы не увидимся. Я оставляю здесь базу и иду к Коте на Яды. Мне очень нездоровится, сильно тошнит все время, и временами судороги. Сидеть здесь нет смысла, — неизвестно, когда привезут Котю. Самоеды так врут, что теперь я ничему не верю. Я сидела здесь три дня, у меня нет топора, все спички отсырели, нет чайника».
Безнадежное одиночество, нет рядом родной души и подступает отчаяние. От жуткой реальности вдруг отвлечет ее очарование весенней тундры, светло, по-детски взглянет она в глаза ямальской природы, может быть, в первый и в последний раз: «Погода очень теплая. Много птиц, совсем близко ходит все время стадо диких оленей». Не знающие упряжки олени, чудо, сотворенное Богом ли, природой, неслышно ступают по ослепительно-белому снегу, прекрасные головы, увенчанные коронами рогов для украшения и для битвы, клонятся долу, чтобы добыть свой тощий весенний корм; снуют по снегу куропаточки, а высоко в небе мечутся вольные птицы. Ей вспомнился «очень интересный материал о миграции песца и дикого оленя у зоолога» — у Коти Ратнера, которого она с такой надеждой ждала, — и она вернулась на землю. Один, два, три… «всего их 17 голов». «Теперь об экспедиции. Работа провалилась вся по моей вине… Во всем виновата только я, это глупо скрывать. В самом начале, в Ленинграде, когда экспедиция только организовывалась, я держала себя непозволительно все время. Этот кретинизм с „начальником“ экспедиции и „ответственным членом“. Экспедиция провалилась бы все равно, если бы Валя был ее начальником, потому что нельзя ехать в такой район без языка и большой подготовки. Но такого безобразия не получилось бы. Нельзя в туземном районе держать себя не как этнографу и заставлять людей все время делать помимо их желания то, что тебе хочется. Из-за этого сорвалась и антропометрия и этнография. Я лезла зачем-то на промысел, когда Валя мог бы сделать это в 1000 раз лучше. Затем, я нарушала все время запреты, которые в самоедском быту для женщины совершенно не приемлемы. Вообще, короче говоря, держала себя так, что не могла быть терпимой в чумах. Это перешагивание даже через свои вещи для самоедов так же непереносимо, как было бы непереносимо для нас сожительство с человеком, который каждый день за обедом сморкался бы в скатерть, плевал через плечо своего соседа на пол и сливал бы остаток своего супа в общую миску. И нас терпели только потому, что нельзя же было нас бросить на улице при -45 гр. Затем, нас боялись. Теперь все самоеды совершенно справедливо возмущены, что мы перемучили столько людей и ничего не делали всю зиму. Мы сорвали экспедицию хуже, чем если бы совсем не высадились. Почему я отменила лодку? Потому что Вася „забивал“ самоедам, по собственному его выражению, что наша „Yollia“ может поднять 10 моржей и 10 зайцев. Она не зверобойная лодка самоедского типа, и в ней самоеды не поехали бы. Ее видел Ирико Худи и Мосседе, и оба говорили, что она мала и для выезда в море не годится. Значит, надо было, что бы ее буксировали даром из Марре-сале к Белому. Затем, лед в Байдараце проходит поздно, только в конце июля, когда самоеды выезжают на промысел. Это одна часть соображений. Вторая — самоеды не морские промышленники, и выезд в море для них событие, если бы их оторвало, то наше положение было бы безвыходное. Тем не менее, я не имела никакого права решать это самовольно без Вас обоих. Писать, что меня это мучит, глупо, т. к. за эту штуку я плачу все-таки довольно дорого. Не знаю, как будете выпутываться вы оба по возвращении в Ленинград. Валите все на меня. Валя может сказать Богоразу, что я вела себя так, что работать было невозможно. Относительно языка и моего провала в нем могу сказать следующее — у меня был вполне естественный самообман, что я хорошо говорю по-самоедски. Котя ведь тоже говорил, что он вполне овладел самоедским языком, когда он жил у Омдю, и его понимали с полуслова. Васька говорит на своеобразном самоедском жаргоне, который самоеды понимают. Вообще он был единственным настоящим этнографом здесь. И я очень просила бы вас обоих устроить его в Питере на Северный Факультет».[101]
О чем она писала дальше, в чем еще обвиняла себя, бичуя нещадно, мы не узнаем. Но, платя за все самым дорогим — своей единственной жизнью, поняла главное: они были чужими на полуострове, они мешали этим, в сущности, не злым, скорее боязливым людям в их адски трудной жизни; они надоели им своими жалкими, никчемными проблемами, своим барахлом, которое те должны были задаром покорно таскать по своему собственному полуострову на своих собственных нартах и на своих собственных измученных, голодных оленях, надоели своими нелепыми антропометрами и невыносимой любознательностью, да еще имели нескромность лезть в их святое святых… «Я оставляю здесь базу и иду к Коте на Яды». Невероятным усилием воли измученная болезнью, голодом, холодом, отчаянием и сомнениями двадцатитрехлетняя Наташа Котовщикова делает последние в своей жизни тридцать шагов в сторону стоянки Константина с намерением одолеть расстояние в 25—30 верст вдоль обледенелого побережья и падает на снег ниц лицом, чтобы больше уже не подняться.


* * *

СПбФ АРАН не располагает документами о пребывании Валерия и Константина в Тобольске, но очевидное алиби их будет установлено, напрасны были унизительный арест, тягостные подозрения и отрыв от работы, а бдительному гражданину Овчинникову низкий поклон за его протоколы и обилие информации.
8 октября 1929 года на имя В. Г. Богораза в Академию наук пришла телеграмма: «Экспедиция возвращается стоим Новом Порту материалов достаточно сообщите положение дел Терентьева прибудем конце октября Чернецов».[102]
По возвращении Валерий Николаевич добросовестно доложит ученому совету о пройденных маршрутах, отчитается по всем пунктам заданий и даже затронет вопрос об оснащенности самоедских рыболовецких судов, оставляющей желать лучшего. Согласно выданному экспедиции мандату на сбор и беспрепятственный вывоз предметов материальной культуры населения Ямала, выжившие в суровых условиях студенты пополнили этнографические коллекции МАЭ[103], директором и главным хранителем которого был, разумеется, неутомимый профессор В. Г. Богораз. Ботанические и зоологические коллекции, собранные К. Я. Ратнером, передали в Зоологический музей АН, как сообщал Чернецов. Он доложит и о возвращенных ему Овчинниковым «8-ми общих тетрадяхН. А. Котовщиковой, содержащих записи по экономике и этнографии самоедов», и о трех общих тетрадях и других ее записях, оставшихся в Свердловском ОГПУ.
Доложит и о недатированном Наташином «письме-завещании» ему. Неполная, рукою чиновника сделанная копия его хранится в СПбФ АРАН, судьба оригинала неизвестна, адресат — им был Чернецов — вправе был оставить его у себя, оно могло содержать касающееся только двоих: «Хаэ-сале. Береговой знак восстановленный Евладовым в августе 1928 года. Валерий Николаевич! В случае моей смерти тебе придется воспользоваться частью собранных мною материалов для отчета. Мне очень скверно сейчас, все время сильный озноб и временами судороги…»[104] «Далее она писала, — докладывал Валерий, — что постарается привести в порядок собранные материалы, но силы изменили ей, и эта работа осталась незаконченной».[105]



1. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. Экспедиция на Крайний Север полуострова Ямал в 1928—1929 гг. / Вст. ст., сост. и подготовка текста А. И. Пики. Тюмень, 1992. С. 14.
2. Самоеды — искаженное «самодийцы», общее именование северных народов: вогулов, манси, зырян и др., в данном случае ямальских ненцев.
3. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 150. Л. 12—28.
4. Архив СПбГУ. Ф. 7240. Оп. 9. Д. 576.
5. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 151. Л. 1.
6. ЛФО Комитета Севера — Ленинградский филиал Общесоюзного Комитета Севера.
7. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 152. Л. 10.
8. Источники по этнографии Западной Сибири. Дневники экспедиций В. Н. Чернецова / Публикацию подготовили Н. В. Лукина и О. М. Рындина. Томск, 1987. С. 7.
9. Экспедиция была «снабжена фотоаппаратами, различными научными приборами и вооружением», подчеркивал В. Г. Богораз в выданном Наташе удостоверении.
10. Архив СПбГУ. Ф. 7240. Оп. 9. Д. 992.
11. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 11—14.
12. Убеко Сибири — Управление безопасности кораблевождения Сибири.
13. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 16.
14. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 50.
15. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 16—17.
16. «Yollia», или «йола», — северная рыбацкая лодка.
17. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 207.
18. Пика А. И. Новые материалы к истории первой советской этнографической экспедиции на п-ов Ямал (1928—1929 гг.) // Советская этнография. 1989. № 6. С. 100—108 // http://journal.iea.ras.ru/archive/1980s/1989/6.htm.
19. Федор Петрович Литке (1797—1882), Петр Кузьмич Пахтусов (1800—1835) — известные русские мореплаватели, полярные исследователи.
20. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 207, 209.
21. Там же. С. 209.
22. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 32—38.
23. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 50.
24. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 207.
25. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 50—51.
26. Неплюй — шкурка новорожденного оленя.
27. Чижи — высокие, до паха, меховые чулки, позволяющие всегда держать ноги в тепле.
28. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 52.
29. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 32.
30. Там же. Л. 32.
31. Там же. Л. 16—17.
32. Там же. Л. 32—38.
33. Там же.
34. Остров Агнессы (ныне — остров Шокальского) находится недалеко от острова Белого, назван шотландским предпринимателем Вардроппером, высадившимся в конце XIX в. в устье Оби, по имени его жены. Его потомки живут в Петербурге, Лондоне, Тюмени.
35. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 64.
36. Гусь — глухая мужская одежда с капюшоном.
37. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 59.
38. Там же. С. 91.
39. Там же. С. 90—91.
40. Там же. С. 94.
41. Там же. С. 91.
42. Хэбидя яля — пиршество на религиозных праздниках самоедов (ненцев).
43. МИРА — Музей истории религии и атеизма, устроенный стараниями В. Г. Богораза в Казанском соборе Ленинграда.
44. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 70.
45. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
46. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 79—80.
47. Там же. С. 77.
48. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 66—69.
49. Там же. Л. 70—71.
50. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. Ед. хр. 126. Л. 19.
51. Там же.
52. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
53. Там же.
54. Там же.
55. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог] // Этнография. 1930. № 1—2. С. 158—160.
56. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 108.
57. Каслать — перекочевывать, переезжать.
58. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 109.
59. Там же. Л. 81.
60. Попрыск — расстояние, которое могут пробежать упряжные олени без отдыха (около 15 км).
61. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 81.
62. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 159.
63. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 110.
64. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 159.
65. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 73.
66. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 129.
67. Там же. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
68. Там же.
69. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 124.
70. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 208.
71. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 131.
72. Там же. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
73. Там же. Ед. хр. 157. Л. 88—89.
74. Там же.
75. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
76. Там же.
77. Лихтер 315 — грузовое несамоходное судно, на котором их разместили в Обдорске.
78. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 126.
79. Там же. Л. 70—71.
80. Там же. Л. 55.
81. Там же. Л. 55.
82. Там же. Л. 56.
83. Там же. Л. 78.
84. Пика А. И. Новые материалы к истории первой советской этнографической экспедиции на п-ов Ямал (1928—1929 гг.) // http://journal.iea.ras.ru/archive/1980s/1989/6.htm.
85. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 102.
86. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 110.
87. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 158—160.
88. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 70.
89. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 106.
90. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 207.
91. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 158—160.
92. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 1.
93. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 93.
94. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 77.
95. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 128—129.
96. Там же. С. 107.
97. Там же. С. 103.
98. Там же. С. 108.
99. Там же. С. 88.
100. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 88.
101. Там же. Л. 82—84.
102. Там же. Л. 86.
103. МАЭ — Музей антропологии и этнографии.
104. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 76.
105. Там же. Л. 78

1928-1929: Ямальские экспедиции

СообщениеДобавлено: 26 Июнь 2017 14:49
fisch1
Подробнее всего он говорил об археологической разведке на главном святилище Яунга-Хэ, на месте захоронения сказочных сирти. Наташа мечтала попасть туда, но реально это возможно было лишь с пролива, минуя береговую охрану шамана, и потому позарез нужна была «Yollia», остававшаяся в Марре-сале. Еще в марте Вася порывался за ней ехать, но Наташа отменила поездку. О причине она писала Валерию 17 мая в неоконченном, неподписанном и, возможно, неотправленном письме, сохранившемся в оригинале: «Там лед стоит до июля на очень большом расстоянии от берега. <…> Я считаю, что мы с тобой просто не имеем права подвергать Ваську прямой опасности. И так все не очень удачно, а если он еще угробится, то мы совсем посели. <…> Помнишь, что оба штурмана и командир „Полярного“ тоже говорили, что идти в „Yollia“ крайне трудно. Теперь план таков…»[106]
Сомневаясь, сожалея и не оставляя своей мечты, 4 июня, уже больная, еще в одном неоконченном и, вероятно, неотправленном письме или черновике Наташа набрасывает очертания пролива, отмечает устье Яды и пишет: «Дело в том, что главная земля Sirci находится у устья Яды, и это священное место, куда не подходят чумы и не пересекает женщина.[107] С рекой Юмт связано предание о бывшей там войне, так что возможны костяки. У Сейко есть какие-то вещи Sirci. Кроме этого есть Sirci nado восточнее, там тоже надо бы покопаться. Рассказывая по порядку, — дело будет так…»[108]
Текст обрывается. Дней через десять будет Шайтанов мыс. Наташа не успела, и, может быть, именно эта ее мечта стоила ей жизни. А Валерию и Константину «покопаться» в захоронениях удалось, нечто замечательное найти и, как Валерий обещал себе и учителю в письме от 21 ноября 1928 года, привезти в Ленинград необходимые доказательства. Вместе с мэтром они сделали выводы, оправдавшие ожидания Комитета Севера и не оставившие сомнений в глубочайшей древности заселения самодийцами побережий Ямала. Ученым судить о верности или ошибочности их, но в 1929 году они произвели сенсацию.
Однако студенты были посланы к самоедам главным образом для того, «чтобы увидеть, как живут люди на Ямале, чтобы узнать, что им надо и в чем они терпят недостаток» сегодня.[109] Увиденное убедило студента В. Н. Чернецова в необходимости учреждения туземных советов в северных районах Ямала, ибо там «в тихой удаленности царит полный произвол со стороны кулацкой части населения». Да, он убедился в этом и считал своим долгом доложить об увиденном. В 1931 году силами местных властей будут произведены оказавшиеся, по сути, никчемными эксгумация трупа Котовщиковой и судебно-медицинская экспертиза с целью увязать ее смерть в один узел с якобы имевшим место сопротивлением зажиточных самоедов советской власти и примерно их наказать, чего молодой увлеченный ученый, без сомнения, не имел в виду. К счастью, зажиточные самоеды, друзья наших студентов, «эксплуататоры» и «кулаки», в тот раз избегли наказания за свою вину в том, что были успешны в промыслах и сбыте, имели просторные чумы и жили обычаями предков.
Отчитываясь перед ученым советом, Валерий Николаевич коснется неблагоприятных моментов в работе экспедиции: «Проделав долгий и трудный путь, экспедиция лишь к 5 марта пришла к месту работ на северной оконечности полуострова. Эта дорога крайне подорвала силы экспедиции, так как запасы продовольствия не были рассчитаны на оплату этого дополнительного пути. Расчет же с самоедами производился исключительно продуктами. Вследствие этого уже к концу января ощущалась резкая нехватка продовольствия».[110]
С комком в горле доложит он и о самом страшном. Могло ли Валерию Николаевичу прийти в голову назвать вещи своими именами? «Причины смерти неизвестны», но ясно без слов: причиной была цинга, причиной цинги — голод, причиной голода — скверная организация экспедиции: от неподготовленности сотрудников к работе в приполярной зоне до недостатка снаряжения и продовольствия. Зачем же еще вслух?..
Но так и не ясно из «важных бумаг», что писали наши студенты на Ямале: «выехала» или «вывезли»? И куда делось «против ее желания»? И что за «кольцом синяк», упомянутый Васей, о котором поведал ему Еволи? И никто не может сказать, кому «жестокий буран», сменившийся «густым туманом» по пути Константина на Хаэ-сале, столь правдоподобно описанный в Некрологе, «не позволил даже выглянуть из палатки». «Дождь и утренний туман», всего лишь на два часа задержавшие Константина на пути к умирающей Наташе, как он докладывал А. Е. Ножину, заменены в Некрологе описанием внезапно разыгравшейся стихии. Но в Некрологе Валерий напишет правдивые слова о погибшей: «…со смертью Натальи Александровны экспедиция потеряла своего наиболее важного и энергичного члена, и те вклады в науку, которая дала бы столь способная и талантливая работница, в значительной степени погибли вместе с ней». В духе времени… Он мог бы продолжать долго — с Наташей его связывали Урал, Ямал, этнография, археология, студенческая дружба и, надо думать, больше, чем дружба. Цинга цингой, а тошнота и судороги не являются ее симптомами. И надо будет смотреть в глаза Елизавете Ивановне…
Две телеграммы одного содержания пришли 3 августа 1929 года на имя Богораза — в Академию наук и университет: «Котовщикова умерла причины неизвестны сообщите родным снимет конце августа „Прибой“ Чернецов Новый порт Обской „Прибой“».[111]
На обороте бланка в СПбГУ приписка карандашом: «г. Кашин, Тверская губ., Лесной 13, кв. 45». Они думали в те страшные дни о естественном желании семьи похоронить Наташу в родном городе». «Прибой» не выполнил их просьбу по причине ожидаемого расследования? Чего-то боялись? Не захотели? 12 августа Марианна Котовщикова придет в университет, прочтет страшные слова. Ей выдадут личные документы сестры. К письму Е. И. Котовщиковой профессору В. Г. Богоразу от 13 августа 1929 года добавить нечего — странички его хранят следы материнских слез:
«1929 года 13 августа. Уважаемый Владимир Германович, я, врач Котовщикова, мать Наташи Котовщиковой. 3-его августа пришла в Академию Наук на Ваше имя телеграмма от Вали Чернецова о том, что Наташа умерла. От чего — не известно. <…> Непонятно, почему причины не известны. Разве они были отдельно друг от друга? Я отпускала Наташу в эту экспедицию с таким страхом и горем, мне казалось, что экспедиция в такой далекий край, составленная из трех детей, из которых еще одна девочка, не может кончиться благополучно. Весь этот год был для меня сплошной каторгой. Когда мы получили от Наташи телеграмму, что она приедет в сентябре, я успокоилась. Потом опять была тревога, весь июнь не было никаких вестей, и казалось, что они уже должны были продвинуться к таким местам, откуда уже можно было послать телеграмму. В июле тоже не было никаких вестей, и я, предчувствуя, что что-то неладно, написала в Москву отцу Вали Чернецова. Он ответил, что от него была телеграмма, что приеду в октябре. Удивляло, почему от Наташи ничего нет. Звонила Вам, Вас не застала. А вчера, 12 августа, передали телеграмму о ее смерти из Университета. Почему может быть неизвестна причина смерти? Может быть она не умерла, а потерялась? Я, конечно, ничуть этому не верю, а говорю так только от отчаяния. Младшая дочь не позволяет мне так говорить и думать, от того, что, по ее мнению, от этого с ума сойти можно. Я вчера послала телеграмму в Москву, в Северный Комитет с просьбой выяснить место и причины смерти Наташи, а сегодня послала в Новый Порт телеграмму Вале. Может, она умерла какой-нибудь чудесной смертью, и он не знает и не написал, не желая доставлять лишних мучений? Мне было бы легче, если б я узнала, что она умерла внезапно или в бессознательном состоянии, не понимая, что умирает. Наташка, моя девочка, такая жизнерадостная, такая жадная до жизни, и вдруг сознавать, что умираешь, да еще вдали от семьи, к которой она была так привязана. Мы все буквально потеряли головы от отчаянья, не верится, и представить нельзя, как мы будем жить без нашей Наташи. А нужно жить, что-то делать, есть, пить, ходить на работу. Владимир Германович! Вы, вероятно, проезжая через Москву, узнаете, предпринял ли что-нибудь Комитет Севера для выяснения. Вероятно, Вы успеете послать Чернецову телеграмму в Новый Порт, он дал адрес: Новый Порт Обской Прибой Чернецову. Узнала от Ноэми Григорьевны[112], что была телеграмма, что среди самоедов эпидемия оспы, почему они и должны были изменить маршрут, уехать из Марре-сале, а не из Нового Порта. Но если Наташа умерла от оспы, то почему же причины смерти неизвестны. Два мальчика — „мужчины“ не сберегли одной девочки. Может быть, ее смерть послужит примером, уроком, и не будут снаряжаться больше такие экспедиции. Такая девочка, ну как мы будем без нее жить? Уважающая Вас Е. И. Котовщикова. PS. Когда Вы приедете? У меня на Вас в душе, что вы что-нибудь узнаете».[113]
Душа душой, и у Владимира Германовича, несомненно, она была, даже если он не верил в ее существование, но, вероятно, не на месте — еще одно несмываемое пятно на отделении этнографии. Но! Конференция в Обществе воинствующих безбожников, председателем — Сергей Федорович Ольденбург (под каким же страхом мужественный спасатель и охранитель буддийского храма оказался в этой компании?!), секретарем — Руденко, ученик Н. Я. Марра, а у Владимира Германовича мандат с правом решающего голоса! И ему выслан именной красивый билетик красного цвета с девизом «Дело воинствующих безбожников — дело Ленина!». Далее — закончить кучу статей: о методах антирелигиозной борьбы среди малых народностей Севера, о преодолении религии, об обмане и вредительстве религии, об античном атеизме и одни боги знают, о каком еще атеизме… А теперь вот важнейшее из дел — устройство МИРА, «в бывшем, так называемом Казанском соборе». А Институт народов Севера и Институт востоковедения! А МАЭ — хранение, размещение, директорство, штаты, распределение зарплат… Не шутки — несколько директорских кресел, да еще ЛГУ с его бедствующими, вечно голодными этнографами, и каждый взывает о помощи, и как не помочь! А тут великолепная перспектива очередной зарубежной поездки! На этот раз в Европу, в Женеву, на 2-й Международный конгресс лингвистов. Невозможно упустить шанс еще раз побывать в Риме, Лейпциге, Париже, Лондоне.
Елизавета Ивановна ждала внимания со стороны уважаемого Владимира Германовича полгода, не дождавшись, писала во второй раз, и тон ее стал чуть более решительным: «25 февраля 1930 года. Многоуважаемый Владимир Германович! Около двух месяцев назад Вы сказали, что едете в Москву и там возбудите вопрос в Северном Комитете о том, чтобы Комитет постарался затребовать из Свердловска все материалы ОГПУ о Наташиной смерти. После возвращения из Москвы Вы обещали меня уведомить, чего до сих пор не сделали. Я обращалась в местное ГПУ, и оно просило передать дело сюда, но из Свердловска ответа не получили, так, по крайней мере, мне сказали. Там ведь есть большое последнее письмо Наташи ко мне. Что в этом письме, я так и не могла узнать, так как Ратнер сказал, что он письма вовсе не читал, а Чернецов из 4-х страниц письма, по-видимому, ничего не запомнил, по крайней мере мне ничего на мои просьбы не сообщил. При первой возможности я сама поеду в Свердловск, но это будет не раньше моего отпуска. Поэтому я еще вспомнила об одной возможности. Вы говорили, что перед отъездом Вы застраховали жизнь Наташи и Чернецова. Я имею, следовательно, право получить страховую сумму, почему в этом отношении Вами ничего не предпринимается, мне тоже не известно. Для меня это имело бы значение. Что Госстрах не выплачивает страховую сумму в случае самоубийства мне известно. Потому для получения денег, вероятно, Госстрахом были бы предприняты какие-нибудь меры для выяснения, последовала ли смерть от самоубийства или болезни, убийства и т. д. На основании этого я хочу возбудить дело о получении страховой суммы. Так как Наташа являлась старшей из детей, которая скоро стала бы работать и помогать семье, то я думаю, что формальное право я на это имею, так как две другие дочери не работают. Надеюсь получить от Вас какой-нибудь ответ. Е. Котовщикова».[114]
21 ноября 1929 года, всего лишь через три с половиной месяца по получении первого письма Елизаветы Ивановны, В. Г. Богораз дал телеграмму в Свердловское ОГПУ: «Прошу выслать подлинники или копии документов, касающихся смерти Котовщиковой».[115] Но и там не спешили — работы в том ведомстве и без того было невпроворот.
Наконец в апреле 1930 года архив профессора пополнился десятками потрясающих документов. Личным сообщением об их получении Елизавету Ивановну профессор также по занятости не мог известить лично — большой, занятой человек, а Елизавета Ивановна — маленький человек, рядовой врач в психиатрической лечебнице. Но как-то узнала, верно, было поручено Вале. 7 апреля 1930 года она получила письма, адресованные Наташе Марианной и Ариадной Арендт. И среди них адресованное ей, но прежде нее читанное в ОГПУ. Гэпэушная копия его залежалась в СПбФ АРАН, так читайте же вы, читатель, сей горестный текст, написанный на ледяном Шайтановом мысу, на 73° с/ш.:
«14 июня 1929 года. Милая мамуся, ты получишь это письмо только, если я не вернусь с Ямала. Моя дорогая, моя хорошая, моя любимая, ты не можешь себе представить, как я бесконечно хочу тебя видеть, как ты мне дорога и как я тебя люблю. Ты писала мне в Архангельск, что мы часто ссорились и я говорила тебе обидные вещи, если б я снова жила дома, то было бы опять то же самое — таков мой трижды проклятый характер. Но я не могу любить кого бы то ни было сильнее, чем люблю тебя. И сейчас я представляю себе каждое твое движение, улыбку, голос. Я горжусь тобой так, как может один человек гордиться другим. Как-то еще зимой я говорила о тебе с Валей, просто потому, что он знает тебя, а мне хотелось лишний раз хоть на минуточку стать ближе к тебе. Если б я верила в райское блаженство и в ад, то с радостью пошла бы во второй, только бы побыть сейчас с тобой хоть 10 минут.
Я не могу написать словами, как ты мне дорога. Еще раньше, в Крыму у меня бывали минуты, когда я думала о тебе, и все нутро у меня буквально заливала нежность к тебе. А потом опять говорила всякие ужасные вещи, мучила тебя зверски. Ну вот, самое хорошее, самое большое, самое значительное, что у меня было, — это, все-таки, ты. Я девчонкой в Троицком ревела, как теленок, когда ты уходила в отделение, страшно тосковала по тебе в Черневском, в прошлой экспедиции и больше всего теперь. Написать несколько слов о себе. Мне жаль, что я умираю такой молодой, просто потому, что я ничего не сделала в жизни. Не работала, не создала ничего, не имела ребенка. Только мучила людей, которые меня любили. Не успела сделать ничего хорошего, не смогла. И это очень тяжело. Я видела массу очень интересных вещей, которые не увидит, может быть, никто, и, во всяком случае, еще никто не видел, и все это пропадет. Моя дорогая, мне страшно больно, что ты будешь плакать обо мне, но так уж вышло. Не говори ничего Вале, он очень заботился обо мне, и я ему страшно благодарна. Ну, вот. Целую тебя и девочек, крепко, крепко. Твоя Наташа».[116]
Исполненные тяжкого, бескорыстного труда пятнадцать месяцев, трагедия на Шайтановом мысу сблизили Константина и Валерия, словно братьев, и в Ленинграде их соединят по-настоящему семейные узы. Валерий станет мужем сестры Константина. Ирина Яковлевна Чернецова участвовала в просветительской деятельности мужа на Севере и в Ленинграде, в Институте народов Севера. Получив только домашнее образование, она неплохо знала европейские языки, прекрасно владела французским, ей легко дались языки северных народов, она стала соавтором мужа в переводческой деятельности и составлении словарей и учебников для школ народов Севера. Константину Яковлевичу в устье Яды досталась добрая служба: пушистые песцы, рогатые олени, ластоногие, рыбы, жизнь в одиночестве по Торо, время для размышлений — и никакого антропометра, по-своему прекрасная, даром что впроголодь. Если бы не страшные последние месяцы. Веселый, общительный, любимец учителей, друзей и родных, Котя Ратнер, как с нежностью называли его в близком окружении, вернулся домой на грани нервного расстройства и был погружен в глубокую депрессию. «Он долгое время не шутил и не улыбался, это был совсем другой человек», — вспоминала В. М. Коровина.
На Ямале он больше не бывал, но рыцарем Севера оставался на Кольской базе Академии наук. О встрече с ним оставил теплую запись в своем полевом дневнике его сверстник, основатель Лапландского заповедника Олег Измайлович Семенов-Тян-Шанский: «Вечером в 19 ч. (30. 07) ко мне пришли два ихтиолога, работающие на Имандре, очень симпатичные, от них я много узнал поучительного (особенно от Константина Яковлевича Ратнера) насчет Хибинской природы. По его словам, здесь из амфибий одна — Rana temporaria (б. м. + R. Arvalis), из рептилий — Lacertavivipara и очень редко — Vipera beres. <...> Они занимаются биометрическим измерением Coregonus: тут, по его словам, вероятно, только один вид сига, но множество вариаций, простого из Salmonidas — Salto trutta (кумжа), форель, голец. <…> Самый массив Хибинских гор, как он мне сообщил, представляет из себя лакколит, образовавшийся среди древнейших гранитов и гнейсов, а стланцы эти не водного происхождения, а образовались в контактной зоне и прорезаны жилами кварца. <…> Ихтиологи ушли в 21 час…»[117] Вне полевых сезонов Константин Яковлевич служил в ЗИНе[ 118], а с 1937 года — библиографом научно-библиографического отдела БАНа. По согласованному с правительством распоряжению О. Ю. Шмидта сотрудники Академии наук во время Великой Отечественной войны оставались в Ленинграде для охраны научных учреждений на стрелке Васильевского острова. Одним из первых он записался в народное ополчение, но «исполнял ответственные поручения Библиотеки АН СССР и энергично участвовал в оборонных работах Ленинграда».[119] По одной версии, смерть застала его в госпитале Аничкова дворца, Ирина Яковлевна навещала его там. Архивов его не сохранилось. Другая версия: его подняли с обледенелой заснеженной мостовой на стрелке Васильевского острова. Еще одна ледовая трагедия с голодом вкупе — и братская могила на Серафимовском кладбище. Может, упал, подняли, поместили в госпиталь? Смерть наступила в результате «недостатка сердечной деятельности», «паралича сердца» — диагноза, поставленного им Наташе. Блокадный эвфемизм. Квартира, в которой оставался он один, немедленно была опустошена и заселена другой семьей, все «бумажное» пошло на растопку, не осталось ни дневников, ни зарисовок, а перед самой войной была готова к защите кандидатская диссертация. Был человек, и нет его, и все погибло вместе с ним. Остались дети. Вернувшись из эвакуации, они получили в наследство от отца чудом уцелевшие в подвале дома, куда были снесены остатки домашних вещей, снежные очки — круглые синие стеклышки в металлической оправе, старинный полевой бинокль с подвижным волшебным стеклом, пустой кожаный портфель, «Зоологический атлас» да два увесистых черных тома Элизе Реклю. И еще Фритьоф Нансен, «В стране льда и ночи», в мягкой обложке, старая орфография, описание сборов знаменитого ученого в Арктику. По Нансену он готовил себя в рыцари Севера, не думая посмертно удостоиться этого звания. Поразмыслим и о ритмах судеб отца и сына — первый гибнет в первые месяцы Великой войны, второй — Великой Отечественной.


* * *

Начали мы с имени профессора Владимира Германовича Богораза, организатора не одной только Северо-Ямальской студенческой экспедиции, но и других, проходивших в угрожающих гибелью молодым ученым условиях. В 1936 году Владимир Германович внезапно уедет в Ростов-на-Дону, как пишут, в санаторий. В этом городе жил его родной брат — хирург, профессор Николай Алексеевич Богораз, в этом городе в том же году Владимир Германович и умрет. Его счастье, своей смертью в возрасте 71 года. На отдельно взятую страну надвигался 1937 год, вот-вот народовольцев пойдут косой косить. Профессор же, с его бурной деятельностью в прошлом и настоящем, с непрекращающимися зарубежными связями, с необъятной перепиской от Теодора Драйзера и Джека Лондона до Вячеслава Михайловича Молотова и Михаила Ивановича Калинина, был слишком на виду. Судить о В. Г. Богоразе как об ученом — дело ученых; о его отношениях с Богом, богами, царями и большевиками пусть судят те, кому это важно и интересно. Но странно читать отдельные пассажи в его переписке с разными лицами, например с некоей Богдановой. 20 июня 1931 года Владимир Германович беспокоил ее по поводу строительства «своего МИРА»: «Несколько дней тому назад у нас было довольно большое собрание лучших архитекторов Ленинграда. И они все довольно единодушно стали на такую точку зрения: надо собственно сохранить великолепное здание — наследие прошлого, а музей будем устраивать постольку, поскольку, скорей, как необходимое зло. Нам эта точка зрения, влюбленность в красивые вещи прошлого, свойственная старшему поколению художников, хорошо знакома. Мы пойдем своим путем, каким шли до сих пор».[120] Почти цитата из самого главного воинствующего безбожника! Да, родившийся безбожником, по его собственному признанию в автобиографии[121], в 1920—1930-е годы В. Г. Богораз сумел стать знаковой фигурой, как теперь принято говорить. Время было его. Он создал признанную в научном мире школу советской этнографии, был кумиром и непререкаемым авторитетом для своих студентов и оставался им, даже когда они стали самостоятельными учеными; он много чего создал, на удивление всему миру, он создал Институт народов Севера и за это одно по праву заслужил благодарность потомков. Но, пользуясь достигнутым положением, он разрушал храмы, не им созданные, высмеивал публично и оскорблял веру и верования целых народов, больших и малых, вмешивался в их жизнь…
И ямальская трагедия 1929 года до сих пор занимает тех, кто по крохам о ней наслышан. Теперь, спустя столько лет, говорят об их героизме и подвиге… Но ищут и виновных.
Чернецов, отпустив Наташу одну на крайний север, знал о тощих ее запасах пропитания, о том, что может ожидать ее там? Он мог не знать о Наташиной болезни, если ее записка о цинге от 3 июня не была им получена, и все же должен был сознавать и свою долю вины. Сильный, выносливый, ушел к югу с винчестером, мог охотой добыть себе куропатку…
Рассуждают о вине самой погибшей, фанатично взвалившей на себя груз, которого не выдержали ее организм и психика. Но не она первая, не она последняя, много известно восторженных энтузиастов и энтузиасток в науке, и если виновна, то как бы безвинно. Ерминия Жданко, в качестве врача добровольно ставшая спутницей Георгия Брусилова в трагически завершившемся походе, писала отцу, испрашивая его благословения на добровольный страдный путь: «Ведь я не виновата, что родилась с такими мальчишескими наклонностями и беспокойным характером, правда?»[122] Наташа Котовщикова была романтиком «с беспокойным характером», но в Арктику ее звали не одни романтические иллюзии, а страстное, глубокое погружение в науку. «Все всегда поражались энергии и тем упорством, с каким она работала. Н. А. Котовщикова никогда не считалась со своими силами, и, если перед ней стояла задача, она шла к ее исполнению, не задумываясь ни перед какими трудностями…» — писал В. Н. Чернецов в Некрологе.[123] И винила только себя и никого больше, единственный упрек ее самоедам: «Самоеды так врут, что я уже ничему не верю». Но имело место бестактное вторжение наступающей в ослепляющем ореоле благих намерений силы, и малый народ стихийно отстаивал свое разумение жизни, свой первобытный мир. А Наташа не всегда задумывалась о средствах ради общего дела, в интересах науки, Родины — вспомним о норвежцах и святилищах.
Но «пославший»? Не продумавший, не снабдивший, плохо организовавший экспедицию Комитет Севера в лице все-таки профессора В. Г. Богораза? Его не извиняет ничто — по самому большому счету то была откровенная эксплуатация молодого энтузиазма в угоду бездушному государству.
В. П. Евладов, «европейски образованный, гуманистически мыслящий», благороднейшей души человек, но человек своего времени, искренний «ленинец», иронизировал по поводу первобытных верований самоедов и выводил «на чистую воду» шаманов, видя в них помеху своей мечте о добротных чумах для каждой самоедской семьи. Мечтательно он полагал необходимым условием сытого счастья ямальских кочевников устройство на их полуострове колхозов и совхозов, считал это «главной целью своей деятельности, главным смыслом своей жизни», как писал А. И. Пика в предисловии к его запискам. И там же пишет: «И на Ямале никто не думал, что через четыре года люди будут стрелять в людей, как это случилось в 1932 году на севере Ямала в самый разгар компании по коллективизации».[124] А через сорок с лишним лет, будучи участником экспедиции Института охраны природы и заповедного дела Минсельхоза СССР на Ямале, задачей которой было «изучение процесса естественного восстановления тундровой растительности в районах работ нефтегазоразведочных экспедиций», А. И. Пика не обнаружил там ни чумов, ни оленьих стад, ни ненцев — кроме безжалостно искалеченной тундры, сколько ни всматривался, ничего не увидел ученый под крылом низко летящего самолета.[125]
Так вслед за сибирским писателем А. К. Омельчуком, писавшим об этой истории[126], будем считать главным виновником время? Им можно оправдывать вину людей? Но время не персона, оно — «категория» и все расставляет по своим местам.
Только Наташины последние мысли и слова — о самых близких и дорогих, как и у спутника ее по Ямалу в страшном ленинградском январе 1942-го. Это вне времен.


* * *

В Ленинграде Наташину смерть заслонили другие события и потрясения. Из нескольких фраз, брошенных в домашней обстановке бывшими ее сокурсниками, смутно запомнилось о какой-то полярной экспедиции, о некоей погибшей Котовщиковой, о судебном преследовании К. Я. Ратнера. В 1980-е к этим отзвукам добавилась случайная встреча с книжкой сибирского писателя и краеведа А. К Омельчука «Рыцари Севера».[127]
Интерес она вызвала близкими автору именами В. Н. Чернецова, И. Я. Чернецовой и К. Я. Ратнера. А в 1995 году геолог и историк науки А. М. Малолетко по просьбе геолога и историка науки А. В. Лапо прислал из Томска Е. С. Корженевской, вдове К. Я. Ратнера, изданную в 1987 году Томским университетом книгу «Источники по этнографии Западной Сибири».[128] Издание это, состоявшееся благодаря героическим усилиям Н. В. Лукиной и О. М. Рындиной, наряду с другими материалами архива В. Н. Чернецова включает и его ямальский дневник 1928—1929 годов. К сожалению, этот замечательный памятник, оставленный нам ленинградским студентом, будущим признанным ученым, не переиздан до сих пор так, как давно пора и можно сделать при нынешних возможностях издательского дела.
Самоедов тех давно нет, само неблагозвучное наименование ненцев исчезло из обихода, о жизни дедов их потомки узнают из Интернета и школьных учебников. Но на одном из туристических сайтов экономически процветающего ныне Ямала можно увидеть общий памятник трем молодым исследователям. Обелиск в память мало кому известных в Петербурге «землепроходцев» среди белой пустыни вознесен высоко в небо, на нем высечены имена трех ленинградских студентов 1920-х годов, выполнявших свою миссию ученых в тяжелейших, гибельных условиях.
Есть на Ямале и персональный памятник. В 1929 году Убеко Сибири предложил переименовать мыс Хаэ-сале в мыс Котовщиковой. Райисполком Обдорска предложение отклонил во избежание путаницы в географических названиях — для ненцев он остался бы Шайтановым. Тогда же В. Н. Чернецов в записке В. Г. Богоразу «по вопросу о сооружении памятника на могиле Натальи Котовщиковой» предлагал обратиться в несколько государственных организаций для получения необходимых средств. Ни у Госстраха, ни у Пушной конвенции, ни у Убеко Сибири денег не нашлось, не нашлось их и у Комитета Севера.
Наташина могила 8 сентября 1997 года была опознана во время пережидания шторма экипажем теплохода «Фиорд» у мыса Хаэ-сале по случайно найденной медной дощечке с ее именем, установленной Валерием и Константином в августе 1929 года. И если не мыс, то береговой знак на Хае-сале теперь носит имя Н. А. Котовщиковой.[129]



107. «Не пересекает женщина» — по ненецкой традиции женщине запрещено пересекать путь оленьему обозу или пространство за печкой в чуме, где располагается кухонная утварь, перешагивать через мужчин и детей, орудия промысла и т. п.
108. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 78.
109. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 64.
110. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 12.
111. Архив СПбГУ. Ф. 7240. Оп. 9. Д. 1314.
112. Ноэми Григорьевна Шпринцин (1904—1963) — этнограф, антрополог, ученица В. Г. Богораза.
113. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 90—92.
114. Там же. Л. 96.
115. Там же. Л. 107.
116. Там же. Л. 79.
117. Семенов-Тян-Шанский О. И. Хибинский дневник // Живая Арктика. 2004. № 1. С. 125—126 // http://arctic.org.ru/2004.htm.
118. ЗИН — Зоологический институт АН СССР.
119. Справка дирекции БАН — семейный архив, копия — Архив БАН.
120. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 94. Л. 87.
121. Там же. Ед. хр. 1. Л. 42.
122. Санин А. Д. Загадка таинственного исчезновения полярной экспедиции Г. Л. Брусилова на шхуне «Святая Анна» // http://flot.com/publications/books/shel ... tm?print=Y.
123. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 158—160.
124. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 7.
125. Там же. С. 3.
126. Омельчук А. К. На краю света, на мысе Хэй-Сале // Родина. 2005. № 9. С. 60—62.
127. Омельчук А. К. Рыцари Севера. Свердловск, 1982.
128. Источники по этнографии Западной Сибири. Дневники экспедиций В. Н. Чернецова / Публикацию подготовили Н. В. Лукина и О. М. Рындина. Томск, 1987.
129. Омельчук А. К. На краю света, на мысе Хэй-Сале. С. 60—62.


http://magazines.russ.ru/zvezda