Страница 2 из 2

Водолазов Александр. ТАМ, ЗА ДАЛЬЮ НЕПОГОДЫ

СообщениеДобавлено: 26 Январь 2010 00:04
[ Леспромхоз ]
Александр Водолазов
ТАМ, ЗА ДАЛЬЮ НЕПОГОДЫ
Описание жизни Александра Васильевича Светакова

Попытка реконструкции на фоне реальных исторических событий,
с использованием доносов, справок, протоколов допросов?
газетных статей, а также другого архивного материала

Отрывки из неизданной книги

"Голоса Сибири". Выпуск 3-4
Кемерово
Кузбассвузиздат 2006
© 2004 - 2006. Коллектив авторов.

ОБСУЖДЕНИЕ КНИГИ И КОММЕНТАРИИ: http://www.polarpost.ru/forum/viewtopic.php?f=19&t=2347

Содержание:

  1. Предисловие для читателей альманаха «Голоса Сибири»
  2. Гонка за колымским золотом
  3. Неудавшаяся экспедиция
  4. Преступление во льдах
  5. «Челюскин» в Чукотском море был не один
  6. Растопить лёд Арктики
  7. С новым, 1937 годом!
  8. «По мере продвижения к социализму...»
  9. Шмидт переходит Рубикон
  10. Отступление. Пример для подражания
  11. Бергавинов спасает Светакова
  12. Ледяное небо 1937 года
  13. Падение кумира
  14. «Браток»
  15. Последний побег на Север
  16. Звезда Шмидта заходит на востоке
  17. Зимовка
  18. «Вышивал сердитый Сталин...»
  19. «Я обращаюсь к советскому правосудию»
  20. «Вы отъявленный враг!»
  21. «Александр Васильевич, я вас оклеветал!»
  22. На сталинской «Стройке века»
  23. «Повторник»
  24. Эпилог. «Признать умершим»

ПОСЛЕДНИЙ ПОБЕГ НА СЕВЕР

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 10:25
[ Леспромхоз ]

А что же наш главный герой, беглец в «блаженную страну»? Тот год, что в столице бушевали страсти, шли процессы, летели головы, он провел в своем последнем арктическом пристанище, в чукотской бухте Провидения. С подачи начальника политуправления Сергея Бергавинова и начальника Морского управления Эдуарда Крастина (без преувеличения, спасших его от гибели в том самом 37-м) Светаков отправился на Дальний Восток, где десяток лет назад и началась его карьера инженера-гидростроителя.

В начале мая 1937 года поезд Москва-Владивосток уносил Светакова из столицы к спокойной, как он надеялся, жизни. Настроение у него было едва ли не приподнятое.
На второй-третий день пути столичные страхи мало-помалу отпустили, и вместе с нормальными заботами о будущей работе возвратилось и трезвое осознание реальности. Светаков не был наивным человеком, он ясно понимал, что после ареста начальника Дальневосточного территориального управления Михаила Пошеманского сейчас идет чистка «низов». Но должно же все это, в конце концов кончиться, убаюкивал свои страхи Светаков. Ну не может в стране быть столько врагов...

Но он остолбенел, когда, уже прибыв во Владивосток, обнаружил в «Правде» малоприметное сообщение: 11 мая 1937 года специальное судебное присутствие Военной коллегии Верховного суда СССР рассмотрело дело «Антисоветской троцкистской военной организации». В нее входили военачальники, которых еще вчера страна носила чуть ли не на руках, о них слагали песни, пионеры читали стихи: маршал Тухачевский, командармы первого ранга Якир, Уборевич, командарм второго ранга Корк, комкоры Примаков, Путна, Фельдман, Эйдеман. Но более всего поразило, что в то самое судебное присутствие (название-то какое, подумал Светаков) входили, среди прочих, старые знакомые - Василий Блюхер и Николай Каширин, его партизанские командиры. Причем Блюхер и возглавлял то самое присутствие. Было от чего свихнуться.

В отличие от других «показательных» процессов, никаких подробностей о суде над военачальниками не публиковалось. Следующее сообщение появилось ровно через месяц, 11 июня: все обвиняемые были признаны виновными и расстреляны в тот же день.

С 1931 года, когда Светаков заправлял здесь строительством портов, во Владивостоке мало что изменилось. Лишь его любимый ресторан при гостинице «Версаль» после встречи здесь челюскинцев переименовали в «Челюскин». Старых знакомых почти не осталось. Не сразу, с оглядкой и на ухо, ему постепенно обрисовали ситуацию, в которой оказалось Дальневосточное теруправление. После ареста Михаила Пошеманского от Владивостока до Чукотки пронесся вихрь арестов. Работать практически было некому. Те же, кто еще оставался на своих местах, не решались пальцем пошевелить, опасаясь обвинений во вредительстве и контрреволюционной деятельности.

Однако, несмотря ни на что, надо было работать. Светаков довольно быстро понял, что здесь, во Владивостоке ситуация выглядит совсем иначе, нежели это рисовал ему в Москве начальник морского управления Эдуард Крастин. Одолев почти восемь тысяч километров, пересекши всю страну с запада на восток, он обнаружил, что бухта Провидения, куда он был направлен главным инженером строительства, отсюда, из Владивостока столь же недосягаема, как и из Москвы.

Люди для будущей стройки были уже собраны, деньги отпущены. Ожидали только парохода, который мог бы забросить строителей и грузы в Провидения. Поэтому Светаков торопился. Надо было изучить все материалы предыдущих изысканий по бухте. Оказалось, что единой точки зрения относительно масштабов и даже места строительства будущего порта у руководства Севморпути нет. Никаких серьезных изысканий практически не проводилось. Предполагалось, что все это Светаков должен будет начинать практически с нуля.

Ну, точно, как на Диксоне, хватался за голову Светаков. Но там хоть в первые дни понаехало начальников, специалистов, ученых, решали сообща. Здесь же не было никого. Полагаться приходилось только на собственные силы и его величество случай. Светаков начал понимать того чудака со странной фамилией – Долгий-Рапопорт, который год назад уклонился от «лестного» предложения. Но выбирать не приходилось.

Начальником Дальневосточного территориального управления Главсевморпути после ареста Пошеманского назначили Николая Иванова. Светаков его немного знал по давней работе на Сахалине. Иванов был тогда секретарем Сахалинского окружкома ВКП(б). В ту пору в дела Светакова он особенно не влезал, лишь однажды помог оформить поездку советских инженеров на японскую концессию в Дуэ. Он тогда и себя включил в группу, с интересом осматривал японские технологии, общался с японскими инженерами, даже интересовался их зарплатой, цокал языком. Еще пару раз встречались на банкетах.

Иванов был чисто партийным работником, без специального образования, ничего не понимавшим ни в арктическом судоходстве, ни в портостроении. Но он был энергичен, исполнителен, привык любой ценой проводить в жизнь линию партии и правительства.
Задерганный, насмерть перепуганный вихрем арестов, он мотался на пароходах, на самолетах, на санях по всему необъятному региону от Владивостока до Уэлена, надеясь самоотверженной работой на износ заработать будущее алиби. Но и здесь было то же самое, что и на Западе. Не хватало средств, поэтому повсеместно практиковалось «расходование не по назначению». Чтобы обеспечить людей хоть каким-то жильем, изымались средства со строительства вспомогательного флота. Из-за этого возрастали непроизводительные простои судов под погрузкой-выгрузкой. Простои, в свою очередь, приводили к тому, что товары и продукты в районы Крайнего Севера завозились несвоевременно, а то и вообще не завозились. И повсеместная беда от Архангельска до Владивостока: из-за тотального бардака грузы зачастую отправлялись не те и не туда. Лишь бесперебойно шли транспорта с заключенными...

Но самой, может быть, главной бедой оставалась удаленность территориального управления от театра действий. Две с половиной тысячи миль от Владивостока только до Берингова пролива (а зона ответственности управления простиралась далее на запад до Колымы) сводили на нет все усилия Иванова. С таким же успехом можно было пытаться управлять Черноморским флотом, скажем, из Мурманска.

Существовал план перевода теруправления в бухту Провидения, за него ратовал сам Шмидт, но когда и как, какими силами и средствами – никто не знал. Да и зачем?.. «Дальфлот» - специализированное пароходство НКВД, все более набирал силу, успешно справляясь с нарастающим потоком грузов и заключенных для Колымы. Но весь этот поток шел через Магадан. Северный вариант по-прежнему оставался вспомогательным. Потому и перспективы бухты Провидения, ключевого звена в шмидтовском варианте, оставались туманными.

У Светакова не было особой необходимости общаться во Владивостоке с Ивановым. Все производственные вопросы, связанные со строительством порта, решал в теруправлении начальник «Провиденстроя» Борис Михайлов. Светаков как-то раз зашел к Иванову, что называется, ради протокола. Вспомнили совместную работу на Сахалине. Больше разговаривать было не о чем. Да и время на дворе никак не располагало к неформальному общению, тем более – к сближению. В затравленных глазах Иванова явно читалось – вот еще фрукт свалился из Москвы на мою голову. Да и Светаков не без опаски думал – а не ты ли, друг любезный, сдал своего предшественника Пошеманского?

Под пытками
«Летом 1937 года во Владивостоке у себя в кабинете я завербовал в организацию главного инженера строительства порта Провидения Светакова (имя, отчество не помню).
Светакова я знал несколько лет. Он строил порт в Александровске-Сахалинском и в Тикси, а сейчас поехал строить порт в Провидения. Он болеет рвачеством. Как-то завел с ним разговор, что при сегодняшних условиях советский инженер получает гроши, тогда как при капитализме труд инженера оплачивается лучше.
Светаков с моими доводами согласился. Тогда я ему предложил вступить в существующую в Севморпути контрреволюционную террористическую антисоветскую организацию. Он согласился.
Я дал ему задание – не дожидаясь результатов изысканий дебета пресной воды для нужд порта Провидение, форсировать строительство портовых сооружений, чтобы забить в них как можно больше средств. У меня были основания думать, что для нормальной работы порта не хватит пресной воды и порт придется переносить в новое место. Позднее Светаков мне рассказывал, что он вовлек в антисоветскую организацию начальника «Провиденстроя» Михайлова».

Из протокола допроса Николая Иванова. Москва, Бутырки, 1 февраля 1938 года


Все лето и до конца сентября Светаков оставался во Владивостоке. В самом Провидении делать было решительно нечего, да и добраться туда не было никакой возможности – парохода по-прежнему не было...

К тому времени, когда Светаков прибыл во Владивосток, штаты строителей будущего порта были уже сформированы, причем раздуты раза в два. Народ был разношерстный, немало людей с уголовным прошлым. Светаков опасался, что его ждут те же проблемы, что с грузчиками в Тикси. Но проверить это не представлялось возможным: весь штат строителей, самого треста «Провиденстроя» до 26 сентября 1937 года торчал во Владивостоке, быстро проедая бюджетную статью по вербовке и содержанию рабочей силы. Даже не приступив к строительству, «Провиденстрой» оказался из-за этого в тяжелейшем финансовом положении.

Но если рабочих был избыток, то ни стройматериалов, ни запасов продовольствия не было вовсе. Самое главное – не было строительного леса, основного материала, из которого только и можно было соорудить будущий ряж. Теруправление запросило у крайисполкома 17 тысяч кубов. В крайисполкоме ответили, что леса на материке нет, если хотите – забирайте 6 тысяч кубов на Сахалине.

Начальник «Провиденстроя» направил на Сахалин приемщика, который до того леса в глаза не видел. На месте оказалось, что лес экспортный, предназначен для Японии, более того – короткомерный, то есть для строительства негоден. Тем не менее для этой авантюры нашелся пароход, и около трех тысяч кубов никому не нужных бревен и около сотни строителей были заброшены в Провидение. О подготовке ряжевого причала не могло быть и речи. За неимением фронта работ строители возвели из «японского» леса здание будущей конторы, пару подсобных строений и остались совершенно без дела.

Светаков кожей ощущал, что все больше превращается во «вредителя». Не добавляли энтузиазма слухи, долетающие из Москвы. Последним из руководителей Главсевморпути, об аресте которого Светаков успел узнать еще в Москве, был Иван Копусов, один из самых приближенных к Шмидту людей. Уже во Владивостоке Светаков узнал, что накануне его отъезда взяли Михаила Плисецкого. За время долгого сидения во Владивостоке как удары по голове сыпались сообщения об арестах Сергея Нацаренуса, Ильи Баевского, Александра Воробьева, Алексея Боброва, Юлия Лисса, многих других, рангом пониже (читатель уже знает о них из предыдущих глав). Светаков мучительно пытался постичь логику происходящего, но рассудок был бессилен.

Но когда в конце июня Светаков прослышал, что расстреляли Вячеслава Зофа, бывшего «ленинского связного», у него окончательно спала пелена с глаз. Как помнит читатель, у Светакова было мало оснований испытывать к Зофу теплые чувства. Но при всей сложности отношений, Светаков всегда продолжал относиться к нему как к представителю «ленинской гвардии», не подвергая сомнению ни святой для него образ Ленина, ни верность идеалам революции той самой «гвардии».
С расстрелом Зофа для Светакова рухнул последний оплот веры. Если режим считает врагом народа человека, который спасал Ленина, значит – этот режим сам преступен. И Светаков ушел в себя.

В поисках хоть какой-то опоры в жизни он хватался за Ираиду. Поначалу он не строил далеко идущих планов. Но то ли возраст начинал брать свое, то ли очень не хватало надежного пристанища, верного плеча рядом, но роман их стал крепнуть. В частном секторе на окраине Владивостока он снял для них небольшой домик, куда и стал все чаще возвращаться после работы. Почти полгода, до конца сентября они жили душа в душу. Светаков твердо решил строить семью, тем более, что вскоре выяснилось – Ираида ждет ребенка.
О их связи не знала ни одна душа. Похоже, Ираида разделяла его страхи и не настаивала на регистрации. Только благодаря этому в дальнейшем ее не постигла судьба жены врага народа. Спасло это и сына.

Оставалось последнее – бежать на Север, в спасительное Провидение. Но, похоже, кроме него в этом больше никто не был заинтересован – ни в Москве, ни во Владивостоке. Состояние вынужденного безделья, того хуже – вынужденной имитации дела, угнетало.
С бору по сосенке собрали, наконец, лес, пригодный для сооружения ряжа, выбили оборудование, технику, собрали строителей. 27 сентября 1937 года из Владивостока вышел, наконец, пароход курсом на Провидение.

По пути в Провидения пароход зашел в Петропавловск-Камчатский, где пароход простоял неделю. В местном представительстве Главсевморпути он встретил человека, который показался ему знакомым. Память подсказала – да это тот самый Долгий-Рапопорт, с которым они были на совещании у Шмидта год назад, когда Светакова утверждали начальником Тикси.

Светаков представился, собеседник его тоже вспомнил. Поговорили о том, о сем, старательно избегая фамилий руководителей Севморпути. Светаков рассказал какие-то пустяки о московской жизни, о столичных новостях, в двух словах поведал о зимовке в Тикси.

Оказалось, что Долгий-Рапопорт возвращается с зимовки на острове Врангеля, где был начальником. Направляется во Владивосток и далее в Москву. Дней десять назад его пароход как раз заходил в бухту Провидения.
- Ну, как там? – Светакова интересовало мнение коллеги, который, в отличие от него, уже видел все своими глазами.
- Да как вам сказать, - с оттенком непонятного Светакову злорадства ответил собеседник. – Скажу одно – несладко вам придется.
- Ну, нам не привыкать, - только и ответил Светаков.
Говорить было решительно не о чем.

Плавание затянулось почти на две недели. Когда прибыли в бухту Провидения, зима уже вступала в свои права. Была середина октября 1937 года.

ЗВЕЗДА ШМИДТА ЗАХОДИТ НА ВОСТОКЕ

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 16:25
[ Леспромхоз ]

Донос (начало)

Наркому Внудел т. Ежову

В 1934 году правительство постановило развернуть строительство порта в бухте Провидения. Эту работу поручили начальнику Главсевморпути тов. О.Ю. Шмидту. В первую очередь необходимо было построить к 1935 году судостроительную базу. Однако в 1936 году ничего сделано не было, а когда правительство проверило выполнение задания, то в Главсевморпути зашевелились и решили этот прорыв заделать хоть кое-как.
25 мая 1936 года Шмидт собрал совещание замов, на котором присутствовали: Янсон, Бергавинов и его заместитель Серкин, Крастин, Ушаков и Копусов. Туда вызвали и меня, и мне было предложено поехать в бухту Провидения и разворачивать уже не судостроительную базу, а хотя бы ремонтную мастерскую.
Из заседания я вынес убеждение, что мероприятие является очковтирательством, желанием тов. Шмидта замазать упущения перед правительством. Отказаться я не мог и согласился. Но когда на следующий день я узнал, что почти никакой подготовительной работы проведено не было, а 26 мая срок уже поздний и что средств на строительство начальником финансового управления Балагулом не отпущено, я начал шуметь. Но это не помогло, так как товарищи Нацаренус (начальник планового отдела), Крастин и Балагул между собою спорили и якобы не могли договориться (из этой тройки не арестован теперь только Балагул).
К Шмидту пробиться нельзя было, и я пошел к его заму Янсону, который созвал совещание из вышеназванных лиц и якобы их помирил. Но через день-два мне было предложено ехать не в бухту Провидения, а на остров Врангеля, куда я охотно и поехал.
В бухту Провидения был назначен начальником порта пьянчужка Дорошенко, бывший там агентом по приемке угля. Назначил его туда бывший начальник Дальневосточного территориального управления ГУСМП Пошеманский, ныне арестованный враг народа.
Что же сделали в бухте Провидения в 1936 году? Ничего! На строящуюся там машинно-промысловую базу возложили и ремонт судов, если таковой понадобится.
Осенью 1936 года через бухту Провидения проезжал сам О.Ю. Шмидт и он, конечно, видел, что никаких работ по порту не начинали, что нет не только ремонтной базы, но даже мастерской.
Не знаю, скрыл ли товарищ Шмидт это обстоятельство от правительства. Не знаю также, что он предпринял в отношении основного виновника, то есть начальника Морского управления Крастина. Но достоверно могу сообщить, что, наоборот, Крастин выдвинут Шмидтом в свои заместители, то есть получил повышение...

Н.Я. Долгий-Рапопорт, чл. ВКП(б). Октябрь 1937 года. Москва, Новинский бульвар, 3, кв. 20, тел. Г-1-00-24


Отвагу доносчика легко понять, если помнить, что на дворе октябрь 1937 года, весь арктический флот уже накрепко вмерз в лед, руководителей Главсевморпути одного за другим выдергивают на Лубянку, откуда они уже не возвращаются. Член ВКП(б) Долгий-Рапопорт наносит удар (в этом нет никаких сомнений) по самому Отто Шмидту. Какие мотивы им при этом руководили, для нас не столь важно. Важно другое: если не считать очевидной подлости автора доноса, суть проблемы он изложил правильно - ни Шмидт, ни его замы не имели ни малейшего представления, что же делать с портом в бухте Провидения. Эдуард Крастин, благословлявший Светакова на трудовые подвиги, конечно же, лукавил. Хотя при этом и спасал Светакова от гибели.

Восточное крыло Севморпути было самым слабым звеном в системе. Из Владивостока старые пароходы с трудом добирались до бухты Провидения, практически на последних запасах угля. Порта, который бы мог стать стартовым для броска к устьям восточно-сибирских рек, в бухте Провидения не было. Грандиозные планы Шмидта и его команды по строительству здесь крупной базы снабжения, судостроительного и судоремонтного завода, как следует из доноса Долгого-Рапопорта, оказались очередным блефом (забегая вперед, отметим, что всерьез строительство порта в бухте Провидения началось только в 1940 году, перед самой войной).

Так разрешился исторический спор («упорная и жестокая борьба», которую обещал своим оппонентам Шмидт) между «титаном Возрождения» и «болтунами-пасквилянтами» вроде Молодых, профессора Воблого, а заодно и с собственной «пятой колонной» в лице Бориса Лаврова (моральные мотивы, которые двигали каждой из сторон, их представления о целях и средствах оставляем за скобками).

Но главным победителем стал «Дальстрой».

ЗИМОВКА

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 16:30
[ Леспромхоз ]

Провидение – промысел Божий, рок, судьба.

Владимир Даль. Толковый словарь

В бухту Провидения прибыли уже в середине октября. Для Чукотки это – почти зима. Надо было срочно разгружать пароход, пока бухту не сковало льдом. Пароход был набит пассажирами до отказа. Кроме собственно строителей, сотрудников «Провиденстроя», гидрологов, на Карякскую культбазу следовала большая культурно-этнографическая экспедиция. Эти считали себя привилегированной публикой.

Светаков, лучше других чувствующий ситуацию, к тому же так и не расставшийся с военкомовскими замашками, за которые его корил Бергавинов, объявил аврал. Мобилизовал и членов «интеллигентской», как он их называл, экспедиции. Пригрозил, что в случае отказа снимет с довольствия, перестанет кормить.

Так в краевое ОГПУ ушел первый донос. Затем их было много: и про невыносимую требовательность к строителям, и про спаивание казенным спиртом эскимосов, и даже про странный интерес, который Светаков проявляет-де к американскому материку, до которого через Берингов пролив, да еще по льду, рукой подать...

Несмотря на ограниченность ресурсов, Светакову предстояло построить современный порт со складами, площадками для грузов и угля, инфраструктурой - управлением порта, мастерскими, электростанцией, гаражом и прочими вспомогательными зданиями. Предстояло, наконец, соорудить главное – ряжевый причал (такой же, какой Светаков строил на Диксоне) и поселок на 500 человек.

Светаков ушел в работу, как в спасение. Из «японских» бревен продолжали строить жилые дома, подсобные помещения и кое-что по мелочам, чтобы обеспечить нормальным жильем и бытовыми условиями строителей. Из длинномерного леса начали сооружать ряж. Дело было привычное, лишь угнетала мысль, что все это никому, кроме него не нужно.

Строителей, как и опасался Светаков, оказалось в избытке, все или мешали друг другу или бездельничали. В конце концов Светаков потребовал вернуть половину строителей за ненадобностью во Владивосток.

Периодически доходили слухи о новых арестах, в том числе его спасителей - Янсона, Крастина. Но после Зофа душа как будто отупела. Единственный раз новость ужасом резанула по сердцу где-то перед самым Новым, 1938 годом, когда сначала в Москве, а потом через дыры в эфире до самой последней зимовки распространился темный слух: начальник политуправления Сергей Бергавинов то ли расстрелян, то ли покончил с собой, не выдержав пыток.

Это было как ночной кошмар – вот она, смерть, ты видишь и ощущаешь ее, в тебя входит тошнотворный ужас, от которого начинают шевелиться волосы на голове, и не разобрать, что это, откуда. Смерть бесформенна, черты ее не различить, только все существом ощущаешь – теперь конец. И нет сил ни отогнать наваждение – воля парализована, ни проснуться.

Так ни шатко, ни валко протянули до Нового, 1938 года. 26 января Светаков получил телеграмму от Ираиды – у них родился сын, которого она назвала в честь мужа Александром. И буквально в тот же день стало известно – арестовали начальника Дальневосточного территориального управления Николая Иванова.

Дальше уже было как в тумане. За мартовским процессом над правотроцкистским блоком он отупело следил по радио. Его уже мало что могло удивить. Пил с кем попало спирт. Особенно любил застолье с эскимосами, которым не надо было ничего объяснять. Иногда подолгу смотрел на запад, где совсем неподалеку была Аляска. Какая-то смутная мысль закрадывалась тогда в голову, но он ее гнал. Она почему-то казалась ему страшнее, чем сообщения об арестах...

А в апреле Иванова приговорили к ВМН и в тот же день расстреляли.
Светаков теперь дивился собственной наивности, когда совсем недавно полагал, что после ареста Пошеманского с троцкистами будет покончено. «Чистосердечные признания», выбитые из Иванова, аукнулись десятками новых арестов...

В апреле же в Провидении узнали о мартовском постановлении Совнаркома по итогам ледовой катастрофы 1937 года. Опять были собрания, резолюции, из протокола в протокол переписывалось одно и то же: «плохая организованность.., наличие самоуспокоенности и зазнайства.., благоприятная обстановка для преступной антисоветской деятельности.., предупредить повторение ошибок».
Однако очередные «ошибки» последовали незамедлительно. Колыма требовала новые десятки тысяч заключенных на смену сгинувшим в зиму 1937-38 года. Охотское море еще было покрыто льдом, но «Дальстрой» не мог ждать. Старенькому, дореволюционной постройки ледоколу «Красин» (бывший «Святогор») в апреле было приказано провести в Магадан караван судов с заключенными и грузами для Колымы.

Свидетельство
«Еще и сейчас, как ни странно, сохранились в живых кое-кто из арестантов, этапированных туда с известной миссией «Красина» весной 1938 года в нескольких старых пароходах-галошах - «Джурма», «Кулу», «Невострой», «Днепрострой», которым «Красин» пробивал весенние льды. Тоже оборудованы были в холодных грязных трюмах три яруса, но еще на каждом ярусе - двухэтажные нары из жердей. Не всюду было темно: кое-где коптилки и фонари. Отсеками поочередно выпускали и гулять на палубу. В каждом пароходе везли по три-четыре тысячи человек. Весь рейс занял больше недели, за это время заплесневел хлеб, взятый во Владивостоке, и этапную норму снизили с 600 граммов на 400... По сравнению с речными этапами здесь еще были штормы, морская болезнь, обессиленные изможденные люди блевали, и не в силах были из этой блевотины встать, все полы были покрыты её тошнотворным слоем...
Перед Магаданом караван застрял во льду, не помог и «Красин» (было слишком рано для навигации, но спешили доставить рабочую силу). Второго мая выгрузили заключённых на лед, не дойдя до берега. Приезжим открылся маловесёлый вид тогдашнего Магадана: мертвые сопки, ни деревьев, ни кустарника, ни птиц, только несколько деревянных домиков да двухэтажное здание Дальстроя.

Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ.


Это был тот самый «Красин», которого сменяющие друг друга начальники Дальневосточного территориального управления Пошеманский с Ивановым собирались вредительски вывести из строя к началу будущей войны с Японией. В дополнение к свидетельству Солженицына следует добавить, что для самого «Красина» все закончилось весьма печально. Он не просто «не помог», он сел на камни, серьезно повредив корпус. Но то был «сталинский» (так его официально называли) караван, и потому для капитана и команды все обошлось.

В начале июня Светаков запросился в отпуск. Его особо никто не удерживал, поскольку делать на строительстве было решительно нечего. Он добрался до Владивостока, повидал своего первенца, дал наставления Ираиде и поездом умчался в Москву. Что-то ему подсказывало, что они уже вряд ли увидятся. В Москве он не задержался и, получив в профсоюзе путевку, уехал лечиться в Гагру.

Донос (продолжение)

Наркому Внудел т. Ежову

... А что же сделано Главсевморпутем по линии создания порта и ремонтной базы в бухте Провидения в 1937 году? Начальником «Провиденстроя» послан из аппарата некто Б. Михайлов, а главным инженером по строительству Светаков, который уже раз сорвал работу в порту Тикси и раз на острове Диксон. Но Светакова послали его друзья: все тот же, ныне арестованный, Крастин и замначальника политуправления Серкин, который знал обо всей этой истории. Он же знал и о том, что Светаков неоднократно срывал работу.
Как же начал строительство Светаков? Вместо того, чтобы первыми пароходами выслать в бухту Провидения гидрогеологов, которые должны были установить возможность и место, где разворачивать порт, вместо того, чтобы первым пароходом послать строительство ремонтной базы, вместо этого были присланы рабочие-строители с одним небольшим строительным объектом, с домом-конторой. Этот дом был ими собран быстро, после чего строители гуляли без дела.
Проехал я через бухту Провидения во второй половине сентября 1937 года. Через нее к тому времени прошли из Владивостока разные пароходы, но Светаков, видно, действуя по вредительскому плану, ни сам не явился, ни прислал гидрогеологов, ни материалов не прислал, а все это оставил для последнего рейса из Владивостока, а вторая половина сентября для бухты Провидения – срок уже поздний для строительства.
Я сообщил бы Вам обо всем этом раньше, но уже второй месяц как нахожусь в больнице, и я это сделать не смог.

Н.Я. Долгий-Рапопорт, чл. ВКП(б). Октябрь 1937 года.
Москва, Новинский бульвар, 3, кв. 20, тел. Г-1-00-24


В столице тем временем НКВД подчищало аппарат Главсевморпути. Александр Догмаров, бывший помощник Бергавинова, под пытками дает показания против Светакова, Козьмина, самого Бергавинова (того уже полгода, как нет в живых).

19 июня 1938 года Светаков послал последнюю весточку жене и с сыну - открытка из Гагры с морем и пальмами. На следующий день расстрелян Николай Янсон. Следом арестован Козьмин, Зыбенко (прораб из Александровска-Сахалинского, о котором Светаков и думать-то забыл). Все они указали на Светакова, как одного из активных участников и руководителей антисоветской контрреволюционной организации, орудующей в системе Главсевморпути.

А в середине сентября 1938 года пришла та самая телеграмма с вызовом к Отто Шмидту...

«ВЫШИВАЛ СЕРДИТЫЙ СТАЛИН...»

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 16:35
[ Леспромхоз ]

Был понедельник, 1 октября 1938 года, начало шестого утра. Всю ночь чекисты производили обыск. В коридоре маялись дворник-татарин и какая-то перепуганная баба - понятые. Соседи по коммуналке не рисковали высовываться из дверей, да им бы никто и не позволил.
Перевернув комнату вверх дном, чекисты забрали документы, личную переписку, записные книжки, «маузер». При виде пистолета у ищеек загорелись было глаза, но Светаков представил разрешение на право ношения оружия. Совсем недавно он сам был советской властью, а власть должна быть защищена.
Москва еще толком не проснулась. «Воронок» вывернул из переулка на Сретенку и покатил в сторону Сухаревки. В начале двадцатых, когда Светаков приехал в Москву поступать на рабфак, на этом месте царила над всей округой Сухаревская башня, а вокруг кипела знаменитая толкучка. Башню снесли, толкучку ликвидировали, теперь здесь была унылая, сплошь заасфальтированная площадь, посреди которой торчала нелепая Почетная доска передовых колхозов. На эту пустынную по утреннему времени площадь и выкатила машина.
Куда повернут? Сколько еще ехать? Хоть бы подольше...

В студенческие годы он достаточно хорошо изучил столицу. Но за прошедшие десять лет бывал здесь редко: или по служебным делам или в отпусках, да и те проводил в основном на юге. Многое в Москве изменилось, но основные тюремные «узлы» любому москвичу были хорошо известны. Светакову еще предстояло на собственной шкуре изучить их подробную географию, усвоить, где следственная тюрьма, где пересыльная... Пока же он лихорадочно гадал: если со Сретенки машина свернет направо, это может быть Таганка или Матросская тишина. Если налево – Бутырки, а то, может, по кольцу на Пресню и там, по слухам, где-то за пустырями, за железнодорожными путями есть еще громадная Пресненская тюрьма.

Регулировщик посреди площади наметанным глазом узнал принадлежность «воронка» и предупредительно махнул жезлом.
«Воронок» свернул налево и покатил по утреннему Садовому кольцу. Через пять минут все стало ясно. С кольца «воронок» свернул на Каляевскую, столько же занял путь до Бутырок. Машина въехала во двор, и створки железных ворот со скрежетом сомкнулись позади нее. Краткость поездки оставила чувство отчаяния и безысходности.

Вообще-то Светаков давно понимал, что кольцо, вот уже год неумолимо сжимающееся вокруг него, должно было сомкнуться, но рассудок не мог смириться с тем, что вот так, на исходе ночи, без всякого видимого повода можно оказаться в тесном кабинете, на жесткой, привинченной к полу табуретке, с сидящим против тебя малоприятным человеком в чекистской форме...

Сознание еще не перестроилось, хваталось за «вольные» стереотипы, не помогая ни осмыслить происходящее, ни выработать линию поведения. В голове занозой сидело: ну чего ради именно сегодня я оказался в Москве, да еще на Сретенке, в двух шагах от Лубянки. Загорал бы сейчас в Гагре, и ни одна рука не достала бы.
В Гагре он отдыхал с августа. На пляже, среди коричневых тел загорающих, он казался выброшенным на берег белым дельфином. Резким диссонансом с бледным телом выглядело лицо, обожженное полярным солнцем и ледяными ветрами. Старался больше есть кинзы и прочих кавказских трав. Сразу уменьшилось кровотечение из десен, первый признак цинги – спутник всех кадровых полярников. На открытке, посланной матери в Свердловск, так и запечатлелся: в панаме, под раскидистой пальмой, на фоне сказочного дворца в причудливом стиле, который после назовут сталинским.

В середине сентября неожиданно пришла телеграмма из конторы: Шмидт созывал совещание по порту в бухте Провидения. Как было сказано в телеграмме, требуется срочно обсудить ход изыскательских работ, планы строительства порта, завоз сезонных рабочих и прочее.
Светаков особо не удивился: это был обычный стиль советских учреждений, да и самого Шмидта, который с людьми особо не церемонился. Полный еще отпускных настроений, он явился в субботу 29 сентября 1938 года на улицу Разина (в недавнем прошлом Варварку), где и размещалось Главное управление Севморпути. Прошли те времена, когда в это здание можно было попасть прямо с улицы, а в коридоре запросто побеседовать с мчащимся куда-нибудь Отто Юльевичем Шмидтом.
Время, а также соседство с комплексом зданий ЦК ВКП(б) уже наложило свой «режимный» отпечаток на всю округу. В дверях часовой в форме НКВД внимательно изучил пропуск, сличил фотографию с оригиналом. Выражение лица часового явно говорило, что сличением он остался неудовлетворен, но все же пропустил.
Светаков ожидал, что предстоит подробное совещание по строительству порта, потому принес с собой ворох бумаг, смет, эскизов, но помощник сказал, чтобы он все оставил в приемной. Как оказалось, совещание сдвинуто на неделю.

Шмидт сидел в кабинете один. Вопреки обыкновению, был хмур и немногословен. Доклад и просьбы Светакова выслушал без обычного интереса и не задал ни одного вопроса. Расстались, условившись переговорить подробнее через неделю, перед отъездом Светакова во Владивосток. Уже при расставании Шмидт вроде бы совсем не к месту, без всякой связи с предыдущим разговором, бросил: «Поукрывали там у себя всякого троцкистского сброда».
Светакова как кипятком ошпарило, он хотел было уточнить, кого имел в виду «ледовый комиссар», но вошел помощник с бумагами, и Шмидт на Светакова больше не глядел. Светаков ушел крепко озадаченный, перебирая в голове возможных «троцкистов», но легкомысленно не относя этого к себе.

Оперуполномоченный Алексеев раскрыл лежащую перед ним тонкую папочку, и Светаков увидел в ней несколько листков. Верхний из них – даже вверх ногами Светаков легко разглядел жирный шрифт – был ордер на его собственный арест и размашисто выведенная фиолетовыми чернилами дата выдачи – 29 сентября 1938 года. И опять в мозгу судорожно забилась нелепая мысль: 29-го в субботу он как раз был у Шмидта, сегодня 1 октября, понедельник, стало быть, ордер почти двое суток лежал без движения, ведь можно еще было что-то предпринять, скрыться, уехать куда-нибудь... И сразу же следом: «Черт, о чем я?..».

Опер взял чистый бланк анкеты и бесцветным голосом задал дежурный вопрос:
- Фамилия?
Затем последовали традиционные анкетные вопросы, на которые Светаков отвечал не то, чтобы заискивающе, но инстинктивно стараясь расположить к себе «товарища»: год и место рождения, родственники, место последней работы и т.п.
Закончили довольно быстро. Заполнив бланк, опер заглянул в свой блокнот, сверился с какими-то записями и в левом верхнем углу анкеты жирно наискось написал какое-то слово.
- Арестованный, подпишите анкету, - тем же монотонным голосом произнес опер и развернул бланк к Светакову.
Светаков не успел даже прочитать собственные ответы. По глазам резануло то самое размашистое слово в верхнем левом углу - «Троцкист». Светаков увидел и похолодел.
Как троцкист? Кто, я троцкист? – пронеслось в голове, и память услужливо подкинула крупные заголовки недавних газет и - фамилии, которые еще недавно все произносили с придыханием и восторгом – Бухарин, Рыков...
- Какой же я троцкист? Вы ж меня даже ни о чем еще не спросили. Я коммунист-ленинец, я в партии с 17-го года...
- Арестованный, подпишите анкету, - все так же заведенно, но уже на полтона выше повторил опер.
Оглушенный Светаков не глядя подписал бумагу и снова сел на жесткий табурет. Тогда опер достал другой чистый бланк, поверху которого было крупно выведено: «СССР. Народный комиссариат внутренних дел. Главное управление государственной безопасности. Протокол допроса».
Затем обмакнул в чернильнице перо.
- Фамилия...

Светаков продолжал отвечать на вопросы, но его рациональный от природы мозг уже начинал соображать, что говорить, что – нет. Он вполне осознавал, что почти за четыре десятка лет бестолковой жизни в ней было много чего, о чем не стоило бы распространяться, особенно в этих стенах: и знакомств, и разговоров, и связей. Потому для себя он определил, что все дело в правильности ответов. Что-то подчеркнуть, о чем-то умолчать, глядишь, все еще обойдется. Он еще не знал, что от его ответов ровным счетом ничего не зависит...

Светаков ожидал – никак не мог смириться с иным развитием событий – что вот сейчас его детально расспросят, во всем разберутся и отпустят. Вместо этого после формального допроса началось что-то постыдное и омерзительное: его переодели, остригли наголо и обрили бороду, которую он отращивал «под Шмидта», но получилась как у Маркса, он где-то за что-то расписывался. Процедуры, которые он проходил, были из какого-то другого уклада жизни. Монотонность и непреодолимость происходящего начали сказываться, естественные реакции стали тупеть, когда он наконец оказался в камере.
Огляделся. Среди живых людей, не одетых в чекистскую форму он слегка воспрянул. Привыкший «работать с людьми», он почти сразу же перешел на начальственный тон, но быстро осекся, не встречая ни поддержки, ни интереса. Лишь в глазах соседа по нарам (какого-то слащавого кавказца) явственно виделось участие. Тогда, обращаясь к нему, он решил закрепить знакомство и рассказал какой-то анекдот из слышанных в последние дни. Тот рассмеялся, и разговор потихоньку завязался.
Сосед оказался словоохотлив и рассказал много полезного о порядках в Бутырках, о правах арестованного, свиданиях, передачах, как себя вести со следователями и многое другое. Из чего Светаков понял, что не так страшен черт...

Донос
Помощнику начальника 2-го отдела ГУГБ НКВД
капитану государственной безопасности Федотову
от заключенного Саакяна


Заявление

Считаю своим долгом сообщить Вам, что 1 октября в камеру № 54 привели арестованного Светакова, который вел в камере антисоветские разговоры и рассказывал антисоветские анекдоты. 1 октября он рассказал следующий анекдот:
« Одному еврею говорят: вы слыхали – Теруэль взяли. Он спрашивает - как ее муж и дети? Ему отвечают – это город. Тогда он говорит - разве целыми городами стали брать?»
Контрреволюционное содержание этого анекдота не нуждается в комментарии. Кроме того, означенный анекдот дискредитирует идею коммунистического интернационализма, содержит насмешку над испанскими республиканскими войсками, которые огромной ценой взяли город Теруэль.
Кроме того, означенный Светаков периодически напевает известный по радио романс, в котором куплет со словами – «Выше вал сердитый станет» переиначивает на антисоветский манер: «Вышивал сердитый Сталин».
Так как этот анекдот и куплет выдают антисоветскую суть Светакова, прошу поручить иметь это в виду. Это тем более нужно, что прибывший на его место какой-то начальник из Севморпути Адамович (или Абрамович) говорит, что Светаков исключительно хитрый человек и большой дипломат.

1 октября 1938 года. А. Саакян


Резолюция Федотова: «Алексееву. Учесть!»

«Я ОБРАЩАЮСЬ К СОВЕТСКОМУ ПРАВОСУДИЮ»

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 20:31
[ Леспромхоз ]

Брат мой! Не осуди тех.., кто оказался слаб и подписал лишнее.
Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ


20 октября 1938 года следователь Восьмого отделения Второго отдела Первого управления НКВД Ситников разбирал на своем столе служебные бумаги. Он имел все основания быть довольным собой и своей работой. Дело правотроцкистской контрреволюционной антисоветской организации, орудовавшей в недрах Главного управления Северного морского пути и Наркомвода, шло к концу. Наркомвнудельцы славно потрудились, прочесав частым гребнем страну от Дальнего Востока до Мурманска. Руководители организации были давно выявлены, арестованы, все признались в контрреволюционной деятельности и большинство из них расстреляно: Янсон, Бергавинов, Крастин, Серкин (правда, с Бергавиновым проморгали – изловчился-таки повеситься в камере). Было достаточно материалов и на самого Отто Шмидта, но велено было – пока не трогать.

Дальше всех в саморазоблачениях и оговорах коллег пошел Николай Иванов – начальник Дальневосточного территориального управления Севморпути. Того не надо было даже подгонять, он дал показания на всю московскую банду и всех своих подчиненных по Дальнему Востоку – от Чукотки до Владивостока. Следователи между собой очень потешались, читая историю вербовки им завстоловой судоверфи: «Я знал о том, что она таскает мясо и другие продукты из столовой. Я ей пригрозил, что будем судить. Когда она начала каяться, я поставил ей условие: или ты будешь работать на нашу организацию, или передаю дело в суд. Она согласилась. Задание я ей дал такое: готовить обеды плохого качества и задерживать их выдачу ко времени обеденного перерыва. Тем самым вызвать озлобление и недовольство рабочих». Потешаться-то потешались, но ту завстоловой для счета тоже взяли.

Последними 1 октября арестовали портостроителя Светакова и электроинженера Толстопятова. Их объединили в одно дело. Эти двое, как, впрочем, и их коллеги, с ходу заявили, что никакой вины за собой не признают, ни в какой организации никогда не состояли. Дальше было как обычно. Три дня в общей камере, вызовы на ночные допросы, обработка. На четвертый день Толстопятов накатал собственноручные признания на двадцати страницах. А потом вошел во вкус и сочинил дополнение еще на двадцати листах.
Со Светаковым пришлось немного повозиться. Поначалу он слегка покочевряжился, но в конце концов тоже написал, что от него требовалось: выдал подельников и в Наркомводе (Зофа, его заместителя Розенталя, начальника «Водстроя» Лепина, начальника Владивостокского «Мортрана» Гончарова), и в Главсевморпути (Янсона, Бергавинова, Крастина, Серкина).

Заключительные абзацы его «собственноручных признаний» Ситников читал просто как стихи (как-никак он был их соавтором):

«Обращаюсь к советскому следствию и правосудию с просьбой: сейчас, когда я сбросил с себя всю накопившуюся грязь и прекратил подлую гнусную антисоветскую деятельность, прошу дать мне возможность загладить вину честным трудом и положить на алтарь родины все мои силы, энергию и знания. Всю дальнейшую жизнь я посвящу не только труду на благо родины, но и на то, чтобы в корне пресекать все действия врагов родины, чтобы исправлять свихнувшихся и чтобы, искупив свою великую вину перед родиной и советским народом, смело смотреть всем в глаза и жить и умереть честным советским гражданином».

Ситникову особенно нравилось про «алтарь родины», он бы до такого не додумался, это Светаков сам придумал. Однако опытный следователь без труда раскусил маленькую хитрость Светакова: тот в своих показаниях назвал только тех, кто уже был или за решеткой, или расстрелян. Ни одного человека с воли он пока не выдал. Ну да лиха беда начало...

Первые дни Светаков держался довольно твердо, даже дерзко. Его не поколебали многочисленные показания против него, выбитые из Догмарова, Козьмина, Николая Иванова, Зыбенко, проходивших по этому же делу. Но он быстро сломался, когда ему дали почитать «признания» Николая Толстопятова, которого он считал чуть ли не своим крестником. Тот рассказал и про их совместные вредительские акты, и о всех светаковских женах, и о том, что Светаков, увольняясь из Тикси, умудрился получить зарплату в 40 тысяч рублей. И много еще чего. Однако главным средством воздействия на подследственных, само собой, оставалась все-таки «обработка».

Так что, следователь Ситников, действительно, имел основания гордиться проделанной работой. Однако вчера, 19 ноября случилась досадная промашка – арестованный Светаков ни с того, ни с сего вдруг отказался от всех ранее сделанных признаний: мол, по малодушию и под влиянием обстановки. Получалось, что целый год изнурительной, кропотливой работы следствия псу под хвост? Какой-то инженеришка хочет порвать так искусно сплетенную следствием право-троцкистскую сеть? Какая ж сеть без важного связующего звена?

Такое, хоть и редко, случалось в практике НКВД, поэтому Ситников знал, как поступать. На следующий день он опять вызвал Светакова на допрос. Начал с чисто формального вопроса:
- В собственноручных признаниях вы признали себя виновным в том, что являлись участником антисоветской правотроцкистской организации, орудовавшей в системах Наркомвода и Главсевморпути. Подтверждаете свои показания или нет?
Светаков был готов ко многому, но вот эта формальная простота вопроса ввела его в заблуждение. Он подумал, что следователь хочет убедиться, правильно ли он понял вчерашнее заявление Светакова, подтвердить его и дать делу обратный ход. Даже как будто мелькнул в глубине души какой-то лучик надежды. Потому он довольно решительно повторил вчерашнее:
- Нет, не подтверждаю. В признаниях я оклеветал себя: участником организации я никогда не был, а был честным членом партии и гражданином.

Не делая резких движений, Ситников потянулся к настольной лампе и развернул ее так, что свет ударил прямо в глаза Светакову. Ослепленный, он даже не заметил, как Ситников спокойно встал, обогнул угол стола и, подойдя вплотную, с размаха ударил Светакова по лицу тренированным кулаком. Тот даже не увидел замаха. Зубы, и так еле державшиеся в деснах, изъеденных цингой, посыпались, как семечки. Из носа и из разбитых губ на рубаху и брюки хлынула кровь. Светаков не удержался на стуле и боком завалился на пол.
- Встать, сволочь, - завизжал следователь и с размаху ударил Светакова сапогом в живот, потом еще. – Так ты себя оклеветал? Может, тебя кто-то заставил? Может, ты органы хочешь обвинить?..

Светаков еще валялся на полу, когда Ситников неожиданно быстро успокоился, вернулся за стол и записал в протоколе допроса:
- Вы нахально врете, никогда честным членом партии вы не были. Вы трус и малодушный человек, боитесь своих кошмарных преступлений. Вы арестованы как активный участник антисоветской организации, следствие предлагает рассказать все без утайки о своей преступной работе.

И гнев и истерика следователя были вполне рутинными, многократно отрепетированными приемами. Кроме того, у него вошло в сладостную привычку – ударить смазливую морду, заставить жертву ползать у твоих ног. Он сам не понимал, в чем тут дело, испытывая подчас состояние, сродни оргазму. Правда, иногда это приводило к тому, что страсть, действительно, становилась сильнее его. Он «заводился» и, бывало, бил уже без всякого контроля над собой. Потом он осуждал себя за это, поскольку излишний темперамент мешал работе.

Светаков, затея которого с бунтом на корабле явно не удавалась, из последних сил, зажимая грязным носовым платком кровоточащий рот, произнес:
- Я все же прошу учесть мое заявление и не верить тому, что я говорил раньше. Я говорил неправду.
Он с трудом взгромоздился обратно на стул. Таких «бунтарей» перед Ситниковым прошло немало. Ему даже доставляло удовольствие обламывать наиболее строптивых. Все они, особенно, из интеллигентов, были на одну мерку. Вначале при первой же угрозе или легкой «обработке» - полный самооговор и «сдача» подельников. Через некоторое время, особенно, если следствие затягивалось, интеллигентские самокопания, муки совести и прочие бабские штучки. И главное – притуплялось воспоминание о последнем допросе, побоях, собственном страхе. И тогда внутри темной интеллигентской души зарождался протест, бунт или как они там это называют.
Ситников не сомневался, что какой-то вшивый инженер, пусть даже главный инженер крупной стройки – из той же породы. Так что он взял себя в руки и произнес дежурную фразу:
- Вы пытаетесь ввести в заблуждение следствие и поэтому встали на путь обмана и лжи. Но из этого ничего не выйдет. Если не прекратите, следствие будет изобличать вас материалами и очными ставками.
В другое время Светаков поиронизировал бы над этими «изобличениями материалами». Чего ж до сих пор не изобличили? Но в душу уже вернулся смертельный страх перед новыми побоями. Уже понимая, что «бунт» не удался, что он вот-вот будет в очередной раз раздавлен, Светаков прошепелявил разбитым ртом:
- Я никогда не был в душе врагом советской власти, а был честным гражданином и членом партии.

Когда чуть ли не ежедневно пытаешь людей, когда наблюдаешь, как их воспитание, культура, чувство собственного достоинства сводятся к одному-единственному – инстинкту выживания, когда набьешь на этом руку (в прямом и переносном смысле слова) – поневоле становишься психологом.
Следователь уловил вот эту оговорку – «в душе не был». Это результат компромисса бурлящих внутри подследственного чувств. Остатки гордости и человеческого достоинства еще толкают его на протест, но инстинкт кричит – только бы не били! Черт с ним, со следователем, нашептывал инстинкт, ты ведь уже сказал, что в душе не враг. А что там на самом деле, не в душе...

Ситников все уже понял и уверенно взял инициативу в свои руки. Он знал, что будет дальше. На этот раз он даже не стал вставать из-за стола. Он взял тяжелое пресс-папье и просто замахнулся. Этого оказалось достаточно. Светаков отшатнулся, в глазах его был нечеловеческий ужас.
- Вы намерены говорить правду на следствии или нет?
- Да, я буду говорить.

После этого Ситников еще с полчаса что-то переписывал из протоколов предыдущих допросов: про партизанский отряд, про подтасовку партийного стажа, про пятерых жен, одна из которых «дочь служителя культа», ну и главное – про вредительство на всем пространстве Крайнего Севера - от Диксона до бухты Провидения. Оставалось чистосердечное признание – царица доказательств, как учит прокурор СССР товарищ Вышинский.
- Признаете себя виновным в том, что, являясь участником право-троцкистской организации, по ее заданию вы проводили вредительскую работу?
- Признаю, - еле прошептал Светаков и, потеряв сознание, снова свалился со стула.

«Допрос прерван» - добросовестно зафиксировал в протоколе Ситников, взглянул на часы и проставил время - 2 часа 10 минут.

«АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ, Я ВАС ОКЛЕВЕТАЛ!»

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 20:50
[ Леспромхоз ]

После последнего допроса 7 февраля Кучеренко передал дело в Военный трибунал Московского военного округа, поскольку любое дело с признаками шпионажа рассматривалось именно там.

Документ

Следствием установлено, что Светаков в 1930 году был завербован для шпионской работы в пользу Японии. По заданию японского разведчика Якусимо передавал последнему материалы шпионского характера о строительстве портов и причалов на Дальнем Востоке.
Помимо шпионской работы Светаков являлся активным участником право-троцкистской организации, существовавшей в системе «Дальводстроя». Заверован в 1931 году бывшим заместителем начальника Тихоокеанского бассейна Дейниченко. Вербовал новых членов в право-троцкистскую организацию.
В 1934 году Светаков, работая начальником острова Диксон и имея предупреждение о шторме, умышленно направил на мыс Кречатник баржу с радиооборудованием и продовольствием, которая в результате шторма потерпела аварию и затонула.
Светаков виновным себя признал, но потом от своих показаний отказался. Изобличается показаниями Зыбенко, Иванова, Козьмина, Догмарова, Толстопятова и очной ставкой с последним.
На основании вышеизложенного Светаков Александр Васильевич, 1900 года рождения обвиняется в том, что:
являясь агентом японской разведки, с 1930 года вел шпионскую работу против СССР, передавал японскому разведчику Якусимо сведения шпионского характера;
с 1931 года являлся участником право-троцкистской организации, существовавшей в системе «Дальводстроя», проводил вредительскую работу в проектировании и строительстве портов и причалов на Дальнем Восток и острове Диксон, то есть в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-6 часть 1 и 58-11 УК РСФСР.
Дело № 22125 по обвинению Светакова Александра Васильевича подлежит рассмотрению Военным трибуналом Московского военного округа.

Председатель Военного трибунала МВО
диввоенюрист Горячев.
Из обвинительного заключения


Два с лишним месяца Светаков провел все в тех же Бутырках. 16 апреля их с Толстопятовым (они по-прежнему были повязаны одним делом) наконец-то доставили в «воронке» на закрытое судебное заседание трибунала в составе председательствующего Горячева, двух членов коллегии, «без участия сторон обвинения и защиты».

Толстопятов сходу заявил, что никаких ходатайств у него нет. Светаков, который решил идти до конца, каким бы он ни был, заявил ходатайство о вызове в суд свидетелей: Зыбенко (навесившего на Светакова шпионаж), инженеров Полякова и Тихонова (ездивших вместе со Светаковым на японскую концессию в Дуэ), а также Ходова и Доброжанского (строителей радиоцентра на Диксоне).

И тут произошла первая неожиданность. Трибунал постановил - рассмотреть эти ходатайства в ходе заседания по существу. Этого Светаков и ждал и внутренне весь подобрался.
Но сначала трибунал взялся за Толстопятова. Секретарь подробно процитировал его многостраничные «собственноручные признания», показания против Светакова, протокол очной ставки. Когда слово предоставили самому Толстопятову, он как-то весь распрямился и начал, как головой в омут. Бледный, с трясущимися руками, совсем не похожий на того человека, которого когда-то знал Светаков, он начал выталкивать из себя давно заготовленные фразы.

- Да, все это писал я. Но сейчас честно заявляю, что ни в какую контрреволюционную организацию Светаков меня не вербовал ни 34-м, ни в 36-м годах.
Он запнулся, набрал в грудь больше воздуха и на одном дыхании выдал:
- Я оклеветал Александра Васильевича. Никогда в жизни я не слышал от него ни одного плохого слова. Ему я обязан многим хорошим в моей жизни. Но я не мог противостоять следствию, меня вынудили дать ложные показания. Поверьте, я много месяцев ждал этого суда, чтобы только на нем отказаться от всех своих показаний.

Согласно процедуре, секретарь трибунала стал зачитывать фрагменты его показаний против Светакова: про вредительские задания, про тот чертов кабель, про затонувшую баржу с радиооборудованием и прочее. Толстопятов отказывался от всего.
Но, наивная душа, когда речь зашла о нем самом, он простодушно заявил, что до 27-го года был против политики партии, разделял троцкистские убеждения, но никогда не участвовал ни в каких заговорах. А после 27-го года он с троцкизмом вообще покончил, приняв линию ВКП(б). Трибуналу этого было вполне достаточно.
Как ни был сконцентрирован Светаков на своем, он все же успел подумать: «Эх, Коля, Коля, ничему-то тебя не научили ни жизнь, ни Бутырки».

До начала заседания Светаков очень опасался, что времени на подробные объяснения не будет. Но вот пошел уже второй час, однако никто их не подгонял. Теперь была его очередь. Секретарь снова процитировал необходимые протоколы, после чего слово предоставили Светакову. Он был готов.

- Граждане судьи, на предварительном следствии я действительно написал собственноручные признания, в которых... - следующие слова он произнес нарочито громко и раздельно, как когда-то на партсобрании в Тикси.., - в которых я себя оклеветал. После ареста мне в камере многие говорили, что на следствии прибегают к пыткам. На первом же своем допросе я убедился, что они были правы. Меня систематически подвергали жестоким пыткам и избиениям, я находился в невменяемом состоянии и в результате оклеветал сам себя и некоторых своих коллег. В этом я виноват и за это готов нести ответственность.

Далее последовали вопросы членов трибунала по конкретным «преступлениям», особенно по шпионажу в пользу Японии. Светаков парировал все обвинения, подробно рассказав и о контактах с японскими инженерами, и о строительстве на Сахалине, и о диксоновской эпопее, и о «склоке» в Тикси. Когда его спросили про связь с Бергавиновым – главарем преступной банды, Светаков, поняв, что это и есть главная опасность, решил идти ва-банк.

- Никакой связи не существовало и не могло существовать. Бергавинов всегда испытывал ко мне неприязнь. Действительно, в Тикси я был послан с санкции политуправления Главсевморпути. По итогам навигации 1936 года я был даже представлен к правительственной награде, но Бергавинов лично вычеркнул меня из наградного списка, заявив, что я не достоин. По этому вопросу прошу допросить Отто Юльевича Шмидта.

Шмидта, естественно, никто вызывать не стал, как не стали вызывать и свидетелей, перечисленных в ходатайстве Светакова. Однако его убедительные опровержения и очевидная нелепость обвинений, состряпанных на скорую руку, судя по всему, поставили трибунал в сложное положение. В другое время это не стало бы препятствием для вынесения любого, самого лютого приговора. Но... продолжала действовать инерция (хоть и затухающая) постановления ЦК о «незаконных арестах».

Отработав два часа, трибунал ушел на совещание, а, вернувшись, определил: «материалы в отношении Светакова из настоящего дела выделить и направить на доследование».

Трибунал указал, что обвинение Светакова в контрреволюционной деятельности основывалось на его собственных «противоречивых и путаных признаниях», а также показаниях Толстопятова. Но и тот, и другой от них отказались. Обвинения в шпионаже, построенные исключительно на показаниях Зыбенко, следствием не проверены и документально не подтверждены. То же самое касается и вредительской деятельности – ни служебных расследований, ни актов экспертиз, ни других объективных данных. Короче – дело отправить на доследование, подсудимого Светакова из зала суда удалить.

Стало быть, сволочь Ситников угодил-таки за решетку, мелькнула догадка у «дипломата» Светакова.

Конвой повел его из зала. Уже в дверях Светаков обернулся и увидел, как Толстопятов упал на колени и, колотясь головой о перильца перед скамьей подсудимых, сквозь рыдания кричал:

- Александр Василич, простите меня ради Бога, простите...

Но его уже за руки поднимал конвой.

Спустя полчаса судьба Толстопятова была решена: за его нелепый «троцкизм» трибунал влепил ему восемь лет лагерей и пять лет поражения в правах. На этом мы навсегда расстаемся с Николаем Толстопятовым. Его дальнейшая судьба теряется во мраке «Норильлага».

Почти до конца года Светаков продолжал сидеть в Бутырках. Осенью 1939 года права Особого совещания при НКВД, которое выносило внесудебные приговоры в тех случаях, когда не было вообще никаких доказательств, были значительно расширены. Прошлогоднее постановление ЦК о «беззаконии НКВД» благополучно забыто. Светаков опять готовился к «суду», оттачивал аргументы, мысленно приводил новые, как ему казалось, неопровержимые факты своей невиновности. Но слушать его уже никто не собирался.

17 декабря 1939 года Особое совещание в пять минут слепило ему приговор: «За участие в антисоветской право-троцкистской организации заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет, считая срок с 29 сентября 1938 года».

Так Александр Светаков выиграл игру, ставка в которой была жизнь. Он подсчитал: сидеть ему, с зачетом тюремного срока, оставалось три года девять с половиной месяцев. Подумаешь, подбодрил он сам себя, пара зимовок в Арктике

«ВЫ ОТЪЯВЛЕННЫЙ ВРАГ!»

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 20:54
[ Леспромхоз ]

Арест и следствие по делу Светакова пришлись на смутный период в истории Органов. Заканчивалась эпоха Ежова, к власти приходил новый фаворит вождя и суперпалач Лаврентий Берия. 22 августа, чуть более, чем за месяц до ареста Светакова, Берия был утвержден первым заместителем наркома внутренних дел СССР. Спустя неделю, 29 сентября по совместительству его назначили начальником Главного управления госбезопасности НКВД (ордер на арест Светакова подписал именно Берия).

Ежов доживал на своем посту последние дни. Невиданное дело – приказы по наркомату стали выходить за двумя подписями - Ежова и его первого заместителя. А 17 ноября 1938 года произошло еще более невиданное - вышло совместное постановление ЦК и Совнаркома «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нем были жуткие вещи: «Враги народа, шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах, продолжая вести свою подрывную работу, стараясь всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников, в особенности засевших в органах НКВД».

Это не было покаянием за содеянное, как хотели бы представить дело многие нынешние последователи и поклонники советского коммуно-фашизма. Просто Сталину нужно было алиби, и он его себе оформил, списав все преступления на Органы.

Непостижимо, как обо всем этом узнал, по каким признакам догадался Светаков. Трудно допустить, что здесь простое совпадение (кто-то новенький принес с воли?). Однако не подлежит сомнению, что каким-то образом узнал (причем, судя по всему, едва ли не раньше следователя Ситникова). Новости легли на уже подготовленную внутренней душевной работой почву.

То ли в забытьи, то ли в коротких снах перед его глазами вставали иной раз комсомолец Скобликов и инженер Потапов: «Александр Васильевич, а не боитесь?..». Через парализующий душу страх, через ужас нечеловеческих пыток, которые, кажется, стали его вторым «я», прорастала лютая ненависть к конкретному следователю Ситникову и, в его лице, ко всему режиму.

Вместе с ненавистью понемногу приходило понимание того, что многостраничные «чистосердечные признания» и поименная сдача коллег от гибели не спасут. Наоборот, самые говорливые и получали больше всех. Трагический пример его недавнего начальника – Николая Иванова, «признания» которого похоронили и его самого, и едва ли не весь руководящий состав Дальневосточного территориального управления, стоял перед глазами.

Светаков не знал, какую «гуманную» цель преследовало ЦК своим постановлением, не знал, хватит ли у него самого сил и твердости, но он решил рискнуть. Так начался тот самый его «бунт» 18 ноября. В решимости его укрепляло то, что, как ни давил на него следователь, он все-таки ни словом не оговорил Николая Толстопятова, стоя на своем: не вербовал, никаких отношений, кроме производственных, не имел, выгнал с работы в Тикси и т.п. Тут его совесть была чиста.

Следователь Ситников с его простодушной верой в собственный кулак, как универсальное средство разоблачения врагов, с запозданием уловил новые веяния. 23 ноября он в очередной раз вызвал Светакова на допрос, «прерванный» три дня назад. Согласно установившейся методике работы, предстояло закрепить чистосердечные признания несостоявшегося бунтаря и поставить в деле точку. Поэтому он сразу взял быка за рога.

- Когда вы встали на путь борьбы с партией и советской властью?

Эти три дня Светаков с трудом приходил в себя после прошлой неудачи. Все-таки ему было всего 38 лет, да и здоровьем природа его не обделила. Он буквально за волосы вытаскивал самого себя из состояния первобытного ужаса. Когда его вызвали на допрос, он опять был твердо убежден: как бы ни было страшно, сколько бы ни пришлось стерпеть побоев, спасение в отказе от всех признаний, самооговоров. Другого благоприятного момента может просто не быть.

Поэтому вместо привычных «признаний», которые следователь Ситников уже готов был старательно переписать в протокол, он вдруг услышал тихое, но твердое:

- Прошу записать: с партией и советской властью я не боролся. Никогда, нигде, ни в какой антисоветской организации я не состоял. Никогда никем завербован не был, и ни одного сознательного действия, направленного против моей Родины, партии и советской власти, я не совершал...

- Что, что, что?! – перебил его Ситников. От небывалой наглости подследственного у него глаза чуть ли не полезли на лоб. – Ты, сволочь, опять за свое?

- Кроме того, - упрямо продолжил Светаков, - прошу записать: считаю, что я арестован необоснованно и незаконно, по ложному доносу и оговорам.

- Ах, вот ты как заговорил! Не зря твой подельник Адамович называет тебя «большим дипломатом». Ну, погоди, сейчас ты у меня не так запоешь...

Рука Ситникова уже привычно потянулась было к пресс-папье, но тут его как обожгло: ведь подследственный чуть ли не слово в слово цитировал постановление ЦК, которое только вчера им читал замполит. Как раз о том, что Органы «сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты» и прочее.

Рука его застыла на полпути, а глаза как бы потухли. Срочно надо было как-то увязать в голове эти два, вроде бы ничем не связанных друг с другом, факта – постановление ЦК и вот этого гнусного троцкиста Светакова. Но не увязывалось... Тогда Ситников нашел единственно разумный выход – отослал Светакова в камеру, а в протоколе записал - «допрос прерван».

А на следующий день, 24 ноября 1938 года, Николай Ежов был освобожден от должности главы НКВД. На время его оставили при должности наркома водного транспорта, но ни для него, ни для других не было секретом – его песенка спета.

А еще сутки спустя, 25 ноября народным комиссаром внутренних дел был утвержден Лаврентий Берия. Как и его предшественники, он начал с чистки собственного аппарата, чистки тотальной и кровавой. Люди стали исчезать один за другим. Куда-то исчез и следователь Ситников. О Светакове все как будто забыли.

Теперь уже не следствие, а он сам торопился закрепить свой отказ от показаний. 10 декабря из камеры он пишет заявление на имя Ситникова: «Прошу ускорить следствием мое дело». Ни ответа, ни допросов, ни самого Ситникова. 2 января 1939 года: «Еще раз подтверждаю свой отказ от всех ранее данных показаний». 10 января: «Категорически настаиваю и прошу ускорить следствием мое дело и закончить его, ибо весь процесс следствия за 102 дня моего пребывания в тюрьме выражался в нескольких днях допросов».

На беду Светакова, в тот же день, 10 января 1939 года всем секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий республик ушла шифрограмма, подписанная лично Сталиным:

«ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК... ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа , как совершенно правильный и целесообразный метод».

Разъяснения вождя все расставили по местам. Чистки в рядах самого НКВД продолжались, но система в целом была непоколебима и должна была продолжать воспроизводство «врагов народа». Жернова, настроенные только на одну функцию – перемалывание людских судеб - должны были вертеться без остановки.

13 января дело Светакова принял уже другой человек - следователь Следственной части НКВД лейтенант госбезопасности Кучеренко. Он мало чем отличался от Ситникова и, будь его воля, на первом же допросе не оставил бы на Светакове живого места. Но еще не развеялась в Органах атмосфера неопределенности и смуты.

Никто вроде бы не отменял ноябрьское постановление ЦК и Совнаркома о беззакониях в органах, да и в указаниях вождя оставалось вот это непонятное – « в виде исключения». Это через месяц-другой все встанет на свои места, возобновятся истязания как норма ведения следствия, но пока большинство следователей опасались откровенно бить.

Кучеренко брал «на психику», кричал, плевался, угрожал. Следствие он начал практически с нуля. С 13 января до 7 февраля он провел четыре ночных допроса Светакова, начиная, как правило, в девять вечера, заканчивая в два ночи. Все они сводились к тем же вопросам, что задавал Ситников: про шпионаж в пользу Японии, о сахалинском причале в Москальво, о вредительстве на Диксоне, «склоке» и американской журналистке в Тикси, уничтожение «Прончищева», ну и, конечно, о связях с «бандой фашиста Бергавинова».

Но Светаков уже перешел некий рубеж, за которым ему стало то ли все безразлично, то ли совсем не страшно. То есть он, конечно, с ужасом думал о новых возможных пытках, но убежденность, что избежать их можно только избранной линией поведения была уже сильнее.

Кучеренко совал ему в лицо показания Толстопятова, Догмарова, Иванова, Козьмина, Зыбенко:

- Вы отъявленный враг! Вы изобличены множеством показаний соучастников по вредительской и шпионской работе.

Но Светаков стоял на своем:

- Все - клевета! Никогда, нигде, ни в какой контрреволюционной организации не состоял. Был честным коммунистом.

- Вы свою честь продали троцкистам, - орал Кучеренко, - вы пытались провоцировать следствие.

Посреди этих допросов Кучеренко приготовил Светакову сюрприз. 21 января тот привычно вошел в кабинет следователя, опустив голову и держа руки за спиной. Кучеренко в кабинете был не один. На его месте за столом сидел, как он потом узнал, старший следователь следственной части НКВД СССР Медведский. В углу на табурете согнулся какой-то человек, изможденный, с черными кругами вокруг глаз, со свороченным на сторону носом. Светаков с трудом узнал в нем Николая Толстопятова. Мелькнула мысль - неужели и я так выгляжу? Это была очная ставка.

Сломленный, какой-то, как сказали бы теперь, зомбированный, Николай, не поднимая глаз, монотонно отвечал на вопросы Кучеренко, повторяя почти дословно свои «чистосердечные признания». Да, завербован Светаковым в 1934 году. Да, выполнял его вредительские задания при прокладке кабеля на Диксоне. Да, по заданию Светакова вызывал недовольство населения Тикси, выключая свет под предлогом неисправности электрооборудования, и прочее, и прочее.

- Вы подтверждаете показания Толстопятова о вашей вредительской работе? – с видимым удовлетворением спросил Кучеренко.

- Нет, не подтверждаю. Показания Толстопятова считаю клеветническими.

- А вы на своих показаниях настаиваете? – это уже относилось к Толстопятову.

Николай, наконец, поднял на Светакова глаза, в которых была даже не мука, а безумие. Казалось даже, что он хочет что-то крикнуть Светакову. Но это длилось мгновение. Он снова опустил глаза и, чуть не плача, прошептал:

- Да, я на своих показаниях настаиваю.

НА СТАЛИНСКОЙ «СТРОЙКЕ ВЕКА»

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 21:04
[ Леспромхоз ]

О жизни Александра Светакова с 1940 года известно мало. Скудные данные можно почерпнуть только из протоколов допросов после его повторного ареста в 1949 году. Из них следует, что до июня 1941 года Светаков трудился в СевЖелДорЛаге НКВД, что называется, «по специальности», то есть опять строил железные дороги и мосты. Затем до апреля 1946 года – в ПечорЛаге (поселок Абезь Коми АССР), строил железную дорогу на Воркуту. Нет никаких сведений о том, в каком качестве он там был: рядового заключенного или использовался на инженерно-управленческой должности.

Есть любопытный документ от 23 мая 1941 года, дающий представление об условиях, в которых жили и работали заключенные ПечорЛага как раз в то время, когда там находился Светаков. Это рапорт на имя наркома Берии начальника ГУЛАГА, старшего майора госбезопасности Наседкина.

Документ

Заключенные выводятся на работу в валяной обуви, старых брезентовых ботинках и в условиях весенней распутицы целыми днями простаивают в ледяной воде и грязи, что вызывает большое число простудных заболеваний. На 10 мая только по южному участку ПечорЛага коечно-больных было 1361 человек. Количество заболеваний ежедневно увеличивается.
Угрожающе возросло число цинготных заболеваний. На 10 мая на южном участке зарегистрировано 8389 человек, больных цингой, из них 3398 человек – второй и третьей степени заболеваемости и 4991 человек – первой степени.
Cушилками, банями, дезкамерами колонны обеспечены на 5-10 процентов. Из-за отсутствия кипятильников люди вынуждены пить сырую воду, кухонной посудой колонны обеспечены только на 40 процентов.
Бараки и палатки содержатся в антисанитарном состоянии, постельных принадлежностей и нательного белья крайне мало, вшивость среди заключенных достигает 70 процентов.
Полагающийся вновь прибывающим этапам 21-дневный карантин не соблюдается. Прибывающие этапы оправляются пешком к месту назначения за 150 километров в валяной обуви по грязи и воде.

Начальник ГУЛАГА НКВД СССР ст. м-р
госбезопасности Наседкин


Подчеркнем - описание бытовых ужасов ПечорЛага сделал не какой-то представитель европейского Красного Креста, а сотрудник НКВД. Следовательно, его данные должны быть «помножены», по меньшей мере, на два.

Вспомним, что срок заключения Светакова истекал в 1943 году. В действительности же, по установлениям военного времени, его освободили только в апреле 1946 года. Свобода была достаточно условной. В соответствии с особой директивой № 185 МВД и прокуратуры, вчерашних заключенных «освобождали без права выезда из ИТЛ», то есть переводили в разряд вольнонаемных и закрепляли за строительством до его окончания.

Светакова произвели в начальники отделения техинспекции ПечорЛага, и до мая следующего, 1947 года от жил на станции Хановей Воркутинского района. Затем его перевели в ОбьЛаг на должность старшего инженера производственного отдела строительства № 501. Отсюда, из забытого Богом Салехарда (тогда писалось Сале-Хард) должна была начаться так называемая «дорога смерти», сталинская стройка века. До последних дней жизнь Светакова оказалась связана с этой стройкой.

Как ни странно, идея строительства железной дороги через тундру и тайгу родилась все в том же Главсевморпути. Правда, первоначально она имела несколько иной вид, нежели во времена Светакова. Еще во время войны Арктический НИИ составил доклад «Перспективы деятельности Главсевморпути в 1944 году». В нем предлагалось создать на побережье Сибири крупный морской торговый порт, который бы опирался на сеть действующих железных дорог. В нем могли бы разместиться и основные силы военно-морского Северного флота. Активными сторонниками и лоббистами такого строительства были Иван Папанин и «папанинец» Петр Ширшов, ставший к тому времени консультантом Молотова по вопросам освоения Севера.

22 апреля 1947 года Совмин издал постановление: МВД срочно приступить к строительству в Обской губе порта, судоремонтного завода и поселка, а также начать строительство железной дороги длиной 500 километров от Печорской магистрали (где трудился Светаков) до нового порта. Вот почему уже в мае он оказался в Салехарде и стал работать «по профилю».

Темпы работ были бешеными, финансирование неограниченным, что называется, по факту. Район вокруг будущего порта стал обрастать лагерями, со всей страны сгонялись массы рабочей силы. Но, как это часто и случалось в стране самого планового в мире хозяйства, к концу 1947 года выяснилось, что для строительства нужно огромное количество материалов, которых в округе нет. Требуются гигантские дноуглубительные работы, и все равно крупные суда не смогут заходить в порт.

Тогда, не прекращая его строительство, основные усилия переместили на прокладку дороги, соединяющей Печорскую магистраль и поселок Лабытнанги (напротив Салехарда, на правом берегу Оби). К концу 1948 года дорогу проложили, а на следующий год строительство порта и дороги к нему забросили в виду очевидной нецелесообразности. Гигантские средства и людские ресурсы оказались потрачены впустую.

Но машина гигантской авантюры уже была запущена, и она требовала все новых жертв. Тогда родилась идея: ну, не получилось завернуть железную дорогу на север, продолжим ее на восток, вдоль пунктира Полярного круга, через тундру, болота и вечную мерзлоту аж до самого Енисея. Там, в районе Игарки и отстроим гигантский порт.

Аккурат между Обью и Енисеем с юга на север течет река Пур, делящая длину будущей трассы примерно пополам. Западное крыло закрепили за стройкой № 501 с центром в Салехарде, восточное – за стройкой № 503 с центром в Ермаково (на левом берегу Енисея). Общая длина дороги должна была составить 1263 километра. Для переправы через Обь и Енисей уже были доставлены два железнодорожных парома. Кое-кому из самых отчаянных голов и этого было мало. Они предлагали в перспективе продолжить трассу дальше на восток до Берингова пролива, чтобы соединить Тихий океан и Балтику.

Светаков, сколько можно судить по архивной справке, так и передвигался вместе со стройкой: от первых шпал в Лабытнанги до консервации строительства в Ермаково. Жизнь «вольнонаемных» (кавычки здесь обязательны) была не сладкой. Они считались людьми второго сорта. Всякая связь с ними, помимо служебной, всячески осуждалась. Вступив в брак с бывшим заключенным (заключенной), можно было лишиться работы или даже партбилета.

Но вот здесь Светаков был верен себе. Сразу после «освобождения» в 1946 году он женился на такой же, как он вольнонаемной Аннете Воронцовой. Она освободилась в 1940 году после двух лет лагерей и с тех пор трудилась инспектором в культурно-воспитательной части.

В июле тридцать седьмого, после выпускного бала в Ленинградском университете, она вместе со своим молодым человеком махнула на электричке в Сестрорецк, где у нее пустовала квартира, мать с отцом отдыхали на юге. Молодые люди не сразу пошли домой, кавалер стеснялся. От железнодорожной платформы, счастливые и слегка хмельные, двинулись, куда глаза глядят, намереваясь выйти к берегу Финского залива. И надо же им было в эту самую счастливую их ночь нечаянно забрести за какую-то колючую проволоку на окраине Сестрорецка, где в темноте угадывались такие пахучие и такие влекущие в свое теплое нутро стога прошлогоднего сена.

Там их и застукал молоденький пограничник, в обмотках, с несуразно длинной для его роста винтовкой Мосина. Аннете дали два года «за проникновение в пограничную зону без пропуска». Ее жениху десять, поскольку «при задержании пытался оказать сопротивление».

Мы не знаем, как складывалась жизнь Светакова в эти годы. Нечеловеческие условия труда, изначальный идиотизм и бессмысленность стройки, колоссальные людские жертвы достаточно подробно описаны в литературе. Светаков, судя по всему, изо всех сил старался держаться на поверхности, при своей специальности. Отработав семь месяцев старшим инженером производственного управления ОбьЛага, он переходит на чистое производство – становится старшим прорабом колонны, укладывающей путь на восток. Весной 1949 года жену переводят в Игарку, в ЕнисейЛаг. Светаков тоже устраивает себе перевод на должность старшего инженера водного ЕнисейЛага. Но в Ермаково (поселок южнее Игарки), он в тот раз так и не прибыл. Под датой 25 апреля 1949 года в его послужном списке значится – уволен по статье 47-Д КЗоТ.

Все было просто - тремя днями раньше его арестовали в Москве.

«ПОВТОРНИК»

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 21:40
[ Леспромхоз ]

А между тем на нашу страну, на всю Восточную Европу,
а в первую очередь на наши каторжные места, надвигался
сорок девятый год – родной брат тридцать седьмого.

Евгения Гинзбург. Крутой маршрут


1948-49 годы, во всей общественной жизни проявившиеся
усилением преследований и слежки, ознаменовались небывалой
даже для сталинского неправосудия трагической комедией
повторников. Так названы были на языке ГУЛАГа те несчастные
недобитыши 1937 года, кому удалось пережить невозможные,
непереживаемые десять лет и вот теперь, в 1947-48 измученными
и надорванными, ступить робкою ногою на землю воли
– в надежде тихо дотянуть недолгий остаток жизни.

Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ


В марте 1949 года «вольнонаемный» Светаков получил повестку, которая добиралась к нему на стройку из Москвы через Лабытнанги – 21 апреля явиться в Свердловский районный суд столицы. Это означало, что Ираида подала-таки на алименты. Сыну Александру к тому времени исполнилось уже 11 лет, и ей было трудно в одиночку поднимать его на ноги. Светаков вполне мог проигнорировать повестку – положением о паспортах ему запрещался въезд в столицу. Да и дело вполне могло быть рассмотрено без него. Когда его арестовали в тридцать восьмом, сыну не было и года. Он смутно его помнил и потому, спустя столько страшных лет, не испытывал к нему никаких отцовских чувств. Но он не хотел еще одного суда в своей жизни. Он собирался разобраться с Ираидой полюбовно. И, кроме того, хотя он не признавался в этом даже себе самому, страшно тянуло в Москву.

Его непосредственный начальник на основании судебной повестки выписал командировочное удостоверение, и 14 апреля Светаков уже был в Москве. Жил у родственников своих знакомых по Салехарду. 21 апреля состоялся суд, вынесший решение в пользу Ираиды, а на следующий день его арестовали.

На этот раз все было буднично. Пара формальных допросов, выяснение биографии, мест отбывания наказания, «понятны вам обвинения? – понятны». Ни эмоций, ни криков, ни пыток. Через неделю (!) было готово обвинительное заключение. Светаков обвинялся ровно в том же, в чем его обвиняли десять лет назад: в участии в антисоветской право-троцкистской организации.

Он даже не задал естественного, казалось бы вопроса – но ведь за это я уже отсидел! Он уже знал, как работает эта машина.

Ровно через месяц Особое совещание при МГБ постановило: Светакова Александра Васильевича за принадлежность к право-троцкистской организации сослать на поселение. Так, в середине августа он, наконец, возвратился из затянувшейся столичной «командировки». В Ермаково ему предоставили должность старшего инженера стройконторы ЕнисейЛага. Аннета в его отсутствие сняла комнатку в общежитии, и они втроем с аннетиной дочкой зажили почти счастливо.

После амнистии 1953 года, объявленной в связи со смертью Сталина, они спорили только об одном: он рвался в Москву, Аннета в свой Сестрорецк.

- Да потом разберемся, - торопил Светаков, - лишь бы отсюда ноги унести.

Впереди была долгожданная свобода. Однако, ждать пришлось до осени. Не отпускали работы по консервации стройки № 503. Но даже когда разрешение на выезд было уже в кармане, они не сразу могли тронуться вверх по Енисею, к Красноярску. Предстояло теперь выправить документы жены, центральная контора которой была в Игарке. Так они оказались на «Громе».

ЭПИЛОГ. «ПРИЗНАТЬ УМЕРШИМ»

СообщениеДобавлено: 29 Январь 2010 21:45
[ Леспромхоз ]

Морозным октябрьским днем 1953 года вниз по широкому Енисею шел старенький, замызганный буксир с неуместным при его малости названием «Гром». До прихода календарной зимы было еще далеко, но здесь, за Полярным кругом она уже давно вступила в свои права. Енисей в этих местах стремится прямо на север, на его раздольной ширине вольготно и беспрепятственно разгуляться пронизывающему ледяному ветру. Встречные порывы иной раз почти останавливали пароходик, и, если бы не мощное попутное течение, его, возможно, просто сносило бы назад. Но, шустро попыхивая черной трубой, он упорно продвигался вперед.

«Гром» был уже старой калошей, и потрудился он на своем веку предостаточно. В конце двадцатых под гордым названием «Клим Ворошилов» он таскал по Енисею баржи с раскулаченными, лесные плоты, в середине тридцатых - стройматериалы для сталинского мемориала в Курейке, в конце тридцатых и во время войны потоком шли грузы для Норильского горно-металлургического комбината, затем комбинату требовалось все больше и больше рабсилы, и «Клим» опять таскал баржи, уже с «живым грузом». После войны – снова Норильск, стройка № 503, все тот же лес и баржи с уголовниками, «повторниками», военнопленными, сменившими немецкие лагеря на сталинские.

Но капитану – что, его дело маленькое: набросил буксирный трос на гак да и греби себе. Правда, и при нем неотлучно находился часовой с винтовкой, а после войны и с автоматом – следил, чтобы между буксиром и баржей не было никакого контакта. Туруханск, Игарка, Норильск поглощали эти баржи десятками за навигацию. Особенно Норильск, в котором после войны ударными, сталинскими темпами возводился комбинат. Одно лишь поначалу удивляло капитана: туда баржи шли доверху набитые зэками, а обратно почти всегда порожняком. Потом перестал удивляться.

К навигации 1953 года «Клим Ворошилов» изрядно одряхлел. Из политических соображений его переименовали. Дали хоть и нейтральное, но все-таки звучное (после «Ворошилова»-то) имя «Гром». Кое-как подремонтировали и приписали к Ермаковской базе консервации стройки № 503. Под таким безликим названием скрывалась в отчетах ГУЛАГа одна из сталинских «строек века» – прокладка через вечную мерзлоту, болота и тундру знаменитой железной дороги Салехард-Игарка, справедливо прозванной «мертвой дорогой». В Ермаково, на левом берегу Енисея, находился штаб стройки.

Со смертью вождя новому руководству страны стало, наконец, ясно то, что не составляло секрета ни для одного зека: полная бессмысленность строительства. Стройку № 503, то есть целую сеть северных лагерей, от Воркуты до Енисея, решили ликвидировать. «Гром» при этом суетился «на подсобке», на большее он уже не был способен...

К вечеру пошли снежные заряды. Мелкая ледяная крупа ухудшала и без того плохую видимость. Немногочисленные пассажиры, в том числе жена и маленькая дочь Светакова, дремали на узлах в душном кубрике, где от табачного дыма еле просвечивала лампа на подволоке. Сам Светаков поднялся на палубу и, укрываясь от порывов ветра за надстройкой, курил «беломорину» и неотрывно вглядывался в ночь. Впереди по правому борту уже давно, по его соображениям, должны были появиться огни Игарки. Но из-за хлещущей по глазам снежной крупы ничего дальше форштевня нельзя было разглядеть. Иногда на мостике включали хилый прожектор, и тогда казалось, что пароход идет прямо на снежную стену, в которую упирался конус яркого света. Потом снежный заряд проваливался куда-то за корму и впереди опять была кромешная темнота, в которой капитан находил лишь ему одному ведомые ориентиры.

Судя по всему, встречный ветер здорово-таки сбил скорость. Опять наступила кромешная тьма, а впереди не было ни огонька. Светаков зашел в рубку, чтобы немного согреться и расспросить капитана – скоро ли?

- Если ветер совсем не засвежеет, то часа через два, по моим расчетам, должны быть, - расслабленно ответил капитан.

Немного поговорили о том, о сем.

- А, к примеру, до Диксона доводилось ходить? – поинтересовался Светаков.

- Да на что он нам? Мы ведь речники, а Диксон – это уже, считай, Карское море. Да и переть до него, пожалуй, еще с тыщу километров. А чего тебе Диксон-то? Бывал там что ли?

- Бывал, - ответил пассажир и, глядя на искрящийся снежный конус, образуемый лучом прожектора, вроде бы про себя добавил, - бывал... там, за далью непогоды.

И, заметив настороженный взгляд капитана, с усмешкой пояснил:

- Да это я так, стишок один вспомнил. А Диксон я своими руками выстроил на пустом месте. Был начальником острова в тридцатых.

Год назад капитан, сам «вольный», пожалуй, поостерегся бы такого разговора, да и пассажир вряд ли полез с расспросами. Но на дворе была осень 53-го. Больше полугода, как не стало вождя. Каких-то пару месяцев назад – страшно произнести - врагом народа был объявлен Лаврентий Берия, что-то стало заметно меняться в воздухе. Все лето, после мартовской амнистии, когда раскрылись ворота многочисленных лагерей вдоль Енисея, все более полнясь, потекли по реке и далее по железным дорогам потоки освобожденных, пока все больше уголовников.

Но пассажир не был уголовником – капитан умел различать, поскольку навидался этой публики. Когда, войдя в рубку, пассажир снял шапку, под ней обнаружилась крупная, круглая, но почти лысая голова. Удивительным было то, что при почти голом черепе пассажир имел густую черную бороду, сильно смахивавшую на бороду Карла Маркса. При этом пассажир еще и сильно шепелявил, поскольку даже борода не могла скрыть того факта, что у него практически нет передних зубов.

- Так что, с Диксона прямо к нам так и загремел? - не столько из интереса, сколько из стремления не поддаться проклятому сну, спросил капитан.

- Нет, не с Диксона. Прежде чем загребли, я успел все главные порты на Севморпути построить. После Диксона строил Тикси, потом порт в бухте Провидения, да на Востоке сколько...

- Так ты, небось, и Ивана Дмитриевича Папанина знал? – воодушевился капитан, все более возвращаясь к жизни, а в этой жизни Папанин и в пятидесятые продолжал оставаться главной легендой Арктики, если не всего СССР.

- Как не знать, - ответил пассажир, однако без встречного энтузиазма.

- А Отто Юльевич Шмидт? - капитан уже давно понял, что пассажир не из рядовых, и в контексте великих имен решил, что лучше перейти с ним на «вы». - Доводилось вам с ним встречаться?

- Вот как сейчас с вами...

Было восемь вечера, время смены вахты, когда только что заступивший рулевой крикнул: «Прямо по курсу огни!» Разговор оборвался. Действительно, впереди был отчетливо виден огонек, правее – другой. Между ними сквозь редкий снежок пробивалось тусклое зарево то ли населенного пункта, то ли еще чего, а чего – пока не разобрать.

- Игарка? – нетерпеливо спросил Светаков.

- Кому ж тут еще быть, - весело отозвался капитан. – Она, родимая.

Светаков подобрался. Вот он, долгожданный рубеж. Позади были суетливые революционные годы, партизанщина, учеба до хруста в голове, невиданные заполярные стройки, пятнадцать лет лагерей, не зарегистрированные жены, разбросанные по свету дети. Впереди, там, где неясно виднелись огни – была долгожданная, хотя и весьма относительная свобода, была надежда...

- Держать между огнями, - уже вполне бодро скомандовал капитан, - гребем в Игарскую протоку.

Рулевой, вместо того, чтобы выполнить команду, затеял с капитаном непонятный Светакову разговор.

- Пантелеич, так ведь в Протоку нельзя - там зона.

Енисей в этом месте, как бы от избытка сил и полноводья, пускает мощную струю вправо. Струя эта почти строгим полукольцом огибает остров Игарский и опять возвращается в основное русло Енисея чуть севернее. На острове издавна располагались совхоз, огороды, всевозможные подсобные хозяйства. А на внешней стороне протоки громоздилась на возвышенном берегу сама Игарка. Суда, следующие из Карского моря, обязательно должны входить в Протоку с севера. Южный вход, где теперь шлепал буксир, был закрыт для плавания и по навигационным соображениям, и по режимным, известным только Органам.

- Ворочай, куда сказано, - раздраженно крикнул капитан. – Мы как-никак особое судно, да и осадка у нас, как у шлюпки. Чего бояться-то?

- Есть, - обиженно ответил рулевой и чуть выправил курс вправо. Теперь тусклое зарево было точно по носу...

Капитан повеселел. Он теперь, как ему казалось, ясно представлял себя и свое суденышко в пространстве и во времени. Не заладившийся с самого начала рейс подходил к концу. До Игарки было рукой подать, и он рассчитывал еще успеть в интерклуб – местный очаг культуры и единственное в городе место, где действовало невиданное заведение – бар. Бар был для иностранных моряков, но в нем работала знакомая капитана Зина. Потому он и решил сократить путь.

Пассажир с марксовой бородой еще не ушел из рубки. Хотелось порасспросить его о «Челюскине», о дрейфе папанинцев, то есть о том, что только и известно было советскому обывателю о героическом Северном морском пути. Но времени на разговоры уже не оставалось. Поэтому напоследок он задал вопрос, который неизбежно задают в такой ситуации:

- И сколько же вы отпахали?

- С 1 октября тридцать восьмого, - с вполне понятной точностью ответил пассажир. – Позавчера исполнилось аккурат пятнадцать лет... Такой вот юбилей.

Но радости по поводу состоявшегося «юбилея» капитан в голосе пассажира не ощутил...

Прошло не более минуты. Снежный заряд отнесло за корму, сразу как-то развиднелось и находящиеся в рубке с ужасом увидели, что буксир неудержимо прет на огромный транспорт, стоящий поперек фарватера на якорях. Два огня, столь легкомысленно принятые капитаном за береговые, оказались якорными огнями на носу и корме. Между ними-то, как оказалось, и собиралась проскочить старая калоша. А тусклое световое пятно среди ясной морозной ночи оказалось теперь палубной надстройкой, светящейся огнями окон и иллюминаторов. При этом они сливались с более далекими огнями, которые, как потом оказалось, действительно, были огнями Игарки.

Капитан все понял раньше других. Остатки хмеля и дремы сняло, как рукой. В стоящем на якоре пароходе он узнал «Армению», года два назад переоборудованную под плавучую тюрьму. Он рванул ручку машинного телеграфа, перевел ее на «полный назад» и, сколько успел, переложил руль влево. Но уже печенкой он ощущал, что траектория, по которой покатилось судно, неотвратимо упирается в борт «Армении».

Конвой на палубе плавучей тюрьмы обеспокоился, с мостика что-то кричали, затем включили прожектор и начали подавать тревожные гудки. «Гром» на крутой траектории резко накренился на правый борт. Пассажиры, почуяв неладное, повыскакивали из кубрика на палубу, еще больше увеличив крен. Внизу оставались Аннета с дочерью, видимо, дремавшие на тюках. Светаков бросился по трапу вниз, успев напоследок заметить, как нос буксира косо ударяет в высоченный борт «Армении». От мощного толчка Светаков сорвался с трапа и полетел в черноту люка, поскольку освещение сразу вырубилось.

Он еще слышал, как от удара сорвались привязанные на корме бочки с соляркой, но понять, что происходит, уже не мог. Со страшным грохотом бочки обрушились на тот же правый борт, который был уже почти в воде. И тут в бункерной яме сместился оставшийся уголь.

«Гром» совсем завалился на правый борт и черпанул всеми своими открытыми иллюминаторами, дверями и лючками ледяной енисейской воды. Где-то в носу через пробоину внутрь корпуса врывалась вода. Пассажиры с криками бросались в ледяную воду, чтобы хоть как-то добраться до борта «Армении», который после столкновения стал от них быстро отдаляться. Это буксир по инерции все еще продолжал двигаться вперед. Сверху, с палубы «Армении» уже летели в воду спасательные круги, кто-то пытался спустить трап.

Понимая весь ужас и неотвратимость происходящего и абсолютную безнадежность собственных усилий, Светаков на ощупь пытался найти своих женщин, двигаясь в потемках на их крики…

«Гром», под завязку принявший воды в трюм и машинное отделение, задрал кверху нос и как-то мгновенно, с коротким всплеском ушел кормой под воду...

Последний документ

Народный суд города Игарки, рассмотрев в судебном заседании 10 июня 1954 года дело по заявлению Серебрянниковой И.И. о признании умершим Светакова Александра Васильевича,
у с т а н о в и л:
что гр. Светаков А.В. 3-го октября 1953 года в качестве пассажира следовал на буксире «Гром», принадлежавшем Ермаковской базе консервации строительства № 503. В результате аварии буксира, произошедшей от столкновения буксира «Гром» с теплоходом «Армения» 3-го октября 1953 года в 20 часов Светаков утонул, и труп его не разыскан. Серебрянникова просит признать Светакова умершим, что необходимо ей для выделения наследства своего несовершеннолетнего сына.
Суд считает, что требования истицы подлежат удовлетворению, так как доказаны имеющимися в деле документами. Поэтому суд
о п р е д е л и л:
Признать Светакова А.В., погибшего при аварии буксира 3-го октября 1953 года, умершим.

Нарсудья Сманцер,
Заседатели Дымченко, Буданова.


Так погиб Светаков. Так заканчивается описание его жизни, реконструированное на фоне реальных исторических событий, с использованием протоколов допросов, доносов, справок, вырезок из газет, а также другого архивного материала.