Водолазов Александр. ТАМ, ЗА ДАЛЬЮ НЕПОГОДЫ

[[ Леспромхоз ]]

Александр Водолазов
ТАМ, ЗА ДАЛЬЮ НЕПОГОДЫ
Описание жизни Александра Васильевича Светакова

Попытка реконструкции на фоне реальных исторических событий,
с использованием доносов, справок, протоколов допросов?
газетных статей, а также другого архивного материала

Отрывки из неизданной книги

"Голоса Сибири". Выпуск 3-4
Кемерово
Кузбассвузиздат 2006
© 2004 - 2006. Коллектив авторов.

ОБСУЖДЕНИЕ КНИГИ И КОММЕНТАРИИ: http://www.polarpost.ru/forum/viewtopic.php?f=19&t=2347

Содержание:

1. Предисловие для читателей альманаха «Голоса Сибири»
2. Гонка за колымским золотом
3. Неудавшаяся экспедиция
4. Преступление во льдах
5. «Челюскин» в Чукотском море был не один
6. Растопить лёд Арктики
7. С новым, 1937 годом!
8. «По мере продвижения к социализму...»
9. Шмидт переходит Рубикон
10. Отступление. Пример для подражания
11. Бергавинов спасает Светакова
12. Ледяное небо 1937 года
13. Падение кумира
14. «Браток»
15. Последний побег на Север
16. Звезда Шмидта заходит на востоке
17. Зимовка
18. «Вышивал сердитый Сталин...»
19. «Я обращаюсь к советскому правосудию»
20. «Вы отъявленный враг!»
21. «Александр Васильевич, я вас оклеветал!»
22. На сталинской «Стройке века»
23. «Повторник»
24. Эпилог. «Признать умершим»

[[ Леспромхоз ]]

После последнего допроса 7 февраля Кучеренко передал дело в Военный трибунал Московского военного округа, поскольку любое дело с признаками шпионажа рассматривалось именно там.

Документ

Следствием установлено, что Светаков в 1930 году был завербован для шпионской работы в пользу Японии. По заданию японского разведчика Якусимо передавал последнему материалы шпионского характера о строительстве портов и причалов на Дальнем Востоке.
Помимо шпионской работы Светаков являлся активным участником право-троцкистской организации, существовавшей в системе «Дальводстроя». Заверован в 1931 году бывшим заместителем начальника Тихоокеанского бассейна Дейниченко. Вербовал новых членов в право-троцкистскую организацию.
В 1934 году Светаков, работая начальником острова Диксон и имея предупреждение о шторме, умышленно направил на мыс Кречатник баржу с радиооборудованием и продовольствием, которая в результате шторма потерпела аварию и затонула.
Светаков виновным себя признал, но потом от своих показаний отказался. Изобличается показаниями Зыбенко, Иванова, Козьмина, Догмарова, Толстопятова и очной ставкой с последним.
На основании вышеизложенного Светаков Александр Васильевич, 1900 года рождения обвиняется в том, что:
являясь агентом японской разведки, с 1930 года вел шпионскую работу против СССР, передавал японскому разведчику Якусимо сведения шпионского характера;
с 1931 года являлся участником право-троцкистской организации, существовавшей в системе «Дальводстроя», проводил вредительскую работу в проектировании и строительстве портов и причалов на Дальнем Восток и острове Диксон, то есть в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-6 часть 1 и 58-11 УК РСФСР.
Дело № 22125 по обвинению Светакова Александра Васильевича подлежит рассмотрению Военным трибуналом Московского военного округа.

Председатель Военного трибунала МВО
диввоенюрист Горячев.

Из обвинительного заключения

Два с лишним месяца Светаков провел все в тех же Бутырках. 16 апреля их с Толстопятовым (они по-прежнему были повязаны одним делом) наконец-то доставили в «воронке» на закрытое судебное заседание трибунала в составе председательствующего Горячева, двух членов коллегии, «без участия сторон обвинения и защиты».

Толстопятов сходу заявил, что никаких ходатайств у него нет. Светаков, который решил идти до конца, каким бы он ни был, заявил ходатайство о вызове в суд свидетелей: Зыбенко (навесившего на Светакова шпионаж), инженеров Полякова и Тихонова (ездивших вместе со Светаковым на японскую концессию в Дуэ), а также Ходова и Доброжанского (строителей радиоцентра на Диксоне).

И тут произошла первая неожиданность. Трибунал постановил - рассмотреть эти ходатайства в ходе заседания по существу. Этого Светаков и ждал и внутренне весь подобрался.
Но сначала трибунал взялся за Толстопятова. Секретарь подробно процитировал его многостраничные «собственноручные признания», показания против Светакова, протокол очной ставки. Когда слово предоставили самому Толстопятову, он как-то весь распрямился и начал, как головой в омут. Бледный, с трясущимися руками, совсем не похожий на того человека, которого когда-то знал Светаков, он начал выталкивать из себя давно заготовленные фразы.

- Да, все это писал я. Но сейчас честно заявляю, что ни в какую контрреволюционную организацию Светаков меня не вербовал ни 34-м, ни в 36-м годах.
Он запнулся, набрал в грудь больше воздуха и на одном дыхании выдал:
- Я оклеветал Александра Васильевича. Никогда в жизни я не слышал от него ни одного плохого слова. Ему я обязан многим хорошим в моей жизни. Но я не мог противостоять следствию, меня вынудили дать ложные показания. Поверьте, я много месяцев ждал этого суда, чтобы только на нем отказаться от всех своих показаний.

Согласно процедуре, секретарь трибунала стал зачитывать фрагменты его показаний против Светакова: про вредительские задания, про тот чертов кабель, про затонувшую баржу с радиооборудованием и прочее. Толстопятов отказывался от всего.
Но, наивная душа, когда речь зашла о нем самом, он простодушно заявил, что до 27-го года был против политики партии, разделял троцкистские убеждения, но никогда не участвовал ни в каких заговорах. А после 27-го года он с троцкизмом вообще покончил, приняв линию ВКП(б). Трибуналу этого было вполне достаточно.
Как ни был сконцентрирован Светаков на своем, он все же успел подумать: «Эх, Коля, Коля, ничему-то тебя не научили ни жизнь, ни Бутырки».

До начала заседания Светаков очень опасался, что времени на подробные объяснения не будет. Но вот пошел уже второй час, однако никто их не подгонял. Теперь была его очередь. Секретарь снова процитировал необходимые протоколы, после чего слово предоставили Светакову. Он был готов.

- Граждане судьи, на предварительном следствии я действительно написал собственноручные признания, в которых... - следующие слова он произнес нарочито громко и раздельно, как когда-то на партсобрании в Тикси.., - в которых я себя оклеветал. После ареста мне в камере многие говорили, что на следствии прибегают к пыткам. На первом же своем допросе я убедился, что они были правы. Меня систематически подвергали жестоким пыткам и избиениям, я находился в невменяемом состоянии и в результате оклеветал сам себя и некоторых своих коллег. В этом я виноват и за это готов нести ответственность.

Далее последовали вопросы членов трибунала по конкретным «преступлениям», особенно по шпионажу в пользу Японии. Светаков парировал все обвинения, подробно рассказав и о контактах с японскими инженерами, и о строительстве на Сахалине, и о диксоновской эпопее, и о «склоке» в Тикси. Когда его спросили про связь с Бергавиновым – главарем преступной банды, Светаков, поняв, что это и есть главная опасность, решил идти ва-банк.

- Никакой связи не существовало и не могло существовать. Бергавинов всегда испытывал ко мне неприязнь. Действительно, в Тикси я был послан с санкции политуправления Главсевморпути. По итогам навигации 1936 года я был даже представлен к правительственной награде, но Бергавинов лично вычеркнул меня из наградного списка, заявив, что я не достоин. По этому вопросу прошу допросить Отто Юльевича Шмидта.

Шмидта, естественно, никто вызывать не стал, как не стали вызывать и свидетелей, перечисленных в ходатайстве Светакова. Однако его убедительные опровержения и очевидная нелепость обвинений, состряпанных на скорую руку, судя по всему, поставили трибунал в сложное положение. В другое время это не стало бы препятствием для вынесения любого, самого лютого приговора. Но... продолжала действовать инерция (хоть и затухающая) постановления ЦК о «незаконных арестах».

Отработав два часа, трибунал ушел на совещание, а, вернувшись, определил: «материалы в отношении Светакова из настоящего дела выделить и направить на доследование».

Трибунал указал, что обвинение Светакова в контрреволюционной деятельности основывалось на его собственных «противоречивых и путаных признаниях», а также показаниях Толстопятова. Но и тот, и другой от них отказались. Обвинения в шпионаже, построенные исключительно на показаниях Зыбенко, следствием не проверены и документально не подтверждены. То же самое касается и вредительской деятельности – ни служебных расследований, ни актов экспертиз, ни других объективных данных. Короче – дело отправить на доследование, подсудимого Светакова из зала суда удалить.

Стало быть, сволочь Ситников угодил-таки за решетку, мелькнула догадка у «дипломата» Светакова.

Конвой повел его из зала. Уже в дверях Светаков обернулся и увидел, как Толстопятов упал на колени и, колотясь головой о перильца перед скамьей подсудимых, сквозь рыдания кричал:

- Александр Василич, простите меня ради Бога, простите...

Но его уже за руки поднимал конвой.

Спустя полчаса судьба Толстопятова была решена: за его нелепый «троцкизм» трибунал влепил ему восемь лет лагерей и пять лет поражения в правах. На этом мы навсегда расстаемся с Николаем Толстопятовым. Его дальнейшая судьба теряется во мраке «Норильлага».

Почти до конца года Светаков продолжал сидеть в Бутырках. Осенью 1939 года права Особого совещания при НКВД, которое выносило внесудебные приговоры в тех случаях, когда не было вообще никаких доказательств, были значительно расширены. Прошлогоднее постановление ЦК о «беззаконии НКВД» благополучно забыто. Светаков опять готовился к «суду», оттачивал аргументы, мысленно приводил новые, как ему казалось, неопровержимые факты своей невиновности. Но слушать его уже никто не собирался.

17 декабря 1939 года Особое совещание в пять минут слепило ему приговор: «За участие в антисоветской право-троцкистской организации заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет, считая срок с 29 сентября 1938 года».

Так Александр Светаков выиграл игру, ставка в которой была жизнь. Он подсчитал: сидеть ему, с зачетом тюремного срока, оставалось три года девять с половиной месяцев. Подумаешь, подбодрил он сам себя, пара зимовок в Арктике

[[ Леспромхоз ]]

Арест и следствие по делу Светакова пришлись на смутный период в истории Органов. Заканчивалась эпоха Ежова, к власти приходил новый фаворит вождя и суперпалач Лаврентий Берия. 22 августа, чуть более, чем за месяц до ареста Светакова, Берия был утвержден первым заместителем наркома внутренних дел СССР. Спустя неделю, 29 сентября по совместительству его назначили начальником Главного управления госбезопасности НКВД (ордер на арест Светакова подписал именно Берия).

Ежов доживал на своем посту последние дни. Невиданное дело – приказы по наркомату стали выходить за двумя подписями - Ежова и его первого заместителя. А 17 ноября 1938 года произошло еще более невиданное - вышло совместное постановление ЦК и Совнаркома «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нем были жуткие вещи: «Враги народа, шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах, продолжая вести свою подрывную работу, стараясь всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников, в особенности засевших в органах НКВД».

Это не было покаянием за содеянное, как хотели бы представить дело многие нынешние последователи и поклонники советского коммуно-фашизма. Просто Сталину нужно было алиби, и он его себе оформил, списав все преступления на Органы.

Непостижимо, как обо всем этом узнал, по каким признакам догадался Светаков. Трудно допустить, что здесь простое совпадение (кто-то новенький принес с воли?). Однако не подлежит сомнению, что каким-то образом узнал (причем, судя по всему, едва ли не раньше следователя Ситникова). Новости легли на уже подготовленную внутренней душевной работой почву.

То ли в забытьи, то ли в коротких снах перед его глазами вставали иной раз комсомолец Скобликов и инженер Потапов: «Александр Васильевич, а не боитесь?..». Через парализующий душу страх, через ужас нечеловеческих пыток, которые, кажется, стали его вторым «я», прорастала лютая ненависть к конкретному следователю Ситникову и, в его лице, ко всему режиму.

Вместе с ненавистью понемногу приходило понимание того, что многостраничные «чистосердечные признания» и поименная сдача коллег от гибели не спасут. Наоборот, самые говорливые и получали больше всех. Трагический пример его недавнего начальника – Николая Иванова, «признания» которого похоронили и его самого, и едва ли не весь руководящий состав Дальневосточного территориального управления, стоял перед глазами.

Светаков не знал, какую «гуманную» цель преследовало ЦК своим постановлением, не знал, хватит ли у него самого сил и твердости, но он решил рискнуть. Так начался тот самый его «бунт» 18 ноября. В решимости его укрепляло то, что, как ни давил на него следователь, он все-таки ни словом не оговорил Николая Толстопятова, стоя на своем: не вербовал, никаких отношений, кроме производственных, не имел, выгнал с работы в Тикси и т.п. Тут его совесть была чиста.

Следователь Ситников с его простодушной верой в собственный кулак, как универсальное средство разоблачения врагов, с запозданием уловил новые веяния. 23 ноября он в очередной раз вызвал Светакова на допрос, «прерванный» три дня назад. Согласно установившейся методике работы, предстояло закрепить чистосердечные признания несостоявшегося бунтаря и поставить в деле точку. Поэтому он сразу взял быка за рога.

- Когда вы встали на путь борьбы с партией и советской властью?

Эти три дня Светаков с трудом приходил в себя после прошлой неудачи. Все-таки ему было всего 38 лет, да и здоровьем природа его не обделила. Он буквально за волосы вытаскивал самого себя из состояния первобытного ужаса. Когда его вызвали на допрос, он опять был твердо убежден: как бы ни было страшно, сколько бы ни пришлось стерпеть побоев, спасение в отказе от всех признаний, самооговоров. Другого благоприятного момента может просто не быть.

Поэтому вместо привычных «признаний», которые следователь Ситников уже готов был старательно переписать в протокол, он вдруг услышал тихое, но твердое:

- Прошу записать: с партией и советской властью я не боролся. Никогда, нигде, ни в какой антисоветской организации я не состоял. Никогда никем завербован не был, и ни одного сознательного действия, направленного против моей Родины, партии и советской власти, я не совершал...

- Что, что, что?! – перебил его Ситников. От небывалой наглости подследственного у него глаза чуть ли не полезли на лоб. – Ты, сволочь, опять за свое?

- Кроме того, - упрямо продолжил Светаков, - прошу записать: считаю, что я арестован необоснованно и незаконно, по ложному доносу и оговорам.

- Ах, вот ты как заговорил! Не зря твой подельник Адамович называет тебя «большим дипломатом». Ну, погоди, сейчас ты у меня не так запоешь...

Рука Ситникова уже привычно потянулась было к пресс-папье, но тут его как обожгло: ведь подследственный чуть ли не слово в слово цитировал постановление ЦК, которое только вчера им читал замполит. Как раз о том, что Органы «сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты» и прочее.

Рука его застыла на полпути, а глаза как бы потухли. Срочно надо было как-то увязать в голове эти два, вроде бы ничем не связанных друг с другом, факта – постановление ЦК и вот этого гнусного троцкиста Светакова. Но не увязывалось... Тогда Ситников нашел единственно разумный выход – отослал Светакова в камеру, а в протоколе записал - «допрос прерван».

А на следующий день, 24 ноября 1938 года, Николай Ежов был освобожден от должности главы НКВД. На время его оставили при должности наркома водного транспорта, но ни для него, ни для других не было секретом – его песенка спета.

А еще сутки спустя, 25 ноября народным комиссаром внутренних дел был утвержден Лаврентий Берия. Как и его предшественники, он начал с чистки собственного аппарата, чистки тотальной и кровавой. Люди стали исчезать один за другим. Куда-то исчез и следователь Ситников. О Светакове все как будто забыли.

Теперь уже не следствие, а он сам торопился закрепить свой отказ от показаний. 10 декабря из камеры он пишет заявление на имя Ситникова: «Прошу ускорить следствием мое дело». Ни ответа, ни допросов, ни самого Ситникова. 2 января 1939 года: «Еще раз подтверждаю свой отказ от всех ранее данных показаний». 10 января: «Категорически настаиваю и прошу ускорить следствием мое дело и закончить его, ибо весь процесс следствия за 102 дня моего пребывания в тюрьме выражался в нескольких днях допросов».

На беду Светакова, в тот же день, 10 января 1939 года всем секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий республик ушла шифрограмма, подписанная лично Сталиным:

«ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК... ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа , как совершенно правильный и целесообразный метод».

Разъяснения вождя все расставили по местам. Чистки в рядах самого НКВД продолжались, но система в целом была непоколебима и должна была продолжать воспроизводство «врагов народа». Жернова, настроенные только на одну функцию – перемалывание людских судеб - должны были вертеться без остановки.

13 января дело Светакова принял уже другой человек - следователь Следственной части НКВД лейтенант госбезопасности Кучеренко. Он мало чем отличался от Ситникова и, будь его воля, на первом же допросе не оставил бы на Светакове живого места. Но еще не развеялась в Органах атмосфера неопределенности и смуты.

Никто вроде бы не отменял ноябрьское постановление ЦК и Совнаркома о беззакониях в органах, да и в указаниях вождя оставалось вот это непонятное – « в виде исключения». Это через месяц-другой все встанет на свои места, возобновятся истязания как норма ведения следствия, но пока большинство следователей опасались откровенно бить.

Кучеренко брал «на психику», кричал, плевался, угрожал. Следствие он начал практически с нуля. С 13 января до 7 февраля он провел четыре ночных допроса Светакова, начиная, как правило, в девять вечера, заканчивая в два ночи. Все они сводились к тем же вопросам, что задавал Ситников: про шпионаж в пользу Японии, о сахалинском причале в Москальво, о вредительстве на Диксоне, «склоке» и американской журналистке в Тикси, уничтожение «Прончищева», ну и, конечно, о связях с «бандой фашиста Бергавинова».

Но Светаков уже перешел некий рубеж, за которым ему стало то ли все безразлично, то ли совсем не страшно. То есть он, конечно, с ужасом думал о новых возможных пытках, но убежденность, что избежать их можно только избранной линией поведения была уже сильнее.

Кучеренко совал ему в лицо показания Толстопятова, Догмарова, Иванова, Козьмина, Зыбенко:

- Вы отъявленный враг! Вы изобличены множеством показаний соучастников по вредительской и шпионской работе.

Но Светаков стоял на своем:

- Все - клевета! Никогда, нигде, ни в какой контрреволюционной организации не состоял. Был честным коммунистом.

- Вы свою честь продали троцкистам, - орал Кучеренко, - вы пытались провоцировать следствие.

Посреди этих допросов Кучеренко приготовил Светакову сюрприз. 21 января тот привычно вошел в кабинет следователя, опустив голову и держа руки за спиной. Кучеренко в кабинете был не один. На его месте за столом сидел, как он потом узнал, старший следователь следственной части НКВД СССР Медведский. В углу на табурете согнулся какой-то человек, изможденный, с черными кругами вокруг глаз, со свороченным на сторону носом. Светаков с трудом узнал в нем Николая Толстопятова. Мелькнула мысль - неужели и я так выгляжу? Это была очная ставка.

Сломленный, какой-то, как сказали бы теперь, зомбированный, Николай, не поднимая глаз, монотонно отвечал на вопросы Кучеренко, повторяя почти дословно свои «чистосердечные признания». Да, завербован Светаковым в 1934 году. Да, выполнял его вредительские задания при прокладке кабеля на Диксоне. Да, по заданию Светакова вызывал недовольство населения Тикси, выключая свет под предлогом неисправности электрооборудования, и прочее, и прочее.

- Вы подтверждаете показания Толстопятова о вашей вредительской работе? – с видимым удовлетворением спросил Кучеренко.

- Нет, не подтверждаю. Показания Толстопятова считаю клеветническими.

- А вы на своих показаниях настаиваете? – это уже относилось к Толстопятову.

Николай, наконец, поднял на Светакова глаза, в которых была даже не мука, а безумие. Казалось даже, что он хочет что-то крикнуть Светакову. Но это длилось мгновение. Он снова опустил глаза и, чуть не плача, прошептал:

- Да, я на своих показаниях настаиваю.

[[ Леспромхоз ]]

О жизни Александра Светакова с 1940 года известно мало. Скудные данные можно почерпнуть только из протоколов допросов после его повторного ареста в 1949 году. Из них следует, что до июня 1941 года Светаков трудился в СевЖелДорЛаге НКВД, что называется, «по специальности», то есть опять строил железные дороги и мосты. Затем до апреля 1946 года – в ПечорЛаге (поселок Абезь Коми АССР), строил железную дорогу на Воркуту. Нет никаких сведений о том, в каком качестве он там был: рядового заключенного или использовался на инженерно-управленческой должности.

Есть любопытный документ от 23 мая 1941 года, дающий представление об условиях, в которых жили и работали заключенные ПечорЛага как раз в то время, когда там находился Светаков. Это рапорт на имя наркома Берии начальника ГУЛАГА, старшего майора госбезопасности Наседкина.

Документ

Заключенные выводятся на работу в валяной обуви, старых брезентовых ботинках и в условиях весенней распутицы целыми днями простаивают в ледяной воде и грязи, что вызывает большое число простудных заболеваний. На 10 мая только по южному участку ПечорЛага коечно-больных было 1361 человек. Количество заболеваний ежедневно увеличивается.
Угрожающе возросло число цинготных заболеваний. На 10 мая на южном участке зарегистрировано 8389 человек, больных цингой, из них 3398 человек – второй и третьей степени заболеваемости и 4991 человек – первой степени.
Cушилками, банями, дезкамерами колонны обеспечены на 5-10 процентов. Из-за отсутствия кипятильников люди вынуждены пить сырую воду, кухонной посудой колонны обеспечены только на 40 процентов.
Бараки и палатки содержатся в антисанитарном состоянии, постельных принадлежностей и нательного белья крайне мало, вшивость среди заключенных достигает 70 процентов.
Полагающийся вновь прибывающим этапам 21-дневный карантин не соблюдается. Прибывающие этапы оправляются пешком к месту назначения за 150 километров в валяной обуви по грязи и воде.

Начальник ГУЛАГА НКВД СССР ст. м-р
госбезопасности Наседкин

Подчеркнем - описание бытовых ужасов ПечорЛага сделал не какой-то представитель европейского Красного Креста, а сотрудник НКВД. Следовательно, его данные должны быть «помножены», по меньшей мере, на два.

Вспомним, что срок заключения Светакова истекал в 1943 году. В действительности же, по установлениям военного времени, его освободили только в апреле 1946 года. Свобода была достаточно условной. В соответствии с особой директивой № 185 МВД и прокуратуры, вчерашних заключенных «освобождали без права выезда из ИТЛ», то есть переводили в разряд вольнонаемных и закрепляли за строительством до его окончания.

Светакова произвели в начальники отделения техинспекции ПечорЛага, и до мая следующего, 1947 года от жил на станции Хановей Воркутинского района. Затем его перевели в ОбьЛаг на должность старшего инженера производственного отдела строительства № 501. Отсюда, из забытого Богом Салехарда (тогда писалось Сале-Хард) должна была начаться так называемая «дорога смерти», сталинская стройка века. До последних дней жизнь Светакова оказалась связана с этой стройкой.

Как ни странно, идея строительства железной дороги через тундру и тайгу родилась все в том же Главсевморпути. Правда, первоначально она имела несколько иной вид, нежели во времена Светакова. Еще во время войны Арктический НИИ составил доклад «Перспективы деятельности Главсевморпути в 1944 году». В нем предлагалось создать на побережье Сибири крупный морской торговый порт, который бы опирался на сеть действующих железных дорог. В нем могли бы разместиться и основные силы военно-морского Северного флота. Активными сторонниками и лоббистами такого строительства были Иван Папанин и «папанинец» Петр Ширшов, ставший к тому времени консультантом Молотова по вопросам освоения Севера.

22 апреля 1947 года Совмин издал постановление: МВД срочно приступить к строительству в Обской губе порта, судоремонтного завода и поселка, а также начать строительство железной дороги длиной 500 километров от Печорской магистрали (где трудился Светаков) до нового порта. Вот почему уже в мае он оказался в Салехарде и стал работать «по профилю».

Темпы работ были бешеными, финансирование неограниченным, что называется, по факту. Район вокруг будущего порта стал обрастать лагерями, со всей страны сгонялись массы рабочей силы. Но, как это часто и случалось в стране самого планового в мире хозяйства, к концу 1947 года выяснилось, что для строительства нужно огромное количество материалов, которых в округе нет. Требуются гигантские дноуглубительные работы, и все равно крупные суда не смогут заходить в порт.

Тогда, не прекращая его строительство, основные усилия переместили на прокладку дороги, соединяющей Печорскую магистраль и поселок Лабытнанги (напротив Салехарда, на правом берегу Оби). К концу 1948 года дорогу проложили, а на следующий год строительство порта и дороги к нему забросили в виду очевидной нецелесообразности. Гигантские средства и людские ресурсы оказались потрачены впустую.

Но машина гигантской авантюры уже была запущена, и она требовала все новых жертв. Тогда родилась идея: ну, не получилось завернуть железную дорогу на север, продолжим ее на восток, вдоль пунктира Полярного круга, через тундру, болота и вечную мерзлоту аж до самого Енисея. Там, в районе Игарки и отстроим гигантский порт.

Аккурат между Обью и Енисеем с юга на север течет река Пур, делящая длину будущей трассы примерно пополам. Западное крыло закрепили за стройкой № 501 с центром в Салехарде, восточное – за стройкой № 503 с центром в Ермаково (на левом берегу Енисея). Общая длина дороги должна была составить 1263 километра. Для переправы через Обь и Енисей уже были доставлены два железнодорожных парома. Кое-кому из самых отчаянных голов и этого было мало. Они предлагали в перспективе продолжить трассу дальше на восток до Берингова пролива, чтобы соединить Тихий океан и Балтику.

Светаков, сколько можно судить по архивной справке, так и передвигался вместе со стройкой: от первых шпал в Лабытнанги до консервации строительства в Ермаково. Жизнь «вольнонаемных» (кавычки здесь обязательны) была не сладкой. Они считались людьми второго сорта. Всякая связь с ними, помимо служебной, всячески осуждалась. Вступив в брак с бывшим заключенным (заключенной), можно было лишиться работы или даже партбилета.

Но вот здесь Светаков был верен себе. Сразу после «освобождения» в 1946 году он женился на такой же, как он вольнонаемной Аннете Воронцовой. Она освободилась в 1940 году после двух лет лагерей и с тех пор трудилась инспектором в культурно-воспитательной части.

В июле тридцать седьмого, после выпускного бала в Ленинградском университете, она вместе со своим молодым человеком махнула на электричке в Сестрорецк, где у нее пустовала квартира, мать с отцом отдыхали на юге. Молодые люди не сразу пошли домой, кавалер стеснялся. От железнодорожной платформы, счастливые и слегка хмельные, двинулись, куда глаза глядят, намереваясь выйти к берегу Финского залива. И надо же им было в эту самую счастливую их ночь нечаянно забрести за какую-то колючую проволоку на окраине Сестрорецка, где в темноте угадывались такие пахучие и такие влекущие в свое теплое нутро стога прошлогоднего сена.

Там их и застукал молоденький пограничник, в обмотках, с несуразно длинной для его роста винтовкой Мосина. Аннете дали два года «за проникновение в пограничную зону без пропуска». Ее жениху десять, поскольку «при задержании пытался оказать сопротивление».

Мы не знаем, как складывалась жизнь Светакова в эти годы. Нечеловеческие условия труда, изначальный идиотизм и бессмысленность стройки, колоссальные людские жертвы достаточно подробно описаны в литературе. Светаков, судя по всему, изо всех сил старался держаться на поверхности, при своей специальности. Отработав семь месяцев старшим инженером производственного управления ОбьЛага, он переходит на чистое производство – становится старшим прорабом колонны, укладывающей путь на восток. Весной 1949 года жену переводят в Игарку, в ЕнисейЛаг. Светаков тоже устраивает себе перевод на должность старшего инженера водного ЕнисейЛага. Но в Ермаково (поселок южнее Игарки), он в тот раз так и не прибыл. Под датой 25 апреля 1949 года в его послужном списке значится – уволен по статье 47-Д КЗоТ.

Все было просто - тремя днями раньше его арестовали в Москве.

[[ Леспромхоз ]]

А между тем на нашу страну, на всю Восточную Европу,
а в первую очередь на наши каторжные места, надвигался
сорок девятый год – родной брат тридцать седьмого.

Евгения Гинзбург. Крутой маршрут

1948-49 годы, во всей общественной жизни проявившиеся
усилением преследований и слежки, ознаменовались небывалой
даже для сталинского неправосудия трагической комедией
повторников. Так названы были на языке ГУЛАГа те несчастные
недобитыши 1937 года, кому удалось пережить невозможные,
непереживаемые десять лет и вот теперь, в 1947-48 измученными
и надорванными, ступить робкою ногою на землю воли
– в надежде тихо дотянуть недолгий остаток жизни.

Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ

В марте 1949 года «вольнонаемный» Светаков получил повестку, которая добиралась к нему на стройку из Москвы через Лабытнанги – 21 апреля явиться в Свердловский районный суд столицы. Это означало, что Ираида подала-таки на алименты. Сыну Александру к тому времени исполнилось уже 11 лет, и ей было трудно в одиночку поднимать его на ноги. Светаков вполне мог проигнорировать повестку – положением о паспортах ему запрещался въезд в столицу. Да и дело вполне могло быть рассмотрено без него. Когда его арестовали в тридцать восьмом, сыну не было и года. Он смутно его помнил и потому, спустя столько страшных лет, не испытывал к нему никаких отцовских чувств. Но он не хотел еще одного суда в своей жизни. Он собирался разобраться с Ираидой полюбовно. И, кроме того, хотя он не признавался в этом даже себе самому, страшно тянуло в Москву.

Его непосредственный начальник на основании судебной повестки выписал командировочное удостоверение, и 14 апреля Светаков уже был в Москве. Жил у родственников своих знакомых по Салехарду. 21 апреля состоялся суд, вынесший решение в пользу Ираиды, а на следующий день его арестовали.

На этот раз все было буднично. Пара формальных допросов, выяснение биографии, мест отбывания наказания, «понятны вам обвинения? – понятны». Ни эмоций, ни криков, ни пыток. Через неделю (!) было готово обвинительное заключение. Светаков обвинялся ровно в том же, в чем его обвиняли десять лет назад: в участии в антисоветской право-троцкистской организации.

Он даже не задал естественного, казалось бы вопроса – но ведь за это я уже отсидел! Он уже знал, как работает эта машина.

Ровно через месяц Особое совещание при МГБ постановило: Светакова Александра Васильевича за принадлежность к право-троцкистской организации сослать на поселение. Так, в середине августа он, наконец, возвратился из затянувшейся столичной «командировки». В Ермаково ему предоставили должность старшего инженера стройконторы ЕнисейЛага. Аннета в его отсутствие сняла комнатку в общежитии, и они втроем с аннетиной дочкой зажили почти счастливо.

После амнистии 1953 года, объявленной в связи со смертью Сталина, они спорили только об одном: он рвался в Москву, Аннета в свой Сестрорецк.

- Да потом разберемся, - торопил Светаков, - лишь бы отсюда ноги унести.

Впереди была долгожданная свобода. Однако, ждать пришлось до осени. Не отпускали работы по консервации стройки № 503. Но даже когда разрешение на выезд было уже в кармане, они не сразу могли тронуться вверх по Енисею, к Красноярску. Предстояло теперь выправить документы жены, центральная контора которой была в Игарке. Так они оказались на «Громе».

[[ Леспромхоз ]]

Морозным октябрьским днем 1953 года вниз по широкому Енисею шел старенький, замызганный буксир с неуместным при его малости названием «Гром». До прихода календарной зимы было еще далеко, но здесь, за Полярным кругом она уже давно вступила в свои права. Енисей в этих местах стремится прямо на север, на его раздольной ширине вольготно и беспрепятственно разгуляться пронизывающему ледяному ветру. Встречные порывы иной раз почти останавливали пароходик, и, если бы не мощное попутное течение, его, возможно, просто сносило бы назад. Но, шустро попыхивая черной трубой, он упорно продвигался вперед.

«Гром» был уже старой калошей, и потрудился он на своем веку предостаточно. В конце двадцатых под гордым названием «Клим Ворошилов» он таскал по Енисею баржи с раскулаченными, лесные плоты, в середине тридцатых - стройматериалы для сталинского мемориала в Курейке, в конце тридцатых и во время войны потоком шли грузы для Норильского горно-металлургического комбината, затем комбинату требовалось все больше и больше рабсилы, и «Клим» опять таскал баржи, уже с «живым грузом». После войны – снова Норильск, стройка № 503, все тот же лес и баржи с уголовниками, «повторниками», военнопленными, сменившими немецкие лагеря на сталинские.

Но капитану – что, его дело маленькое: набросил буксирный трос на гак да и греби себе. Правда, и при нем неотлучно находился часовой с винтовкой, а после войны и с автоматом – следил, чтобы между буксиром и баржей не было никакого контакта. Туруханск, Игарка, Норильск поглощали эти баржи десятками за навигацию. Особенно Норильск, в котором после войны ударными, сталинскими темпами возводился комбинат. Одно лишь поначалу удивляло капитана: туда баржи шли доверху набитые зэками, а обратно почти всегда порожняком. Потом перестал удивляться.

К навигации 1953 года «Клим Ворошилов» изрядно одряхлел. Из политических соображений его переименовали. Дали хоть и нейтральное, но все-таки звучное (после «Ворошилова»-то) имя «Гром». Кое-как подремонтировали и приписали к Ермаковской базе консервации стройки № 503. Под таким безликим названием скрывалась в отчетах ГУЛАГа одна из сталинских «строек века» – прокладка через вечную мерзлоту, болота и тундру знаменитой железной дороги Салехард-Игарка, справедливо прозванной «мертвой дорогой». В Ермаково, на левом берегу Енисея, находился штаб стройки.

Со смертью вождя новому руководству страны стало, наконец, ясно то, что не составляло секрета ни для одного зека: полная бессмысленность строительства. Стройку № 503, то есть целую сеть северных лагерей, от Воркуты до Енисея, решили ликвидировать. «Гром» при этом суетился «на подсобке», на большее он уже не был способен...

К вечеру пошли снежные заряды. Мелкая ледяная крупа ухудшала и без того плохую видимость. Немногочисленные пассажиры, в том числе жена и маленькая дочь Светакова, дремали на узлах в душном кубрике, где от табачного дыма еле просвечивала лампа на подволоке. Сам Светаков поднялся на палубу и, укрываясь от порывов ветра за надстройкой, курил «беломорину» и неотрывно вглядывался в ночь. Впереди по правому борту уже давно, по его соображениям, должны были появиться огни Игарки. Но из-за хлещущей по глазам снежной крупы ничего дальше форштевня нельзя было разглядеть. Иногда на мостике включали хилый прожектор, и тогда казалось, что пароход идет прямо на снежную стену, в которую упирался конус яркого света. Потом снежный заряд проваливался куда-то за корму и впереди опять была кромешная темнота, в которой капитан находил лишь ему одному ведомые ориентиры.

Судя по всему, встречный ветер здорово-таки сбил скорость. Опять наступила кромешная тьма, а впереди не было ни огонька. Светаков зашел в рубку, чтобы немного согреться и расспросить капитана – скоро ли?

- Если ветер совсем не засвежеет, то часа через два, по моим расчетам, должны быть, - расслабленно ответил капитан.

Немного поговорили о том, о сем.

- А, к примеру, до Диксона доводилось ходить? – поинтересовался Светаков.

- Да на что он нам? Мы ведь речники, а Диксон – это уже, считай, Карское море. Да и переть до него, пожалуй, еще с тыщу километров. А чего тебе Диксон-то? Бывал там что ли?

- Бывал, - ответил пассажир и, глядя на искрящийся снежный конус, образуемый лучом прожектора, вроде бы про себя добавил, - бывал... там, за далью непогоды.

И, заметив настороженный взгляд капитана, с усмешкой пояснил:

- Да это я так, стишок один вспомнил. А Диксон я своими руками выстроил на пустом месте. Был начальником острова в тридцатых.

Год назад капитан, сам «вольный», пожалуй, поостерегся бы такого разговора, да и пассажир вряд ли полез с расспросами. Но на дворе была осень 53-го. Больше полугода, как не стало вождя. Каких-то пару месяцев назад – страшно произнести - врагом народа был объявлен Лаврентий Берия, что-то стало заметно меняться в воздухе. Все лето, после мартовской амнистии, когда раскрылись ворота многочисленных лагерей вдоль Енисея, все более полнясь, потекли по реке и далее по железным дорогам потоки освобожденных, пока все больше уголовников.

Но пассажир не был уголовником – капитан умел различать, поскольку навидался этой публики. Когда, войдя в рубку, пассажир снял шапку, под ней обнаружилась крупная, круглая, но почти лысая голова. Удивительным было то, что при почти голом черепе пассажир имел густую черную бороду, сильно смахивавшую на бороду Карла Маркса. При этом пассажир еще и сильно шепелявил, поскольку даже борода не могла скрыть того факта, что у него практически нет передних зубов.

- Так что, с Диксона прямо к нам так и загремел? - не столько из интереса, сколько из стремления не поддаться проклятому сну, спросил капитан.

- Нет, не с Диксона. Прежде чем загребли, я успел все главные порты на Севморпути построить. После Диксона строил Тикси, потом порт в бухте Провидения, да на Востоке сколько...

- Так ты, небось, и Ивана Дмитриевича Папанина знал? – воодушевился капитан, все более возвращаясь к жизни, а в этой жизни Папанин и в пятидесятые продолжал оставаться главной легендой Арктики, если не всего СССР.

- Как не знать, - ответил пассажир, однако без встречного энтузиазма.

- А Отто Юльевич Шмидт? - капитан уже давно понял, что пассажир не из рядовых, и в контексте великих имен решил, что лучше перейти с ним на «вы». - Доводилось вам с ним встречаться?

- Вот как сейчас с вами...

Было восемь вечера, время смены вахты, когда только что заступивший рулевой крикнул: «Прямо по курсу огни!» Разговор оборвался. Действительно, впереди был отчетливо виден огонек, правее – другой. Между ними сквозь редкий снежок пробивалось тусклое зарево то ли населенного пункта, то ли еще чего, а чего – пока не разобрать.

- Игарка? – нетерпеливо спросил Светаков.

- Кому ж тут еще быть, - весело отозвался капитан. – Она, родимая.

Светаков подобрался. Вот он, долгожданный рубеж. Позади были суетливые революционные годы, партизанщина, учеба до хруста в голове, невиданные заполярные стройки, пятнадцать лет лагерей, не зарегистрированные жены, разбросанные по свету дети. Впереди, там, где неясно виднелись огни – была долгожданная, хотя и весьма относительная свобода, была надежда...

- Держать между огнями, - уже вполне бодро скомандовал капитан, - гребем в Игарскую протоку.

Рулевой, вместо того, чтобы выполнить команду, затеял с капитаном непонятный Светакову разговор.

- Пантелеич, так ведь в Протоку нельзя - там зона.

Енисей в этом месте, как бы от избытка сил и полноводья, пускает мощную струю вправо. Струя эта почти строгим полукольцом огибает остров Игарский и опять возвращается в основное русло Енисея чуть севернее. На острове издавна располагались совхоз, огороды, всевозможные подсобные хозяйства. А на внешней стороне протоки громоздилась на возвышенном берегу сама Игарка. Суда, следующие из Карского моря, обязательно должны входить в Протоку с севера. Южный вход, где теперь шлепал буксир, был закрыт для плавания и по навигационным соображениям, и по режимным, известным только Органам.

- Ворочай, куда сказано, - раздраженно крикнул капитан. – Мы как-никак особое судно, да и осадка у нас, как у шлюпки. Чего бояться-то?

- Есть, - обиженно ответил рулевой и чуть выправил курс вправо. Теперь тусклое зарево было точно по носу...

Капитан повеселел. Он теперь, как ему казалось, ясно представлял себя и свое суденышко в пространстве и во времени. Не заладившийся с самого начала рейс подходил к концу. До Игарки было рукой подать, и он рассчитывал еще успеть в интерклуб – местный очаг культуры и единственное в городе место, где действовало невиданное заведение – бар. Бар был для иностранных моряков, но в нем работала знакомая капитана Зина. Потому он и решил сократить путь.

Пассажир с марксовой бородой еще не ушел из рубки. Хотелось порасспросить его о «Челюскине», о дрейфе папанинцев, то есть о том, что только и известно было советскому обывателю о героическом Северном морском пути. Но времени на разговоры уже не оставалось. Поэтому напоследок он задал вопрос, который неизбежно задают в такой ситуации:

- И сколько же вы отпахали?

- С 1 октября тридцать восьмого, - с вполне понятной точностью ответил пассажир. – Позавчера исполнилось аккурат пятнадцать лет... Такой вот юбилей.

Но радости по поводу состоявшегося «юбилея» капитан в голосе пассажира не ощутил...

Прошло не более минуты. Снежный заряд отнесло за корму, сразу как-то развиднелось и находящиеся в рубке с ужасом увидели, что буксир неудержимо прет на огромный транспорт, стоящий поперек фарватера на якорях. Два огня, столь легкомысленно принятые капитаном за береговые, оказались якорными огнями на носу и корме. Между ними-то, как оказалось, и собиралась проскочить старая калоша. А тусклое световое пятно среди ясной морозной ночи оказалось теперь палубной надстройкой, светящейся огнями окон и иллюминаторов. При этом они сливались с более далекими огнями, которые, как потом оказалось, действительно, были огнями Игарки.

Капитан все понял раньше других. Остатки хмеля и дремы сняло, как рукой. В стоящем на якоре пароходе он узнал «Армению», года два назад переоборудованную под плавучую тюрьму. Он рванул ручку машинного телеграфа, перевел ее на «полный назад» и, сколько успел, переложил руль влево. Но уже печенкой он ощущал, что траектория, по которой покатилось судно, неотвратимо упирается в борт «Армении».

Конвой на палубе плавучей тюрьмы обеспокоился, с мостика что-то кричали, затем включили прожектор и начали подавать тревожные гудки. «Гром» на крутой траектории резко накренился на правый борт. Пассажиры, почуяв неладное, повыскакивали из кубрика на палубу, еще больше увеличив крен. Внизу оставались Аннета с дочерью, видимо, дремавшие на тюках. Светаков бросился по трапу вниз, успев напоследок заметить, как нос буксира косо ударяет в высоченный борт «Армении». От мощного толчка Светаков сорвался с трапа и полетел в черноту люка, поскольку освещение сразу вырубилось.

Он еще слышал, как от удара сорвались привязанные на корме бочки с соляркой, но понять, что происходит, уже не мог. Со страшным грохотом бочки обрушились на тот же правый борт, который был уже почти в воде. И тут в бункерной яме сместился оставшийся уголь.

«Гром» совсем завалился на правый борт и черпанул всеми своими открытыми иллюминаторами, дверями и лючками ледяной енисейской воды. Где-то в носу через пробоину внутрь корпуса врывалась вода. Пассажиры с криками бросались в ледяную воду, чтобы хоть как-то добраться до борта «Армении», который после столкновения стал от них быстро отдаляться. Это буксир по инерции все еще продолжал двигаться вперед. Сверху, с палубы «Армении» уже летели в воду спасательные круги, кто-то пытался спустить трап.

Понимая весь ужас и неотвратимость происходящего и абсолютную безнадежность собственных усилий, Светаков на ощупь пытался найти своих женщин, двигаясь в потемках на их крики…

«Гром», под завязку принявший воды в трюм и машинное отделение, задрал кверху нос и как-то мгновенно, с коротким всплеском ушел кормой под воду...

Последний документ

Народный суд города Игарки, рассмотрев в судебном заседании 10 июня 1954 года дело по заявлению Серебрянниковой И.И. о признании умершим Светакова Александра Васильевича,
у с т а н о в и л:
что гр. Светаков А.В. 3-го октября 1953 года в качестве пассажира следовал на буксире «Гром», принадлежавшем Ермаковской базе консервации строительства № 503. В результате аварии буксира, произошедшей от столкновения буксира «Гром» с теплоходом «Армения» 3-го октября 1953 года в 20 часов Светаков утонул, и труп его не разыскан. Серебрянникова просит признать Светакова умершим, что необходимо ей для выделения наследства своего несовершеннолетнего сына.
Суд считает, что требования истицы подлежат удовлетворению, так как доказаны имеющимися в деле документами. Поэтому суд
о п р е д е л и л:
Признать Светакова А.В., погибшего при аварии буксира 3-го октября 1953 года, умершим.

Нарсудья Сманцер,
Заседатели Дымченко, Буданова.

Так погиб Светаков. Так заканчивается описание его жизни, реконструированное на фоне реальных исторических событий, с использованием протоколов допросов, доносов, справок, вырезок из газет, а также другого архивного материала.