Изображение
31 июля 2012 года исключен из Регистровой книги судов и готовится к утилизации атомный ледокол «Арктика».
Стоимость проекта уничтожения "Арктики" оценивается почти в два миллиарда рублей.
Мы выступаем с немыслимой для любого бюрократа идеей:
потратить эти деньги не на распиливание «Арктики», а на её сохранение в качестве музея.

Мы собираем подписи тех, кто знает «Арктику» и гордится ею.
Мы собираем голоса тех, кто не знает «Арктику», но хочет на ней побывать.
Мы собираем Ваши голоса:
http://arktika.polarpost.ru

Изображение Livejournal
Изображение Twitter
Изображение Facebook
Изображение группа "В контакте"
Изображение "Одноклассники"

Абрамович-Блэк С.И. Записки гидрографа. Книга 2.

Глава четвертая


Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая
Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая
    В море—дома 390
    На горизонте-дым 395
    Северо-Восточный Проход 397
    На отмелях 401
    Марш-марш 403
    Гимнастика 404

Глава тринадцатая
    В горах Хараулаха 406
    Энерго-Арктика 408
    Сломанный капкан 412
    Булун 430
    Итоги 431
OCR, правка: Леспромхоз

Абрамович-Блэк С.И. Записки гидрографа. Книга 2.

СЛОМАННЫЙ КАПКАН

Стоявшие на очаге дрова успели сгореть и расколоться на крупные угли. Потом эти угли размельчились, покрывшись тонким серым налетом золы. Сквозь щели бревенчатых стен в юрту властно проник и заполнил ее целиком пятидесятиградусный мороз якутской полярной тундры.
Угли на очаге все еще продолжали отсвечивать, но теперь они казались только красноватыми камешками, лишенными всякого тепла. Прошло уже больше часа с тех пор, как люди в юрте улеглись спать.
Кереметь, девятилетний мальчик-тунгус, высунул голову из-под одеяла. К его лицу сразу же прижался холод: давно сгорели дрова на очаге.
Кереметь внимательно оглядел нары, на которых спали его родители и сестра Лютта под ворохами одеял и меховых одежд. Потом мальчик особенно долго и настороженно всматривался в тот угол юрты, где расположился приезжий русский. В этом приезжем и заключалась причина, которая заставила мальчика больше часа лежать, затаившись, в своей постели.
Русский был «испидисси» — так зовут в Якутии сотрудников научно-исследовательских экспедиций, еще задолго до Октябрьской революции работавших в необъятных и мало исследованных просторах Якутии,
[412]
«Испидисси»! — в этом слове так много заманчивого для каждого жителя дальнего севера.
Сотрудники экспедиции имеют в своих чемоданах много удивительной и вкусной еды. У них бывают даже фрукты — Яблоки и груши: фруктовые деревья не растут в Якутии. В тундре нет других ягод кроме морошки и клюквы. Суровые условия жизни на севере предоставляют для питания жителей только дичь и рыбу.
Кроме того «испидисси» везут с собой необыкновенные, чудесные вещи...
Кереметь сел на постели и недоверчиво прислушался в последний раз: нет, все спокойно... даже не слышно дыхания спящих, — так плотно они с головами укутались в меховые одеяла.
Мальчик, стараясь производить как можно меньше шума, одел меховые чулки, куртку из оленьей шкуры и крадучись подошел к очагу. Очаг якутской юрты — это большой, открытый камин, единственная задняя сторона которого сложена из жердей, обмазанных глиной.
Кереметь подложил сухих дров на очаг и раздул угли. Юрта осветилась.
Около стола лежит «испидисси». Он закрылся кожаным пальто поверх одеяла.
Кереметь быстро пересек юрту: да, он верно запомнил. На столе рядом с чайником лежат большие карманные часы.
Странная живая вещь. Когда вчера вечером «испидисси» доставал часы из 'кармана, Кереметь подошел поближе. Русский понял заинтересованность мальчика. Он совсем добрый, этот русский «испидисси», — у него белые волосы, каких ни у кого из тунгусов Кереметь не видел, серые глаза, большой нос. Русский показал мальчику часы: круглая плоская коробка, как будто два чайных блюдца положены одно на другое. На белом кружке верхнего блюдца, по краю видны черные узкие палочки. А по средине кружка тоже черная круглая головка какого-то зверька с длинными усами.
Еще ниже — вторая головка и еще один ус, который все время бегает. Зверьки живые: Кереметь ясно слышал, как они трещат, сидя в «коробке».
[413]
Очень хотелось мальчику подержать в руках диковинную коробку, но «испидисси» не дал. Положил себе в карман. Потом Кереметь спросил отца, что это за звери у русского, приезжего.
Отец сказал, что это не живые звери, а сделанные в городе и называются они — часы, «часка».
Часы показывают, когда надо спать ложиться и когда надо вставать пить чай.
/Кереметь не поверил.
А мать Керемети — очень умная женщина — усмехнулась и сказала: как же могут звери знать, что надо пить чай?
Отец тогда рассердился и начал рассказывать, что вот, например, летом солнце никогда не прячется, круглые сутки ходит по небу, а ведь птицы знают же, когда утро, когда вечер. Утром петь начинают, вечером ложатся спать в камышах.
— Так ведь это живые птицы! — ответила мать. — Разве их советские люди могут сделать?..
— Коммунисты все могут сделать, — сказал отец и щелкнул языком: — «Темир-кетер» («Железную птицу» — самолет) видела, как летел в прошлом году?! Видела?! Ведь сделали же ее коммунисты...
И верно: Кереметь тоже видел, как летела большая железная птица над тундрой и громко гудела.
Низко летела птица, Кереметь разглядел даже, что у нее на спине сидело два человека. Должно быть, коммунисты, из Москвы.
На этом спор родителей кончился. Потом все легли спать. Но Кереметь не мог заснуть.
Значит... часы — это маленький-маленький капкан и в нем сидят маленькие железные птицы? Они и трещат, тикают.
А черные палочки по краям — это, должно быть, окошечки, щели для воздуха, чтобы птицы в капкане не задохлись.
Кереметь решил обязательно взять капкан в руки и посмотреть как следует этих птиц... Вот так!
Капкан совсем легкий... в одной руке держит его мальчик... Кереметь несет часы к огню... Нижний усик быстро кружится и все на одном и том же месте... Ага! Вот и
[414]
длинный ус потихоньку двинулся. Медленно, медленно. Три уса живых!..
И все они прикрыты тонким стеклом. Кереметь знает, что такое стекло: отец привозил из кооператива бутылки с маслом.
Интересно: как этот капкан открывается?! Чуть-чуть приоткрыть бы. Что сделают тогда зверьки?
Мальчик нажал твердым ногтем на закраину стекла.
Стекло в оправе неожиданно отскочило. Упало на очаг и с мягким звоном раскололось пополам.
Кереметь в ужасе замер.
«Сейчас птицы улетят! Нет! Еще не улетели!» Мальчик быстро закрыл циферблат ладонью и в два прыжка очутился около ящика, где хранилась посуда. Крепко зажал часы в одной руке: все равно, пусть кусают ладонь железные птицы, лишь бы не улетели. Левой рукой достал чашку.
Теперь ясно, что надо делать. Кереметь на цыпочках подошел к столу, положил осторожно часы циферблатом вверх, вгляделся. Все три усика на месте и живые. Маленький бежит попрежнему. Раз! И мальчик накрыл часы большой чашкой: не убегут.
И только теперь Кереметь понял непоправимость случившегося.
Скоро проснется «испидисси». Он все узнает. Страшно рассердится. Что делать? Бежать к матери? Просить помощи?
Уже спазма перехватила горло Керемети. Глаза наполнились слезами. Мальчик глубоко вздохнул, готовясь заплакать.
И остановился... Оксе! Что он сделал? Взял чужую вещь? Нет. Он сломал чужой капкан. Ловушку для зверей. Это не просто — чужая вещь!
Закон охотничьего народа, впитанный мальчиком с молоком матери, заговорил в сознании Керемети строго и повелительно.
Кереметь перестал быть мальчиком. Он думает сейчас как охотник.
Каждый мальчик-тунгус, с того момента, как он начинает ходить, чувствует силу и власть охотничьего закона. Охота дает право на жизнь в тайге и в тундре. Охотничий закон — главный закон на дальнем севере.
[415]
Если тунгус едет зимой по тундре, где нет ни одного деревца, если тунгус замерзает от холода и случайно находит чужой капкан, — тунгус не имеет права взять щепку из чужого капкана. Даже когда ему нечем развести костер. Чужой капкан неприкосновенен в тундре. Для того, чтобы построить ловушку, охотник должен везти материал иногда сто, двести километров. Только на берегу Полярного моря, Северного Ледовитого океана, охотник может найти плавник — выброшенные волнами обломки деревьев. И только в нескольких днях пути на собаках, к югу от берега моря, начинают встречаться первые низкорослые, чахлые деревья. Леса нет в тундре. Для костров, для варки пищи по одной веточке собирают тунгусы в оврагах тальник — мелкий кустарник.
Нельзя трогать чужой капкан — так говорит великий охотничий закон. Круглое лицо Керемети сморщилось.
Да, надо поступать как охотник!
Что же делать?! Что же делать?!
Кереметь бережно собрал осколки стекла, отнес их на стол. Пусть «испидисси» знает, что он не позволил себе взять ни кусочка из чужого капкана.
А старшие все еще спят. И не у кого спросить совета.
Очень хочется плакать. Но разве может охотник плакать? Какой же это охотник плачет?!
Думать надо. На огонь смотреть и думать.
Маленьким стариком Кереметь садится против очага.
Отец рассказывал, как много лет назад был великий голод. Не пришли совсем пароходы с мукой в реку Колыму. И зимой не было в тундре диких оленей: угнали волки. И зайцы убежали далеко на юг, в тайгу. Охотники ходили в тундре помногу дней и ничего не приносили в юрту. Не было дичи.
Вот тогда действительно разрешено было, если очень нуждаешься в горячем чае, — брать одно бревно или доску из чужой ловушки. С тем, чтобы обязательно потом к этой же ловушке привезти другое бревно с берега моря. И чтобы владелец капкана знал, что бревно взял не вор (воров в тундре нет), а честный охотник: надо ставить свою «печатку». Каждый взрослый тунгус, и ламут, и чукча имеют свою печатку — медный кружок с вырезанным зна-
[416]
ком своего тавро или начальными буквами имени и фамилии.
У мальчика Керемети нет печатки... И все равно ловушка этого «испидисси» сделана не из дерева, а из стекла. Стекло тонкое и твердое, через него все видно. Нет, бутылка здесь не. подойдет. Плоское стекло нужно. Плоское, твердое и прозрачное.
Вот как те камни на берегу реки Эрге-Урех, которые нашел Кереметь прошлым летом. Эти камни можно резать ножом на тонкие пластинки и через них все видно. Верно! И отец говорил, что в Борогонском наслеге эти пластинки вставляют в окна вместо льдин!
Что если часы «испидисси» прикрыть таким камнем? Может быть, тогда тогда охотничий закон будет выполнен?!
Кереметь встал как взрослый человек, принявший определенное решение. Он пойдет сейчас же ночью. Он знает, где лежат камни, которые можно резать ножом и сквозь которые все видно. Он принесет такой камень. Пусть русский чинит свою ловушку. И охотничий закон будет выполнен.
Быстрыми уверенными движениями одевается мальчик. Одел камасы — меховые сапоги и туго стянул завязки у щиколотки. Теперь через голову натягивает кухлянку — меховую куртку с капюшоном. Подвязал к поясу нож. Одел шапку, стянул ремень от наушников под подбородком и натянул его на голову. Можно итти. Страшновато немного... Но... На дворе привязан Кутуях — годовалый ездовой щенок, верный друг Керемети.
При мысли о том, что он пойдет не один, а вместе с другом, мальчику стало даже весело. Вот только надо на чужой поврежденный капкан поставить свою печатку. Может быть, пока Кереметь будет ходит за камнем — «испидисси» проснется? Как узнает русский, что его ловушка-часы будет исправлена им, честным охотником Кереметь?..
Мальчик снял рукавицу и положил ее рядом с часами вместо печати.
Осторожно стукнула входная дверь, обитая коровьей шкурой. Кереметь вышел на свою большую охоту.
..........................................................
В черном небе большие яркие звезды. Воздух совершенно недвижим, будто сплавлен он в огромную глыбу пятиде-
[417]
сятиградусным морозом. Только безветрие и сухость воздуха дают возможность человеку на дальнем севере переносить такие низкие температуры.
Не слышно никаких отдельных резких звуков. Замерло в тундре все живое. Насквозь промерзшая земля закутана снежным одеялом в несколько метров толщиной.
И все-таки ночь заполнена постоянным мелодичным шумом. Люди севера называют этот шум — шопот звезд.
Может быть, человек слышит, как сталкивается его собственное дыхание с ледяной стеной воздуха.
Может быть, земля, корчащаяся в тисках мороза, лопаясь и трескаясь на всем пространстве арктической тундры, порождает эти непрерывные, скрежещущие звуки.
Или, может быть, световые волны от ярких звезд, пробиваясь сквозь слои замороженной атмосферы, так шумят в своем непрестанном приливе.
Звезды шепчут — говорят тунгусы, — и Кереметь посмотрел на Аранхас-Суллус — созвездие Большой Медведицы. По тому, как она располагается в небе, можно судить о времени ночи. Хвост Большой Медведицы (ручка ковша) еще далек от горизонта: еще долго будут спать люди в юрте.
Ночь подвластна Улуу Тойону — сильному и злому духу. Страшные сказки про Улуу Тойона рассказывала Керемети его бабушка... Хорошо бы вернуться обратно в юрту. Но закон! Его нужно исполнить. Кереметь только исполняет закон.
Страшен Улуу Тойон. Но его сын — Великий Ворон — друг и покровитель охотников. Это Ворон принес умирающему от холода первому охотнику кремень и огниво, чтобы охотник мог развести костер. И это Великий Ворон, сын Улуу Тойона, на глухой охотничьей тропе разряжает чужой настороженный самострел, чтобы охотник не был убит вместо ожидаемого медведя или лося.
Великий Ворон — первый исполнитель закона!
Кроме него есть еще Уусхан-Терде — покровитель всех людей, делающих железные ножи и наконечники для стрел. Уусхан-Терде — Великий кузнец. Конечно, ему подвластны и те железные зверьки, которые сидят в часах — ловушке русского «испидисси», подвластны и те железные птицы, которых коммунисты заставляют себя возить по небу.
[418]
Уусхан-Терде должен помочь Керемети. Ведь Кереметь заботится о ловушке для советских железных птиц. А боги тундры — на стороне коммунистов, советских людей. Это совершенно очевидно.
Пес Кутуях — пепельно-серый, как мышь (Кутуях по-якутски значит — мышь), — издали заметил подходящего к нему мальчика. Кутуях встал и натянул ремень, которым он привязан к своему колу. Ездовые собаки никогда не лают. Кутуях машет широким хвостом.
— Здорово! Здорово! Надо итти, пойдем вместе! — говорит мальчик.
Кутуях очень доволен неожиданной прогулкой. Пес расправляет смерзшуюся на спине и боках шерсть, изгибая все тело. Вытянул сначала передние лапы, потом с усилием выгнул спину, протянул задние лапы.
И пошел вперед, чуть повернув голову в сторону хозяина.
— Кай! — говорит вполголоса Кереметь, и собака поворачивает вправо, на тропинку, ведущую к реке. Ремень собаки захлестнут петлей на руке мальчика. Рука мерзнет без рукавицы — но ведь надо же было оставить печатку. Нечего и говорить об этом. Таков закон.
— Та! Та! — произносит Кереметь.
Пес ускоряет свой шаг. Снова поворот. Здесь дорога уходит вправо к тому месту, где из реки берут лед, который потом растапливают в котелках и чайниках. Кутуях хочет пойти этой тропинкой, но мальчику надо дальше, вдоль реки. Много дальше.
— Чуй! — говорит Кереметь, и собака послушно бежит влево. — Та! Та!
Дальше и дальше бегут мальчик и собака.
Твердый снег почти не оставляет на себе следов. Пятьдесят градусов мороза плотной стеной смыкаются вокруг движущихся живых существ, жадно глушат все звуки.
И уже нет Керемети-мальчика, нет верного пса-Кутуяха... Только две тени бегут и бегут.
Только звезды, не уставая, шепчут. И ежится от арктического холода полярная якутская тундра.
Сильно мерзнет правая рука Керемети. Мальчик совсем втянул ее в рукав кухлянки и зажимает конец рукава левой рукой.
[419]
— Та! Та! — понукает собаку .мальчик.
Кутуях обиженно передергивает ушами: он, конечно, может прибавить еще шагу, может и галопом помчаться. Но тогда упадет хозяин. Кутуях знает, как надо бежать. Собака, наструнив ремень, тащит за собой мальчика так, чтобы он не успевал упасть.
Ровным изгибом выглянул речной лед в канале из невысоких черных обрывов.
— Тохто! Кутуях! Тохто! Остановка, товарищ!
Кереметь переводит дух и осматривается. Собака присела на снегу, дышит спокойно — не открывая рта, будто насмешливо посматривает на хозяина: «А еще погонял все время? Вот теперь и отдышаться не можешь». Широкий хвост Кутуяха усиленно метет смерзшуюся поверхность наста.
Мальчик и собака спустились на лед. Здесь итти менее удобно: высокие сугробы. Но мальчику надо внимательно разглядывать береговые утесы. Где-то совсем близко. Вот как будто эти черные глыбы. Они или не они?
Мальчик прилег на снегу. Надо посмотреть на камни снизу. Так, чтобы совсем рядом с их краем были звезды. Немного левее. Вот так, чтобы свет от большой звезды задел камень. Вот теперь видно, как блеснула слюда.
— Учугай! (Хорошо!) — громко крикнул мальчик и начал взбираться на утес.
Камень затвердел от мороза. Нож сначала только скользит по его гладкой, как будто отполированной поверхности. Но хороший нож у Керемети. Настоящий, кованый нож. И тот же мороз обратил в лед капли воды, попавшие в мелкие расщелины камня. Если ударить ножом в такую расщелину, слюда откалывается как щепка от сухого полена. Вот так. Еще и еще кусок отламывает Кереметь. Собака лизнула языком камень и недовольно уселась в сторонке: только язык царапает и никакого вкуса.
Три больших толстых пластинки слюды прячет Кереметь за пазуху. Ох! Как замерзла рука!
Трет мальчик снегом окоченевшую руку. Теперь скорей, скорей домой! Радостно сбегает Кутуях на лед. Хозяин выбрал самый простой путь — по реке. Здесь можно бежать и смотреть по сторонам, на утесы. Каждый утес похож
[420]
ночью на какого-нибудь зверя. Кроме того, река — узкая полоска — не подавляет однообразием, как открытая тундра.
Собака обернулась посмотреть, готов ли хозяин.
— Та! Кутуях! Та! Вперед! Кутуях! Вперед!..
Рысью бежит собака, высоко подняв хвост и насторожив уши: может быть и съедобное что-нибудь встретится в пути.
Хорошо бежать. На льду нет твердых кристаллов снега, забивающихся между пальцев лап, ранящих до крови. Встречаются наледи — замерзшие поверх основного льда наплывы воды. По ним совсем хорошо бежать. Наледи — пушистые, мягкие, как толстый ковер.
Второй час уже в пути Кареметь. Мальчик начинает все сильнее ощущать холод.
— Та! Та! — торопит мальчик собаку.
Здесь совсем бы не надо ускорять бега. Лучше бы вовсе сторонкой обойти эту выпучину льда. Она подозрительно высока. Она похожа на пузырь воздуха, застрявший в гладкой стенке бутылки. Но снова и снова понукает мальчик собаку.
Кутуях сильно рванул ремень. Кереметь поскользнулся и упал на спину. От удара его тела лопнула крыша громадного воздушного пузыря во льду.
Кереметь вскрикнул и... провалился под наледь.
Собака услышала треск, почувствовала, что ее тянут назад, присела, впившись всеми четырьмя лапами в лед. Потом, медленно поддаваясь натяжению ремня, скользнула к самому краю ледяной ямы.
Из ямы слышен знакомый голос: «Кутуях! Та!» Собака понимает, в чем дело: Кутуях бегает вокруг ямы, пытается вытащить мальчика на лед. Кутуях сначала тянет осторожно, потом начинает рваться на привязи. Но другой конец его ремня привязан к руке мальчика.
Керемети нестерпимо больно. Он сильно расшибся при падении. И силы окончательно покидают мальчика. Из-под наледи слышен жалобный детский плач: «Мама! Мама! Эллем! (Пропал!) Эллем!»
Тогда Кутуях садится на лед, вбирает голову в плечи и, напружив горло, прямо в темное, звездами исколотое небо бросает отчаянный дикий призыв.
[421]
Свирепый, безысходный волчий вой поднимается над равниной.
Еще и еще.
Кутуях знает, что с его хозяином случилось несчастье. Собака пугается опасности, которой она не может понять. Кутуях привязан. У него не хватает сил вырваться. И волчья кровь предков подсказывает Кутуяху единственный выход: Кутуях хочет сражения, хочет смерти в бою.
Ездовой пес Кутуях начинает выть боевую песню одинокого волка, который готов сразиться со всем миром.
В морозлом воздухе арктической ночи далеко-далеко летит дерзкий, вызывающий, наглый вопль...
Белые холмики на собачьей стоянке около юрты отца Керемети один за другим оживают. Отряхивая снег, в который они зарывались для тепла, вскакивают на ноги ездовые псы.
И, поднявшись, фазу ерошат загривки, скалят зубы.
Что за наглец осмелился здесь, совсем рядом, позднею ночью устраивать скандал?!
Он кричит, что в одиночку вызывает всех на бой. Конечно, это правда. Конечно, где-нибудь спряталась целая стая волков. Но все равно этот пришелец не смеет так издеваться. Ах! Если бы не цепь, привязывающая каждую собаку к отдельному колу...
Пусть подойдет только поближе...
...Подойди... и... и... по... бли... же! Мерр... за... вец!— заканчивают псы лязганием челюстей.
В ответ на вызов Кутуяха с реки, здесь, рядом с юртой, взметается водяным смерчем клокочущих, насквозь пропитанных ненавистью звуков, собачий многоголосый концерт.
Первым услышал тревогу отец Керемети — Иван Чолко.
Неужели волки напали на его собак? У самой юрты. Не может быть?! А вдруг волков целая стая?
Большое горе — потерять зимою в тундре хотя бы только одну ездовую собаку. Собаки — единственные помощники человека там, где нет ни лошадей, ни упряжных оленей. Чолко схватил ружье и полуодетый выбежал из юрты.
Коротко, сухо щелкнул выстрел. Второй!
И геолог Сергей Петрович Арсеньев окончательно прос-
[422]
нулся, быстро сел. В сознании еще бродили остатки какого-то нелепого сна, будто соседи за стеной его комнаты, там, в Ленинграде, опять завели ночью какой-то джаз-банд. А он — Арсеньев — хочет постучать им в стену и не может: целый шкаф меховых пальто лежит на груди.
Вернулся Чолко.
— Хозяин! В чем дело? А? — спросил Арсеньев у тунгуса.
— Собаки очень сердятся. Волки близко, — ответил Чолко. — Слышишь?
Сквозь щели в стенах юрты действительно врезался звенящий гомон собачьих голосов.
— Верно! Что ж, пойдем отгоним серых воров! Может, и вставать пора?
Пока тунгус разводил огонь на очаге, Арсеньев поспешно одевался. Чолко и его жена только теперь обнаружили отсутствие Керемети: мальчик, уходя, оставил свою постель незакрытой.
— Кереметь ходил куда, знаешь?
— Кереметь? Мальчик? — переспросил Арсеньев.
— Мальчик. Ходил куда-то?
Арсеньев зажег свечу.
— Не знаю. А где же часы?
Часов на столе не оказалось. Мешочек сахара, чайник и опрокинутая чашка. Перчатка. В кармане куртки часов тоже нет.
«Неужели я во сне нечаянно сбросил часы на пол?» — думает Арсеньев досадливо и лезет со свечой под стол.
Подошел тунгус:
— Что ищешь, товарищ?
— Часы уронил.
— Часы? Ча...сы! — испуганно протянул Чолко. — Очень плохо часы уронить. Можно стекло разбить. Очень, очень плохо! — говорит тунгус все более взволнованно. — Хозяйка! Лютта! — зовет Чолко жену и дочь. — Ищите здесь скорей часы. Скорей ищите! — голос Чолко нервно вздрагивает, и занятый поисками часов Арсеньев очень ясно эту нервность слышит.
«Что-то неладно здесь, — думает Арсеньев. — Уж не украли ли часы? Не может быть: тунгусы никогда не воруют.
[423]
Но часов-то ведь нет. Нигде нет. Ни под столом, ни под нарами».
Арсеньев поднялся, вопросительно смотрит на тунгусов. Что такое сделалось с Чолко?!
Да и мальчишки в юрте нет. Убежал куда-то. Не он ли взял часы и скрылся? Часы экспедиционные. Необходимы для работ.
А тунгус Иван Чолко, отец Керемети, смотрит растерянно, твердит все одно и то же: Оксе! Плохо! Совсем плохо!
Арсеньев поставил свечу на стол. Лютта протянула руку, взяла чашку.
Под чашкой размеренно тикают часы. Арсеньев обрадованно рассмеялся и вдруг увидел, что верхнее стекло часов разбито.
— Это кто же ночью часы трогал? — сказал геолог недовольно.
Чолко подал геологу рукавицу Керемети. Потом закрыл лицо руками, только и выговорил: Эллем! Эллем! (Пропал!)
Арсеньев удивленно посмотрел на него. Заплакала Лютта.
— Ну, ты о чем?
Девочка заплакала еще сильнее.
Арсеньев обернулся, чтобы позвать ее мать: тунгуска стояла, просительно сложив руки. Крупные слезы бежали по щекам тунгуски, искрились бриллиантами в ее ожерельи из серебряных монет.
— Товарищи! Э! Друзья мои! Погоди воду лить! В чем дело?!
Арсеньев чувствовал, что в этих слезах всего семейства каким-то образом он виноват. Геологу стало уже совсем неловко и неприятно.
С реки долетел и ударил в уши новый, казалось, еще более остервенелый волчий вой.
— Иван! А где мальчишка-то? Слушай, ведь это, может, его... Может, его... волки! Э! Иван! — тряс геолог за плечо тунгуса. — Живо! — Заряжая карабин пятнадцатью пулями, Арсеньев говорил нарочито весело, чтобы скрыть свою тревогу: — Ну, собирайся, товарищ, живо! Надо искать мальчишку!
Чолко тряхнул головой, посмотрел геологу прямо в глаза:
[424]
— Кереметь разбил стекло. Я отец — заплачу. Бери всю юрту!
— Дурак! — ответил геолог и побежал к дверям.
Снова и снова, все отчаянней, все с большими переливами и взвизгиваниями, выл Кутуях. Он слышал, как ему ответили собаки. Но из-под льда Кереметь уже не кричал больше, не звал Кутуяха. Собака пробует грызть ремень. Но в ремень вплетена проволока. Не перегрызть годовалому псу зубами проволоку. Кутуях лег на живот. Прижал морду ко льду на самом краю ямы. Никакого движения, никакого звука оттуда больше не слышно.
Значит, умер хозяин. Пес остался один! Один в тундре. Дикая тоска охватывает Кутуяха. Он подымает голову, и плачущий вой, перемешанный с визгом, выбрасывает его горло.
С обрыва над рекой злобно чиркнул выстрел карабина. Кутуях подпрыгнул на воздух и упал подстреленный на лед. Не даром геолог Арсеньев целый год, каждый свободный вечер тренировался в осоавиахимовском стрелковом тире.
Раздетый догола лежит Кереметь в юрте на столе. Геолог Арсеньев, засучив рукава рубашки, ощупывает кости мальчика: пока благополучно, кости целы.
— Сильнее трите, сильнее, мамаша! — говорит Арсеньев тунгуске, растирающей снегом отмороженную руку мальчика.
— Лютта! Принеси еще снега. Иван Михайлович, подержи ему голову! — распоряжается геолог, как заправский хирург. — А здесь малость поранился мальчишка. Ну, тоже ерундовая рана. Жив будет ваш наследник, не волнуйтесь, мамаша. Еще крепче растирайте руку. А мы его сейчас всего спиртом оживить попробуем.
Растертый спиртом, размятый движениями искусственного дыхания Кереметь, наконец, вздохнул, как человек, просыпающийся от глубокого и тяжелого сна.
— Дышите глубже, молодой человек! Не бойтесь — воздуху хватит! — балагурит геолог, и лицо его теряет напряженность.— Совершенно все в порядке, мамаша! Сто лет будет жить ваш сынище...
Кереметь открыл глаза и узнал геолога — «испидисси».
[425]
— Тас! (Камень!) Тас! — слабым голосом проговори,, мальчик. Лютта быстро подала брату плоские куски слюды, которые нашли у него на груди.
Кереметь взял один кусок, протянул Арсеньеву:
— На... исправляй капкан!
Геолог недоверчиво взял камень, ощутил под пальцами холодную, будто салом вымазанную поверхность, поднес камень к свече. Тусклым золотом отливает слюда.
— Это здорово, брат: это слюда. Настоящая слюда! — удивленно проговорил Арсеньев и сразу же спохватился: — А! Понимаю: ты думал, что это золото, деньги. Хотел заплатить мне деньгами за разбитое стекло. Это не золото, но все равно ты нашел очень ценный минерал. Одним словом — все хорошо. Учугай! (Хорошо!) Понял?
Кереметь, натянув на себя одеяло, молча смотрел в лицо Арсеньева, с трудом понимая его быструю речь...
— Я буду платить! — вмешался Иван Чолко. — Я знаю, как надо платить за часы...
Тунгус сходил в угол юрты, принес оттуда связку песцовых шкурок.
— Вот, — протянул Чолко шкурки,— бери все! Если мало — ружье отдам. Другое могу ружье отдать. Только не надо говорить начальнику, чтобы мальчика били. И не надо отнимать норму муки. Зачем тунгуса Чолко в капкан сажать? — Голос тунгуса стал плаксивым.
— Да что ты опять волнуешься, товарищ! Брось! Этому стеклу грош цена-то вся. Ну! Э! Э! Мамаша! И у вас, я вижу, глаза на мокром месте. Подождите. Мамаша, налаживайте нам чаю, за чайком и поговорим. А этому кавалеру-водолазу я сейчас голову иодом смажу и забинтую...
Через несколько минут Кереметь с перевязанной головой был усажен на почетное место в угол.
— Теперь займемся ветеринарией, и в этом деле экспедиционному человеку надо кое-что понимать, — заявил Арсеньев, начиная осматривать Кутуяха. — А, пуля навылет прошла и не повредила кости. Заживет быстро. Очень рад! Все в порядке. Можно чайку выпить.
Тунгусы молча и важно выпили по несколько чашек чаю. Наконец, Иван Чолко опрокинул на стол свою чашку вверх дном и начал говорить:.
— Слушай, тогор (товарищ), — обратился Чолко к Ар-
[426]
сеньеву, — ты хороший человек и сильный человек. И много знаешь потому, что ты «испидисси» — сотрудник экспедиции. И я, Иван Чолко, тунгус, я тоже немного знаю, потому что я был раньше тоже в экспедиции. Да, проводником большой русской экспедиции. И потому я знаю, сколько надо платить за стекло и сколько надо платить за часы.
— Верно, он знает, — грустно кивая головой, подтвердила жена Чолко.
Тунгус продолжал:
— Давно, может быть, двадцать и два года назад Иван Чолко был проводником русской экспедиции в устье реки Яны. Иван Чолко тогда был совсем мальчик. Такой вот, как сейчас его сын Кереметь. И тунгус Иван Чолко, когда начальник экспедиции лег спать, вошел в палатку начальника посмотреть часы. И взял их в руки. И разбил. Ох! Как плохо брать в руки вещи начальников экспедиций.
Много кричал начальник экспедиции на тунгуса Чолко. И два раза бил по лицу. И потом, когда приехали в Устьянск, сказал начальнику-уряднику, и тот много бил Ивана Чолко по спине прутьями. И еще, самое страшное, — все равно как Чолко в капкан попал: приказал начальник экспедиции, чтобы семье Ивана Чолко не давали в долг «нормы» — пайка муки из магазинов. А год был голодный и совсем помирала семья Ивана Чолко без муки.
— Как звали этого живодера-начальника? — возмущенно спросил Арсеньев.
— Господин Диство, большой-большой начальник.
— Превосходительство?
— Да, вот, ты его знаешь? — удивился Чолко.
— Как не знать! При нашей советской власти никаких превосходительств больше нет. Их всех после революции лишили нормы. Навсегда. И они постепенно и благополучно вывелись, — добавил Арсеньев.
— Но часы. Ведь часы разбиты? — осторожно напомнил тунгус.
— Ну и что же?
— Тогор! Говори правду: ты — сотрудник экспедиции?
— Да, я геолог, ищу разные камни. Уголь, золото ищу.
— Как же ты без часов работать будешь? Ведь часы в экспедиции нужны? Ага?! Нужны? — настаивал Чолко.
— Нужны конечно, — ответил Арсеньев.
[427]
— Ага, значит, теперь ты должен обратно в Якутск ехать: часы исправлять, новое стекло делать. Это значит, один месяц ехать на собаках и на оленях. Значит, тебе сей год работать в экспедиции уже будет некогда. Мне урядник тогда все объяснил, за что меня бьет. Начальник потому и сердился, что разбитые часы ему смотреть нельзя было.
Арсеньев расхохотался.
— Тогор Чолко! — начал геолог внушительно и серьезно. — Я сотрудник советской экспедиции, понимаешь, советской, а это значит...
— Тогор испидисси! — торопливо заговорил Кереметь, по серьезному тону геолога вообразив, что сейчас начнется расправа с его отцом за испорченные часы: — Тогор, вот, пожалуйста, возьми камень! Можно резать ножом. Тонкий листок, совсем прозрачный, как лед. Можно чинить твой капкан, где сидят железные птицы.
— Ты за этим и ходил ночью? — воскликнул Арсеньев.— За этим? Молодчина ты. А только зря рисковал. Все-таки молодец. Прямо скажу — достоин быть пионером!
— Дело в том, дорогой товарищ, — обратился снова Арсеньев к тунгусу Чолко, — что сотрудник советской экспедиции — это не барин, как бывало прежде, в дни проклятого царского режима. Царский режим был для всех нас — и для русских, и для тунгусов — страшным капканом. Во время Октябрьской революции рабочие и крестьяне вместе этот капкан сломали. И теперь таких людей, как твой генерал, в Советском Союзе вообще больше нет. Советский «испидисси» — это прежде всего советский гражданин, значит новый человек — по-литех-ни-чес-кий,— раздельно произнес Арсеньев. — Понял? А ну, повтори!
— По-ли-тени-сти, — улыбаясь, сказал Чолко.
— Ну вроде этого. А значит это слово, что сотрудник советской экспедиции из-за таких пустяков, как разбитое стекло в часах, работы бросать не имеет права. Сам должен уметь стекло починить. Вот. Понял?
— Ты смеешься, товарищ, — недоверчиво покачал головой Чолко.
— Ничего не смеюсь!—уже азартно кричал Арсеньев:— Сотрудник советской экспедиции должен быть вполне приспособленным к жизни в тех условиях, в которых ему приходится работать. Вот видел, как я стреляю: сам себе могу
[428]
дичь на обед промыслить. Верно? И раненого сумею перевязать, и больного вылечить. И любой обед сварю. Да, и я не буду за собой повара таскать. И хотя по специальности я геолог и главное мое дело — смотреть камни и в землю, однако кроме этого я и на небо смотреть умею: по звездам путь найду, и на лодке буду плыть, и парусом управлять. Понятно? Потому что я сотрудник советской экспедиции? Советский землепроходец! Понял?
— Хорошо, тогор! Понял! Советский человек к бедному тунгусу всегда добрый. Значит, совсем мало возьмешь с меня за разбитое стекло?..
— Да перестань ты! — даже рассердился Арсеньев. — Далось тебе это стекло. Вот я тебе покажу сейчас, что должен делать в таком случае новый советский испидисси...
В следующие полчаса тунгусы восхищенно следили за чудесами, которые проделывал советский геолог. Арсеньев достал из чемодана фотографическую пластинку. Опустил ее в горячую воду и начисто соскреб ножом со стекла размякшую эмульсию. Потом вырезал из бумаги два кружка по размеру стекла, которое было нужно для часов. Приклеил эти кружки на стеклянную пластинку. Потребовал у хозяйки большую миску, налил в нее теплой воды и опустил глубоко в эту воду обе руки. В одной руке Арсеньев держал стекло, в другой — обыкновенные ножницы. И очень спокойно и аккуратно, будто из толстого картона, геолог вырезал из стекла два кружка. Потом еще два.
Загоревшись гордостью советского мастера, геолог старательно отполировал кромку стекла финским ножом. Приладил одно стеклышко к оправе часов, пригнал его и вставил.
— Пожалуйста! — торжествующе показал он часы тунгусам. — Видали? Зачем я в Якутск буду возвращаться или работу бросать?
Кереметь от восхищения забыл даже про свою раненую голову:
— Учугай! Совсем как Уусхан-Терде!
— Это кто такой? Товарищ твой, что ли? — спросил геолог.
— Ох-ох! — испуганно сказала мать Керемети.
А Иван Чолко, слегка понизив голос из уважения к предмету беседы, рассказал Арсеньеву, что «некоторые якуты и
[429]
тунгусы верят», что есть Уусхан-Терде — великий кузнец. Предок кузнецов и царей. Великий дух. Бог.
— Ну, насчет богов — это все ерунда, — решил геолог. — А живых кузнецов — рабочих уважать надо: мой батька тоже вроде кузнеца — токарем первой руки на заводе работает. Это мой, так сказать, предок. И такие он, доложу я вам, изготовляет вещи за семичасовой свой рабочий день, что никакому богу за всю его жизнь не выделать!
Потом геолог подробно объяснил Керемети, как устроены часы, и сделал мальчику на память игрушку: заклеил между двумя кружочками стекла бумажный кружок с нарисованными на нем часовыми стрелками и цифрами. Игрушечные часы.
Только около полудня, когда черное зимнее небо (на котором три месяца подряд не появляется солнце) слегка оттенилось на востоке багрово-синими пятнами, геолог Арсеньев тронулся в путь.
Кереметь и его родители хорошо знали теперь, что такое советский землепроходец, советский экспедиционный работник.
ББК-10 : 22 Апрель 2015 11:40  Вернуться к началу

Пред.След.