«САДКО» ПОД СОВЕТСКИМ ФЛАГОМВ Архангельске круглые сутки светит тусклое северное солнце. Оно прячется лишь на часок. В полночь фотографы снимают без магния, а в центре города, в небольшом садике, продолжают прыгать с вышки неутомимые парашютисты. В нашей кают-компании часы разграфлены не на двенадцать, а на двадцать четыре деления. Скоро мы пойдем на Север, в царство льда и полярного дня. Часы тогда будут единственным прибором, который поможет отличить полночь от полдня...
Архангельск — это ворота Арктики. Сотни раз отсюда уходили в Арктику ледокольные пароходы, грузовозы и угольщики. Линейные ледоколы и ледорезы направлялись на борьбу со льдами, на проводку караванов. Отсюда уходят корабли с научно-исследовательскими партиями, со сменами зимовщиков, с продовольствием, оружием и одеждой для далеких полярных зимовок. Все они отправляются в походы, щеголяя свежестью только что окрашенных бортов. Когда корабли приходят обратно с добычей полярных рудников, с уловом рыбы и зверем, добытым промышленниками-зверобоями, нет у них былой свежести. Потертые борта красноречивее слов рассказывают
о борьбе славных кораблей с властелином Арктики — полярным льдом.
Берег острова Соломбала образует извилистые, широкогорлые бухты. Причалы подходят к цехам судоремонтного завода «Красная кузница». Стены цехов окурены копотью. Уже издалека видны силуэты многочисленных кораблей. Моряки различают суда по трубам. Низкорослые и высокие, сплющенные,
[20]
как сигары, и вытянутые вверх, они несут красные, голубые, белые полосы — знаки своих хозяев.
«Садко» находится в огромной железной коробке сухого дока «Красной кузницы». Корабль залечивает больные места— рудерпост и ахтерштевень. Это — кормовые подводные части корабля.1 У железной обшивки корабля круглые сутки работают ударники завода. В руках у них, как у волшебников, возникают узелки яркого голубого пламени. Рабочие напоминают врачей, а огни электросварки — живительные лучи кварцевых ламп.
Команда и часть экспедиционного состава живет уже на корабле. Плотники и столяры заканчивают оборудование лабораторий, прибивают полочки, стойки, держатели для инструментов, ящики для будущих проб. Маляры накладывают последние мазки краски...
Первый толчок корабля мы ощутили 26 июня, ровно в восемнадцать часов тридцать минут. Буйные струйки воды помчались по дну дока. Плыли стружки, обрывки пакли. Напору воды сопротивлялись только бревна, предусмотрительно посаженные на привязь. Но через несколько минут и они бестолково тыкались в борта дока и корабля, сбитые с места неожиданным наводнением.
Берег уже отступил. Между берегом и доком образовался быстрый поток, перед которым в недоумении толпились люди в синих кителях. Они опоздали к моменту выхода «Садко» из дока. Теперь им придется подождать. Отойдя от берега, док выбросил якорь. Две его стены высились вровень с «Садко». Порывисто стучала машина. Из топкой трубы выбрасывался дым, клочья которого похожи на лохматых серых зверьков.
Пока мы рассматривали дымовые причуды, внизу исчезли последние подкильные подкладки. Стены, конвоирующие нас, стали ниже, приземистее. Пловучий док «Красной кузницы» опускался в воду. Последним мостиком с корабля на док остался временный трап — четыре доски с планками вместо ступенек.
Вешняков — плечистый, крепкий матрос — поднял первую из досок, решительно дернул ее на себя и, толкая вперед, двинулся но крутому настилу, потом взял вторую доску и вернулся за третьей. Пятипудовую, неуклюжую кладь Вешняков толкал обеими руками. Шел он по одной доске. Трап (если
1 Ахтерштевень — брус, образующий заднюю оконечность корабля; рудерпост — стержень, несущий руль, держатель руля.[21]
можно так назвать единственную оставшуюся доску) гнулся и пружинил. Вниз до воды было метров десять. Казалась поразительной такая кошачья ловкость. Штурман назвал ее «морской сноровкой».
Красавец-корабль, уже до половины погруженный в воду, выжидающе застыл. Распорки еще упирались в его бока. Но стене дока1 флегматично прохаживался старик-докмейстер. К нам доносился напев простенькой песенки. Он мурлыкал ее, равнодушно выбивая один за другим клинья распорок. Старик на своем веку, вероятно, выпустил из дока не одну сотню судов. Стены дока испещрены названиями: немецкими, норвежскими, русскими. Одно из них, написанное белилами, хорошо выделяется: "Садко" 29/VI 1934 г.»
Это дата выхода судна из первого ремонта после подъема его Эпроном.
Бревна распорок падали вниз. Внезапно, словно почуяв волю, плавно раскачиваясь, корабль сошел с подкильных прокладок.
Стены дока теперь казались двумя огромными подводными лодками, эскортирующими корабль. Но «Садко» спешил, он обгонял свою стражу и быстро выплывал вперед, увлекаемый двумя маленькими пароходиками, трубы которых отмечены голубой повязкой и вензелем «Э».
Экспортлесу принадлежат на Двине лучшие буксиры. . .
«Садко» прошел мимо причалов «Красной кузницы».
Вот стоит старый гидрограф «Таймыр», построенный в 1909 году. Он очень потрепан, но сохранил красоту военного корабля. Нос у «Таймыра» чуть изломан и надает вниз красивой хищной линией. Его не могут раздавить льды— закругленное в обводах судно при сжатии выскользнет наверх. Проходим мимо «Малыгина», «Седова», «Русанова». Сколько замечательных походов отмечено в истории их плаваний? Сейчас «Садко» входит равноправным собратом в семью ледокольного советского флота.
К высоким широтам! Это уже вторая но счету экспедиция обновленного «Садко». Вспоминается его первое испытание после семнадцатилетнего пребывания на дне моря, его первое, настоящее ледовое крещение в Карском море под советским флагом. Это было всего лишь год назад - в 1934 году.
1 Док — это огромная коробка без передних стенок. В боковых стенах помещаются резервуары. Туда при затоплении дока накачивается вода, а при подъеме — выкачивается.[22]
22 июля «Садко» вышел из Архангельска. Через Маточкин шар и Диксон путь его лежал к мысу Оловянному на Северной Земле, где должна была организовываться новая полярная станция.
«При недостижении мыса Оловянного для высадки зимовки итти к острову Уединения», гласила инструкция. Позднее жизнь внесла в план существенные поправки. Самолеты не смогли снять с острова Домашнего зимовщицу Н. Демме. «Садко» попытался пройти к острову Домашнему.
Но попытаться, это не значит пройти.
В лексиконе полярных мореплавателей есть суровое слово «дрейф».1 Как и многие другие термины современного пароходства, это слово перекочевало к нам из времен древнего парусного петровского флота. Энциклопедии и справочники свидетельствуют:
«Дрейф—это неизбежное уклонение в сторону от прямой линии пути, когда судно сносится вбок (дрейфует) ветром или сбивается сильной волной. Лечь в дрейф значит расположить паруса так, чтобы судно не имело поступательного движения вперед. При этом часть парусов под действием ветра движет судно вперед, а другая часть — назад, в результате чего судно остается на одном месте».
Иначе говоря, лечь в дрейф в старину значило оставить судно на волю волн, не бросая якорей и не убирая парусов.
На севере знают еще о другом дрейфе — дрейфе во льдах. Зажатое со всех сторон судно становится пленником арктической пустыни, пленником не на час, не на день, а на много часов и дней, пока не разойдутся холодные объятия льдов. Молчаливая белая гористая область окружает корабль. Обледеневший корабль напоминает затейливый торос, которых так много вокруг.
Торос этот неподвижен и сумрачен. И нет, кажется, силы, способной разбить окружающее его глухое и страшное молчание пустыни.
Утром бьет сигнальная рында. Цепочка людей строится на гимнастику. В положенные часы люди, закутавшиеся в малицы, выходят к шестам, вбитым в лед, производят какие-то подсчеты. Тянется долгий полярный день. Вечером одиноко запевает патефон. Потом приходит ночь. Фантастические сияния начинают величественную борьбу на потемневшем небо. Феерия огня вспыхивает и потухает отблеском далеких битв. И не вырвись
1 Дрейф по-английски — сносить, относить, гнать.[23]
корабль из ледового капкана, быть ему вечным пленником льдов...
«Садко» шел на восток. Путь казался свободным. Но льды становились все тяжелее. Уже на восемьдесят пятом меридиане были встречены льды в девять — десять баллов. Пробивались по разводьям. Они становились все теснее и теснее. Самолета на борту корабля не было. Шли с завязанными глазами. К полночи 11 августа «Садко» достиг 79°42' северной широты и 87°36' восточной долготы. До Северной Земли оставалось миль семьдесят. К утру корабль остановился. Начался дрейф.
Дули восточные ветры. Они отжимали льды от берегов Северной Земли и уплотняли их вокруг корабля. Постепенно закрылись разводья. Накрыл густой туман. В редкие бесту-манные часы удавалось определиться. Результаты наблюдения были неожиданными. Корабль, зажатый льдами, несло на север со скоростью тринадцать—пятнадцать миль в сутки. Несло против ветра, вопреки известным течениям. Дрейф этот казался загадочным. Подобные скорости известны лишь в проливах и в Гольфстриме. Ледовая служба Диксона сомневалась в точности определений. Правильность их подтвердилась позже.
Потом наступили ясные дни. Открылось пространство, забитое до горизонта торосистыми полями. Местами они были изъедены проталинами—озерцами пресной воды. Толщина льда достигала трех — четырех метров. То и дело встречались айсберги, вмерзшие в ледовые поля. Перед такими льдами бессильны даже мощные линейные ледоколы.
Корабль продолжало увлекать на север, потом его начало сносить па юго-запад. Временами в полях появлялись трещины, заполненные битым льдом. Иногда трещины разводило на ширину корпуса судна. Тогда корабль пытался двигаться. Перемычки рвали аммоналом. Обивали лед пешнями к баграми. На это ушло восемьдесят часов. К концу взрывных работ обычно разводья снова зажимало. Корабль останавливался и покорно ждал, пока «разведет». Кончались запасы угля. Начали эконо-мить — динамо работало всего четыре часа, отопление — три часа. Перебирали шлак и отобранный кокс снова пускали в топки. За десять дней, отвоевывая с боем каждый метр, корабль прошел четыре с половиной мили. Потом за три дня еще семь миль. Это была огромная победа. Пробивались на юго-запад, назад к острову Визе.
Ледовый дрейф продолжался двадцать три дня. В пять часов 3 сентября открылись более легкие однолетние льды. Их
[24]
можно было форсировать. В этот день «Садко» прошел 10,4 мили; и еще через день встретился с «Ермаком».
Льды внесли существенную поправку в планы экспедиции 1934 года. Итти снова к острову Домашнему было бессмысленно. Получив с «Ермака» уголь, «Садко» пошел к острову. Уединения, высадил и организовал там зимовку и вскоре после захода на Диксон и Вайгач вернулся в Архангельск.
Пройдя четыре тысячи миль, «Садко» закончил без всяких повреждений свой первый, и весьма тяжелый, рейс под советским флагом. Это было не плохое испытание. Трудно было поверить, что выдержал его корабль, который всего лишь за год до этого покоился па дне Кандалакшской бухты.
...Глубокой осенью 1933 года на отмель небольшого островка Богомолиха в Кандалакшской бухте эпроновцы привели ржавую коробку только что поднятого корабля-утопленника. Маленький островок на несколько дней превратился в шумный поселок. Палуба «Садко» очищалась от толстого слоя ракушек, морских звезд, ила, обрывков водорослей. В каютах с потолков свисали гирлянды красных, как кровь, червей и актиний. В трюмах плавала мертвая рыба. Одуряющий, нестерпимо острый запах морского дна витал над островком.
Вечером сменялись вахты. Менялись водолазы, ставившие бетонную заплату, механики, смазывавшие машину, матросы, очищавшие палубу. Эпроновцы переходили на базу. Дряхлый и смешной пароходик «Декрет» доживал в Кандалакшской бухте едва ли не восьмидесятый год своего плавания. Его раскопали эпроновцы на рудметаллторговской свалке, немножко подновили и сделали своей базой. Здесь жили. Отсюда к «Садко» шли шланги и электрические провода. Далеко в бухте виднелась ярко освещенная палуба славного суденышка, честно послужившего эпроновцам. Проходившие мимо рыбачьи шлюпки, баркасы колхозов, парусные юлы гидрографов приставали к трапу в самое различное время суток, чтобы еще и еще раз приветствовать водолазов и пожелать им счастливого окончания работ.
В носовом кубрике сменившиеся с вахты водолазы заводили патефон. Звонкий тенор исполнял арию индийского гостя из оперы «Садко». Старомодные романсы пела Вяльцева. Пластинки были подняты вместе с кораблем. Они отлично сохранились и после просушки звучали как новые. В кают-компании лежал альбом с многоцветными открытками. Вода почти не тронула их. На одной открытке был изображен Москвин в роли
[25]
Луки из пьесы «На дне» Максима Горького. Кудрявая подпись была как нельзя своевременна:
«Умей на каждом дне найти свою сладость».
Эпроновцы нашли эту «сладость». Она оказалась не плохим кораблем. Боцман, кроме того, нашел пенковую трубку с недо-куренным табаком. А на капитанском мостике валялась обгоревшая ракета: вместо того, чтобы спасать корабль, капитан и яркий, солнечный день пускал ракеты...
В 1933 году «Садко» исполнилось двадцать лет. Быстроходный ледокольный пароход «Линтроз», построенный в Англии в 1913 году, был куплен в первые годы войны русским министерством торговли и промышленности за миллион с лишним золотых рублей. Пароход предназначался для ледокольных работ в Архангельском порту.
Последним в старой жизни «Садко» был рейс 16 июля 1916 года. Сиятельная комиссия во главе с губернатором Бибиковым ехала на обследование строившейся Мурманской железной дороги. В каютах разместились председатель губернского суда, жандармский полковник, губернские чиновники. Прельщенный хорошей компанией, к ним пристал архангельский архиерей. Были ясные и тихие дни. Капитан Бурков вел корабль по родным местам. Курс он выбрал необычный — рядом с угрюмыми островками, заросшими темнозеленой щетиной елок.
Капитан был лихачом. Ему хотелось блеснуть перед знатными пассажирами. На полном пятнадцатимильном ходу «Садко» наскочил на сахарную голову — острый шпиль подводного камня. После удара корабль не остановился. Бурков погнал его дальше, не желая выбрасываться на отлогий берег. Каменный нож вспорол бок корабля. Через огромную пробоину вода хлынула в кочегарку. Кочегары первыми увидели, как врывалась вода. Стояла жаркая погода. Все иллюминаторы были открыты. Когда пароход резко наклонился, вода через иллюминаторы ворвалась в каюты. Губернатора хватил паралич. Его на руках понесли в шлюпку.
«Садко» быстро тонул. Палуба закрылась водой. Тогда ледокол загудел. Жалобный гудок пронесся над спокойной гладью воды. Через десять минут о том, что здесь плыл корабль, свидетельствовали лишь торчавшие из воды мачты, копчик трубы и нос шлюпки, зацепившейся, повидимому, за шлюпбалку.
Когда лодки с людьми приблизились к маленькому каменистому островку, на месте гибели судна,с грохотом взметнулся
[26]
водяной столб, словно от взрыва мины. Не выдержали люки пустых трюмов.
Пассажиры и команда спаслись. В кандалакшской церкви архиерей отслужил благодарственный молебен.
Зимой льды срезали у «Садко» мачты, снесли трубу. Но место его гибели не было забыто. Первыми явились водолазы, приглашенные Бурковым. Не мечтая о поднятии корабля, они обшарили каюты, вытащили капитанские чемоданы, пишущую машинку, бочку масла и тридцать бутылок коньяку. По просьбе прокурора достали его новый сюртук с орденами и медалями. Позднее, в годы северной интервенции, на «Садко» забирались не раз подводные пираты. Они сняли судовые компасы, вытащили радиостанцию и разграбили верхние каюты.
Судно заселяли подводные жители. Борта и палуба зарастали ракушками и морской капустой.
Прошло много лет. В 1933 году подъем «Садко» был поручен краснознаменной экспедиции подъемных работ — Эпрону. Это было началом второй жизни корабля.
[27]
Каждые три-четыре часа от дряхлого «Декрета» — пловучей базы эпроновской экспедиции — отходил небольшой водолазный ботик. Он шел к флажку и там останавливался Три человека выходили из палубной будки и одевали водолазов. Вероятно, когда-то так одевали закованного в латы средневекового рыцаря, собиравшегося на турнир.
Шерстяные чулки выше колен. Тело облегает теплый вязаный костюм. Поверх этого натягивают резиновый комбинезон, и невысокий человек становится неуклюжим широкоплечим, широкогрудым гигантом. Движения его медленны и странны. Кажется, что он уже плывет, еще не погрузившись в воду. На ноги одевают галоши, обитые медью и свинцом. На шею — железную манишку с высокими шпильками. Кромки резинового костюма загибают и укрепляют на этих шпильках. Осторожно поддерживаемый товарищами, водолаз сходит по лесенке в воду. Потом одевают огромный круглоглазый шлем, и сходство с закованным в латы воином давно ушедших времен еще более усиливается.
По шлангам с тяжелыми наконечниками мчалась быстрая струя воды. Водолазы промывали под килем корабля узкие и тесные норы туннелей. Затем они протягивали по ним стальные канаты и полосы «полотенец». Подвязанный ими корабль висел как в люльке.
Днем на дно моря проникал блеклый свет солнца. Он освещал зеленоватую муть воды, заросли травы, проплывающих рыб. Тонкая ниточка телефона связывала водолаза с ботиком. Наверху — дежурный. Он знает: у каждого водолаза свои причуды. Один поет за работой любимые песни, другой разговаривает сам с собой.
— Так, Саша, так. Еще нажми. Чуть еще. Хорошо. Молодец!
Дежурный молчит. Он встрепенется лишь, когда снизу
придет приказ:
— Прибавь воздуха. Подбери шланг-сигнал!
Проходили дни. По вечерам в кубрике водолазов шли горячие прения о способах произношения английских согласных и гласных. Отсутствие географической карты не останавливало Сашу Разуваева и Толю Скритченко — зачинщиков споров об островах в Красном море, течениях у берегов Формозы, названиях столиц в отдаленнейших странах мира. Из девятнадцати водолазов экспедиции многие работали уже второй десяток лет. Каждый из них — это живая история единоборства стихии и человека. В часы отдыха Федотов рассказывал о схватке с осьминогом на дне Охотского моря, Курасов —
о разгрузке угля в полярную ночь с транспорта «Арендаль»,
[28]
Смольников вспоминал, как доставали снаряды с военного транспорта, затопленного интервентами в Северной Двине.
— Все дно было ими усеяно. Ходили по ним, как по камням. Вначале боялись, как бы не взорваться. Потом привыкли. Снаряды все не русские, с английскими марками. И ничего. Пролежали десять лет, потом их попробовали, а они хорошие, стреляют...
Шумно и в кают-компании комсостава. Предстоящий подъем тщательно обсуждался до мельчайших подробностей. Впервые применяемый эпроновцами подъем огромными железными понтонами ставил в тупик многих опытных судоподъемщиков.
Почти пять месяцев продолжались работы. Четыре раза эпроновцы терпели поражение. Четыре раза происходило одно и то же: стропы—стальные канаты, связывающие всю систему, — в момент подъема расходились в местах сплетений (в сплесенях). Двухсоттонные понтоны с ужасающей силой вырывались наверх, поднимая бурю в спокойном заливе. Особенно памятным осталось утро 19 сентября 1933 года, на редкость тихое
и солнечное.
[29]
В заливе штиль. На зеркало воды заметен каждый пузырек воздуха, идущий из понтонов. Накануне, во время контрольной продувки, «Садко» оторвался от дна, корма его вышла на поверхность, продержалась три-четыре секунды и плавно ушла вниз. Сейчас мощные компрессоры нагнетают по резиновым шлангам воздух во все понтоны. Грузоподъемность двенадцати огромных бочек — две тысячи четыреста тонн. Вес «Садко» — тысяча восемьсот тонн.
Водолазный бот ушел из квадрата продувки. На борту его все время дежурит водолаз.
Вот качнулась кормовая вешка. Все следят за ней. Вешка медленно поднялась, постояла и сразу упала. Вокруг закипела вода: из понтонов стравливался лишний воздух.
— Пошел!
Сотни рук впились в перила. Ударила пожарная рында —сигнал водной тревоги. На «Декрете» — тишина. А вокруг все больше кипит вода. За кругами пены со дна метнулась огромная тень. Спокойно и величественно выплыла корма «Садко». Видна палуба, заваленная коричневой слизью. Над ней изломанные шлюпбалки, облепленные медузами, морскими звездами, яркозелеными листьями морской капусты.
Но что это? Из разверзшейся бездны рывками вылетел бортовой понтон. На нем повисли обрывки стальных тросов. Еще мгновение — и освобожденный понтон с диким неистовством
обрушивается на борт «Садко». Он ломает, крушит все, что попадается на его пути. Авария! Кормы уже нет. Вырываются еще две пары понтонов. Порваны шланги. Компрессоры еще гонят по ним воздух, и концы шлангов, как змеи, с зловещим шипением, извиваются на поверхности воды.
Начальник краснознаменного Эпрона Фотий Иванович Крылов пристально смотрит. В его глазах нет уже недавней тревоги и ожидания. Они спокойны и жестки. Все ясно. Снова подвели стропы.
На понтонах, уносимых течением, уже сидят люди. Они закрывают краны, завязывают канаты. Вытравлены порванные шланги, тросы, канаты. Один из водолазов ушел в воду, другой надевает скафандр.
Это была последняя авария. Эпроновцы заменили старые тросы новыми, с пеньковой сердцевиной. Прорыли шесть новых туннелей: при последней аварии «Садко» несколько сдвинулся со своего ложа. Работали круглые сутки, освещая залив прожекторами.
Прошел еще месяц. 14 октября 1933 года в шестнадцать часов двадцать восемь минут показалась корма «Садко». На следующий
[30]
день всплыл корабль. Боцман Дубровин, взобравшись на капитанский мостик, поднял на корабле морской флаг СССР. Спустя полчаса по палубе «Садко», напоминающей морское дно. среди хрустящих раковин и алых актиний уже ходили люди. . .
...Сейчас перед походом в высокие широты корабль прихорашивается. Мы осматриваем окраску с В. И. Ножкиным. Старший штурман — приемный отец корабля. Он взял его непосредственно от эпроновцев.
— Страшное было зрелище! — вспоминает он, и лицо расплывается в улыбку.—Смыли с палубы сотни тонн ила, грязи, скребли его, красили, подновляли и чинили. А потом вдруг увидели, что корабль куда лучше многих других. И стал наш «Садко» — гостем советским...
Под слоем новой окраски, кое-где на железных стенах и перилах палубных надстроек можно заметить неровности, похожие на пролежни или ожоги. Это следы ржавчины, слегка попортившей корабль. Больше, пожалуй, и не осталось отметин о его семнадцатилетнем пребывании под водой.
[31]
