ВСТРЕЧИ НА ОСТРЫХ СКАЛАХКто хоть раз видел дикие остроконечные скалы Свальбарда, тот легко поймет, почему, открыв эту страну, Вильгельм Баренц ван-дер-Схеллинг назвал ее Шпицбергеном — Острогорьем.
Летом и осенью Свальбард легко доступен. Сюда еще в XVI веке на утлых кочах доплывали с беломорских берегов смельчаки-поморы, кляня страшный, но заманчивый остров. В XVII веке, когда человечество еще не полностью отрешилось от фантастических представлений о Севере, когда «географы» продолжали Гренландию на восток, соединяли ее с Азией и питали людей легендами о Тролтботене — стране ведьм и колдунов, занимавшей, якобы, весь Север, — у берегов Шпицбергена промышляли хмпоголюдные китобойные флотилии.
Лет тридцать назад предприимчивые американцы занялись на Шпицбергене угольными разработками. За американцами пришли норвежцы, голландцы, шведы, немцы, русские. Лихорадочно основывались акционерные общества, выпускались акции, прибрежные склоны покрывались заявочными знаками разных компаний. В 1925 году на Шпицбергене работало четыре крупных и несколько мелких рудников. Но уже к 1932 году осталось только два советских — Баренцбург и Грумант-Сити — да еще один небольшой норвежский рудничок в Адвен-бее. Капиталистической Европе крепкий полярный уголек оказался но по зубам...
Бухта Грингарбур, на берегу которой лежат поселок и рудник Баренцбург, удивительно приветлива. Южные склоны
[67]
покрыты ярким ковром зелени п полярных цветов. По склонам глубоких каньонов спускаются быстрые ручьи: Кажется, что Шпицберген с его острыми скалами и ледниками остался далеко позади. Только вечно снежные вершины западного берега напоминают о севере, о семьдесят восьмой параллели.
В этой тихой, уютной бухте побывали тысячи путешественников. Некогда здесь стояли суда норденшельдовской экспедиции к полюсу. Тридцать шесть зим провел в Грингарбуре (с норвежского — зеленое убежище) знаменитый помор Иван Старостин, именем которого Норденшельд назвал один из выходных мысов Айсфиорда. Старостин похоронен где-то на западном берегу бухты. К сожалению, могила отважного помора затерялась, а жизнь его почти неизвестна соотечественникам, хотя она должна быть отнесена к выдающимся подвигам своего времени.
Славу Грингарбура составляют богатейшие угольные пласты. В годы империалистической мировой войны компания голландских предпринимателей, окрыленных баснословными ценами на уголь, скупила угленосные участки и приступила к постройке большого рудника. В 1923 году на карте появилось название нового города — Баренцбург — в честь прославленного голландца, открывшего архипелаг. Строительство шло успешно. В расчетах себестоимости будущего угля компания тщательно все учла. В проспекте для акционеров откровенно заявлялось, что «благодаря наличию свободных горняков в Руре приведенные расчеты стоимости рабочей силы являются максимальными, ибо не исключена возможность маневрирования с оплатой... Поскольку времени у рабочих будет более чем достаточно, расчеты оставляют в резерве возможность добровольного увеличения количества часов работы».
Одного только не учли хозяева компании — кризиса. Когда его рука добралась до Баренцбурга, все расчеты пошли на смарку. Вложив в строительство рудника несколько миллионов рублей, голландцы вынуждены были, как и большинство других шпицбергенских компаний, закрыть рудник.
Многометровая ледяная пробка затянула штольню и задушила штреки. Опрятные домики замолкли, заколоченные и обветшалые. На пристани валялись нераспакованные ящики с оборудованием и материалами. Мертвыми исполинами застыли, вздернув кверху свои костлявые руки, ненужные грейферы. И только два сторожа, охранявшие неизвестно от кого это кладбище, напоминали о том, что жизнь еще не совсем покинула берег. Замерла жизнь и в трех километрах от Баренцбурга, в Анкерсхамне, где норвежцы выстроили большую правитель-
[68]
ственную радиостанцию. Из-за отсутствия кредитов станция закрылась. Крупнейший и единственный на Шпицбергене китообрабатывающий завод опустел. Огромная туша неразделанного кита, распространяя по окрестности зловоние, валялась на берегу.
Прошло несколько лет. Голландские капиталисты лихорадочно искали выхода. Они обращались к королеве, взывали к ее патриотическим чувствам, приводили в пример Норвегию, которая всяческими дотациями поддерживала угасающий Адвен-бей — последний рудник норвежцев на Шпицбергене. Ничего не помогло. Тогда решено было' продать рудник.
С разрешения советского правительства рудник был куплен трестом «Арктикуголь», который еще с 1931 года разрабатывал месторождение Грумант-Сити, находящееся километрах в тридцати от Баренцбурга.
В июне 1932 года группа советских горняков и строителей прибыла в Баренцбург. Снег уже стаял. Обнажились горы мусора, накопившегося за годы хозяйничания голландцев. В маленьких домиках на столах стояли начатые консервные банки, бутылки с ромом, в фаянсовых шкафчиках с миниатюрными ящичками лежали соль, крупа, рис, перец. Было похоже,
[69]
что хозяева бежали, спасаясь от наводнения, снежной лавины или землетрясения.
Закипела работа. Старожилы хорошо помнят время, когда они первый раз пришли в шахту, брошенную голландцами. Пробив лед, закрывший горло штольни они вошли в подземный город. Кабеля были брошены невыключенными. На штреках валялись инструменты. В лавах находили замерзший хлеб и мясо, завернутые в старые газеты. В течение нескольких месяцев шахта очищалась от льда, приводилась в порядок, подготовлялась к пуску. Спешно монтировалась электросеть. Раскапывались в мусорных завалах механизмы. Не умолкали молотки на монтаже единственного в своем роде сложнейшего крана для приемки угля из шахты и погрузки его на пароходы.
7 ноября 1932 года на склад пошла первая партия вагонеток, груженных углем из лав Баренцбурга. Рудник вступил в эксплоатацию.
Тяжело прошел первый год. До окончания навигации многого не успели завезти. На руднике не было воды. В разгар полярной ночи приходилось посылать людей через залив за льдом на глетчер. Лед возили в барже, на буксире у слабосильного катера через покрытый айсбергами залив. Сгорели скотный двор и технический склад. Постройку восстановили при свете шахтерских лампочек. Один светил, другой забивал гвозди.
В 1933 году приехала новая группа горняков. Пошли на свалку старые штанговые, заржавевшие от долгого безделия машины «Универсаль» малоизвестной конструкции, оставшиеся от голландцев, с которыми много дней без толку возились донецкие машинисты. Прибыли врубовки советской марки — Горловского завода. Из домов были выброшены нары. Горняки поселились в отстроенных за лето двухэтажных просторных общежитиях. Прошло еще два года, и от подножья похожей на перевернутую чашку горы Гункар почти до самого берега выстроились ровными 'шеренгами дома советского поселка.
Новые люди обладали твердой рукой и еще более твердой волей. Они привезли с собой советские трудовые навыки, советский семичасовой рабочий день, советские законы о труде. Эти люди были упрямы, но они не были волшебниками. На острове не могли но мановению руки вырасти дворцы и клубы, бани и прачечные, школы и колледжи. Много труда было положено на организацию связи с материком, организацию снабжения, быта, жизни, работы.
Были освоены горные работы в штольне, где температура никогда не поднималась выше —4, —-5°. Остров продолжал сопро-
[70]
тивляться, люди еще болели, по всем было ясно, что первые испытания, которые предстояло пройти на суровом Шпицбергене, коллектив советских горняков выдержал блестяще.
Сегодняшний Баренцбург — это крупный, механизированный по последнему слову техники рудник. Он обеспечен запасами угля на десятки лет работы. По уровню механизации рудник стоит па одном из первых мест в СССР.
Продавая рудник, голландцы отметили в договоре: «фирма гарантирует при условии ввода в ход всех предусмотренных в проекте механизмов максимальную производственную мощность — тысяча двести тонн в сутки». Сами голландцы только мечтали о такой добыче. Сейчас проектная мощность давно перекрыта. Советский Баренцбург выдает до полутора тысяч тонн угля в сутки.
Летом сюда приходят корабли. Частью это зафрахтованные «иностранцы», частью наши грузовозы. Уголь Шпицбергена уходит на Большую землю — в Архангельск, в Мурманск. Давно разбито недоверие к баренцбургскому углю. Нелепые сплетни
о его высокой зольности и других плохих качествах — в прошлом. Весь Север питается теперь северным кардифом. Многочисленный флот Мурманска и Архангельска, Мурманская железная дорога, портовые и городские электростанции, наконец Хибино - Кандалакшский комбинат, а в последнее время даже некоторые предприятия Ленинграда получают уголь с семьдесят восьмой параллели.
На пристани «Садко» встречал весь город. Мы охотно принимаем приглашение осмотреть шахту, общежития, познакомиться с жизнью заполярной советской колонии. Жители Баренцбурга приехали со всех концов Союза. Донбасс посылает сюда горняков, Москва — механиков, монтеров, Брянск и Рязань — строителей, Ленинград — грузчиков, Архангельск — водников...
... Вечером заходим в кино. На экране скачет Ворошилов. Ввысь уходит шпиль Спасской башни. Гремят оркестры. На Красной площади, примкнув штыки, идут бойцы, партизаны, комсомольцы. И вдруг по залу разносится звонкий девичий
голос:
— Здравствуйте, Климент Ефремович!
Голос обрывается на полуслове. Он тонет в раскатах рукоплесканий.
Закончен парад. С экрана двое идущих по гранитной набережной ноют знакомую песню:
— Нас утро встречает прохладой...
[71]
Это — родина, материк, Большая земля. Далеко отодвинулось море, поседевшее от туманов, отодвинулись дни на штормующем корабле.
После кино мы снова бродили по улицам города. Незаходящее солнце яркой радугой играет в брызгах небольших фонтанов. Жаль, что нет цветов. Их заменяют узорчатые клумбы, старательно выложенные из многоцветных камешков. Но, пройдя немного дальше, мы видим цветы — низкорослые полярные маки. Яркие лепестки их поднимаются па тоненьких коротких ножках.
Напротив столовой (здание одновременно служит театром и рабочим клубом) небольшой помост. Здесь вечером выступает духовой оркестр, сюда в свободные часы вытаскивают гири и штанги, выкатывают большой биллиардный стол с деревянными самодельными шарами. Сюда с волейбольных площадок доносятся свистки судей.
Мимо небольших чистеньких домиков ведут досчатые тротуары. По всему видно, что люди пришли сюда надолго, устроились плотно, по-хозяйски. У тротуаров стоят бочки с лаконичными надписями «окурки бросать только сюда». Около одной из лестниц, ведущих к пристани, будка питьевой воды. Из медной колонки высоко бьет фонтанчик, проведенный от далекого горного родника.
В большом доме барачного типа—промтоварный магазин. Почему-то вспоминаются рассказы Джека Лондона, и кажется, что вот-вот человек в тулупе, вошедший сюда, выпет кисет и будет расплачиваться за товары полноценным золотым песком.
Но золота, как и денег, на острове нет. Первое время это смущает вновь приехавших. Зайдешь побриться —бесплатно. Пообедать — тоже. Белье починить — тоже. Печенье взять у кондитера Золотого — тоже. Потом привыкают. Старые кадровики к этому своеобразному коммунизму относятся как к чему-то само собою разумеющемуся. Только для закупок в промтоварном магазине каждый зимовщик ежемесячно получает специальный ордер на определенную сумму. Окончательный расчет производится на материке, после возвращения.
Милиции, суда, прокуратуры тоже нет в Баренцбурге. Да они и пе нужны. В поселке очень редки случаи хулиганства. Они влекут немедленную высылку на материк. В течение ряда лет не было ни одной кражи. Почти все комнаты открыты. Единственный судебный орган — это товарищеский суд. Ежегодно он избирается общим собранием и разбирает мелкие проступки отдельных зимовщиков «именем рабочего коллектива».
[72]
В конторе рудника нам рассказали, как молодой парень Тимченко, толкнувший из озорства девушку, письменно попросил у нее извинение. Уважение к женщине — один из первейших законов города. Письмо Тимченко было прочитано на общем собрании. Кстати, в столовой вывешен недавний приказ по руднику: «Зав. участком снижается на полгода с должности за допущение матерной брани по адресу рабочего... »
Заходим на электростанции. Здесь нас знакомят с парнем, бывшим пастухом, ныне старшим дежурным, недавно выступавшим на интернациональном вечере с докладом на немецком языке. Молодежь Баренцбурга много и плодотворно учится, особенно в зимнее время, когда полярная ночь безраздельно властвует над Баренцбургом.
Из окон небольшого домика над бухтой хорошо виден весь залив. Домик над бухтой принадлежит советскому консулу. Мы сидим в консульстве. Часы быот шесть. Вслед за последним ударом раздается стук в дверь. Еще не открыв ее, консул говорит:
[73]
— Это каптэн Ивальд Свенсон. Потом я вам расскажу 'историю его жизни.
Входит высокий краснощекий старик. Белая грива волос скромно зачесана вверх. Глаза голубее воды северных озер. Жесткой щеточкой топорщатся седые усы. Мы встаем и приветствуем старого моряка. Не только одежда, но и все тело его пропитано соленым, пряным запахом моря. Старик неловко садится, смущенно оглядывает нас и говорит по-немецки, обращаясь к консулу:
— Ну, как? Вы смотрели, герр консул.
«Садко» прибыл. Много работы. Грузим уголь. Не успел. Простите меня, герр каптэн.
— О! «Садко». Он идет на север.
Глаза мужественного старика загораются любопытством. Завязывается с трудом разговор. Каптэн плохо говорит по-немецки, а мы не знаем языка Норвегии. Объясняемся на чужих языках, прибегая к помощи карты, этого интернационального языка моряков. За столом консул рассказывает историю капитана Свенсона.
— Ему семьдесят два года. Полвека он отдал плаванию в северных морях. Трудно найти лучшего знатока извилистых фиордов Шпицбергена. Свенсон был матросом, боцманом, ледовым капитаном. Его знает вся Норвегия. Он был участником экспедиции Амундсена и Нансена, прославивших норвежский народ.
— Герр каптэн, не так, наоборот, — вдруг прерывает свой рассказ консул.
Ивальд смущен. Он взял папиросу табаком в рот, долго и безуспешно пытаясь зажечь ее с пустого конца.
— Ах! Я думал сигарет, — смущенно говорит он.
Консул продолжает рассказ.
— У каптэна Свенсона два сына. Они вместе промышляли зверя и треску, плавая па небольшом собственном парохо-дишке. Старик мечтал собрать немного денег, чтобы купить где-нибудь в далеком Финмаркене маленький белый домик и спокойно закончить там свою жизнь. Однажды он пришел в Баренцбург и предложил свой корабль советским рудникам. Пароходик был чистенький, аккуратный. Мы составили небольшую дефектную ведомость, передали ее Свенсону, попросили исправить дефекты и пообещали после этого купить пароход. Старик вернулся в Норвегию. Он взял ссуду в банке, поставил пароход на ремонт, а через две недели новел его обратно к Шпицбергену. На вахте стоял старший сын. Налетел туман и шторм. Сын зазевался, пароход наскочил па прибрежные
[74]
рифы и затонул. Свенсоны вернулись в Норвегию. Они стойко выслушали весть о том, что банк, давший ссуду, предъявил иск в коронный суд. Старый моряк отказался от подачки муниципалитета, получил страховую премию, продал вещи и вернул деньги банку. Теперь ему не приходится мечтать о собственном домике и спокойном закате жизни.. На семидесятом году жизни Свенсон пошел снова служить ледовым капитаном.
Рассказ консула взволновал пас. Невольно приходят в голову сравнения. Что, если бы Свенсон жил у нас на Большой Советской земле? Каким замечательным примером для молодежи служила бы его мужественная жизнь. Как прославила и чтила бы его родина.
Спрашиваем консула, какие дела привели Свенсона в Баренцбург.
— Вообще он частый гость у нас. Но сейчас он приехал по делам коммерции. Неподалеку отсюда англичане владели крохотным рудником. Они давно обанкротились и решили теперь по дешевке распродать имущество. Своим представителем они заочно сделали каптэна Свенсона. Он приехал сейчас из Белсунда. Это — в ста а километрах отсюда.
— А почему вы знали, что он будет ровно в шесть часов?
— Но ведь он сказал об этом еще две недели назад. Он не мог ошибиться.
— Неужели он приехал морем?
Мы смотрим в окно, где у берега стоит небольшая моторная шлюпка.
— Ну, конечно.
В Белсунде Свенсон работает капитаном небольшого ледокола. Он взламывает и выталкивает лед из залива. Прогулка в сто — сто пятьдесят километров для старого моряка — мелочь, пустяк.
На столе карта. Свенсон рассказывает о льдах, о ветрах.
— Здесь, здесь, —тыкая огрубевшими пальцами, прочерчивает он путь «Садко» вокруг Шпицбергена к острову Белому, к Виктории, к Земле Франца-Иосифа.
Бьют часы. Свенсон заторопился. Крепко пожав на прощанье руки, он выходит бодрой, почти мальчишеской походкой. Из окна хорошо видна его плотная, широкоплечая фигура. Вот он уже у моторки. Молодой парень в синем, встречая его, встает. Свенсон перепрыгивает через скамейку и садится за руль. Через несколько минут моторка уходит к морю, оставляя па зеркальной глади залива рябь небольшой волны.
Позже мы не раз вспоминали седоусого гиганта, удивляясь правильности его предсказаний о нашем маршруте...
[75]
Шесть дней «Садко» стоял в Баренцбурге. Вначале перегружали грузы, освобождая место для угля. Затем четыреста тонн первосортного угля заполнили бункера и трюмы. На отлогом склоне берега, подальше от моторов и электростанции, профессор Жонголович разбил свою палатку для магнитных наблюдении. За палаткой белели огромные буквы:
«Привет «Садко»!
Это приветствие баренцбургских горняков мы увидели еще за несколько миль до поселка, едва только наш корабль вошел в залив.
Но утрам Бабушкин и Власов испытывали самолеты. Кинооператор, воспользовавшись случаем, заснял залив и горы Айсфиорда с воздуха. Вечером в рабочем клубе научные сотрудники экспедиции читали лекции: о ледниковом периоде, об Арктике, о геологии, льдах и северной авиации. Горняки в честь экспедиции организовали вечер самодеятельности. Он начался двумя картинами из оперы «Русалка». Затем в сольных и парных балетных и вокальных номерах выступали машинисты врубовок, забойщики, откатчики.
В свободные часы многие из садковцев уходили па экскурсии в горы. Богоров собрал большую коллекцию полярных цветов: яркие низкорослые гвоздики и цветочки щавеля на мху.
Но свободного времени немного. Все механики заняты проверкой судовых механизмов. Научные работники обрабатывают материалы, собранные в Гренландском море.
Приезжают на «Садко» в одиночку и большими экскурсиями баренцбуржцы. С гордостью они рассказывают о поселке,
о своей жизни. Много интересных происшествий сохранилось в памяти жителей этого молодого заполярного города.
В 1933 году, когда Баренцбург еще не разросся в городу приходили медведи. Однажды в порту разгружали пароход с яблоками. Ошкуй издалека учуял дразнящий запах «крымки». Лакомка спустился с гор и неожиданно очутился перед растерявшимися от неожиданности грузчиками. К счастью, пристань была загромождена кирпичными штабелями, люди спрятались среди них. Медведь попробовал забраться на борт парохода. Это ему не удалось. Он начал осмотр пристани. Легко вообразить ужас конторщика, когда, услышав за дверями какую-то возню и собравшись было обругать непрошеного посетителя, он увидел в дверях медведя. Со страху конторщик начал бросать в него яблоками, а затем полез под стол. Медведь испугался и побежал в гору, к электростанции, где его настигла пуля.
[76]
В следующие годы ошкуи держались подальше от города. Но однажды случилось так, что, пересекая горную цепь, тройка голодных зверей, пренебрегая подозрительными людскими запахами, свернула па лед. Невдалеке на берегу плотники чинили баржу. Один из них, заметив медведей, сломя голову побежал в Баренцбург. Новость моментально облетела весь рудник. Охотники бросились за ружьями и лыжами и помчались по крутому склону к заливу, чтобы перерезать медведям путь. Учуяв погоню, те стали улепетывать. Северные ветры нагнали в залив много воды. Лыжники задержались, а медведи добрались до чистой воды и исчезли.
Придя в город, горе-охотники застали на стене приказ: «За оставление территории рудника и выход на лед без разрешения на товарищей (имя рек) накладывается строгое взыскание». Взыскание это было необходимо, ибо самое трудное — это упорядочить весной и осенью всякого рода прогулки и охотничьи экскурсии.
В первые годы своего существования советская колония дорого заплатила за свою неосведомленность о причудах арктической природы. Прораб Сулоев вышел на лыжную прогулку; застигнутый внезапно налетевшей пургой, он погиб в Медвежьей долине. Труп его нашли только на третий день. Следы по утоптанному снегу рассказали все подробности его гибели. Ослепленный, измученный бурей, он бросил лыжные палки, прошел несколько сот метров на лыжах без палок, потом скинул лыжи, прополз немного на четвереньках, лег и заснул. В нескольких шагах от группы разыскивавших его охотников замерз углеразведчик Фесенко. Когда затихла пурга, окоченевший труп нашли буквально в пяти шагах от палатки спасателей.
Но подобные происшествия теперь уже в прошлом. За последние годы в Баренцбурге не умер ни один человек — появилось тридцать шесть новых советских граждан. Это неплохой прирост населения, если учесть, что женщин в поселке только двести пятьдесят. Новорожденным гражданам баренцбуржцы дают звучные северные имена — Свальбард, Фиордина, Грумант, Баренц, Стелла (Звезда), Ивальд... Здесь есть трехлетние дети, которые никогда не видели южного лета, не видели лужайки, покрытой густой и пышной травой, не грелись на южном солнышке, но эти крепкие, здоровые дети не слабее «южан». У них есть свои ясли и столовые. Пожалуй, они единственный нетрудовой элемент на руднике...
Замечательным оазисом является наша колония на мрачном и суровом Свальбарде, где следы страданий и смерти рассеяны
[77]
по всему архипелагу. Почти каждая бухта и мыс связаны с какой-нибудь трагедией, гибелью зимовщиков или судов. Пожалуй, ни одна полярная страна не имеет столько траурных названий. Здесь есть «Гора мертвецов», «Мыс мертвецов», «Полуостров мертвецов», «Гора скорби», «Бухта печали».
В прошлые века в бухты Шпицбергена приезжали смелые русские поморы — груманланы. Они оставались на зимовке для добычи песцов, белых ошкуев (медведей), оленей и моржовых тинков (клыков). Груманланы строили тесные становые избы и, когда наступала полярная ночь, запирались в них, не выходя почти всю зиму на воздух. Они панически боялись тьмы. Бледные, истомленные, с потухшими глазами, люди сидели в смрадном стане, вокруг горящего жирника с ворванью. Они, как автоматы, выполняли нелепые «наряды», лишь бы убить как-нибудь время, лишь бы откупиться от цынги... Климат Шпицбергена, по рассказам промышленников, баснословно развивал цынгу в народе: «через два добрых уповода спячки человек начинает цынговать». На этом острове, сказывали они, «человека неодолимо влечет природа ко сну; по этой-то причине они, чтобы не спать, наряжют друг друга навязывать узлы на веревки и снова развязывать или спарывать с полушубков овчинные заплаты и опять нашивать, неослабно наблюдая, чтобы наряды эти были исполняемы». 1
Умирали груманланы в полярную ночь как мухи. В северных деревнях еще недавно распевались печальные песни, о Шпицбергене — Груманте:
«Прощай, батюшка, ты, Грумант,
Кабы больше не бывать.
Ты, Грумант — батюшка страшон,
Весь горами обешон.
Кругом льдами окружен.
На тебе нам жить опасно,
Не пришла бы смерть напрасно».
С тех времен прошли многие десятилетия, но участь промышленников, раскинутых по всему Шпицбергену, мало чем изменилась.
Тридцать два промышленника ежегодно зимуют на острове. Среди них норвежцы, шведы, эстонцы, шотландцы, латыши, немцы, австрийцы. Летом они приходят в Лонгир-Сити — административный центр Свальбарда, 2 регистрируются у губерна-
1 «Отечественные записки за 1848 год». Записки Шенкурца.2 С 1925 года по Международному договору, к которому примкнул позднее и СССР, Шпицберген объявлен собственностью Норвегии и теперь именуется его норвежским названием—Свальбард.[78]
тора, сообщают о результатах охоты для обложения налогом. Пополнив запасы продовольствия и отослав меха на материк, они снова уходят на лыжах, пешком или уезжают на моторках в свои избушки. Буквально в каждой из бухт — от южного Горн-Зунда до северного Видебая — можно найти эти избушки промышленников. И нет года, который прошел бы благополучно. Обычно в конце года, когда истекают все сроки для регистрации, губернатор посылает суденышко на поиски неявившихся. Тогда становятся известными полярные трагедии современных груманланов.
В Вале-гук двое выехали на лодке в залив, их затерло льдом и унесло течением на далекий северный берег. Они нашли домик и поселились там. Обессилевшие от голода и холода, увидев разыскивавшее их судно, промышленники не могли подать ему сигнала. В конце лета бот, выехавший для сбора яиц, случайно наткнулся на трупы промышленников и нашел их дневник, который они вели до последнего дня.
В Сан-Иоганменбай промышленник Орлик (эго было десять лет тому назад) пошел прямой дорогой по глетчеру, провалился в трещину и в течение восьми часов, опираясь ногами на выступы, ковырял ножиком лед, делал ступеньки. Выбравшись из ледового капкана, он сошел с ума и был увезен в сумасшедший дом в Тромсе.
На Каи Богеман (это было восемь лет тому назад) промышлял норвежец. Испугавшись темноты полярной ночи, он не выходил из дома, пока не был весь изъеден цынгой. Несчастный вел дневник. Он писал о том, что отнялись ноги, поэтому он теперь делает санки, на которых, отталкиваясь руками, намеревается добраться до соседнего залива Диксонбая, где зимовали два промышленника. Рядом с мертвым норвежцем нашли издохшую от голода собаку.
Не пересчитаешь всех случаев безвестной гибели безыменных промышленников. В тридцатых годах XX века они живут и гибнут так же, как груманланы XVIII и XIX столетий.
Немногим лучше жизнь в столице «сусильмана Свальбарда» (норвежский губернатор архипелага) — в поселке Лонгир-Сити, расположенном вокруг небольшого норвежского рудника Адвенбея — единственного из капиталистических рудников, сохранившихся на территории Шпицбергена. Раньше, лет тридцать тому назад, в Адвенбее была построена гостиница для туристов. Прельщенные широковещательной рекламой и перспективой без риска для жизни очутиться в непосредственной близости
[79]
к Северному полюсу, в гостиницу приезжали многочисленные туристы. Неудачный полярный исследователь, участник экспедиции на «Ганзе», немецкий капитан Ван ежегодно фрахтовал пароход и возил туристов в гостиницу, издавая там для рекламы «самую северную в мире» газету и продавая им же выпущенные «самые северные в мире» почтовые марки. На марках был изображен стоящий на задних лапах медведь и охотник, стреляющий прямо в его пасть. Туристы робко ходили по окрестностям и стреляли непуганых оленей. Когда олени были истреблены, гостиница закрылась. Позднее она превратилась в казарму для грузчиков.
На берегу долины, у ложа растаявшего глетчера раскинулось по двум горным террасам несколько рядов разноцветных домиков. Они примыкают к горе, напоминающей огромный саркофаг. Днем и ночью слышен над городом жалобный шум канатной дороги. Она не работает только в воскресные дни.
В Лонгир-Сити живет несколько сот горняков, загнанных на Шпицберген нуждой. В тесных, с низенькими потолками комнатах стоят двухярусные, как на пароходах, койки. В бесконечную полярную ночь, когда, миновав горные барьеры, свирепые ветры врываются в долину, домики, стянутые канатами, слегка раскачиваются; спящим на двухярусных койках кажется, что они едут на пароходе домой, в далекий Финмаркен, и пароход покачивает па мертвой зыби.
Шахта — столовая — кирха — койка. В этом безвыходном кругу вся жизнь.
Пастор — это общепризнанный властитель дум и монополист культуры в Лонгир-Сити. В руках у пастора кино. Прежде чем начать вертеть картину, пастор угощает шахтеров очередной проповедью. Чтобы обеспечить «аншлаг» не только в кино, но и в часы проповеди, рабочих приучили являться к началу: позднее двери закрываются, и не откроются, сколько бы вы не стучали.
В столовой на степе висит большой плакат — привествие волхвов на поклонение молодому Иисусу. На плакате нарисован хлев, кроткие овечки, непорочная дева Мария с младенцем на руках. Словом, все, как полагается. Только на заднем плане, вместо палестинского ландшафта изображены горы Адвенбея и устье штольни, из которого тянутся с лампочками и обушками в руках полуголые углекопы на поклонение младенцу. Волхвы превратились в углекопов.
Занимательна история этого плаката. Когда начал работать советский рудник, в числе гостей на строительство приехал пастор. Будучи, очевидно, слабо осведомленным о быте совет-
[80]
ских рабочих, пастор, глядя на возводимые постройки, наивно спросил: «а где церковь? ». Один из строителей повел пастора в... клуб. Батюшка проглотил пилюлю, но в клубе присмотрелся к плакатам и, приехав домой, организовал свою плакатную «агитацию».
На левой стене, над плакатом лозунг: «Бдительность над богатством изнуряет тело и забота о нем отгоняет сон».
Это изречение пастор выбрал, очевидно, для утешения тех, кто, проработав годами, убеждается, что запись в расчетной книге после вычета переводов семье, стоимости питания и набора продуктов крайне незначительна.
Волчьи законы капиталистического севера вдребезги сломали ряд обычаев и традиций материка.
Куда девалась относительная демократичность Северной Норвегии, независимое, сравнительно, поведение людей по отношению к старшим по «чину»? В Лонгир-Сити углекопы стараются поменьше ходить мимо домика директора, чтобы не попадаться ему на глаза. В Северной Норвегии магазин — это любимое местопребывание людей, свободных от работы. В магазине узнают новости, поселковые сплетни, судачат о том, о сем. В «бютике» Лонгир-Сити не видно людей. Если углекопу нужно что-нибудь купить, он не задерживается. Лучше побыстрее выбрать товар и уйти.
В «бютик» ежегодно привозят неизменный ассортимент товаров. Это - грубые шерстяные костюмы, рабочие ботинки, табак и апельсины. Десятки женщин Лонгир-Сити вынуждены выписывать себе из Швеции мелочи домашнего обихода, потому что «Кулькомпани» не обслуживает семейных.
«Бютик» — это типичная заводская лавка блаженной памяти российских фабрикантов. Это — единственный магазин в Адвенбее. Других нет. И углекоп платит в «бютике» тридцать три кроны за костюм, который стоит на Большой земле всего лишь пятнадцать крон.
Не слышно в Лонгир-Сити музыки. Изредка вытащит кто-нибудь губную гармошку и начнет наигрывать томящую мелодию. Люди сидят в комнатах и мастерят ненужные вещи. Единственные праздники — это пасха и рождество, когда можно вынуть из сундука присланное еще летом письмо, вспомнить
о доме.
В джек-лондонском Даусон-Сити были игорные дома и кабачки. В Даусон-Сити люди ходили с револьверами и расплачивались пулями за неудачную остроту или нечестную игру. В Лонгир-Сити нет игорных домов. Вино выдается собственноручно господином директором. В этом разница. Но есть
[81]
одна сходная черта жизни в обоих городах. Это дешевизна человеческой жизни. В Даусон-Сити убивали сразу. В Лонгир-Сити медленно разрушается нервная система. Все чаще и чаще -здесь регистрируются случаи полярной истерии — болезни, похожей на эскимосскую «либлокто».
Во время стоянки в Баренцбурге неожиданно представилась возможность увидеть поближе еще нескольких представителей капиталистической Европы.
В Грингарбур прибыли туристы. Первым пришел огромный белоснежный теплоход «Генерал Лафайет» — один из лучших французских лайнеров. 1 Пользуясь случаем, мы поехали осмотреть теплоход. Едва поднялись но роскошному трапу, навстречу появился человек в смокинге. Он повел нас но кора6лю, похожему на фешенебельный отель. Везде красное дерево. Телефоны и душевые комнаты в каютах. Специальная резина в коридорах и на лестницах, чтобы не скользить во время качки. Лифты, связывающие все этажи. Роскошные салоны, дансинги, бассейн для плавания, длинный трэк для катания на велосипедах, теннисный корт, наконец, молитвенная комната, в которой на аналое рядом со свечами лежали спички, чтобы не утруждать желающих помолиться и желающих... покурить: молельная одновременно была курительной.
«Лафайет», как и всякий другой туристский пароход, свято хранит традиции франка и доллара. Первый класс — роскошен, туристский — победнее, еще беднее третий. Семьсот пассажиров, теплохода тщательно рассортированы но стоимостям закупленных ими билетов.
После небольшой прогулки по кораблю проводник привел нас к выходу на трап.
— Это все, — сказал он.
Мы были несколько удивлены.
— А помещение команды?
— Это запрещено.
— А машинное отделение?
— Это запрещено.
Один из нас обратился к матросу, провожавшему нас к катеру:
— А вы, товарищ, поедете на берег?
Нет. Мы скоро уходим — часа через два, — охотно ответил молодой веснущатый парень.
1 Лайнер — первоклассный пароход, совершающий регулярные рейсы по определенным маршрутам.[82]
— Но ведь ваши пассажиры поехали на берег?
— Это туристы. Им можно.
— А вам?
— Нам? — парень усмехнулся. — Нам нельзя.
Спрашивающий протянул руку. Парень удивленно раскрыл
глаза. На этом корабле пассажиры не здороваются с матросами.
На другой день сторож и единственный житель Анкерс-хамна 1 принес нам на «Садко» две открытки: вечером к нему подошел человек. Это был матрос с одной из шлюпок, ожидавших туристов. Он отдал открытки и долго с пристрастием допрашивал, действительно ли сторож русский, т. е. советский, а не норвежец... На обороте открыток с видами Гавра размашистым почерком по-французски было написано:
«Рот фронт. От моряков Гавра».
«Привет от радистов Гавра товарищам из Советского Союза, прибывшим на Север».
Внизу стояли подписи...
Прошло два дня, и снова у советского рудника загудел «иностранец». На этот раз пришел норвежец — громадный пароход «Сгавангер-фиорд», шестнадцать тысяч лошадиных сил, девятнадцать тысяч тонн водоизмещения, скорость девятнадцать узлов. На нем прибыли семьсот пятьдесят туристов, главным образом норвежцев, шведов, датчан, американцев, несколько голландцев, французов и... жителей Тасмании, Кубы, Южной Африки, Иерусалима, Аргентины. Как туристы приехали виднейшие деятели Норвегии — премьер-министр, один из лидеров «рабочей партии», незадолго перед этим победившей на выборах — Ньюгардсволл, экс-премьер Мовинкель, министр торговли Мадсен, бывший военный министр Андерсен Рюшт, председатель парламентского комитета по иностранным делам Андеро, губернатор Тромсе Бассоэ, члены стортинга 2 и другие. Из Адвенбея, куда заходил пароход, вместе с министрами прибыл директор копей Гью Свердруп, племянник знаменитого капитана Отто Свердрупа.
Вскоре к баренцбургской пристани подошел катер, набитый туристами. Первым вылез премьер, большой и грузный мужчина в летах.
Туристы довольно долго ходили но Баренцбургу. С одинаковым вниманием осматривали они рудничные механизмы
1 Поселок на мысу в Грингарбуре, где расположены полуразрушенное здание китового завода и неработающая норвежская радиостанция.2 Стортинг норвежский парламент.[83]
и скатерти в столовой, оборудование пожарной части и палаты больницы. Тщательно расспрашивали о жизни, много фотографировали.
После обычного дипломатического завтрака у советского консула представители советской печати получили приглашение на норвежский корабль.
За обедом нас снова расспрашивали о Баренцбурге, о походе «Садко».
— Вы долго здесь стоите? —спросил сидящий напротив седоватый, средних лет, мужчина.
— Неделю.
— А что же вы делали здесь семь дней?
— Не семь, а шесть.
— Неделю же?
— Да, но наша неделя — это шесть дней.
— Как шесть?
И начался длинный разговор на языке, чужом для обоих собеседников. Объясняемся по-немецки, по-французски.
— Ведь во всем мире неделя — это семь дней.
— Но во всем мире есть только одно пролетарское государство. Небольшая лекция но политграмоте. Собеседники никак не
могут понять, что такое шестидневная и пятидневная неделя. Не могут понять, как успевают русские за семь часов и пять дней, вместо шести, выполнять свою работу и... пятилетний план. Разговор переходит в плоскость обоюдной агитации. Осторожно переводим его на другие темы. (Кстати, потом выяснилось, что нашим собеседником был экс-военный министр Норвегии. )
Нансен! Это имя норвежцы произносят с благоговением. Их лица проясняются, когда они слышат, что великий исследователь пользуется в нашей стране широкой популярностью и всеобщим уважением. Один из наших соседей оказался большим другом Нансена. Едва обед кончен, сосед увлекает нас в кафе-бар, где продолжает жадно расспрашивать обо всем, что связывают в СССР с именем его покойного друга.
Джаз. Кофе. Ликеры. Сигары.
У левого борта — группа веселящейся, фокстротирующей молодежи в бальных платьях и смокингах.
У правого — министры, члены стортинга, журналисты, общественные деятели в серых, коричневых дорожных костюмах, в пульверах, в толстых башмаках. Правительство Норвегии — «рабочее», «демократическое». Но лица далеко не рабочие. Сытые, холеные, гладко выбритые. Ровные проборы, маникюр. Резко выделяется на этом фоне краснощекий, вихрастый парень.
[84]
— Кто он? —спрашиваем у редактора рабочей газеты «Телемарк».
— Это председатель профсоюза горняков из Адвенбея. Еще недавно он был шахтером, но он член рабочей партии и потому с приходом ее к власти получил «должность».
— Кстати, вы знаете, под каким лозунгом победила на выборах рабочая партия? — лукаво спрашивает редактор и тут же торжественно произносит:
— Сократить на тридцать тысяч крон жалование королю.
Мы смеемся и снова возвращаемся к профсоюзному
« вождю».
— Не беспокойтесь, он скоро уедет из Адвенбея. Две-три ловко проведенных, выгодных для предпринимателей, комбинации — и он вернется на материк, чтобы сесть в каком-нибудь министерстве на теплое местечко.
— А много членов профсоюза в Адвенбее?
— Немного. И, знаете почему? Им хуже живется. У них меньше денег. Они ведь платят профсоюзные взносы...
Редактор «рабочей» газеты, откровенно издевающийся над своей партией, цинично хохочет...
Свердруп охотно знакомит нас с премьером и просит рассказать о баренцбургских впечатлениях.
— Но только не на политические темы, — предупреждает Ньюгардсволл. — Я турист и дам интервью только как турист, как отдыхающий человек.
— Значит вы приехали сюда как турист?
— Конечно, как турист, и я очень доволен поездкой. У вас здесь замечательные копи. Я чрезвычайно удивлен большими успехами, которых добились ваши энтузиасты.
Министр произносит это совершенно серьезно, и мы верим в его серьезность, когда он говорит об успехах советских шахтеров. Ведь прежде чем посетить Баренцбург, он побывал в Адвенбее и видел там совсем другое.
— А представляете ли вы себе, чего добились наши энтузиасты на материке?
Ньюгардсволл отвечает тоном дипломата — спокойным, ровным, официальным:
— Я давно стремился побывать в вашей стране.
Однако через секунду, как бы забывая об «аполитичности» нашего разговора, министр продолжает:
— Меня всегда очень интересовал Сталин. Это великий человек. Я прочитал все, что о нем написано на английском, норвежском и датском языках... Я хотел бы встретиться со Сталиным. — говорит он задумчиво.
[85]
Ньюгардсволл с восхищением, в котором чуть-чуть сквозит зависть, говорит о походе «Садко» («но и норвежцы немало сделали для изучения Арктики» — в этих словах звучит гордость).
— Только великие страны, такие как СССР, могут посылать подобные экспедиции...
Нас сердечно провожают. Все семьсот пятьдесят туристов — на палубах. Они машут шляпами, платками. Вверху разрываются приветственные ракеты.
Через час в воздух поднимается самолет Бабушкина. Он летит над уходящим кораблем, уносящим в Норвегию ее министров-туристов.
Вскоре «Садко» покинул гостеприимный Баренцбург. Как и в день встречи, население поселка было на берегу. Далеко в горах прогрохотало эхо прощального салюта. Взрывали аммонал. Провожающие преподнесли нам огромный двухпудовый торт - изделие прославленного баренцбургского кондитера Золотого...
[86]
