М. П. ГАЛАНИН
ЗИМОВКА НА ГРУМАНТЕГрумант и грумаданы (так в старину называли остров Шпицберген и ходивших туда моряков-промышленников) до сих пор еще занимают у поморов видное место в их рассказах и воспоминаниях.
Старик помор М. П. Галанин из села Шуерецкого в своей молодости неоднократно зимовал в снегах Заполярья. Пришлось ему однажды зимовать на Груманте. В своих воспоминаниях он рассказывает об этой зимовке, о тяжелой доле зверобоев-покрутчиков, находившихся в кабале у кулаков Поморья.
Молод я еще был, а уже числился добытчиком в многолюдной своей семье. Время же но мою молодость выпало плохое —по всему Поморью сильно вздорожал хлеб,
вдобавок случился неурожай ягод, волнух, овощей. Да и промыслы выдались плохие. Голод и разоренье угрожали всему населению края, а особенно нашему брату — покрутчикам. Наши богачи вперед не задавали, а если кто и давал в "забор" *), то самую безделицу, так как все мы и без того находились у них в долгу, как в шелку. Не знали, как и выпутаться из этой кабалы.
Метались мы от хозяина к хозяину, где бы только получить работу да кусок хлеба для семейства. Вдруг слышно стало, уже под весну, что кемский купец Норкин набирает большую команду на зверобой-ный промысел к Груманту. Посоветовался я с батюшкой **) и решил наняться к Норкину в промысел.
*) В долг под заработок.
**) Отцом.[107]
Я уже раз ходил туда от сумского богача Башмакова, знал промысла и существовавшие там порядки.
В "благовещенье" (25 марта по старому стилю) сходил я пешком в Кемь и нанялся на лодью из пая добычи. Сверх того десять рублей серебром положил хозяин мне за лето и обещался дать мешок муки на пасхальной неделе да другой мешок домашним, когда мы отправимся в море. А самому велел приезжать в Кемь на "Егорья" (23 апреля).
Попрощался я с родными, поплакали все и проводили меня в дорогу. Один я был из своей деревни, все другие зверобои были набраны Норкиным из Поньгомы да из Гридинской.
Собралось нас на лодью десять покрутчиков — один к одному детины и, кроме того, два опытных старика — кормщик Федор Кузьмич Семенов да его помощник Никита Морозов.
С "Егорья" принялись за работу и стали подготовлять вместе с другими его морскими судами и свою лодью. Справились только к "Петрову дню" (29 июня), а на "Казннскую" (8 июля вышли в море. Погодье было хорошее во всю дорогу. Через сорок два дня увидали и Грумант, а еще через сутки с небольшим пристали в небольшую бухту на Большом Брауне *), где уже не раз бывали норкинские и моро-зовские промышленники. Здесь под прикрытием большого гранитного, лишенного растительности, утеса, на морском берегу ютилась небольшая становая изба. Избушку подремонтировали и стали приготовляться к промыслу.
Дни выпали настолько тёплые, что можно было иногда ходить около избы в одних рубахах. Начали промышлять, ходили в горы за оленями, а по береговым "гледням" (скалам) собирали гагачий пух. Здесь мы собрали около пуда одного только пуху, а яйцами питались всей командой до-отвала вплоть до поздней осени.
Свезли все припасы на берег, кроме провизии, которую оставили для безопасности от порчи в судне, и поставили лодью в бухточку на мёртвый якорь.
*) Так называли поморы я старину Западный или Большой Шпицберген.[108]
По обычаю лодью грумаданы всегда вытаскивают на песок, чтобы не унесло ее в море, особенно те, которые остаются зимовать. Но нас было немного, а лодья большая, тяжёлая — не под силу тянуть было. К тому же мы здесь зимовать не собирались, так что и не было большой нужды тянуть ее на берег.
Федор Кузьмич, кормщик, разбил нас всех по партиям: кого за зверем в карбасах вдоль губы назначил, кого на близлежащие острова, а нас с Морозовым да еще двух гридонов *) нарядил к горам за оленями.
— В случае, если на пути попадутся и белые медведи, то не забывайте на мушку брать, — распоряжался он нами.
Я стрелок был неплохой, поэтому и наряжали меня на это дело.
Разъехались мы от становой избы все в разные стороны, примерно, верст за сорок ушли и примялись каждый за свой промысел, чтобы не терять хорошего времени, чтобы не зря есть хозяйский хлеб. Не успели мы раззадориться, как пали погоды да такие, что к стану выбраться не под силу стало. Пока шторм расходился да пока утихал, прошло более двух недель. За это время наворотило с моря в губу льда
*) Так называли крестьян из дер. Гридино, Кемского района.[109]
уйму, и мы с большим трудом добрались обратно в свое становище. Приехали и диву дивимся — нет на берегу нашей лодейки. Да и наших в избе тоже нет. Куда бы могла, думаем, деться лодья? Неужели наши уехали на ней куда-нибудь в другую избу? О том, что ее могло унести в море, мы и не думали. А ее, действительно унесло, и о том мы узнали, когда возвратился с моря на карбасе Федор Кузьмич. Другой же
карбас с четырьмя зверобоями так и не вернулся, должно быть погибли в море. Закручинились мы— есть нечего, выехать не на чем, пришло, думаем, время кости сложить на чужой земле.
Погоревали мы, да кручиной моря не переедешь. Стали обдумывать, как теперь жить. Провизии но восемь человек хватит не больше, как на два-три месяца (все было на лодье). Оставалась надежда лишь на оленье мясо и медвежатину, которую без труда можно добыть здесь. Думаем, человек живуч, авось
[110]
до лета дотянемся, а там видно будет. На этом и успокоились — деваться больше все равно некуда.
Пришла полярная осень, а там и зима. Жутко нам всем, не по себе как-то... Насупились наши старики. Невеселые, хмурые бродят по берегу, собирая плавник на дрова в зиму. День быстро убывает, наступает бесконечная ночь.
Натопили мы нерпичьего жиру и засветили в избушке свешник, чтобы хоть посветлее — то было. Всем скука смертная. Не раз каждый передумал о своей семье, о родных местах, о горькой долюшке бедняцкой.
— Не нужда бы матка, так и не занесло бы нас сюда, — рассуждали мы часто между собою.
Больше всего страшила нас "чума" — смертельная болезнь, вроде цынги. Надо было ко всяким случайностям быть готовыми. И мы, как только притихли "морянки" и выпал первый снег, пошли добывать себе на зиму свежую пищу. Удалось подстрелить двух оленей, повеселее от этого стало на душе. Пока не наступила еще сплошная ночь. мы продолжали охоту на берегового зверя в губе и на оленей по берегам бухты, не смея, однако, далеко отлучиться от своего зимовья.
Скоро наступила зима, а с ней пришла и сплошная полярная ночь. Уже в конце сентября (по старому стилю) здесь заря с зарей сходятся, а солнышка уже за неделю до этого времени мы не видали. В октябре поднялись метели и скоро паша изба-зимовка потонула в сугробах глубокого снега. Целыми днями сидели мы, угрюмые, вокруг тусклого, однообразно потрескивающего свешника. Обо всем было здесь передумано, переговорено. Кажется, в сотый раз рассказывалась нам Никитой Степановичем история о том, как когда-то здесь, на Груманте, зазимовал вот так же, как мы, его дедушка со зверобоями и всех их "чума" уморила, только дедушку пощадила. А приходила она будто в зимовье серою кошкой с большими зелёными светящимися глазами. На кого, бывало, взглянет, того уж на утро и нет в живых *).
Слушали мы страшные рассказы стариков и еще тяжелей становилось на душе, словно кошки по сердцу скребли. Сильно клонило ко сну, но нужно
*) Галлюцинации при заболевании цынгой. Ред.[111]
было бодрствовать, оберегаться от прихода "чумы". Чтобы не спалось, нужно было что-нибудь делать. Возьмешь, значит, кусок троса и начинаешь его сращивать в кольцо обоими концами вместе. Сростишь и опять разростишь для того, чтобы снова сращивать. Иной сидит и вяжет из веревки узлы и оленьи петли, а затем снова их развязывает, другие щиплют из веревок "конопать" (волокнистую куделеобразную массу), а затем из нее прядут новые нитки и сучат веревки. И так — каждый день, каждую ночь... Только лишь бы не поддаваться сну, не заболеть "чумой".
Бесконечная зимняя ночь, коротаемая в душной прокопченной избушке, все более и более тяготила нас, а от плохого питания мы ослабели и руки двигаться отказывались. Появились тупые боли в голове, в спине. Все стали угрюмыми, молчаливыми, нервными. А страшная гостья уже подбиралась к нашему зимовью. Как сейчас вспоминается тот роковой день -ночь. когда она появилась впервые. Лежим мы на нарах, каждый думает свою тяжелую думу. Вдруг толкает меня в бок Никита:
— Михайла, ты не спишь?
— Не сплю.
— Посмотри-ко к дверям... видишь?
— Вижу... — в страхе прошептал я.
У входной двери в избе неподвижно стояла молодая, бледная девушка, во всем белом с распущенными волосами *). Все мы тогда подумали, должно, одно и то же — "не за мной ли?". Я закрыл глаза и так пролежал всю ночь.
А на утро один из наших товарищей оказался мёртвым. И такой ужас охватил нас, что волосы на голове дыбом становились.
— Началось! — глухо уронил Никита Семенович, и мы еще больше понурили головы. Молча вынесли мы товарища за двери, молча вырыли около избы в снегу глубокую яму и закидали его снегом.
Одним меньше — с хлебов долой. Но не сегодня-завтра придет черед другого и некому будет дослать остальных крох. Теперь каждый вечер, ложась спать,
*) Видимо, массовая галлюцинации — явление довольно частое в подобных условиях. Ред.[112]
прощались друг с другом, не чая быть к утру в живых. Но страшная "гостья" к нам больше пока не появлялась...
Мы стали было уж забывать ее, как в один из вечеров опять она появилась в нашей избе и на этот раз взглянула, как мне показалось, своими большими зелеными глазами на моего соседа Никиту. Замер я в смертельном страхе и потрогал рукою уснувшего товарища. Но он уже похолодел.
— Кузьма Федорович! Кажись, Никиша-шо Степанович помер.
При моем крике проснулись все и стали жаться в угол подальше от покойника. Пришлось, не смыкая глаз, полежать всю ночь возле мертвеца. Теперь "гостья" стала заглядывать к нам почаще: иногда раза по два в неделю Но не всегда приход ее сопровождался чьей-либо смертью, иногда только просто покажется и уйдет. В смертельном страхе смотрим мы друг на друга — чья очередь. Но приходило утро -все живы. Все с облегчением вздыхали. Однако, наша семья постепенно таяла, и к февралю месяцу осталось нас в живых только трое: я, Федор Кузьмич да еще один мужичок — гридон из Гридина.
Забрезжил на улице дневной свет, а затем понемногу удлинялся день, показалось и солнышко. Вылезли мы из своего логовища обессилевшие, полуголодные. С трудом могли волочить свои ноги. Уцелели мы наверно потому, что крепче были, чем все умершие.
Мало нас радовала близость весны и спасительного лета — мы доедали последние сухари, последние куски подсоленой оленины, а впереди, до прихода судов, было еще долгих два месяца. Да если и выживем, думалось нам, до этого времени, так навряд — ли кто заглянет сюда, так как. кроме норкинских зверобоев, за последние годы в эту губу никто не заходил. Все равно нам придется погибать с голода. Но пока билось в груди сердце, пока шевелились руки и ноги, мы жили и надеялись...
Стаял снег, показались трупы умерших товарищей. Пришлось ковырять мерзлый песок, рыть могилы, снова их хоронить. Чем ближе к лету, тем тяжелее становилось нам. Совсем выбился из сил старик Федор Кузьмич.
[113]
— Помираю, — говорит он. — Миша, если удастся тебе спастись, передай хозяину — пусть не обидит мою старуху и семью. Платить моего долга им будет нечем. Я работал, сколько мог, а теперь... — и крупные слезы текли по бледному морщинистому лицу старика. Заплакал и я, и другой товарищ — гридон.
Федор Кузьмич уже третью неделю не встает с места, почти ничего не ест. Да и я перестал ползать. Только один гридон пока еще держится на ногах, бродит по берегу, разыскивая птичьи яйца для себя и для нас. Только яйцами и питались, а больше ничего из съестного не было.
Однажды гридон увидел судно, идущее в губу. Это зрелище так его потрясло, что он мог только крикнуть: — Спасены!.. Но и этого достаточно было, чтобы мы все поняли. Трудно передать радость, которую мы тогда испытывали, но Федор Кузьмич остался безучастен. Лежал он на спине, широко раскинув руки, и тяжело дышал. глядя невидящими глазами на черный потолок зимовки.
Скоро к берегу подъехала шлюпка. Оказалось, что это было норвежское китобойное судно, возвращавшееся из Зеленой гавани с грузом китового уса и моржовыми клыками и шкурами. Забрали норвежцы нас к себе на судно, прихватили и Федора Кузьмича,
[114]
находившегося уже в бессознательном состоянии, и сначала перевезли в город Тромсе. А отсюда мы через две месяца на поморских судах попали домой, оставив на чужбине Федора Никитича — своего кормщика. Он умер при входе в гавань.
С тех пор я больше не бывал на Груманте, хотя не раз еще хаживал промышлять, то с сумлянами, то с кемляками на Новую Землю и хотя мне потом пришлось еще раз зимовать на Новой Земле, но такого страху я никогда больше не испытывал.
Ни единого словечка, по старости моих лет, не соврал. Все, как было, рассказал. Все это быль, a не сказка какая-нибудь, не выдумка моя, стариковская.
Карельские полярники.pdf