Полярная Почта

XXI

У перрона владивостокского вокзала стоял специальный поезд. Девять тысяч четыреста километров до Москвы экспресс должен был пройти за семь с половиной суток. До отхода оставалось минут двадцать, когда на перроне появились двое весьма странных молодых людей. Первый, с блуждающим взглядом и взъерошенной шевелюрой, торопливо бежал вдоль состава, размахивая металлическим штативом и поминутно останавливаясь: «Здесь комендант? Комендант здесь?..» Другой — в кепке, сдвинутой на нос, и в ватной куртке, обливаясь потом, со скорбным видом плелся позади, таща на спине чудовищно раздувшийся рюкзак.
— Тот, со штативом, несомненно, фотограф, — определил Слепнев. — А унылый в кепке — его помощник, нечто вроде подносчика патронов. У него выражение лица человека, который всю жизнь не выходит за пределы функций «второго номера»...
Незнакомец подскочил к нашему вагону и схватил летчика за пуговицу.
— Вы комендант? — вскричал он, размахивая своим металлическим орудием.
— По каким признакам вы судите? — уклончиво, но с обычной любезностью спросил Слепнев, отступая на шаг.
— Дайте мне коменданта поезда! Почему возле состава нет коменданта? Непорядок!
— Кому я понадобился? — послышался голос железнодорожника, выходящего из тамбура. — Я начальник поезда.
— Ни с места! Нет, спуститесь на одну ступеньку. Экий вы, право! Вот так, так...
Он потащил коменданта вниз.
— Кто вы такой? Зачем я вам? — испуганно бормотал железнодорожник.
— Не упирайтесь! Стойте!
Незнакомец отпрыгнул назад и, кинув штатив «второму номеру», выхватил из кожаного футляра, висевшего на ремне через плечо, маленький фотоаппарат.
— Стойте же! — закричал он, приседая.
Он покрутил серебристую головку аппарата: щелк! Снова покрутил: щелк!
— Благодарю... Ваша фамилия, товарищ начальник?
— Послушайте, кто вы такой?
— Как, разве вы не получили моей молнии из Раздольного? Я телеграфировал часа два назад. Наш самолет сидел там на «вынужденной». Я просил задержать отправку этого поезда до нашего прибытия — на каких-нибудь полчасика, но, как видите, мы успели...
— Какая мелочь — полчаса! — язвительно перебил железнодорожник. — Да хотя бы на сутки!
— Правда? Я сразу, как увидел вас, подумал: с этим человеком можно работать! — снисходительно сказал фотограф, сразу впадая в фамильярный тон.
— Откуда вы появились?
— Из Свердловска. Я — Виктор Темин, фотокорреспондент газеты «Уральский рабочий». Со мной москвич Тюпик, репортер. Мы озабочены сейчас вопросом о месте, о своей жилой площади. Нам не обязательно отдельное купе.
— Пройдите в этот вагон, к корреспондентам, в пути посмотрим. Придется пока потесниться.
Мы поняли, что надежды на спокойное путешествие до Москвы рушатся...
Специальный поезд отошел, сопровождаемый горячими напутствиями жителей Владивостока, заполнивших перрон, вокзальную площадь и прилегающие улицы. Полярники стояли у окон, прижимая к груди огромные букеты и раскланиваясь, как солисты на концерте. За эти сутки оранжереи и цветники города опустели. Корзины и букеты лежали на диванах, столиках и полках, заполняли проходы и багажные отделения. Кто-то ухитрился подвесить гроздь сирени к люстре под потолком.
Отовсюду струился аромат, нежный, приторный и терпкий. Пассажиры пробирались по коридорам на цыпочках, как балерины, боясь повредить цветы.
Поезд вынырнул из дымного жерла тоннеля и понесся вдоль пригородов Владивостока. По обеим сторонам путей, на склонах насыпей, мостиках, виадуках и крышах домов стояли провожающие. Поезд мчался в живом коридоре. Люди размахивали платками, подкидывали вверх шапки, что-то кричали. Мелькали тысячи и тысячи лиц — восторженных, доброжелательных, любопытствующих.
Всю ночь, как только поезд замедлял ход у очередной станции, в вагоны врывался гром оркестров, раскаты «ура» и дружные вызовы: «Ка-пи-та-на Воронина-а-а! Молокова! Бабушки-на-а! » На станции Иман к нам в вагон вошли несколько женщин в расшитых украинских платьях — крестьянки ближнего колхоза. Старшая спросила нараспев:
— А девонька Карина, что на море родилась, не здесь?
— Она с матерью в другом вагоне, еще спит.
— Нехай спит на доброе здоровьичко. Мы ей гостинчик принесли, сховайте покамест...
Женщины ушли, оставив ведерко душистого меда.
На остановках полярникам подавали пачки телеграмм. Население городов, лежавших на пути поезда, приглашало задержаться хотя бы на сутки или несколько часов; об этом просили и города, расположенные в стороне от транссибирской магистрали: Горький, Саратов, Казань, даже Алма-Ата...
Телеграф маленькой таежной станции принял депешу от Куйбышева. Ближайший соратник И. В. Сталина называл Воронина доблестным капитаном. Владимиру Ивановичу передали телеграмму. Водитель «Сибирякова» и «Челюскина» покраснел, глаза его увлажнились. Он быстро вышел в коридор и долго, в одиноком раздумье, стоял у окна.
Пятьдесят тысяч хабаровских горожан и колхозников из окрестных селений ждали на привокзальной площади. Здания пестрели гирляндами цветов. В тамбуры и окна вагонов полетели букеты. Толпа увидела Владимира Ивановича. «Во-ро-нин! » — закричали сотни голосов. Его вынесли на руках. Капитан выступил с речью. Он говорил о русских людях, которым е советское время выпало счастье завоевать и освоить великую водную магистраль Арктики, о строительстве социализма на Севере, о народах Заполярья, которых Сталин привел к возрождению. «А что до нас, полярных моряков, то мы выполнили свой долг, как полагается советским людям, и будем неизменно служить Отечеству всей своей жизнью! »
К поезду направилась оригинальная процессия: шесть человек торжественно несли деревянный щит, на котором возвышался небывалых размеров торт. Хабаровские кондитеры соорудили «Челюскина», зажатого во льдах Арктики: сливочные льдины надвигались на шоколадный корабль; из трещины, выложенной марципаном, высунулся сахарный медведь, с палубы глядели шоколадные люди; но была забыта даже бабушкинская «шаврушка...»
— Весит тридцать килограммов, — с гордостью сказал один из авторов этого произведения.
ТАСС упомянуло о двухпудовом торте в сводке информации для областной печати, и это вызвало неожиданные последствия. В городах на нашем пути, узнав о хабаровском торте, рассудили, повидимому, так: «А разведу нас нет кондитеров! Наши этих хабаровцев за пояс заткнут!..» И началось!.. Чита поднесла полярникам скульптуру из шоколада, крема и теста на тему «В ледовом лагере», шириною в полтора метра, причем сахарные радиомачты возвышались на шестьдесят сантиметров над уровнем океана. Иркутский торт весил сорок килограммов и изображал «Аэродром в Ванкареме». Красноярские кондитеры вылепили рельефную карту побережья и островов Северного Ледовитого океана; чтобы протащить карту-торт в вагон, пришлось с болью в сердце разрезать ее пополам по меридиану мыса Челюскина...
Население поезда, обладавшее завидным аппетитом, все же не могло справиться с таким изобилием: торты, пироги, изделия из меда, сибирские рыбы особого приготовления и прочая снедь прибывали в угрожающем количестве.
В Хабаровске к нам присоединились три корреспондента, возле станции Бочкарево подсели еще двое, в Чите — четверо, а дальше мы перестали уже считать. Каждое утро обнаруживались новые журналисты; они появлялись, как грибы после теплого дождя. В четырехместном корреспондентском купе обитали более двух десятков человек. Как только я вставал, на освободившийся диван претендовали пять-шесть товарищей; установилась очередность отдыха, и место никогда не пустовало. У журналистов, которые ехали с Чукотки, напряженная работа была в прошлом, но нашим товарищам, севшим в поезд в Забайкалье или Сибири, приходилось нелегко: им надо было быстро завязать знакомства и связи с полярниками, расспрашивать их и в пути писать корреспонденции. Они спали не более двух-трех часов в сутки, где придется, урывками, и все время бегали по составу, используя каждую возможность побеседовать с летчиками и челюскинцами.
Далеко за полночь. В коридоре на откидном стуле сидит, сгорбившись, молодой корреспондент ростовской газеты Юра Матвеев, Папка на коленях заменяет ему письменный стол. В левой руке он держит блокнот с записями, в правой — вечное перо. Временами Юра задумывается, но, с испугом взглянув на ручные часы, продолжает писать. Скоро рассвет; надо торопиться, пока не началась утренняя суета. Его клонит ко сну, тело обмякло, и когда вагон на закруглении дергается в сторону, Юре приходится делать усилие, чтобы не свалиться. Он пишет сразу телеграфным языком, чтобы сдать корреспонденцию на первой станции.
«Ростов на Дону редакция Молот Разманову — Передаю рассказ пекаря Челюскина Агапитова квч В булочной ледового лагеря квч абзац Шестого марта барак разорвало зпт вместе ним погибло мое хлебопекарное заведение зпт запасы сухарей кончаются тчк Копусов приказал изготовить оставшейся муки лапшу тчк Устроили палатке стол зпт приготовили фанерные противни тире макаронная фабрика заработала тчк Вчетвером мы за десять дней превратили лапшу пять кулей белой муки... »
Завтра представления ростовчан о быте ледового лагеря обогатятся новыми подробностями. Но никто из читателей «Молота» так и не узнает, с какими трудностями далась автору эта маленькая корреспонденция, а быть может, и само имя его останется неизвестным. Что заставляет моего молодого товарища работать, не щадя себя? Все тот же могучий стимул: сознание правдивого и честного советского журналиста, что он служит общественным интересам, что его — известного или безымянного — читают тысячи и тысячи людей. Труд советского корреспондента не всегда виден, но он нужен народу.
Виктор Темин в первые два дня, беспощадно щелкая «фэ-дом», извел добрый десяток катушек пленки. Он ретиво снимал из всех положений: стоя, лежа, на корточках, сидя, коленопреклоненно; снимал из тамбура, из окна вагона, с крыши вокзала, а один перегон проехал на передней площадке паровоза, для чего-то созерцая убегающие вдаль две пары рельсов. Популярную Карину он переводил с рук на руки — от капитана Воронина и Ляпидевского до уборщика Лепихина, пока девочка не расплакалась и для кадра более не подходила. Чмокнув пухлую ручку ребенка, фотограф побежал искать новые сюжеты...
К исходу вторых суток Темин заметно присмирел. Вечером видели, как он шушукался с начальником поезда, глядя глазами газели и влюбленно прикладывая ладони к груди. На рассвете Темин тигровой походкой прохаживался у порога комендантского купе. Перехватив рослого начальника, фотограф приподнялся на цыпочки и зашептал ему на ухо с такой пылкостью, что слышно было в противоположном конце вагона: «Что вам стоит! Я поговорю с машинистом, он нагонит эти десять минут... Согласны? Я вижу, что согласны! Век не забуду!..»
Подпрыгивая, как фенимор-куперский индеец возле костра, Темин понесся по вагонам оповещать о предстоящем событии.
Фотограф отчаянно торопился и выпаливал свою весть, не переводя дыхания, но чем больше он распространялся, тем. туманнее становилась суть дела. Все, однако, разъяснилось спустя полчаса, когда диктор поездного радиоузла спокойно и внятно объявил:
— Товарищи, прослушайте извещение! Ровно в одиннадцать часов дня наш поезд будет остановлен в пути, на перегоне, для производства фотосъемок. Просьба ко всем полярникам и летчикам заблаговременно собраться в ресторане и смежных с ним вагонах...
— Явка обязательна! — послышалось из репродукторов грозное теминское предупреждение.
Поезд шел в глубокой выемке, прорезавшей холмы Забайкалья. Пассажиры потянулись к середине состава. В десять часов пятьдесят восемь минут машинист умерил ход, поезд остановился. Виктор Темин первым соскочил на землю и голосом боцмана, объявляющего аврал, завопил:
— Сюда! Скорее ко мне! Дороги секунды!..
Он метался во все стороны, но и в самой его кажущейся суетливости была какая-то система; повидимому, это и помогло ему в две минуты выстроить всех сто полярников вдоль вагона-ресторана. И пошло: раз — щелк, раз — щелк, раз — щелк...
— Товарищи летчики, прошу ко мне!
Он расставил семерых Героев Советского Союза на подножках вагона, трижды щелкнул; построил в одну шеренгу и снова защелкал; потом — полукольцом, тесной группой, парами...
— Кончайте, отправляемся, — предупредил начальник.
— Вот и готово, вот и готово, — приговаривал фотограф, машинально продолжая нажимать кнопку. —- Спасибо всем вам, товарищи!
Спустя несколько часов он вылетел из Читы специальным самолетом на Урал. Когда поезд прибыл в Свердловск, Виктор Темин встречал нас на вокзале с пачкой свежих газет «Уральский рабочий», где были помещены его уникальные снимки. Он был единственным, кому удалось заснять полные группы летчиков и челюскинцев. На станциях, в сутолоке встреч, это не представлялось возможным, а из Москвы участники героической эпопеи разъехались во все концы страны. {1}

{1} Позднее фотокорреспондент Виктор Темин неоднократно участвовал в экспедициях и перелетах. В годы Великой Отечественной войны на страницах «Правды» печатались его фронтовые снимки. В поверженном Берлине он первым запечатлел на пленке Красное знамя, водруженное на здании германского рейхстага.

... И вот Москва. Любимая столица, мыслями о которой жили полярники в тяжкие часы невзгод и в дни радости. Отсюда, из Кремля, к ним протянулась могучая рука помощи. Они знали: в советской стране человек не может пропасть.
Как волнует моих спутников приветственный гул людских волн, заливающих площадь Белорусского вокзала, нарядную улицу Горького! Увитые цветами автомобили медленно движутся по главной столичной магистрали к Красной площади. Белый вихрь листовок несется по улицам. Цветами покрылась асфальтовая мостовая — их бросают из окон, с балконов, с крыш; Москва встречает победителей — полярных летчиков, ученых и моряков. Отныне этот народный прием будет именоваться «встречей по-московски».
На Красной площади, у Кремлевской стены, автомобили останавливаются. Полярники проходят вдоль трибун, заполненных москвичами; им бросают букеты...
— Сталин! — проносится по трибунам.
В легком пальто, приветственно подняв правую руку, Иосиф Виссарионович идет навстречу летчикам и челюскинцам. С ним — Калинин, Ворошилов, Орджоникидзе, Куйбышев, Каганович, Шверник.
Товарищ Сталин, улыбаясь, обходит полярников, пожимает им руки, поздравляет. Пилоты и челюскинцы обступают Иосифа Виссарионовича, с радостным волнением слушают его теплые слова.
Иосиф Виссарионович и члены Политбюро поднимаются на мавзолей.
Рядом со Сталиным, руководителями большевистской партии и советского государства на левом крыле мавзолея Ленина стоят семь Героев Советского Союза, капитан Воронин, Шмидт, Бабушкин, и тысячи москвичей приветствуют их, шествуя через Красную площадь, как в дни всенародных праздников.