XIX
Снова — в Тихом океане. Последний морской переход. На рассвете «Смоленск» войдет в пролив Лаперуза. Весь день справа по курсу тянулась цепочка Курильских островов — исконная русская земля, захваченная японцами.
Кают-компания опять обрела знакомый вид: неумолчно стучат костяшки домино; Ляпидевский под собственный аккомпанемент напевает баском: «В гавани, в далекой гавани»; внезапно появляется и тотчас исчезает Сигизмунд Леваневский, попрежнему одинокий и задумчивый; порою заглядывает Каманин и укоризненно окидывает взглядом сборище, словно говоря: «Не делом, товарищи, занимаетесь, не делом!»; перед сном, на руках у матери, кают-компанию навещает самый юный пассажир — Карина Васильева; заходит Бабушкин, иногда с «дочкой» Верой; ероша волосы, страдает за рукописью Водопьянов, а друзья, имея в виду размеры водопьяновского свитка, участливо расспрашивают: «На каком километре держишь? ..»
Обычно после ужина Маврикий Слепнев, «аляскинский гость», собирает общество, рассказывая забавные и трагические эпизоды своей богатой приключениями летной жизни. Случайно открылись его незаурядные литературные способности. Было это так. Я получил радиограмму из редакции: собрать рассказы всех семерых Героев Советского Союза — тысячу строк, на полную газетную страницу — и передать их телеграфом из Владивостока; темы рассказов — по выбору авторов. Я попросил Слепнева уделить время для беседы. «Не надо, — возразил летчик. — Сам напишу». Оказывается, с такой же просьбой к нему обратились корреспондент «Известий» Борис Громов и, разумеется, вездесущий Миша. Под вечер, как только Слепнев появился в кают-компании, все три корреспондента одновременно напомнили летчику о его обещании.
— Согласно утверждению лентяев, «никогда не делай сегодня того, что ты можешь сделать завтра», — следовало бы отложить литературные занятия на сутки, — пошутил Слепнев. — Но я не хочу прослыть бездельником и начну писать сегодня. Возражений нет? Принято единогласно.
Он ушел в каюту и вернулся с портативной машинкой и стопкой бумаги.
— Вы, друзья, представляете три газеты, — сказал Слепнев. — Значит, за мной три оригинальных статьи. Итак, мы начинаем!..
Он писал, почти не отрываясь; из-под валика машинки одна за другой вылетали страницы. Временами летчик задумывался, решительно рвал лист или перечеркивал карандашом написанное и принимался за новый вариант.
После полуночи Слепнев вытащил из каретки последний лист. Он писал больше пяти часов.
— Готово! Три очерка, строк по двести. «Траурный флаг на борту» — о поисках американских пилотов Эйельсона и Борланда» — для «Известий». «Прыжок над Беринг - стримом» — моему другу Мише, в «Комсомолку». «К людям на льдине» — тема, надеюсь, понятна без комментариев — для «Правды».
Слепнева попросили прочитать вслух, и летчик, выбрав очерк «К людям на льдине», выразительно начал:
«Пилот держал руку под козырек.
Все, кроме пилота, держали шляпы в руках.
Все были очень торжественны. На самолете развевался красный шерстяной флаг.
Муниципалитет Нома подносил флаг советскому пилоту.
Пилот держал руку под козырек. Пилотом был я.
Тысяча километров над замерзшим Юконом была позади.
Позади были Германия, Англия, Атлантический океан и Соединенные Штаты. Позади были Юкон и все эти Руби, Гананы, Нулаты — чужие городки чужой земли.
Впереди был прыжок самолета на лыжах через самый скверный на всем земном шаре пролив, называемый Беринговым, а затем срочный прыжок на лед. Оттуда, ободренные близостью самолета, люди просили не лететь в плохую погоду, не лететь в туман и пургу.
Но хорошей погоды в Беринговом море не бывает. . .
Я отдал распоряжение механику Левари запустить мотор.
Механик сказал: «иес, сэр!» — и полез в рубку.
На вышку морской станции подымался советский флаг. Защелкали аппараты кино, и «Флейстер» медленно тронулся с места.
На тяжелом, загруженном до лампочек на потолке, самолете было два человека. Один от другого они были отгорожены дверью с открывающейся заслонкой. Кроме того, их разделяли социальный строй, понятия, взгляды.
Механику Биллю Левари шел двадцать первый год.
Пилот двадцать лет летал на самолетах, а всего пилоту было около сорока.
Пилот улыбался, глядя на механика, и вспоминал, что когда-то в Гатчине хорунжий Корнеев так же улыбался, глядя на молодого, неопытного пилота. . .»
— Браво, Маврикий! — не удержался Бабушкин, вспомнив, вероятно, свои юные годы, Гатчину и Петроградский аэродром, где он почти одновременно со Слепневым начал авиационную жизнь.
Маврикий Трофимович улыбнулся старому товарищу и продолжал:
«Оба компаса показали точно: норд. Механик Левари поднял большой палец вверх. Это означало, что мотор работает хорошо. . .»
— Стало быть, «на большой», — громко прошептал кто-то. На него зашикали.
«Курс был норд, — читал Слепнев. — Слева виднелась скала Следж.
Я второй раз направил машину через Берингов пролив. Это было тридцать первого марта 1934 года.
Четвертого марта тысяча девятьсот тридцатого года я первый раз перелетел Берингов пролив, сопровождая два трупа. Полковник американской службы Беи Эйельсон и механик Борланд, один с продавленным сердцем, а другой с расколотой головой, превратившиеся в лед на сорокаградусном: морозе, совершали обратный путь из «Сиберии». . .
Скала Следж осталась слева и позади. Впереди показался остров Кинг. Сибирский берег был в тумане, острова Диомида не видно. Шел к концу первый час полета. Я был уже где-то над Полярным морем. Сверху придавливали облака. На стекле появились первые намерзающие капли. Стекла начали покрываться наледью, и машина стала тяжелеть.
Шел второй час полета. Берингов пролив был уже позади. Впереди была беспросветная белесая мгла, обледенение и смерть...»
Слепнев на минуту умолк, закуривая трубку, и затем продолжал:
«И тогда я развернул машину по прибору на сто восемьдесят градусов. Механик что-то записал в книжечку... Я отступал, удаляясь от людей на льдине, и в третий раз перелетел Берингов пролив.
Через тридцать минут показался американский мыс Иорк. Над мысом тумана не было. Я почти закрыл газ. Сразу стало тихо. Самолет начал левой спиралью уходить с трех тысяч метров к земле и, нырнув под туман на высоте двадцати метров, взял курс норд-вест. Я снова стал перелетать пролив, направляясь к людям на льдине.
Над головой стояла уже не белая, а серая мгла. Из полыней поднимались клочья тумана. Минуты казались бесконечными.
Было понятно: если сдаст мотор, все кончено...
Уже давно пора было показаться мысу Дежнева, но в тумане было невозможно разглядеть хоть что-нибудь.
На стеклах появились замерзающие капли, мелькнула впереди какая-то темнота. Сделав вертикальный вираж, я снова развернул машину... Опять отступление!
Через час под самолетом был городок Теллор. На занесенной снегом песчаной косе стояли жители и, задрав головы, смотрели на самолет: «Командор Слепнев не одолел Берингова пролива».
Самолет сделал посадку, мотор стих. Подвезли на салазках бидоны с горючим. Механик прикрепил к фюзеляжу флаг с серпом и молотом.
Рано утром «Флейстер», будя жителей Теллора ревом- мотора, снова взял курс к людям на льдине.
Но и на этот раз мыс Дежнева утопал в тумане. Где-то внизу лежал Уэллен. Показался скалистый мыс Сердце-Камень. Нырнув в окно с высоты четырех тысяч метров, я под туманом повернул к Уэллену.
На снежном поле аэродрома я увидел толпу. Сделав несколько кругов, я сел и подрулил к товарищам.
Я находился на родной земле, механик Левари — за границей. Еще один этап, и я — в лагере!..»
Собирая листы и не глядя на слушателей, Слепнев с несвойственным ему замешательством сказал:
— Все! Приемлемо или... в корзину?
— Хорошо! Вот так очеркист! Прочти еще!
На другой вечер, когда весть об очерках Слепнева облетела пароход, в кают-компанию трудно было пробиться. Мы услышали новые эпизоды летной жизни «командора из Сиберии». Вернувшись в Москву, Маврикий Трофимович стал желанным гостем в редакциях.
Путешествие первое.pdf