Полет предстоял длинный и трудный: над бескрайними барханами, Голодной степью и горами. Для заправки садились в Караганде и Аягузе.
До посадки оставались считанные минуты. Обернувшись назад, я открыл небольшое окошечко в перегородке, что разделяла пилотскую от пассажирской кабины ПР-5. Там находились бортмеханик Павел и пожилой сопровождающий со своей почтой в кожаных мешках.
Оба дремали.
- Павел!—позвал я громко, стараясь перекричать шум мотора —Скоро Аягуз. Заправишь машину под пробки. Чуть свет пойдем в Алма-Ату.
— Ладно,— отозвался он и добавил:— А здорово мы поработали сегодня — одиннадцать часиков чистого воздуха!
Размахивая белыми и красными флажками, началь¬ник аэропорта Федор Таранец показывал, куда заруливать. Почему-то он сегодня при параде: наглаженные брюки, китель с блестящими пуговицами и значками КИМ и ГТО. Обычно он встречал самолет в замасленном комбинезоне. Федор не только начальник аэропорта, но и авиатехник, кассир и бухгалтер.
Выключив мотор, я рукой поприветствовал Федора.
— Вылезай скорее. Дело есть срочное!— крикнул он. И как только я спрыгнул на землю, он тут же крепко подхватил меня под руку (словно бы собирался куда-то удрать) и повел к дрожкам, в которые был запряжен гнедой косматый жеребчик.
- Держись! - услышал я, когда мы сели в дрожки и гнедой хватил с места в галоп.
Федор осадил разгоряченного коня возле железиодорожной станции.
Я прочитал небольшую вывеску, висевшую над крыльцом: «Аягузский линейный отдел НКВД Туркси6а».
И зачем только я им понадобился?
Нас встретил скуластый. черный как земля, казах-красноармеец. Он с любопытством осмотрел нас. Затем, показав на обитую черным дерматином дверь, сказал:
- Бажалуста, начальник ждет.
В большом кабинете горел свет. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел военный и разговаривал с кем-то по телефону. Старый казах - железнодорожник с обвис-[65]шими белыми усами и смуглая красивая девушка в белом халате сидели рядом.
Военный с ромбом в малиновых петлицах и орденом Красного Знамени на груди окончил разговор короткой фразой: «Они здесь». И, положив трубку, приветливо улыбнулся.
— Вам ночью летать приходилось?
— Приходилось, - подумав, сказал я - Но очень мало, да и то только в аэродромных условиях на тренировочном У-2.
— Вот какое дело: надо доставить в Семипалатинск машиниста. Он в очень тяжелом состоянии.
— К сожалению, для меня такое задание невыполнимо.
— Почему?
— Потому что во всем Казахстане еще ночных маршрутных полетов нет. Трассы и аэропорты не оборудованы, семипалатинский — тоже. А ведь туда более трехсот километров.
— Веские аргументы, ничего не скажешь. Но нет правил без исключения, в особых случаях, конечно,— сказал чекист.— Мы с нашим партийным секретарем,— комиссар кивнул в сторону старого казаха,— всю ответственность за полет возьмем на себя. Я разговаривал по телефону с семипалатинскими товарищами, они заверили, что сейчас же свяжутся с аэропортом и организуют прием самолета — будут костры.
Конечно, я понимал необходимость и сложность полета, и честно говоря, хотелось бы выполнить его. Но решиться на такой шаг я не мог, не имел права. Поэтому я вторично наотрез отказался,
— Пойми же, наконец, у больного семья! Трое ребятишек, один другого меньше. Все надеялись на вас. Ваш отказ убьет пострадавшего.
Девушка в белом халате, что молча сидела со стариком казахом, решительно встала и подошла к нам
— Извините, пожалуйста,— начала она низким грудным голосом,—дело идет о жизни человека, дорога каждая минута. А вы...
И старый казах поднялся со стула. Сняв бархатную тюбетейку, он долго вытирал платком бритую бугристую голову с глубоким загрубевшим шрамом, наверное от сабли. Затем подступил ко мне:
- Ай-я-ай - качал он головой.- Джалдастар, джалдастар, летцик! Такой молодой, а уперся как бик: «Не [66] магу, не магу». Бойца Буденного не знала не магу. Бойца Буденного смерть не боялась. Летцик с байцами басмача бил. Шипко бил. Басмач винтовка бах-бах, пулемет та-та-та, а красный летцик летай, летай, пулемет страчи трр-трр. Гоняй басмача барханы. Басмач без воды издыхал. Летцик молодец! Ты, синок, летай, летай. День — летай. Ночь —летай. Смело летай. Бранить станут— моя не даст. Моя ЦК будет звонить,,,
— Нет, не полечу! Запросите начальника управления,— стоял я на своем.
Чекист снял телефонную трубку и потребовал вне вся¬кой очереди вызвать Алма-Ату, соединить с начальником управления ГВФ. Но разговор не состоялся. В кабинете установилась тягостная пауза. Чекист, опустив голову, постукивал пальцами по столу, казах крутил белые усы, девушка, поджав губы, хмурила черные брови, а Федор угрюмо сопел — все они, наверное, в душе ругали меня.
Я почувствовал: иначе нельзя,,. Подошел к телефону и позвонил:
— Аэропорт? Кто? Егоровна? Позовите Груденко, пожалуйста... Паша? Как машина? Готова? Хорошо! Летим в Семипалатинск. Да, да, ночью, сейчас же, немедленно. Не сошел с ума. Приеду, все объясню.
…В пилотской комнате аэропорта, разложив на столе полетную карту, я стал тщательно готовить навигационный план первого ночного полета. Прокладывая маршрут, я мысленно представил себе, что железнодорожные станции Жарма, Жангизтобе, Чарская имеют электроосвещение и могут быть хорошими ориентирами в полете.
Проложив маршрут, я закурил. Посмотрел на часы. Что же еще?
Да, гора Жарма — высота тысяча сто шестьдесят два метра! Эту цифру я взял в квадратик и, подумав, под квадратиком добавил еще жирную красную линию, чтобы эта высота резко выделялась на карте.
Надев фуражку, я уже хотел идти к самолету, но в это время вошла Егоровна, держа в руках две миски, наполненные варениками.
- Спасибо Егоровна, спасибо. Спешу, да и есть не хочется, А молоко, пожалуй, выпью…
«Летучая мышь» освещала самолет и копошившихся возле него людей. Больного укладывали в тесную пассажирскую кабину. Незнакомая женщина тихо всхлипывала, прикладывая белевший платок к глазам. [67]
Механик доложил, что все готово.
— Садись и ты, Паша. А провожающих прошу отойти от самолета,— сказал я и полез в кабину.
Запыхавшийся Федор влез на крыло, наклонился ко мне и крикнул:
— Костры горят. В случае чего, возвращайся обратно. Костры буду жечь всю ночь.
С двухкилометровой высоты земля казалась где-то далеко-далеко, как в бездне. И пустынная степь, и горы — все смешалось с непроницаемым покровом темной ночи. Кругом ни огонька! Никаких признаков жизни на огромной территории, никаких ориентиров, за которые можно было бы уцепиться глазами, определить свое место в пространстве, почувствовать и увидеть неразрывную связь с землей. На какие-то доли секунды мною овладело тревожное чувство: «А вдруг откажет мотор, а вдруг не сориентируюсь?». И чтобы отогнать эти мысли, я, как обычно в таких случаях, повертел головой туда-сюда, посмотрел за борт, затем перевел взгляд на приборы: каждый из них полнокровно жил, пульсировал, отсчитывал, показывая, что все в порядке. Да и ровный, певучий гул мотора подтверждал это, возвращая мне обычное спокойствие, так необходимое в любом полете. Стал пристально всматриваться вниз, замечать редкие паровозные и станционные огоньки на Турксибе. Но почему-то железная дорога уходила влево от линии полета. В чем дело? Значит, на высоте — западный ветер и он довольно сильно сносит самолет вправо. Уменьшил курс на десять градусов, на величину предполагаемого сноса, Турксиб перестал уходить в сторону, а как бы извиваясь, убегал далеко-далеко вперед, параллельно полету.
Через некоторое время показалась небольшая россыпь огней. «Жарма!»—обрадовался я. И, открыв окошечко в перегородке, коснулся пальцами плеча девушки. Она вздрогнула, обернулась.
— Во-он, видите огни? Это Жарма. Идем хорошо. Как больной? Не холодно ли вам?
Она кивком головы показала, что пока все хорошо. Жарма осталась позади. «День — летай. Ночь — летай»,—усмехнулся я, вспоминая слова старого казаха. Смутно показались и тотчас же исчезли огни Жангизтобе. Самолет стало покачивать и слегка встряхивать. Стекла кабины густо запотели: вошли в облака. Это уже никуда не годится.[68]
Уменьшив курс на восемьдесят градусов и поприжав машину, стал снижаться. И вскоре вышел из облаков. Справа, извиваясь, заблестела река Чар. «Ура! Самый сложный путь пройден»,— облегченно вздохнул я.
Скоро должны были показаться и огни Семипалатинска. Но их почему-то не было видно. Только яркие вспышки разрывали темноту ночи. Огромные зигзаги молний освещали темные облака и страшный «хобот» черной тучи, опустившейся до самой земли. Гроза смещалась на восток. Следя за ней, не сразу заметил огни Семипалатинска.
Подлетая к аэродрому, я не увидел на нем ни одного огонька — никаких признаков, что здесь ждут самолет. Сделал круг, другой, еще и еще... Пошел за Иртыш, на город. Сделал несколько кругов. Все напрасно. «Неужели подвели? Что же делать? Пролететь столько и вернуться обратно? Да, ситуация, черт возьми!».
— Долго будем еще кружиться?— с тревогой в голосе спросила доктор.— Больному плохо.
— Нет, недолго,— успокоил я ее.
Семипалатинский аэродром я знал неплохо: большой, ровный, с открытыми подходами. Знал, где постройки и стоянки самолетов. «Лишь бы только на летном поле не паслись кони,— подумал я.— Попробую сесть без костров». По дыму паровоза, стоявшего на станции, я заметил, что ветер западный, а это значит — самый длинный старт.
Выполнив два пристрельных захода, твердо решил садиться.
Снижался полого. Световой ориентир — стройка мясокомбината и железнодорожная станция — быстро промелькнул, остался позади. А впереди на аэродроме темно-темно, хоть глаз выколи.
Пристально и напряженно, до боли в глазах, вглядывался вперед. Но в такой темноте да еще при скорости, без фар трудно, просто невозможно определить момент выравнивания самолета и расстояние до земли. И чтобы не врезаться углом в землю, я прибавил газ и уменьшил угол снижения самолета, перевел его почти в горизонтальный полет. Я чувствовал всем своим существом, что земля близко-близко, что вот-вот колеса должны коснуться земли.
Вдруг грубый амортизирующий толчок встряхнул ме¬ня. Самолет подпрыгнул, взмыл, и казалось, очень высоко. Я придержал ручку, и он вторично, но уже мягче кос-[69]нулся колесами земли и покатился в темноту, как в пропасть.
Вмиг выключив зажигание и перекрыв бензин, я напряженно ждал конца пробега, а когда самолет остановился, открыв кабину, громко крикнул:
— Приехали!
Павел спрыгнул на землю.
— Ого-го, какой дождь лил!— изумился он и добавил:— Давай запускай! Я буду подсвечивать фонариком, а ты порулишь за мной.
Я тихонько рулил на стоянку, где уже кто-то маячил фонариком. Возле встречавшего нас авиатехника было много женщин и детей: очевидно, наш прилет переполошил всех в аэропорту.
Больного медики положили на носилки и понесли к станции на дрезину.
Авиатехник рассказал, что была сильная гроза, что связь с городом нарушена и они не успели предупредить об отказе в приеме самолета...
Проснувшись в восемь утра и наскоро перекусив в буфете, я пошел к самолету предупредить механика, чтобы готовился к вылету.
— А доктор вернулась?— спросил он.
— Нет, не знаю.
— А как же без нее? Нехорошо с нашей стороны. Она тоже перенервничала.
— Ладно, съезжу, поищу ее,— сказал я и зашагал к железнодорожной станции, находившейся недалеко от аэродрома.
Вскочив в тамбур тронувшегося товарного поезда, поехал в город. Разыскал больницу. Зашел в хирургическое отделение. Спросил у пожилой медсестры, сделали ли операцию тяжелобольному, доставленному ночью из Аягуза на самолете.
— Как же, сделали. Хорошо, что вовремя,— объяснила сестра, рассматривая меня,—А вы кто же ему приходитесь? Родственник или так?
— Как бы вам сказать... Пожалуйста, поправится — передайте ему привет от летчиков.
...Ночь. Бушует метель. Тихо и уютно на командном пункте Горьковского аэропорта. В динамиках изредка раздаются доклады командиров воздушных кораблей; в эфир летят команды диспетчеров. Вдруг в динамике прослушивания раздался возбужденный голос диспетчера верхнего воздушного пространства:[70]
- РП* у вас?
- Да да, слушаю.
- В Москве туман. К нам направляют три Ил-18, четыре «тузика»** и несколько Ан-24 и Як-40. Принимаем?
- Да, да, Степаныч, принимаем,—ответил я, вставая из-за пульта управления. И, подойдя к огромным стеклам, посмотрев на плохо просматриваемый ночной старт над которым бушевала метель, приказал диспетчеру посадки:
- Включить огни высокой интенсивности на самую большую яркость!
Ночной полет, начатый более тридцати лет назад, продолжался…
* РП — руководитель полетов.** «Тузик» - Ту-124, Ту-134.
