У многих жен фронтовых летчиков хранятся извещения: «Ваш муж... при выполнении боевого задания командования пропал без вести... Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии».
Такое извещение хранится и у моей жены.
...Стоял последний день января сорок второго года, с крепким морозом и ветром. После вчерашнего длительного полета очень захотелось походить иа лыжах. Встав на лыжи, я быстро и легко пошел, намереваясь обойти кругом наш большой аэродром. Но не успел пройти и километра, как увидел, что мне наперерез бежал боец.
— Товарищ старший лейтенант! Вас срочно вызывают на вылет,— выпалил он, тяжело дыша,— бомбы уже подвешивают вашей «семерке».
Направляясь на КП, я думал, что бы это могло значить. Ведь вчера по возвращении нас с дальнего боевого задания командир полка сказал:
— Завтра экипаж Еременко отдыхает.
Но был получен приказ, и снова наша голубая «семерка» (хвостовой номер семь) — в боевом полете. Ощетинившись крупнокалиберными пулеметами, с двумя тоннами бомб.
Линию фронта пересекли обычно, зенитки не били, истребители не появлялись. [113]
— Скоро цель,— доложил штурман,— зайдем, командир, как всегда, с запада.
Шел мелкий, но довольно густой снег, видимость километра два, не более. Земля просматривалась хорошо.
— Боевой курс!— сказал Палкин, прильнув к прицелу.
Бомбардировщик, как живое существо, стремительно, неотвратимо несся на цель, а разрывы зенитных снарядов плотно сопровождали его со всех сторон, особенно над целью, когда штурман сбросил бомбы.
— Все?— спросил я его, когда вышли из зоны огня зениток.
— Нет, не все,— ответил Палкин,— осталось шесть соток (стокилограммовые бомбы.— Т.Е.). Надо еще заход сделать,— он виновато взглянул на меня.
«Нас же собьют»,— хотел было сказать я, но удержался и стал делать повторный заход, подумав: «Палкин разошелся как на полигоне». А зенитки били по нам, как по мишени. Штурман потянул на себя рукоятку аварийного сброса бомб и, улыбнувшись, доложил:
—Все влепил в цель!
В этот момент меня ослепило, как вспышкой магния: самолет сильно тряхнуло, и, охваченный огнем, он стал валиться на левое крыло. Затем наступил какой-то провал и — тишина. Только свистело в ушах: парашют не раскрылся. Нащупал кольцо, дернул за него. Комбинезон и унты горели на мне. Сильный ветер сносил на какую-то деревушку. При падении сильно ударился головой об угол деревянного сарая.
Сбежавшиеся жители загасили остатки горевшего на мне обмундирования. Отстегнули парашют. Завели в избу. А потом рассказали, что самолет горел и с отвалившимся крылом камнем падал, что из него вначале выпрыгнули двое с парашютами.
Женщины плакали, смазывая гусиным салом мое обгоревшее лицо. Оно вздулось, как пузырь, вместо глаз — одни узкие щелки. А седой старик, видать хозяин, сидевший на лавке в горнице, сказал, что с наступлением темноты меня переправят в безопасное место.
— Немцы!— вдруг вскрикнула молодая хозяйка, прижав к себе грудного ребенка.
Перезарядив пистолет, я направился к выходу в сенцы, личные документы бросил в топившуюся буржуйку.
— Постой, сынок, не надо. Не все еще потеряно,—в голосе старика была отеческая тревога и просьба. [114]
На какой-то миг я задумался, решаясь на крайнюю меру, но мне стало жаль невинных людей, которые могут погибнуть из-за моего необдуманного действия.
Поцеловав и разрядив пистолет, я отдал его старику:
- Отец! Придут наши — передашь.
Окружив хату, гитлеровцы с автоматами ворвались в широко распахнувшуюся дверь: «Хенде хох!».
Офицер, брезгливо морщась от истошного плача младенца, приказал увести меня.
В соседней избе нас тщательно обыскали. Женщины еще раз смазали мое лицо гусиным жиром. Плакали.
Без унтов, без шлема, в обгоревшем комбинезоне усадили меня в сани, повезли. На крепком морозе с ветром невыносимо жгло лицо, а глаза совсем заплыли. Кружилась голова. Тошнило.
«Сколько же прошло времени?— припоминал я, очнувшись в какой-то темной и холодной клетушке, на соломе.
Прислушался. Возле меня кто-то стонал.
- Ты кто?— шепотом спросил я.
- А ты кто?— так же тихо ответил вопросом стонавший.
То был штурман Николай Палкин. Он взял мою руку, просунул ее под расстегнутый комбинезон: весь левый бок его был пропитан липкой, запекшейся кровью.
- Из автомата,— пояснил Николай.
- А стрелки живы?
- Не знаю.
Я рассказал ему, что меня допрашивали и что я говорил им.
На другой день нас куда-то повезли на открытой машине. Я сильно мерз. Николай закутал мне ноги тряпкой, очевидно, валявшейся в кузове.
Лицо стало сплошным струпом, уже не открывались ни рот, ни глаза.
На третий день голодных и невероятно уставших поместили в так называемый «гошпиталь». Но Палкина дня через два увезли. Куда? Никто не знал.
Из скупых разговоров пленных я понял, что «гошпиталь» находится в смоленской средней школе, что в живых осталось мало, что осенью ежедневно от ран и голода умирало по 500 человек и более. Медперсонал тоже из военнопленных. Говорили, что до меня там был генерал Лукин, которому ампутировали ногу, перебитую в сражении под Вязьмой в октябре. [115]
Тяжелые «гошпитальные» условия сглаживались до некоторой степени заботливым отношением медперсонала, старавшегося хоть чем-то облегчить участь раненых.
Прошло около месяца. И вот однажды утром доктор Архангельская, похлопав меня по плечу, сказала:
— А ну-ка, давайте попробуем хоть чуть-чуть снять корочки с ваших глаз. Посмотрим, какие они.
Трудно передать радость, которую я испытал, увидя свет.
Постепенно и я свыкся со своим незавидным положением, храня в душе надежду на счастливый случай. Стал присматриваться к «старожилам» палаты. Это были наши командиры и бойцы, получившие ранения в тяжелых боях и теперь мужественно переносившие тяготы вражеской неволи.
...Привели нас ночью смертельно уставших, измученных, голодных. Остановили у шлагбаума какого-то лагеря.
— Нале-во!
Перед строем появился подтянутый косоглазый ефрейтор лет сорока в форме немецких военно-воздушных войск.
— Военнопленные! Для вас война кончилась!— на¬чал он с большим воодушевлением на довольно чистом русском языке с легким украинским акцентом.— Вы должны выполнять распорядок лагерной жизни. За нарушение — расстрел!..
Так в мае сорок второго года после трехмесячного пребывания в так называемом смоленском «гошпитале» для пленных я попал в Лодзинский лагерь. Лагерь принадлежал имперским ВВС рейха, располагался на окраине старинного города, в сосновом лесу. Режим был очень жесткий: длительные проверки, тяжелые земляные работы, побои.
В лагере я встретил своего штурмана капитана Палкина. Он очень обрадовался встрече.
- Коля, дорогой! Жив, здоров?— я крепко обнял его.
- Скриплю помаленьку,— ответил Николай, слегка расплываясь в своей доброй неповторимой улыбке.
Он страшно похудел и, казалось, стал намного меньше ростом. Его привезли в Лодзь раньше меня, вскоре после того, как зенитки сбили наш бомбардировщик.
- Как твои раны? Как немцы? Полицаи?— расспрашивал я. [116]
- Бок уже вроде бы зажил, а лицо, как видишь.
- Немцы и полицаи?—ухмыльнулся он и пожал плечами.— Больше помалкивай да мотай все на ус.
Позже привезли туда и нашего стрелка-радиста, старшего сержанта Ивана Гераничева, с которым я находился около трех месяцев в «гошпитале».
Обгоревшее лицо Гераничева стало бледно-синим. Ходил с клюшкой, сильно хромал. Немцы прошили ему ногу из автомата, когда он, покинув горевший самолет, приземлился в глубокий снег и отстреливался из пистолета.
Воздушный стрелок сержант Александр Шедогубов погиб вместе с бомбардировщиком.
Периодически привозили новеньких, недавно сбитых летчиков.
Так, в августе привезли экипаж тяжелого четырехмоторного бомбардировщика Пе-8, сбитого в глубоком тылу врага. Командира корабля пилота 1-го класса Бориса Кубышко я знал до войны. Он летал на международной линии Москва— Берлин. Его экипаж держали под охраной в отдельном бараке, а самого его охраняли особо. Было обидно, что не удалось поговорить с ним, даже перекинуться несколькими словами, узнать о положении на фронтах.
К тому времени я со своими товарищами по бараку Михаилом Пахотиным, Иваном Смирновым и Павлом Борисовым уже готовился к побегу. Все держалось в глубочайшей тайне: боялись провала.
Но неожиданно нас всех стали рассортировывать по разным баракам и увозить неизвестно куда.
Везли долго. Поезд часто останавливался и подолгу стоял. Мы устали валяться вповалку на грязном полу заколоченного товарного вагона. Говорить не хотелось. Каждый был занят своими мыслями. И очень хотелось есть, перед глазами ходили разноцветные круги.
Наконец на какой-то остановке залязгало железо загромыхали засовы, и тяжелая дверь нашего вагона стала медленно, со скрипом и писком открываться. Ее толкали два поляка железнодорожника в замасленных робах. Один пожилой бледнолицый с обвисшими русыми усами; другой – помоложе, лет тридцати, с черной повязкой на левом глазу.
Увидев нас, одетых в разные шинели – польские, бельгийские, чешские, русские, - поляки, раскрыв рты, приостановились, с удивлением всматриваясь в нас. [117]
— Панове, откуда и кто вы?— спросил тихо пожилой поляк.
— Из Лодзи. Русские мы. Летчики,— объявил шустрый Володя Гринь, мешая русские слова с польскими.
— Езус Мария!— протянул поляк.
— Какой здесь город, място какое?— спросил Володя.
— Варшава,— ответили поляки разом.
Подошел высокий и сухой, как жердь, фельдфебель. Поляки тотчас же отошли в сторону, подальше от нас.
Нас посадили в крытые брезентом большие автомобили и привезли в небольшой лагерь, расположенный на каком-то пустыре. Через ряды колючей проволоки просматривалась местность: на севере — небольшие постройки и бараки, а за ними — массивное, высокое серое здание с остекленной командной вышкой. Свежий северо-западный ветер колыхал видневшийся оттуда надутый полосатый, как зебра, ветроуказатель.
Временами там взлетали и садились «хейнкели», «мессеры» и неуклюжие трехмоторные Ю-52.
Разместили нас в одном длинном бараке по восемь — десять человек в каждой комнате-клетушке с двухъярусными деревянными койками.
С наступлением темноты строго-настрого запрещалось выходить из барака. «Часовые будут стрелять без предупреждения»,— объявили нам приказ.
Вечерело. Я лежал на нижней койке, положив за голову руки и думал, думал, думал. А сколько уже передумано? Голова порой разрывалась на части.
С приближением ночи тоска усиливалась, мысли беспорядочно лезли в голову и, как правило, уносили на восток, в Свердловск, где остались жена и крохотная дочурка Танюша. Как они там?..
— Не грусти. Вставай-ка лучше, пока не стемнело, возможно, поскоблишь и свою жиденькую бороденку,— предложил Володя Гринь.— А лезвие какое тебе дам, закачаешься! Специально достал.
Обгоревшее мое лицо заживало медленно, но, к счастью, не осталось рубцов. За это я в душе бесконечно благодарил Ольгу Тимофеевну Архангельскую (бывшего врача московской глазной больницы), которая более двух месяцев лечила меня в «гошпитале» для военнопленных, где я почти месяц ничего не видел из-за сильных ожогов, лицо было покрыто сплошными струпьями. Где только она доставала для меня рыбий жир и мор-[118]фий? Вспоминал я и санитара «палаты» дядю Сашу по фамилии Пипник, родом из Ейска. Он, как родной, ухаживал за мной и стрелком-радистом Гераничевым. В гру¬стные минуты (а они все время были такими) напевал нам простую песенку: «Далеко, близ Колымского края, где кончается Дальний Восток...»
Зарядили нудные осенние дожди. Северный ветер гнал низкие лохматые облака. Мы голодали и мерзли, мерзли и голодали. Время тянулось мучительно медленно. Но вскоре наше положение прояснилось: каждое утро строились для выхода на работу и понуро брели в авиамастерские, размещавшиеся в огромном ангаре. Путь к нему проходил по южной границе большого аэродрома.
При виде самолетов на старте или стоянке у меня начинало тревожно колотиться сердце. Я чувствовал, что в такое состояние приходил каждый в нашей колонне, понуро бредшей под усиленным конвоем.
Среди нас находились опытные летчики, знавшие немало побед над врагом, и летчики, летавшие на дальних бомбардировщиках, истребителях и штурмовиках. Каждый смело мог взлететь на любом немецком самолете.
Немцы не спускали с нас глаз: загнав в ангар, сразу же закрывали дверь. Охрана была наружная и внутренняя.
В ангаре скопилось много авиамоторов, мы читали и переводили надписи на приборах и оборудовании. Это могло пригодиться.
Мы «работали»: отворачивали и приворачивали туда-сюда гайки и шурупы. Переводили время в дугу и обратно, как говорят штурманы. При этом ни на секунду не выпускали из-под своего наблюдения ни солдат, ни шефа.
Шефом огромного цеха был цивильный коренастый немец, с круглым багровым лицом и аккуратно подстриженным седым ежиком, за что мы прозвали его Чубчиком. Чубчик был на редкость хитрым и коварным, появлялся всегда неожиданно, как из-под земли.
Как-то Володя Гринь, как всегда, заложив руки в карманы польской шинели, расхаживал по цеху, беззаботно напевая какую-то песенку. Вдруг появился Чубчик. Он схватил Володю за длинную полу шинели и, замахнувшись тяжелой палкой, хотел ударить его по голове. Володя вертелся волчком, бегая вокруг Чубчика, вырывался. Но тот держал крепко Володю за полу и [119] выбирал момент для нанесения удара. Володя, изловчившись, схватил с верстака тяжелый ребристый рашпиль и замахнулся на фашиста.
— А ну тронь, гад!
Фашист растерялся — не ожидал такого и, помрачнев, как грозовая туча, медленно попятился назад и скрылся в своей конторке. До конца работы он так и не появился в цехе. Мы все приуныли, боялись за Володю.
После этого случая нас перестали водить на работу.
А накануне, перед инцидентом в цехе, один из нашей группы, готовившейся к побегу, с полной предосторожностью вышел из барака ночью и пополз с целью разведки к проволоке, к намеченному нами месту для побега. Вдруг неожиданно раздался резкий окрик:
— Хальт!
Ползущий в проволоке быстро вскочил на ноги и мгновенно скрылся в бараке. Два винтовочных выстре¬ла, разорвав тишину ночи, прогремели ему вслед. Тут же, после выстрелов, в барак ворвались немцы, подняв страшный гвалт. Нас выстроили в узеньком коридоре и пересчитали несколько раз.
— Кто выходил из барака во двор?— орал началь¬ник караула.
Мы все молчали, делая сонный вид.
— Иуды! Бежать собрались?!—кричал он, бегая перед строем с обнаженным парабеллумом, пристально вглядываясь в глаза пленных.
Но наш безразличный сонный вид, очевидно, подействовал на него, и он, по-видимому, решил, что стрелявшему солдату показалось, что кто-то выходил из барака.
Нам стало совершенно ясно, что два этих случая, происшедшие один за другим, были не в нашу пользу. Все планы о задуманном побеге лопнули, как перетянутая струна.
...Вдали от вокзала, в тупике, стоял паровоз с двумя вагонами, ждал нас. Как и все мои товарищи, я бегло, незаметно оглядывал «состав». Первым за паровозом стоял пассажирский вагон старого образца с открытым тамбуром. А к нему был прицеплен товарный вагон для нас. Дверь в товарный вагон была распахнута, а небольшой люк в правом верхнем углу заколочен большим» гвоздями и закручен колючей проволокой. Ниже виднелась железная скоба, за которую можно было ухватиться руками, если, конечно, открыть люк и высунуться по пояс.
Было совершенно ясно, что из тамбура пассажирского вагона часовые будут караулить нас, заколоченных в товарном пульмане. Неплохо придумали фрицы! Вагон-то наш совсем рядом — рукой подать. Попробуй сунься!
И как только последний пленный залез в вагон, дверь сразу же с лязгом и грохотом закрылась. Предчувствие какого-то важного события щемило сердце.
Не теряя времени, мы тщательно осмотрели вагон. В нем было два люка — один в правом верхнем углу по ходу поезда, в метре от тамбура часового, другой, который мы успели осмотреть еще снаружи,— в противоположной стороне. Потрогали их — заколочены крепко. Ну и что ж! Оставалось только терпеливо ждать наступления темноты.
Желание вырваться на волю усиливалось с каждой минутой.
Я знал: в вагоне среди нас есть два-три подозрительных типа, вроде полицая Ростовцева, который, привалившись к противоположной стороне вагона, внимательно ко всему прислушивался и присматривался.
Мы небольшой группой собрались в кружок. Решили немедленно выломать люк, что рядом с часовым, и прыгать. При этом мы учитывали психологию немецких солдат, которые, на наш взгляд, не допускали и мысли, чтобы русские пленные летчики, по сути дела скелеты, обтянутые кожей, могли пойти на такое безумие: ломиться в люк рядом с часовым — ведь это верная гибель.
— Ну, гаси свет,— приказал полицаю один из нас и уж в темноте добавил:— Кто хочет прыгать,- прыгайте! Но не вздумайте мешать, пощады тому не будет.
Обступив люк, мы нажали на него. В открывшийся с грохотом люк ворвались свист холодного воздуха, стук колес да непроглядная темень. Поезд шел на большой скорости.
Повиснув на железной скобе, что была возле люка и перехватившись рукой за поручень тамбура (откуда только взялась сила и ловкость!), я очутился на подножке рядом с Володей Гринем. К счастью, часового в тамбуре не было. Наши расчеты оправдались: мы перехитрили немцев.
— Ну, пошли!— я толкнул Володю, и мы кубарем полетели под откос.
Стук и грохот быстро уходящего поезда слышался все тише и тише и вскоре совсем растворился в темноте. [121]
Прыгавший последним из нашей восьмерки сказал: — Там, у люка, очередь...
Однако задерживаться у железнодорожной насыпи: мы не могли. Нужно было уходить как можно быстрее и дальше.
Мы уходили со спокойной совестью, уверенные в том, что выпрыгнувшие после нас смогут действовать и небольшими группами, и в одиночку. На то мы и советские летчики. Предстоял тяжелый путь на восток, к фронту. ...Первую ночь и первый день после побега мы, восемь человек, провели в густом заболоченном лесу. А когда стало вечереть, я и Гринь пошли в разведку. Зашли на хутор. Разузнали у поляков о немцах, железной дороге и ближайших крупных населенных пунктах, скрыв при этом численность нашей группы и где ночевали и дневали. Оказывается, мы совершили побег недалеко от железнодорожной станции Скерневице, а в Жирардуве—много жандармерии. Там недавно фашисты учинили жестокую расправу над рабочими.
— Берегитесь, панове,— предупреждали поляки. Мы вернулись к своим с хлебом, луком, картошкой. Поужинали. Посовещались. Пришли к согласию, что на¬дежнее, незаметнее идти небольшими группами. Нелегко было расставаться после такого побега, да еще на чужой земле, вдали от Родины. Но каждый понимал: на войне легких дорог нет.
У ПОЛЬСКИХ ДРУЗЕЙ
...Стоял октябрь сорок второго года. Вторую ночь мы осторожно шли по польской земле. Опасность наткнуться на немцев подстерегала нас на каждом шагу. Дождь лил как из ведра. Казалось, что ему не будет конца. Озябшие, мокрые ноги еле сгибались в коленях. Тошнило, разноцветные круги стали появляться перед глазами.
Надо бы отдохнуть,— сказал капитан Смирнов, идущий позади меня, тяжело дыша.
Где отдохнуть? Где просушиться? Все промокло: и земля, и лес,— досадливо ответил я, не оглядываясь и не останавливаясь.— Надо идти и идти.
Всматриваясь в поредевший лес, я заметил, как впереди мелькнул огонек и тут же исчез. Кто мог быть там, добрый или плохой человек? [122]
По одному вышли на опушку. Недалеко от леса в поле просматривались какие-то постройки.
Я с Володей Гринем пошел в разведку, а Смирнов и Кириков остались наблюдать. _
Через плотно занавешенное окно крайней хаты, к которой мы подошли, доносился глухой неразборчивый говор. Володя постучал в окно. В хате стихло. Он постучал еще и еще. Наконец из сеней послышался женский голос: «Кто ту бенде?»*.
Прильнув к двери, Володя объяснил, что он русский летчик, бежавший из немецкого плена, что он сильно промок и замерз.
- Пан из неволи?— переспросил женский голос тихо.
- Так, так, из неволи,— ответил Володя.
- Почекай, пан,— сказала она и, с кем-то посоветовавшись, открыла дверь.— Проше пана до мешканя**,— пригласила она, не выглядывая из сеней.
Володя немедля воспользовался приглашением, и дверь за ним закрылась.
Я остался на улице. Терпеливо ждал его возвращения, прислушиваясь и поглядывая по сторонам.
Володя возвратился в приподнятом настроении.
— Порядочек,— сказал он, давая мне зажатую в руке сигарету.— Потяни.
Позвали Смирнова и Кирикова, и все вместе вошли «до мешканя». В хате было тепло и уютно, пахло хлебом, молоком.
Крепкий русый мужчина лет сорока и смуглая статная хозяйка стояли посреди хаты, а чуть поодаль чернобровая молоденькая дочь. Они с нескрываемым изумлением смотрели на нас, измученных, мокрых и продрогших. С наших оборванных шинелей стекали струйки воды на чистый пол.
— Чего ты стоишь?— всполошилась статная, энергичная хозяйка, бросая строгий взгляд на своего мужа.
Тот бросился помогать нам снимать промокшую до нитки одежду.
Когда с одеждой было покончено, хозяин усадил нас на скамейки, крашенные желтой краской, и заговорил мешая польские и русские слова:
- Я не ведаю, как панов величать?
- Русские мы. Советские летчики. Как хотите так и называйте,— ответил Смирнов, улыбаясь.
*Кто здесь (польск.).
**Подождите... Входите в дом (польск.). [123]Нам дали только что вскипяченного молока и много душистого хлеба. А пока мы ели, их дочь сбегала за своим дедом, который жил отдельно.
Белый, как лунь, с бородкой клинышком, очень бодрый и опрятный старичок, как давнишним друзьям, пожал наши руки. Рассказывал и расспрашивал на довольно чистом русском языке.
Оказывается, он когда-то служил в русской армии в Петербурге. И многое сохранилось в его памяти. А когда я ему сказал, что Петербурга давно нет, а есть Ленинград, он ответил: «Знаю, знаю, панове»...
Естественно, разговор наш перешел на войну. Я рассказал о разгроме отборных фашистских дивизий под Москвой, в котором принимал участие на бомбардировщике.
Шел третий час ночи. Одежда наша почти высохла. Хозяин проводил нас в ригу, на сеновал, показал запасной выход, чтобы в случае опасности можно было уйти в лес. Запер ворота и ушел.
Зарывшись глубоко в душистое сено, мы уснули крепким сном. Проснулись в полдень. Через небольшие щели проникали лучи осеннего солнца. Было слышно, как нарочито беспечно хозяин гонял откуда-то кур, давая нам понять, что все в порядке. Ворота были приоткрыты.
Мы слезли с сеновала вниз, но на улицу не выходили и даже не выглядывали. Чувствовали себя хорошо: ужин и сон сделали свое доброе дело.
Хозяин принес бритву, мыло и полотенце. Несмотря на худобу и следы ожогов, наши лица после бритья заметно преобразились, помолодели.
Заботливая хозяйка накормила нас гречневой кашей со шкварками, хлебом и теплым молоком. Нас пригласили в дом. Там уж снова поджидал добрый старичок. Заботами и стараниями хозяина и хозяйки Смирнов и Кириков тоже были переобмундированы в штатское (мы с Гринем осуществили это в первую же ночь).
Сумерки сгустились. Высыпали звезды. Надо было уходить.
По молчаливому взгляду своих товарищей я понял, что надо сказать слова нашей благодарности этим добрым, бескорыстным людям.
— Добрая пани!— начал я, обратившись к хозяйке.— Большое-пребольшое вам спасибо от нас, советских летчиков. Если уцелеем, никогда вас не забудем...
Хозяин и дедушка перевели нас по дощатому мости-[124]ку через узкую и тихую речку, травянистые берега которой уже были покрыты инеем.
- Эта речка Равка,— сказал старичок.— А веска* наша называется Зборы. Разумеете? Здесь, на Равке, в 1914 году был русско-германский фронт. Вот и памятник о тех битвах,— продолжал он, подводя нас к возвышавшемуся в темноте предмету.
У того немого свидетеля первой мировой воины мы и распростились с добрыми людьми...
Поляки советовали нам перебраться через Вислу южнее Варшавы, так как севернее — много войск, жандармерии и полиции. Так ли это? Трудно было представить. Поэтому приходилось верить добрым людям. Один учитель дал нам школьную карту, начертив на ней наименее опасный, по его мнению, маршрут, которого советовал придерживаться, конечно, все время соблюдая меры предосторожности. Надо сказать, что карта нам очень помогла.
Через несколько ночей мы достигли Вислы в районе высокого земляного вала, воздвигнутого, очевидно, давно, против затопления во время разлива могучей реки. Было раннее утро, и мы надеялись быстро переправиться на другой берег. Но не тут-то было. Висла оказалась очень широкой. Нужна была лодка, чтобы переплыть реку. В зарослях тальника на берегу лодки не попадались. Как быть? Мы нервничали.
Вдруг на высоком валу появилось трое мужчин в рабочих одеждах.
— Что вы здесь бродите?—строго спросил старший из них на довольно чистом русском языке.
— Нам надо на тот берег,— ответил я.
— Да вас же немцы перестреляют, как собак. Вон посмотрите, на мотоциклах разъезжают. Залезайте в густые кусты и сидите там, пока мы не придем.
Когда они ушли, мы долго совещались. Кто они, эти трое? Друзья или враги? Если бы враги, то сразу же дали бы знать немцам.
Нам ничего не оставалось, как только забраться в густой тальник, залитый водой и терпеливо ждать. Ждали долго. Замерзли, особенно промокшие ноги. Солнце клонилось уже к вечеру.
* Деревня (польск.) . [125]
К нашей радости, они вернулись. В скатерти они принесли большой медный бачок гречневой каши, бидон горячего молока и круглую буханку белого хлеба. Мы поели и согрелись, потом курили и рассказывали о своем побеге. Старший из них, в свою очередь, подробно рассказал о положении на фронте, о тяжелых боях под Сталинградом.
— Пока ничего утешительного нет,— сказал он, как бы подводя черту под сделанной информацией.
По их разговору можно было судить, что они очень хорошо осведомлены о происходящих событиях в мире.
— Трудно вам будет добираться. Может, зазимуете на польской земле?
— Нет, мы пойдем к линии фронта.
Они велели нам дожидаться темноты и лодки, которая должна была перевезти нас на тот берег.
С наступлением темноты слышно было, как по насыпи прогуливалась молодая пара, молодые люди о чем-то говорили, смеялись. В это время к нам тихо подплыла лодка. Какая-то девушка пригласила нас садиться. Кроме нее на веслах сидел молодой парень.
Лодка бесшумно тронулась, держа направление на тот берег. Девушка записала в свою маленькую книжечку наши фамилии и адреса. Потом дала на дорогу еды, сигарет и грецких орехов. И еще сказала, что в первой-же деревне — километрах в десяти от Вислы — в крайней хате можно будет попроситься переночевать, но для предосторожности сначала надо подойти одному, кто хоть немного говорит по-польски.
Мы только могли предполагать, что поляки, помогавшие нам, принадлежали к польскому подполью и благодарили их за внимание и заботу.
Вскоре нам пришлось разделиться на две группы, так как вчетвером идти стало опасно. Смирнов пошел с Кириковым, а я пошел с Гринем. Поляки предупреждали нас о повсеместных облавах, предлагали переждать зиму у них, в лесах, но мы упорно продолжали идти на восток к своим. Шли длинными холодными ночами, голодные, уставшие, каждую минуту рискуя снова попасть к немцам в лапы. Но несмотря на все трудности (кожа на подошвах ног уже слезала несколько раз), мы продвигались на восток довольно успешно и в конце октября уже были на подходе к Бугу. Даже не верилось, что за 17 дней нашего необычайного марафона пройдено, в основном ночами, в общей сложности не менее пятисот [126] километров. Это воодушевляло и удваивало силы, ведь за Бугом - наша земля! Но в то же время это заставляло быть еще более осторожными, бдительными. Предстояло форсировать еще один водный рубеж. Хотя Буг, конечно, не Висла, но все же — серьезная преграда при неблагоприятных для нас обстоятельствах. Надо было продумать и предусмотреть все до мелочей...
Был первый день ноября. Суббота. Вечерело. Мы вышли из лесной чащобы, в которой дневали, и затаились в густом, непролазном кустарнике на опушке леса, вдоль которой узкой полосой пролегло убранное поле. На другой стороне — тоже лес. Вдоль него виднелась проселочная дорога. Вскоре послышалась трескотня мотоцикла. На нем промчались два фрица в касках, с автоматами. По середине пахоты крестьянин собирал охапками сухую картофельную ботву, складывал в кучу и сжигал. Гнедая кобыла стояла на привязи у телеги.
Долго прислушивались и наблюдали, но ничего подозрительного больше не видели и не слышали.
Володя пошел к мужику. Долго говорил с ним, курил. Потом махнул мне рукой, чтобы и я шел к ним.
Подойдя, я поздоровался. Мужик, как и большинство местных крестьян, был угрюм, загорел и худ, одет в рваную одежду, сшитую из домотканого грубого серого сукна. Покуривая и почесывая затылок, он посматривал на меня с явным недоверием. Взгляд его как бы говорил: а вдруг вы, хлопцы, не те, за кого себя выдаете?
— Пан, не бойся нас,— сказал Володя.— Я правду поведал, кто мы такие. И еще раз скажу об этом при своем товарище. Видишь его обожженное лицо... Русские мы. Из фашистского плена убежали. Разумеешь, пан?
— Добже панове, добже. Али, время такое смутное, тяжкое,— как бы оправдывался он, мешая польскую речь с русской.— Только что проехали два шваба, видели? Были в нашем мясте* Януве. Во-он он виден отсюда, наш Янув. Но швабов там и полицаев нема. Разумеете? Я, Панове, тоже вам правду мовлю,— он раскурил потухшую цигарку, посмотрел на нас, спросил:— Выходит вам надо за Буг?
— Так, так, пан,— ответили мы разом.
* Място — город (польск.). [127]
- Как стемнеет, подойдете к крайней хате. С этой стороны, да во-он она виднеется. Постучите в окошко.. Спросите Яна. Он-то все вам поведает. Разумеете? Али, идти надо осторожно, не ровен час...
На прощанье он дал нам краюху хлеба, спичек и курева.
В темноте подошли к Януву, к крайней хате. Но стучать в окно не пришлось, оно было распахнуто. Молодой человек сидел возле него и курил.
- Вы чего, хлопаки?— спросил он.
- Хотелось бы Яна повидать.
- Он что, ваш приятель?
- Да нет. Дело есть до него.
- Кто вас послал?
Мы рассказали.
- Я и есть Ян. Вы пленные? Вам надо за Буг?—уточнил он и стал объяснять:— Зараз пойдете через весь наш Янув. Поняли? Идите смело, не обращайте внимания на гуляющих хлопцев и девчат. Их у нас замного. Идите так, как будто вы бывали уже здесь много раз. На другом конце мяста, хорошенько, по солдатски осмотритесь, прислушайтесь, и если будет полный пожондок, то есть порядок, по-русски, то там в скирде житней соломы и отдохнете. А рано, рано, до восхода солнца зайдете в сарай к старому Зарембе. Он всегда рано встает, любит скотину. От него и узнаете все остальное.
Янув оказался большим и растянутым населенным пунктом, не зря издавна назывался мястом. Прошли вдоль него благополучно. Хотя и не обошлось без просьбы гуляющих парней: «Нет ли покурить, Панове?» «Ниц нема, хлопаки!»—бойко отвечал Володя по-польски.
На окраине, зайдя в теневую сторону, мы долго прислушивались и присматривались: кругом было тихо, мирно.
Доверившись судьбе, осторожно, без шороха зарылись в стог свежей ржаной соломы, напоминавшей раннее детство. Ноги, все тело ныло от усталости. Хотелось спать. Но какой там сон! Задолго до рассвета, высунувшись из скирды, мы прислушивались к окружающей нас тишине. Вскоре из сарая послышался глухой мужской толос, окрикивающий коней.
— Слышь, наверно, Заремба?— шепнул мне Володя. Тихо подошли к сараю и, приоткрыв дверь, вошли. Поздоровались.
Крепкий, коренастый старик с седой широкой боро-[128]дой спокойно посмотрел на нас из-под густых мохнатых бровей. И, казалось, наше столь раннее появление не произвело на него никакого впечатления. Покашливая, неторопливо поставил вилы к стенке, уселся на широкую колоду, достал трубку, закурил.
Ждал, что мы скажем.
Мы рассказали ему, кто нас сюда направил и зачем.
В это время в сарай пришла его старая жена с ведром подоить корову. Но Заремба тут же отправил ее обратно, в хату.
Мы насторожились. Это не ускользнуло от умного взгляда старика.
- Не тревожьтесь, панове, она зараз придет,— успокоил он нас, и стал объяснять:— Погоните на луга, к Бугу наш скот: коров, телят, овечек и коней. Здесь рядом пересечете небольшую веску. Будьте осторожны. Еще всякие люди есть. Швабы не раз давали печатные объявления: за поимку русских летчиков, парашютистов и вообще советских людей обещана награда рейхсмарками, хлебом, водкой. Али, есть такие падкие люди до легкой поживы, что и батька родного не пожалеют..
Тем временем вернулась хозяйка с буханкой хлеба, горячей картошкой в чугунке и крынкой молока. Стала кормить нас. А старый Заремба, попыхтев трубкой, продолжал:
— Там через болото и кочкарник протоптаны стежки. Они все сходятся у Буга. Там по середине реки должна торчать вешка, воткнутая в дно. Вешка и показывает, где можно перейти на ту сторону. Разумеете? Но знайте, хлопцы, на той стороне легче не будет. Слухи доходят до нас, что швабы дюже лютуют и там. Учиняют облавы и расправляются с пойманными на месте: раз и нема человека. Я не пугаю вас, да вас и не запугаешь. А все же хочу предостеречь, как сынов своих.
Старуха заплакала. Поблагодарив старых добрых людей за хлеб-соль, за теплые слова напутствия, мы, взяв хворостины, погнали скот.
В соседней веске возле дороги стояли несколько мужиков и о чем-то разговаривали. А когда мы поравнялись с ними, они недружелюбно уставились на нас. Взгляд их воспаленных глаз говорил: вот мы сейчас схватим вас да и узнаем, какие вы пастухи. Но мы как будто и не замечали их подозрительности, беспечно покрикивали на отстававших телят и ягнят и легонько под-[128]стегивали хворостинами. А Володя, приподняв польскую шапку, поздоровался:
— Дзень добжий, панове!
Когда мы были довольно далеко от мужиков, на болоте догнали нас на конях два пацана лет по пятнадцати — шестнадцати и давай кричать:
— Стойте, большевики, стойте!
Но видя, что мы не обращаем на них никакого внимания, они поскакали в ту сторону, где была немецкая комендатура.
Изо всех сил мы спешили к Бугу. Увидев чуть торчавший из воды шест, мы бросились в воду. Но даже у самого обрывистого берега оказалось так глубоко, что ни Володя, ни я не доставали дна (я был выше Володи). Сильное течение сразу же подхватило и понесло вниз. «Не переплыть!»— мелькнула тревожная мысль. — Давай назад!
Выбравшись из воды, пробежали вверх по течению метров пятнадцать — двадцать и снова бросились в реку. И пошли, и пошли... Вода доходила до груди, до шеи, до губ, а мы, борясь с течением, шли и шли. Вот уже миновали середину реки. Вот и берег. Мокрые, уставшие и возбужденные, мы долго шли лесом. Только под вечер сделали привал. Развели небольшой костер из сухих веток. Стали сушить одежду, печь картошку, курить (спички и табак мы сберегли в шапках). Отдохнув и наевшись картошки с размокшим хлебом, мы двинулись дальше, имея непреклонное желание за неделю дойти до Пинских лесов, где, по нашему предположению, должны быть партизанские отряды.
Но идти становилось все труднее и труднее, да и ночи были очень холодные.
Попадавшиеся нам на пути местные жители почему-то неохотно вступали в разговор, вероятно, боялись немцев, засылавших в села разных провокаторов под видом партизан.
Как-то под вечер мы подошли к пастуху, пасшему стадо на опушке леса. Поздоровались. Закурили его самосада. Постепенно разговорились. Это был осторожный, высокий старик с сухим горбоносым лицом и ввалившимися глазами, напоминавший собою Ивана Грозного в широко известной картине Репина. Умудренный опытом жизни, старик, очевидно, определил, кто мы такие и что нам надо. [130]
- Сдается мне, что домой путь держите, хлопцы?— спросил он, хмуря белесые брови.
- Да, отец, домой.
- Было бы потеплее, скажем, месяц назад. Так я мовлю?
- Выбирать не приходится,—ответил Володя.
- Что правда, то правда. Тут, хлопцы, до шоссе, что между Пружанами и Барановичами, рукой подать. Но и немцы разъезжают и на машинах, и на мотоциклах. За той дорогой Ружанская пуща зачнется. Пожалуй за сутки ее пересечете, со всеми предосторожностями конечно. А за пущей этой будет железнодорожная станция Береза-Картуская. Немчура охраняет ее здорово. Берегитесь, ребята, их. Пройдете через все это, считайте, миновали самые опасные места на пути в Пинские леса. Там, слышал я, много ваших товарищей. Там будете, как дома.
Но вскоре произошла, как говорится, «осечка».
После холодной и голодной ночи, проведенной в заболоченном лесу, Володя простыл, стал кашлять. Надо было что-то предпринять, чтобы он не расхворался окончательно. До рассвета подошли к какой-то деревеньке. Кругом стояла мертвая тишина: ни скрипа, ни шороха. Даже петухи не пели. Постучались в крайнюю хату, стоявшую на отшибе, почти возле леса. Впустил мужик с хриплым, грубым голосом. Коптюшка, горевшая на столе, тускло освещала небогатое жилище, самого коренастого хозяина, заросшего рыжей жесткой бородой, и его жену, хлопотавшую возле топившейся печи. Им было лет по сорок. Два мальчика спали на широкой печи.
— Озябли?—участливо спросил хозяин.
— Очень даже,— ответил я и спросил:— Не найдется ли чего-нибудь горяченького? Товарищ вот простыл.
— Это можно. Чего же. Это у нас свое. Слышь, Варвара, что там у тебя? Давай, не мешкай, собери!
Та, подобрав волосы под серенький платок, быстро вынула из печи чугунок с картошкой, поставила на стол. Нарезала большими ломтями хлеба. Принесла кувшин холодного молока. Две кружки.
— Ешьте, ешьте, хлопцы, будьте как дома,— сказал хозяин,— а я до скотины наведаюсь.
Прошло, как показалось, немного времени, и в хату ввалились немцы и полицаи. Надели нам наручники...
- Эх ты шкура!— сказал Володя хозяину и плюнул, когда нас уводили от него. [131]
ТРУДНЫЙ ПУТЬ НА ВОСТОК
Пружаны... Вот уж никогда не думал, что придется когда-нибудь побывать в этом маленьком белорусском городке, запомнившемся сразу тем, что почти в центре его стояло с давних времен большое и добротное казенное заведение — тюрьма, обнесенная толстой и высокой стеной.
Привезли нас серым холодным утром. Под усиленной охраной и в наручниках. И вот открылась тяжелая, окованная толстым железом дверь этого мрачного заведения.
Как только ввели нас в канцелярию, избили жестоко и допросили.
Поместили нас в небольшую мрачную камеру, что первая слева, при входе в коридор тюрьмы. Через замазанное окно с решеткой из толстых железных прутьев каждый вечер, а то и днем доносились из канцелярии душераздирающие, нечеловеческие крики, то нарастающие, то затихающие.
— Бадают,— тихо объяснил нам старожил камеры, седой поляк. И пояснил:— Пытают... Разумеете?
— Так, так, пан,— ответил Володя.
Становилось невероятно обидно и даже жутко от своего беспомощного положения. В голову лезли самые тяжкие мысли: неужели не суждено выбраться из этой каменной западни? Неужели суждено нелепо сгинуть в этих стенах?.. Мы с Володей совсем отощали, еле ходили по камере.
Всегда после вечерней поверки, перед «отходом ко сну», обитатели камеры: и интеллигентные поляки, и набожные, молчаливые деревенские мужики — становились «на молитву». А мы стояли в стороне, как будто и не замечали этого. Наше отчуждение от установившегося порядка вызывало у них неприязнь к нам, безбожникам.
В тюрьме продолжалась своя жизнь, слышно было, как приводят и уводят куда-то людей. Как-то вечером, когда в канцелярии закончились пытки и все стихло, из камеры, находившейся напротив нашей, послышался приятный, чистый девичий голос, певший известную в то время песенку «Для нашей Чилиты». Но дней через пять песни прекратились. Так и осталось тайной, кто была эта девушка, как и многое случавшееся в горниле жестокой войны. [132]
Перед Новым годом нас перевели с Володей в другую, большую камеру.
Длинными и, казалось, бесконечными холодными ночами не спалось. В голове роились всякие мысли и планы побега. Очень хотелось знать о положении на фронте: далеко ли продвинулись наши войска на запад? Все беспокоило, все тревожило и душу и тело. А тут еще и паразиты расплодившиеся в нашем грязном белье, ужасно донимали. Не верилось, что в таких невероятно тяжелых условиях находятся еще силы, чтобы сохранить в себе человеческое достоинство, смотреть на все спокойно и независимо. В разговор вступали редко, по необходимости, да и говорили в общем-то о житейских делах, о войне вообще не говорили, как будто она нас и не касается вовсе.
Как-то ночью, вскоре после Нового года, тюрьма наполнилась страшным гвалтом, разъяренными криками немцев. Камеру забили мужчинами и женщинами. Оказывается, немцам показалось, что в кинотеатр проникли партизаны. Со страху фашисты открыли беспорядочную стрельбу, хватали всех, кто был в кино.
Среди попавших в этот «улов» привлекли мое внимание мужчина лет тридцати с черными тонкими усиками, а также молодая женщина, жавшаяся к нему в испуге. Как потом выяснилось, это были муж с женой. Его звали Василием, а фамилия — Прокопец. Он был местным парикмахером.
Василий был человеком осторожным, ко всем незаметно присматривался. Узнав о нас с Володей и что мы находимся в ужасном положении, он, Василий, через свою жену, которую вскоре выпустили из тюрьмы, достал нам крепкое, чистое нательное белье. Мы сразу переоделись. А старое немедленно сожгли в печке.
Вообще-то горожане были щедрыми людьми и помогали нам кто чем мог. И хочется с благодарностью вспомнить поляка Грота. Это был стройный, выше среднего роста смуглый и красивый человек лет тридцати пяти. Держался он ровно со всеми обитателями большой камеры. Поляки надзиратели приносили ему передачи и польские книги. Он запоем читал их. Как-то совсем неожиданно он предложил и мне книгу на польском языке. Я сказал, что знаю только кое-что из разговорной речи и едва ли смогу читать.
— Попробуйте. Я помогу,— ответил он... И вскоре я совершенно свободно стал читать по-польски. Содержа-[133]ние книг было незамысловатое. Но главное, было чем убить время. А однажды он дал мне книгу на русском языке, то было «Взбаламученное море» Писемского. Я прочитал эту вещь впервые.
Вообще-то Грот помогал нам с Володей больше всех, но делал это как-то деликатно, незаметно, вероятно, щадя наше самолюбие. Грот, видимо, догадывался, что мы не те, за кого себя выдавали, но виду никакого не подавал ни разу.
Однажды он предложил сыграть в самодельные шахматы. И это занятие нас увлекло обоих. Игра шла с переменным успехом. И вот как-то он меня тихо спросил, чтобы никто не услышал:
- Вы, наверное, лейтенантские погоны носили?
- Нет, я рядовой. Шофер.
- Вы не подумайте плохо обо мне,— как бы изви¬няясь, сказал он.
- А вы, позвольте узнать, кто?
- Я коммерсант. Из Белостока.
Больше у нас ни разу не возникало подобных вопросов.
Когда его выпустили, он прислал нам с воли большую передачку: две буханки белого хлеба, сала и много сигарет.
Зимой поймали еще двух военнопленных: коренастого украинца Михаила Колотушу и совсем молоденького, щупленького Колю Серегина. Как потом мы узнали, первый из них был кадровым танкистом, вступившим в бой в первые же часы войны на западной границе, а Серегин был пулеметчиком, призванным в армию в сорок втором.
Накануне Первомая поймали еще троих наших парней, бежавших из лагеря Белая Подляска. Двое из них — высокие, широкие в плечах, а третий — среднего роста, он прихрамывал на обе ноги. Очень худые, но смелые, такие, которым и сам черт не страшен. Рассказывали, что чуть не утонули, когда переплывали Буг — вода-то ледяная.
Вскоре мы сдружились с ними и кое-что узнали о них: высокий рыжеватый Володя Бондаренко был кадровым артиллеристом. Война оставила на его красивом открытом лбу глубокий шрам, еще в первые дни боев под Молодечно. Чернобровый и тоже высокий Иван Петрович Иванов — также артиллерист. До действительной службы работал слесарем-лекальщиком на одном из мо-[134]сковских заводов. А третий-Петр Назаров - танкист. Все трое - хорошие ребята, знали, как себя держать.
В мае или начале июня нас вдруг вывели из тюрьмы под усиленной охраной жандармов и полицаев да двух собак. Мы переглянулись и, вероятно, каждый из нас подумал самое плохое. Но, к счастью, все обошлось. Привели нас почти на окраину Пружан. Остановили возле старинного деревянного дома. Заставили разбирать его. Потом, недели через две, сухие, добротные бревна перевезли на подводе во двор жандармерии и полиции.
Но разбор дома сослужил нам добрую службу: с высокой крыши мы, украдкой конечно, хорошо осмотрели местность, на северо-востоке, километрах в тридцати, виднелся большой лес — наша заветная мечта и надежда. Добраться туда через поля можно было только ночью. А днем и думать нечего, сразу же поймают. Оставалось терпеливо ждать.
Во дворе жандармерии бревна пилили, кололи и складывали в поленницы в сарае. А Иван Иванов, прослыв¬ший мастером на все руки, ремонтировал велосипеды, точил пилы, топоры и разную домашнюю утварь. Его способность вступать в разговоры, давала возможность «выуживать» у полицаев нужные нам сведения. Иван все нам рассказывал, когда нас на ночь закрывали в камеру тюрьмы.
Мы тщательно готовились к побегу. Своим внешним спокойствием и даже какой-то особой флегматичностью нам удалось в какой-то степени усыпить бдительность врага. План побега был продуман и готов. Выжидали только подходящего момента.
И вот как-то в сгустившихся сумерках полил дождь. Полицай закрыл нас в сарай, а сам пошел за плащом. Мы мигом выскочили из сарая и, перемахнув забор, побежали изо всех сил за город, на болота, за которыми, как мы знали, был лес.
- Куда вы, хлопаки?— изумленно спросила мать одного полицая, попавшаяся нам навстречу.
- Бабуся, вы нас не видели, а мы вас,— предупредил ее Володя Гринь.
- Добже, добже, добже...
Когда мы уже были за городом и бежали по мокрому, заболоченному кочкарнику, позади нас темноту ненастного неба освещали вспышки ракет, слышалась трескотня мотоциклов на шоссе, лай собак… [135]
Мы долго шли в направлении леса. Но в темноте трудно было определить, сколько прошли и правильно ли держим направление, так как у нас не было ни часов, ни компаса. К тому же в любой момент могли нарваться на засаду. Поэтому, когда на нашем пути попалось очень вязкое и большое болото, заросшее разным лозняком, которое нельзя было обойти, решили забраться подальше в глухую гущину и заночевать. Устало примостились на разных корневищах. А ноги по колено в воде. Страшно устали. Перенервничали.
Долго сидели молча, еле переводя дыхание. Прислушивались к малейшему шороху, дуновению ветра. Но кругом стояла мертвая, тяжкая тишина. Так просидели остаток ночи, хмурое утро и пасмурный день. В течение дня вели тщательное наблюдение из густых кустов за окружающей местностью. Но ничего подозрительного не попадалось на глаза... Там каждый из нас рассказал о себе. И мы с Володей Гринем открылись — что мы летчики, старшие лейтенанты. Сказали, где воевали, на чем и откуда родом.
В сумерках двинулись дальше, к лесу. Попадавшиеся на пути селения обходили стороной. Уже под утро подошли к небольшой деревне, стоявшей недалеко от леса. С особой предосторожностью постучали в крайнюю хату. Вышел молодой мужчина. От него узнали, что это Рогачи, что в лес можно пройти через мостик, сразу же за селом. Но есть ли там партизаны, он не знает и не слыхал о таких людях. Его осторожность можно было понять. Ведь он видел нас впервые. Однако, когда поблагодарили его за этот разговор и попросили, чтобы о нас никому не говорил, он вынес нам хлеба, соли, спичек и махорки.
Наконец-то мы попали в Ружанскую пущу: очень обрадовались, любовались красотами леса, свободой. Но партизан нашли не сразу, а только на третью ночь, когда небольшая группа их возвращалась с задания. Расспросив нас, кто мы такие, они привели нас в партизанский отряд имени Кирова.
Пройдя в буквальном смысле огни и воды, испив всю горечь, уготованную судьбой, мы снова взялись за оружие.
Вот так, как будто просто, сходились и навсегда расходились дороги людей в войну, оставляя о себе и о людях светлую память, да ноющую боль сердца… [136]
В партизанском отряде, и прежде всего среди раведчиков появились новые друзья, такие, как Костя Будько. Он был из местных белорусов. Небольшого роста, со смуглым живым лицом и удивительно юркий. Ходил всегда в стеганой армейской куртке, в «кирзачах» и шапке-ушанке. На груди покачивался автомат ППШ.
До нападения фашистов Будько был председателем сельсовета недалеко от Пружан. Кто-то выдал его немцам. Костю и еще одного активиста повели за село расстреливать, но ему удалось убежать и скрыться. С ним мне приходилось много раз бывать на заданиях, много раз попадали под внезапный огонь, но всегда возвращались невредимыми.
— Везет же нам,— шутил Костя.— Видно, суждено жить.
В канун 26-й годовщины Советской Армии я с группой разведчиков отправился на особое задание. Далеко от партизанской базы повстречал группу Кости Будько. Остановились на опушке, стали обсуждать вопросы, которые меня интересовали.
— Немцы!— крикнул кто-то.
Действительно со стороны Рогачей на лесной дороге появилась большая колонна фашистов.
Заняв выгодную оборону на опушке леса, под прикрытием толстых деревьев и густого кустарника, мы подпустили их очень близко и открыли огонь из автоматов и ручных пулеметов. Враг был ошеломлен, сбит, прижат к земле, но он еще по численности превосходил нас раз в двадцать. Хвост его колонны развернулся фрон¬том, окопался на противоположной опушке и бил в нас из пулеметов и минометов.
Вздымались смерчи мерзлой земли и снега, летели сучья, трещали кроны деревьев. Фашисты пытались про¬сочиться на наш правый фланг, зайти в тыл.
— Костя! На правый фланг!
Костя с двумя пулеметчиками мигом очутился там, вели сильный огонь, остановили врага.
Немцы отползали, оставляя убитых.
Опасаясь быть отрезанными от своего отряда, мы отошли без потерь.
Так был сорван коварный замысел врага: внезапно напасть на партизан в канун 26-й годовщины Советской Армии.
Этот бой насторожил партизан нашей бригады, которой командовал лейтенант Николай Владимирович [137] Сенькин, и соединение генерал-майора Капусты. Всюду были усилены посты, выставлены секреты.
На следующее утро мы с Павлом Кондратюком выехали в разведку и неожиданно напоролись на танкетку замаскированную в ельнике. Паша сразу был убит наповал. А меня каким-то чудом вынес из-под огня на редкость резвый конь.
Наш славный отряд имени Кирова входил в партизанскую бригаду имени Пономаренко, был самым западным форпостом партизанской республики—Белоруссии. На его счету много боевых дел: поезда, пущенные под откос, десятки уничтоженных машин, сотни фашистов и их прихвостья.
Заботами энергичного командира Александра Самуйлика и комиссара Почебутова отряд надежно удерживал в своих руках Ружанскую пущу.
В марте сорок четвертого года партизаны отряда во главе с комиссаром Почебутовым очень тепло провожали меня на Большую землю, нагрузив документами и письмами.
Тяжело было расставаться с боевыми друзьями, с которыми делил все тяготы борьбы с врагом, но особенно трудным было расставание с Володей Гринем, с которым мы много раз смотрели смерти в глаза.
В сгустившихся вечерних сумерках наша небольшая группа под прикрытием отряда обеспечения приблизилась к железной дороге в районе Березы-Картуской, Немцы постоянно патрулировали ее, часто освещали подходы ракетами. С наступлением ночи мы благополучно перешли железную дорогу.
Через несколько дней добрались до штаба нашего Брестского соединения, которое базировалось в Пинских лесах.
Перед уходом в тыл нас принял командир соединения Сергей Иванович Сикорский. Он пожелал нам без потерь провести через линию фронта группу партизан, получивших тяжелые ранения, вследствие чего они стали непригодны к боевой службе, а так же доставить в Белорусский штаб партизанского движения важные документы.
Там же, в Пинских лесах, в расположении партизанской бригады «Советская Беларусь», я совсем неожиданно встретил Федора Тягнирядно, с которым расстался в Польше 14 октября сорок второго года, на вторую ночь после побега из поезда. Радости не было конца. Он был [138] начальником разведки бригады. Выглядел прекрасно. На груди у него поблескивал Орден Красного Знамени, который он заслужил, будучи штурманом бомбардировика. На прощание мы обменялись сувенирами: Федя Подарил мне бритву, а я ему зажигалку. Затем крепко обнялись.
- Встретимся ли еще когда-нибудь?— тихо проговрил он.
- Кто ж его знает, Федя,— ответил я и быстро за¬шагал за своей группой, удалявшейся по лесной тропе...
В штабе партизанского движения Белоруссии мне выдали проездные документы и командировочное предписание, в котором указывалось, что старший лейтенант Еременко следует в Москву в распоряжение отдела кадров ВВС.
По прибытии в Москву, пройдя некоторые формальности, я был направлен в авиацию дальнего действия.
Там увиделся с боевыми друзьями. Многие из них были уже подполковниками, полковниками. Но многих уже и не стало, в том числе Гайворонского, Бойко, Горохова, Стружилина, Черноморца.
В штабе авиации дальнего действия я встретил бывшего командира нашего авиаполка Анатолия Георгиевича Гусева, ставшего генералом. После долгих расспросов он сказал:
— Давай-ка ко мне в дивизию.
— Мне, товарищ генерал, готовят документы в родной полк.
— Ничего, я сейчас скажу кадровикам, переделают назначение в мое подчинение. Согласен?
После некоторого раздумья я согласился.
- Жена, наверное, не знает, что ты жив?
- Откуда ей знать.
ВСТРЕЧИ
Весной сорок шестого года я прилетел из своей части в Москву. И как-то утром, спускаясь в метро, неожиданно встретил Бориса Цветкова, который испытал тяжесть плена до конца войны.
— Ты?—изумленно рассматривал он меня.
— Как видишь, Борис, это я.
— А ведь немцы выстроили тогда нас в лагере и объявили, что вас всех тринадцать поймали и расстреляли. Мало ли что брехали фашисты. Вот жив и здоров. [139]
— ...Прошло с тех пор много времени. Где же они, мои друзья?
И все же с некоторыми из них удалось встретиться.
С Николаем Бронским встреча произошла в Красноярске в сорок седьмом году. Совершенно случайно. На улице. Зашли ко мне. Он рассказал, как с группой пленных бежал из Германии в Швейцарию, затем воевал в партизанском отряде. Бронский с семьей и теперь живет в Красноярске. Дети уже взрослые.
В начале пятидесятых годов, прилетев в Куйбышевский аэропорт, я встретился с Александром Щетининым, который был освобожден из плена нашими войсками. Щетинин — отличный летчик, командовал учебно-тренировочным подразделением Приволжского управления гражданской авиации. За хорошую подготовку летных кадров и многолетнюю безупречную летную службу ему присвоено звание заслуженного пилота СССР.
Летом я часто летал за фруктами в Кишинев, для шахтеров Воркуты. Для дозаправки садился в Киеве. Вот там-то, в аэропорту Жуляны, произошла встреча с Володей Тереховым. Он по болезни уже сошел с летной работы, был диспетчером службы движения. Володю я знал и до войны. А в войну он летал на Ер-2 в соседнем полку нашей 81-й авиадивизии. Как и все мы, при выполнении боевых заданий попадал под огонь вражеских зениток и истребителей. Летом сорок второго года был сбит. Доставлен в Лодзинский лагерь. Он был человеком гордым и непокорным, отказывался от тяжелых земляных работ. Его избивали, сажали в карцер...
Из плена бежал. Но поймали. Посадили в Нюрнбергский лагерь смерти. Но осенью сорок третьего бежал и оттуда с группой товарищей.
— Понимаешь, прошли двадцать одну ночь. Уже перебрались через Дунай. Уже осталось немножко и — Швейцария!— рассказывал Володя, когда я гостил у него в Киеве.— Но напоролись на немцев. Они открыли огонь: некоторые упали навсегда, а оставшихся в живых переловили. Там пропал и Борис Кубышко. Вот такие дела, о которых нелегко и вспоминать.
— А потом?
— Потом, в апреле сорок пятого, когда американцы были близко, нас, пленных, поспешно стали куда-то уводить. В это время налетела американская авиация. И давай бомбить. Было много убитых и тяжелораненых, среди последних был и я. [140]
Вскоре подошли наши передовые войска. Раненых подобрали. Отправили в госпиталь...
С каждым годом война давала о себе знать все больше и больше. У Терехова обострился туберкулез. Он оставил навсегда Киев и поселился в Ялте.
В это время я отдыхал в санатории «Сочи». Написал оттуда Володе. И получил от него письмо. Я не предполагал, что оно будет последним. Вскоре Володи не стало. А своего стрелка-радиста старшего сержанта Ивана Ивановича Гераничева я разыскал через двадцать лет после окончания войны. За побег из плена он был заключен в лагерь смерти Бухенвальд. Чехословацкие товарищи спасли его в лагере от неминуемой гибели. Гераничев с семьей живет в Москве.
В ненастную апрельскую ночь 1964 года испытатель¬ный Ту-124, как и многие рейсовые «илы» и «антоны», произвел посадку в Горьком из-за плохой погоды в Москве. [141]
Утром, когда Москва передала об улучшении погоды, я, руководивший в то время полетами, спустился с командного пункта вниз, в аэропортовский диспетчерский пункт, чтобы дать указание об очередности выпуска самолетов.
В помещении диспетчерской службы уже собрался летный состав, среди которого были и такие «воздушные волки», как Василий Васильевич Зайцев. Увидев меня, Зайцев заулыбался и, пожимая мне руку, сказал:
— А, сам РП пожаловал. Давай к нам. Здесь Голованов.
В прошлом А. Е. Голованов — тоже гражданский летчик. Перед войной был призван в ВВС, командовал дальнебомбардировочным полком, а с августа сорок первого— нашей, вновь созданной 81-й авиадивизией, потом стал командующим авиацией дальнего действия, Главным маршалом авиации.
Обменявшись приветствиями и рукопожатиями, мы с Александром Евгеньевичем сели на диван.
Давно в Горьком?— спросил он меня.
Скоро десять лет. А вы?
Я в отставке,— улыбнулся маршал.— Понимаешь, не могу без работы. По старой привычке потянуло в Аэрофлот. Возглавляю летную службу в НИИ ГВФ.
Наш разговор, естественно, перешел к давно минувшим, незабываемым дням. Вспоминали тех, кто в начале войны совершал дальние боевые вылеты, и тех наших боевых друзей, которым не суждено было дожить до светлого Дня Победы...
В пятидесятых годах, часто летая с Крайнего Севера в Москву, я навещал своего бывшего командира полка Гусева, продолжавшего служить в военной авиации. Анатолий Георгиевич с большой теплотой вспоминал всех летчиков полка.
— Замечательные пилоты. Теперь как будто и нет таких.— Потом Анатолий Георгиевич достал из сейфа толстую красную книгу с тиснеными золотыми буквами и подал мне.
— Посмотри, здесь все. Вот и ты.
С волнением я просматривал страницы бесценной книги, куда вписаны имена близких моему сердцу товарищей, все они — весь полк — как будто выстроились четкими шеренгами передо мной.
В канун двадцатилетия Победы я встретил в Москве бывшего рядового штурмана нашего полка, потом штур-142]мана корпуса, полковника запаса Лаврентия Федоровича Липовку В то время он работал во Внукове дежурным штурманом аэропорта. Я был его гостем. Вспоми¬ная боевых товарищей, с которыми начали воевать в Великую Отечественную, он говорил:
- Неплохо бы рассказать молодому поколению, как мы воевали.
Накануне 30-летия Победы я нежданно-негаданно получил письмо от Бориса Веселовского, которое привез из Москвы наш летчик Евгений Кожарский. Оказывается, они вместе проходили там, в Москве, медицинское обследование в центральной врачебно-летной комиссии. И в разговоре Кожарский рассказал, что в Горьковском аэропорту работает руководителем полетов Тихон Еременко, воевавший на Ер-2. И в партизанах был. Вот так, благодаря случайному стечению обстоятельств, через тридцать два года мы узнали, что каждый из нас жив-здоров и продолжает службу в авиации. Дело оставалось за встречей.
В начале лета семьдесят шестого года Борис Владимирович Веселовский гостил у меня. Говорили ночи напролет, и разговорам не было конца. Вспоминали партизанский край, возвращение в родную авиацию, рассказывали друг другу о работе в Аэрофлоте.
— Летом сорок четвертого года, когда ты уже был за линией фронта и летал,— рассказывал Веселовский,— партизаны вели тяжелые бои. В нашей бригаде скопилось много раненых, им требовалась квалифицированная хирургическая помощь.
Командование вызвало самолет. Прилетел По-2. Отправили только тяжелораненых. Надежды на другой самолет не было, немцы бомбили площадку все время, не переставая. Тогда поручили мне переправить раненых через сильно охраняемую железную дорогу Барановичи — Брест в Пинские леса, в соединение Сикорского. Но и к ним, как выяснилось, большие самолеты не летали. Решили снарядить обоз с ранеными и приказали мне переправить их через линию фронта.
Шли непролазными лесами, болотами, тропами. И задание было выполнено. На Большой земле мне разрешили вернуться в родную авиацию. Полк наш в это время воевал в Прибалтике.
Однополчане встретили меня как нельзя лучше: обнимали, качали и все приговаривали: «Вернулся с того света, вернулся с того света». [143]
Продолжал сражаться с фашистами в воздухе, на Ла-5. А после окончания войны еще несколько лет служил в военной авиации.
После демобилизации Борис Владимирович более пятнадцати лет летал на Ан-2 в Салехарде, теперь старший инженер поисково-спасательной службы авиапредприятия.
Стояла по-летнему теплая солнечная погода. Я возил боевого друга в нагорную часть нашего замечательного города.
С каким-то особым чувством уважения подошли мы к памятнику Валерию Чкалову. Затем с высокого Волжского откоса любовались широкой Волгой, по которой плавали большие пароходы и шустрые «ракеты». Потом осматривали Кремль, боевую технику, которую давали горьковчане фронту. После осмотра Кремля мы вернулись на Волжский откос и долго всматривались в бесконечные заволжские лесные дали, подернутые нежно-сиреневой дымкой.
— Кто бы из нас мог тогда в партизанском отряде подумать, что через столько-то лет свидимся на Волге,- говорил Веселовский с чувством радости и гордости
...Нам выпала честь воевать на новейших по тому времени бомбардировщиках Ер-2.
С тех пор прошло более 40 лет. Но разве годы в состоянии сгладить пережитое? Война принесла нашим советским людям много горя и страданий. Нет такой семьи, где бы не потеряли родных и близких.
Я никогда не забуду боевых друзей, которые сложили свои молодые головы за честь и независимость Родины.
