3
Больше двух недель Дитмар принимал на себя почти все нагрузки маршрута. Добравшись на байдаре до мыса Кибера, побывав на острове Шалаурова, он исследовал прибрежные обнажения размытых террас, выходы коренных пород по побережью и у скал полуострова Аачим, берега губы Нольде и размытые галечники. Как только позволяла обстановка, он прибивался к отмелям, высаживался и осматривал следы трансгрессий и регрессий — наступлений и отступлений моря. Выполняя буссольную и глазомерную съемки, Дитмар уходил от берега на десятки километров.
«Пионер» работал безотказно. Чтобы не допускать лишних запусков мотора, Дитмар приладился заправлять бачок горючим на ходу. Если в первые дни байдара, случалось, рыскала, то чуть позже он почувствовал руль, выучился держать суденышко на строгом курсе и нарадоваться не мог легкости его хода.
Ичаэргин оказался отличным товарищем и полезным спутником. Они частенько разговаривали, нимало не заботясь о том, что разговаривают на разных языках. Дитмар был совершенно уверен в том, что Ичаэргин его понимает, пусть не дословно, но суть схватывает! И он, разговорившись у костерка, все повышал голос, интуитивно полагая, что если громче, то оно и понятней. Он и жестикулировал, и мимику не сдерживал, и, что самое главное, улыбался. Улыбаться он и сам умел, и у Ичаэргина научился. И Ичаэргин его понимал, особенно улыбки и жесты. Правда, на жесты чукча был скуп...
Уходя в глубь материка, Дитмар ничего спутнику не поручал. Тот сам следил взглядом за тем, что геолог с собой берет. Если Дитмар укладывал в рюкзак десяток сухарей, три банки мясных консервов и отсыпал в мерную аптечную склянку с притертой пробкой пригоршню чайной заварки и пачку патронов к своей тулке — двухстволке 16-го калибра, Ичаэргин знал, что он не вернется к их костру ни завтра, ни послезавтра. Дитмар же был совершенно уверен в том, что, вернувшись к стоянке, он застанет друга бодрствующим.
Со дня отплытия, с первых часов пребывания вдвоем Дитмар изучал чукотский язык по методе, памятной с детства из Даниэля Дефо: как Робинзон Крузо учил Пятницу английскому, так и он указывал на предметы и называл их по-русски. Ичаэргин быстро включился в игру, старательно повторял русские слова и тут же называл предметы и явления по-чукотски.
[40]
Дитмар удивлялся неутомимости Ичаэргина. Сам он очень уставал, да и простудился. Ноги гудели, в висках ломило. Стоило прикрыть глаза и забыться, как он ловил себя все на одной и той же звуковой несуразности: совершенно отчетливо он слышал звонкий бранчливый щебет воробьев! Казалось, что совсем рядом большое дерево, сплошь усаженное весенними воробьями, празднующими брачный шабаш.
Ичаэргин научился управлять байдарой. Вел лодку по курсу, руль держал твердо, но не любил смотреть на рокочущий мотор. Оно и к лучшему — рулевой не должен отвлекаться... Теперь он частенько сменял Дитмара у руля.
Освободившись от рулевой вахты, Ичаэргин неизменно кипятил чай. Он приспособил ящик от консервов, заполнил его мелкой галькой и на этом очаге умудрялся скипятить воду, используя ничтожное количество топлива. Дитмар любил смотреть, как Ичаэргин «общается» с огнем. Низко нагнувшись к огню, подкладывая тонкие щепочки, веточки, он шевелил губами, как будто уговаривал огонь не брезгать такой незначительной пищей, принять ее. И это неудивительно — на прибрежных тундрах с топливом негусто. Если случался на берегу плавник, Ичаэргин: брал топор и разделывал бревнышко на мелкие, короткие щепы. На эту работу он времени не жалел. Щепки собирал в пучки — «на один чай», как понял Дитмар,— и связывал обрывками шпагата.
Когда Дитмар на стоянке набрал из мешка в котелок картошки, Ичаэргин выбрал клубень покрупнее, своим узким ножом срезал плоскость размером с пятак, наскреб кашицу и стал ее есть с кончика ножа, щурясь от блаженства. Дитмар пытался доказать, что картофель надо чистить и варить, а потом есть. В ответ он уловил знакомые слова: кымчек, титэк, кэгиэвык — картофель, смотреть, стрелять. Затем Ичаэргин отложил картошку и нож, взял ружье, прищурился, всматриваясь вдаль, вскинул ружье к плечу, тронул пальцем глаз и покосился на Дитмара, улыбаясь. И Дитмар понял: сырая картошка улучшает зрение, обостряет глаз стрелка! Ичаэргин стрелял очень метко, но неодобрительно отзывался о тулке-дробовике. Дитмар предложил ему патрон с жаканом. Рассмотрев в картонке гильзы головку тяжелой пули, Ичаэргин отмахнулся, очень живо показав жестами, что, дескать, если попасть такой пулей в голову нерпы, то от головы останется одна шея... И от браунинга он отмахнулся, скривив губы.
Дитмар отсчитал тридцать шагов, поставил на валун пустую банку. Ичаэргин замахал руками, успокаивая друга, взял за плечи, повернул к морю. В тридцати-сорока метрах от береговой черты в воде темнели мячиками, головки двух нерп. «Попадешь из этой штуки? То-то!»-—сказал он по-чукотскн. Во всяком случае, Дитмар так его понял...
[41]
В густой листве старой березы щебетали воробьи. Казалось, их не меньше, чем листьев. Что это за воробьиный форум? Дитмар разлепил склеенные дремой веки. Ичаэргин у руля улыбался ему. Оглядел северный горизонт. Тучи обложили весь окаем, они были серыми и тяжелыми, как валуны морены. Перебравшись на корму, Дитмар сменил Ичаэргина. Тот сейчас же принялся разжигать свой камелек.
Чувствуя упругую вибрацию руля, Дитмар взбодрился. Взяв направление на синеющий выступ далекой косы, он уселся поудобней, распрямив плечи. Еще два-три часа такого хода — и откроется их берег. «Должно быть, все уже в сборе. Помаявшись в одиночку, Беспалов, вероятно, взял себя в руки, переборол страх перед Арктикой. Савелий Васильевич, уговорив меня пойти в маршрут с Ичаэргиным, как раз на это и рассчитывал... Интересный старик, мудрый и мятый жизнью, это уж точно. Мятый, но злым и равнодушным не стал... Ичаэргин, когда рядом со стариком, все норовит приобнять Савелия. И Бурматов с ним ведет себя не по-начальничьи, советуется... Жаль, ослабли ноги у старика, выпросить бы у Бурматова деда Савелия для дела. Пусть и не в пешие маршруты, хоть бы вот так, как с Ичаэргиным. Хорошо бы и Беспалову выпрямиться. Что-то с ним происходит. Жену оставил беременную? Страх? Но ведь он интеллигент, бывший краском...»
Ичаэргин протер дитмаровскую кружку полой своей камлейки, налил крепкого чаю наполовину, чтобы не расплескивался. Подал с улыбкой. Дитмар церемонно поблагодарил, Ичаэргин внимательно, без улыбки, выслушал — и медленно кивнул, прикрыв темные припухшие веки, и сел важно, выпятив живот. Дитмар осекся — и тут Ичаэргин рассмеялся — взахлеб, до слез!.. Дитмар готов был бросить руль и обнять его. «Ведь понял же, чертушка, мою шутку! Ишь, заливается, доволен!.. А ведь он не старше меня, скорее даже младше. Лет тридцать ему. Поработать бы рядом годок-другой, вник бы он в наше дело — цены б ему не было!.. Рисунки хорошо понимает, палкой на песке такие топографические планы показывает! В расстояниях не ошибается — есть глазомер. Растолковать, что мы ищем, как искать,— он ведь геологом станет!»
Ичаэргин улегся на носу, оперся подбородком на скрещенные руки и вглядывается в серую воду. Небольшие, без пенного гребешка волны ритмично вскидывали байдару. Под днищем хлопало как в мокрые ладошки. Над берегом висели тяжелые снежные тучи, только у самого горизонта виднелась светлая полоска.
«Скоро лягут снега, морозы сделают тундру проходимой,— думал Дитмар.— Утром было минус шесть, ледок хрустел на галечнике. День уже, а теплей не стало... Восемнадцатое сентября—
[42]
это и в Питере конец осени — слякоть и заморозки по утрам...»
Не задумываясь, Дитмар прибавил обороты. «Пионер» затрещал резче, выше тоном. Ичаэргин обернулся, улыбнулся сонно.
— Скоро на месте будем, товарищ!..— Дитмар хотел еще что-то сказать, может, и говорил, и уж, наверное, улыбался — научился у Ичаэргина улыбаться при каждом слове... Но в это мгновение Ичаэргин вдруг стремительно взвился вместе с носом байдары — и тут же горизонт опрокинулся. Мысли, зрение, слух — все как будто выключилось рывком рубильника. Дитмара словно обожгло, он захлебнулся, забился — и пришел в сознание. Он успел увидеть, как байдара, зачерпнув воду всем бортом, утонула, не переворачиваясь. И тут он заметил рядом с собой едва прикрытую водой осклизло-лысую округлость камня. Дитмар с трудом взгромоздился животом на эту лысину. Он вертел головой до хруста в позвонках и не кричал только потому, что не мог выдохнуть разрывавший грудь ледяной воздух. Ичаэргина не было! Метрах в пятнадцати покачивался бензиновый бак. Дитмар оттолкнулся от подводного камня. Он не чувствовал расстояния и времени — ведь мы интуитивно мерим все ритмом вдохов и выдохов, а он все еще не дышал... Пальцы как бы сами по себе вцепились, присосались к скользкому, неподатливому боку бачка. Взбив пену ногами, Дитмар развернул его так, чтобы видеть, что за ним. Ичаэргина не было... Человек не мог так исчезнуть, человек должен держаться на воде, как слепой щенок, колотить лапками!.. Ичаэргина не было нигде — ни на месте затонувшей байдары, ни за бачком, ни на всем видимом пространстве до берега, совсем нигде не было Ичаэргина. Наконец Дитмар выдохнул разрывавший грудь воздух. Он — воздух жизни, способный быть дыханием спящего ребенка и песней Сольвейг,— рвался из груди обезумевшего Дитмара хриплым воем.
Геолог пришел в себя только тогда, когда колени заколотились о гальку отмели. Его тело конвульсивно извивалось и дергалось, рвалось куда-то, но глаза раскрылись, и в сознание ворвался тусклый свет дня. Дитмар встал на ноги. Он еще не чувствовал ни ног, ни тела, но уже знал, что встает,— и встал. Холод, цепенящий холод, липкий, как майский мед. Боль, саднящая боль ледяными щупальцами стиснула сердце и горло.
Он поднял к глазам руки. Он уже чувствовал — это его руки, они выполнили команду его мозга и поднялись. Но он их не узнал. Кисти были обтянуты сизой, неживой кожей, рассеченной и взлохмаченной на суставах пальцев. Лохмотья были бескровными, серыми, как старая кухонная клеенка. И он услышал — именно услышал изнутри, а не почувствовал — скрипучий и всхлипывающий ход своего сердца, свое дыхание, похожее на чмоканье прорванного кузнечного меха у бродячего цыгана-коваля. Он ощутил
[43]
себя — дрожащего и дергающегося, стоящего на вибрирующих ходулях отчужденных ног по колени в воде,— и поднял взгляд к горизонту. Глаза поворачивались в глазницах, будто окуляры, вправленные в несмазанные шарниры...
Галечная отмель отделялась от пологого берега мелкой лагуной. Слева, на востоке, отмель кончалась, растворялась в морской воде. Справа, на запад, она уходила на многие километры. За лагуной на юге, метрах в двухстах, галечник берегового пляжа упирался в темную полосу террасы — где обрывистой, где разъеденной языками осыпей. От нее и до дальнего волнистого горизонта видна была едва приподнятая к югу тундра, бурая и однообразная. Ни деревца, ни валунов, способных прикрыть путника от непогоды и ветра. Светлая полоска на горизонте совсем истончилась, придавленная тяжестью мрачных туч.
Дитмар стиснул воспаленные веки, и горячие слезы — единственно горячее в заледеневшем его естестве — заструились по запавшим щекам, защипали йодом свежие ссадины. Он медленно, неуклюже повернулся и раскрыл глаза. Перед ним расстилался свинцовый океан, на его плотной поверхности, сгущая черноту разводий, лежали плоские белые льдины. На берег, на отмель, на одинокую застывшую фигурку едва живого человека надвигалась ледяная химера зимы — отрицание жизни.
Дитмар сел на гальку, не отрывая взгляд от океана, снял сапоги, выкрутил портянки и носки, затем судорожно стал срывать с себя брюки, белье, выкручивая из ткани капли воды. Натянув влажную одежду, он побежал по плотному галечнику косы на запад. Бежал ли? Ноги дергались, бросая из стороны в сторону непослушное тело. Но это тело, управляемое подсознанием, инстинктом самосохранения, было его телом, воспаленный мозг с мыслями-вспышками — его мозгом, все это шарнирное, неверное построение было им, Дитмаром. Бег подчинил себе дыхание, задал ритм сердечных сокращений, разогнал кровь к мышцам, возбудил генератор разума.
Дитмар сознавал, что единственная возможность существовать сейчас, сию минуту — это согреться, освободиться от оцепенения, ощутить себя физически. Он бежал размашисто, энергично работая руками. Теперь он чувствовал все тело, а не только ссадины и ушибы. Кобура с браунингом толкалась в пах — он на бегу передвинул ее по ремню на бедро. Вспомнил, что в обойме шесть патронов, в запасной, вдетой в кармашек кобуры,— восемь... В кармане куртки - большой складной нож. Купил его на «толкучке» у Гостиного двора в двадцать восьмом—отличный солдатский нож золингеновской стали, чей-то трофей. Колотилась о левое бедро командирская полевая сумка. Под верхней крышкой — вшитый в кожу компас. Под целлулоидом — карта. Конечно, промокла,
[44]
но цела. Полевые книжки — в клеенке: эту привычку все заворачивать воспитал в себе еще на студенческих практиках.
Дитмар задыхался, от него валил пар. Он придержал бег. «Не избежать переправы, нужно выбраться на берег, пересечь лагуну. Двигаюсь на запад... Биллингс — на востоке!» — и Дитмар круто повернул влево и, не останавливаясь, не остыв после долгого бега, вошел в воду лагуны. Глубина по колени. Он брел, загребая воду размашистыми шагами, всматриваясь в дно. Но вот глубина по бедра и дна не рассмотреть. Только бы не попасть в вымоину!..
Дитмар рухнул в подводную яму почти у берега. Пришлось проплыть метров десять, потом снова побрел по мелководью. Лагуну рябили слабые порывы ветра, едва ощутимые, но холодящие мокрую одежду. Ветерок тянул с юга. Здесь, под обрывчиком террасы на берегу, Дитмар снова разделся. Теперь он все делал продуманно, расчетливо. Раздеваться начал сверху: отжал куртку, цигейковую подстежку отминал коленями на крупной гальке. Тщательно выкрутил носки и портянки...
Виски ломило, из ноздрей вырывалось горячее дыхание. В горле жгло и саднило, спину сковала острая боль, тело стало ватным. Дитмар то бежал, то быстро шел, превозмогая наваливающуюся усталость. Он шел на восток. Там — Биллингс, там — жилье, товарищи. Он вспомнил - Ичаэргин говорил, что на Лялере, километрах в шести от берега, есть стойбище чукчей — это тоже на востоке. Только бы не оскользнуться, не подвернуть ногу. Ноги — спасение. Идти — спасение. Сесть, лечь, забыться — все, кранты!..
Третьи сутки штормило. К берегу прибило ветрами и течениями льды, они заполнили все видимое пространство до горизонта. Но морозов не было, льды не схватились в единое поле, не спаялись с заберегами, они шевелились, скрежетали на подледных волнах и лезли на низкий берег, торосились, пропахивая стамухами пляжи, нагромождая на них серые льдины. Море дышало. Льды на воде и на отмелях непрестанно двигались, как бы укладываясь, умащиваясь на долгие месяцы арктической зимы.
Перед подходом большого льда в жилуху вернулся Бурматов. Он сообщил, что транспорта — ни лошадей, ни упряжных оленей, ни собак — на мысе Шмидта нет. Советовали ему найти чукчей, попросить у них оленей или ездовых собак, но сам он найти стойбище не смог, а за дни его гостевания на мысе чукчи у полярников не появлялись. Он сообщил также, что Георгий Семенов поступил в распоряжение начальника полярной станции, заменил заболевшего механика Марчука и потребовал вычеркнуть его из списка членов Северной Чукотской экспедиции. Правда, перед отъездом Бурматова уже к нагруженной лодке (ее предстояло
[45]
отогнать к зимовью) пришел Жора, принес запасные свечи, набор инструментов, попросил помочь, и они вместе погрузили в лодку пять банок авиационного бензина. Ветер шел попутный, с ним Бурматов и отбыл. У мыса Биллингса его прихватил усилившийся ветер, с севера стали поджимать льды. К жилухе он причалил за два-три часа до шторма.
Бурматов разжился у моряков полярки отличной канадской курткой-паркой, рассказывал за вечерним самоваром о гостеприимстве полярников, о встречах с летчиками, о деликатесах, которыми его потчевали. Беспалов кутался в шубу, слушал и ни о чем не спрашивал. Дед Савелий поинтересовался приятелями, спросил о летчике Каминском, дескать, жив-здоров ли «крылатый Миша», но Бурматов Каминского не застал на базе, тот летал где-то у залива Креста.
— Ну, стало быть, жив-здоров Михаил, раз летает! — дед Савелий вздыхал, прислушиваясь к ветру и ледовой канонаде. Дитмар с Ичаэргиным должны были вернуться, по его подсчетам, еще до шторма. Разве что у чукчей отсиживаются либо пешим ходом добираются к дому. Старика волновало незнание Дитмаром тундры, еще не скованной морозами. И одет он был не по сезону. Ну, авось, Ичаэргин у родичей разжился чем-нибудь из одежды для геолога. Раз чукча с ним — волноваться особо не о чем.
Дед Савелий ночами выходил к берегу, слушал ветер. Все шло к затишью, ну, денек-второй еще поскрежещет ледостав и стихнет— примораживать стало. Завернувшись в тулуп, он часами сидел между валунами, в «кресле» Дитмара. Подняв выше головы ворот тулупа, уткнувшись носом в его густую овчину, старик то дремал, то размышлял, вспоминая прожитое. А уж было чего вспомнить, ох было!..
Василий Поваров, солдат Крымской кампании, удостоен был полного банта Св. Георгия Победоносца, ногу ему ампутировал сам Пирогов. Очень аккуратная культя получилась, спас великий хирург коленный сустав, и Василий, вернувшись в родной Псков, принялся сапожничать. Соорудил для себя пристежную деревяшку, да так лихо и ловко, что привлек внимание увечного штабс-капитана кегсгольмского полка Свешникова Ивана Матвеевича, помещика из-под Великих Лук, позавидовал тот солдату, упросил и для него постараться. Василий постарался, все сделал как для себя и со вниманием к дворянскому званию: выточил не чурку-бутылку, а ногу, да над стопой еще пружинный сустав придумал. Пристегнул Иван Матвеевич сотворенную Василием ногу, потопал, походил по кабинету, сел в кресло и расплакался. Василий угрюмо молчал, сворачивая ситчик, в котором доставил изделие.
— Вот тебе, брат Василий, пять золотых. Ты меня исправил, могу проситься и на государеву службу. Благодарю тебя, брат...
[46]
— Ваше благородие, господин штабс-капитан, вы увечны, я увечен... Возьмите под свою руку вестовым! Я за вами, как нитка за иголкой — и многожды пригожусь, а, барин?
— Понял я тебя, Василий. Возьму к себе. Но я не намерен здесь век коротать, на службу буду проситься. А куда направят?.. Так договоримся: если захочешь от меня уйти — скажешь, отпущу!
— На том благодарствую, ваше благородие!
Не год, не три добивался Свешников службы. Василий женился, родила ему жена сына. Как раз из Питера приехал Иван Матвеевич, стал Савелию-сыну, крестным отцом. Золотую ложечку «на зубок» подарил, крестик свой на малыша надел. И сам в Питере женился, взял за себя бесприданницу.
Погуляли, Свешников Василия с семейством в имение возил, там и крестины прошли.
— Ну, Василий, получил я службу, но не близко, в самой Сибири. Еду в Тобольск, в наместничество — комендантом и воинским начальником. Не скрою, получал документ — думал о тебе, посчитал, двое нас будет. Не обсчитался?
— Не обсчитались, Иван Матвеевич...
Так оказались Свешниковы и Поваровы в Тобольске.
Родилась у Свешниковых дочка, назвали ее Екатериной. Василий был ей крестным отцом. Савелий учился в церковноприходском училище, потом — в реальном. Полковник Свешников попросил Поварова-старшего сопроводить его в поездке по дальним волостям. За возком полковника следовал полуэскадрон казаков. Дело было в конце зимы, двигались не по трактам — то по следу крестьянских розвальней через таежные урманы, то по льду рек. Кто уж там не доглядел, кто виноватым был — того никому не узнать, но только возок Свешникова, а с ним и Василий был — разом рухнул в продух наледи, присыпанный свежим снегом, и ушел под коренной лед. Ни тех, кто в возке был, ни коней — резвую четверку — не спасли. Постояли-верховые казаки над черной дымящейся полыньей, скинули с голов папахи с оранжевым суконным донцем, обмела им чубы изморозью серебристой морозная стынь...
Ушел Савелий из реального, приняли писарем в воинскую команду. Стал он матери кормильцем. Екатерина ходила в Первую градскую женскую гимназию — Савелий провожал ее до ворот, встречал, молча сопровождал домой и шел не рядом, а поотстав на два шага. Он и до смерти отца не был говоруном, а в тот год вовсе молчуном стал. Но книжки читал во всякий свободный час.
Очень он любил лошадей. От этой большой любви напросился на воинскую службу не в кавалерию, а в пластуны, в стрелковую команду полковой разведки.
[47]
— Человек на службе мается, так то его долг. А коню за что муки принимать — кому он должен?
Воевал Савелий на сопках Маньчжурии, был пожалован унтер-офицерским чином, заслужил георгиевский крест, ранен был. Из Порт-Артура в Россию возвращался через плен — два года горевал на Хоккайдо, в «японской Сибири». Екатерина Ивановна стала женой поляка Горецкого, из Тобольска они выехали в имение Свешниковых, в деревню Пустошку, что на полпути между Псковом и Великими Луками...
(продолжение следует)
