Изображение
31 июля 2012 года исключен из Регистровой книги судов и готовится к утилизации атомный ледокол «Арктика».
Стоимость проекта уничтожения "Арктики" оценивается почти в два миллиарда рублей.
Мы выступаем с немыслимой для любого бюрократа идеей:
потратить эти деньги не на распиливание «Арктики», а на её сохранение в качестве музея.

Мы собираем подписи тех, кто знает «Арктику» и гордится ею.
Мы собираем голоса тех, кто не знает «Арктику», но хочет на ней побывать.
Мы собираем Ваши голоса:
http://arktika.polarpost.ru

Изображение Livejournal
Изображение Twitter
Изображение Facebook
Изображение группа "В контакте"
Изображение "Одноклассники"

Эрвайс В. Г. Геологи Чукотки

 обложка.jpg
Эрвайс В. Г.
Геологи Чукотки / Худож. Штраус С. П., Бойчин Б. Р.— Магадан: Кн. изд-во, 1988.—269 с: ил. ISBN 5—7581—0024—2

Книга рассказывает о геологах — исследователях и разведчиках недр Чукотки. Первопроходцы 30-х годов, поисковики военных и послевоенных лет, геологи наших дней, специалисты новой формации представлены в очерках, рассказах, повестях, основанных на документальном материале.
Книга адресуется широкому кругу читателей и особенно молодежи, решающей «сделать бы жизнь с кого...»


СОДЕРЖАНИЕ


ПОВЕСТЬ О СТРАННОМ ДИТМАРЕ

2

Да, Александр Фаддеевич Беспалов струсил. Трудно мужчине даже самому себе признаться — хоть мальчишке, хоть в возрасте Христа, да и заматерелому — в этом постыдном чувстве. Беспалов не признавался себе в том, что струсил. А ведь было время подумать, проанализировать тревожное состояние души — не вчера же явился страх. Тревога пришла сразу, как только ему предложили включиться в «Северную экспедицию». Вместо привычного «Готов!» он, почувствовав холодящую тревогу, удивившись ей и не узнав в ней сразу знакомое, вежливо и с достоинством заявил, что должен посоветоваться с женой — она в интересном положении. Естественно, начальник отдела научных кадров торопливо и понимающе с ним согласился.
Беспалов был совершенно уверен в том, что Люся испугается, будет умолять мужа не покидать ее в такое время, тем более так надолго — на год, не меньше!.. Он знал ее, мечтательницу и романтическую натуру. Только это в ней и послужило основой их быстротечному роману. Люся, совсем юная, восемнадцатилетняя девушка, единственная дочь пожилого астронома, воспитываемая им без матери, комсомолка и осоавиахимовка, с первых встреч влюбилась в зрелого, намного старше ее Беспалова, сдержанного и воспитанного, бывшего краскома-артиллериста. В пристойный ритм этого романа неожиданно ворвались бурные аккорды. Тетушка, живущая в Ленинграде, вдова ученого и полярного исследователя, заболела, написала брату, попросила прислать Люсеньку погостить, помочь по дому — жила она совсем одна. Иван Николаевич, отец Люси, растерялся. Помочь сестре было необходимо, сам он не мог сорваться — обсерватория занималась важнейшими наблюдениями, шел год «великого противостояния» Марса. Но и Люся, по его мнению, была слишком молода и провинциаль-
[34]
на, чтобы одной путешествовать, да и жить в громадном городе. Какое уж руководящее влияние сможет оказать больная и совершенно неприспособленная сестра! Ирина Николаевна жила всегда отгороженной от общественных катаклизмов и прозы жизни спиной уважаемого Максакова... Люсе и хотелось в Ленинград — как раз и решилось бы с учебой — но Беспалов!.. Александр Фаддеевич спокойно и с достоинством предложил себя в спутники. Выдержав паузу, он попросил у растерянного Ивана Николаевича руки Люсеньки. Объяснив поспешность своего предложения ситуацией, он обещал отцу способствовать Люсиной учебе, оградить ее от быта и семейных забот. Да, он имел достаточный опыт обустраивания — до тридцати лет жил самостоятельно, никогда не был женат, всему бытовому научился в рядах Красной Армии, на командных курсах и в пору командования артиллерийской батареей. В те годы краскому не полагался вестовой-ординарец.
За три года жизни на обсерватории, в тесном коллективе — в полном смысле слова тесном, ибо все работники Крымской обсерватории жили в одном доме — одноэтажном, выстроенном еще стараниями мецената-помещика Фальцшвейна,— Беспалова узнали, жил он скромно. Второй дом, двухэтажный, был полуразрушен прямым попаданием снаряда еще в гражданскую. Сыграв роль щита — дом прикрыл собой основание павильона телескопа, а именно в него целил незадачливый канонир-белогвардеец, наводя «по куполу»,— этот дом не ремонтировался — всё руки не доходили, да и средств было маловато. Беспалов с Иваном Николаевичем оказались соседями — комнаты через стенку, с общим балконом-галереей, затененной неухоженными зарослями дикого винограда. Беспалов всегда слышал, когда Люся укладывалась — стук сброшенных туфелек, скрип пружин старого дивана...
Письмо Ирины Николаевны заставило принять иные решения.
Беспалову хотелось переехать в Ленинград, город его студенческих лет. Подумалось, что достаточно поработал на периферии — два года в качестве геодезиста на реставрации и стройке крымских дорог, почти три года — астрономом в коллективе обсерватории. В Ленинграде — педагоги и профессора факультета, коллеги — бывшие однокашники по «альа-матер»... Конечно, главное — быть полезным Люсе. А в условиях предлагаемой ситуации он сможет быть ей опорой.
Ирина Николаевна словно дожидалась их приезда, чтобы умереть на руках молодых родственников. Беспаловы похоронили ее чуть ли не через полмесяца после приезда. Только-только успели узаконить свое пребывание — прописаться, устроиться на работу. Так они стали хозяевами большой профессорской квартиры. Друзья Максакова, познакомившись с Беспаловым в печальные дни, легко помогли ему получить работу в ВАИ Главсевморпути:
[35]
диплом геодезиста, опыт работы в обсерватории, отличные характеристики из крымского парткома — такие работники были нужны.
И Люсе помогли, представили ее декану консерватории. После доброжелательных прослушиваний и обязательных формальностей ее зачислили по классу фортепиано. Люся была счастлива! Беспалов надел форменную одежду. Есть ли высокий, стройный мужчина, которого не красила бы, не облагораживала морская строгая форма? Люся обожала мужа! Очень скоро она, трепетная и смущенная, сказала Александру Фаддеевичу, что у них будет ребенок...
От Адмиралтейства до Грибоедовского канала Беспалов шел пешком. Невский проспект успокаивал, помогал думать.
Люся встретила на пороге, влюбленно припала к его груди. Ее золотистые пушистые волосы красивыми локонами легли на черное тонкое сукно его кителя. Люся едва доставала макушкой до подбородка мужа. Она не подурнела от беременности, глаза сияли, румянец разливался во все щеки. От ее волос терпко пахло ромашкой — Люся не любила духов, не красила губы...
— Сядем! Я имею для вас, товарищ Беспалова, известие!
— Пренеприятнейшее?— Люся вся лучилась.
Беспалов представил, как она через секунду погаснет, но сдержался, не сбился с шутливого тона.
— Что ты, милая! Преприятнейшее! Более того, радующее меня. Мне предложили участвовать в долговременной экспедиции на Чукотку.
Слова были сказаны. Люся молчала. Беспалов ждал, привычно спокойно и с достоинством улыбался, смотрел жене в глаза. Она уже не сияла, глаза построжали, румянец сошел, будто и не было его. «Всё правильно, всё на своих местах! — думал Беспалов, расслабляясь, гася в себе тревогу.— Сейчас она все поймет, вспомнит о ребенке под сердцем, о своей беспомощности — и сразу все решится. Уверен, она сама напишет моему начальству жалобную просьбу!..»
Люся все бледнела, носик заострился, потускнели глаза. Жалость к жене перехватила дыхание, Беспалов бережно обнял Люсю, прижался щекой к ее душистым волосам. Лаской он хотел остановить ее слезы, он совершенно не мог переносить слез женщин, случайных подруг, а уж Люси!.. Он вдруг подумал о том, что за три года знакомства, за год супружества никогда не видел Люсю плачущей — она не плакала даже при смерти и похоронах Ирины Николаевны. Женщины уговаривали ее поплакать, чтобы облегчить горе...
Наконец Люся заговорила:
— Ну что ж, Сашенька,— голос ей не давался, она искала сильными тонкими пальцами пианистки горло, все вскидывая вы-
[36]
сокую шею,— ...значит, так надо! Я всегда знала твою готовность что-то совершить, еще тогда... и всегда думала, что никогда не помешаю тебе выполнять долг!.. Сколько дней... на сборы? Надеюсь, не завтра?
— Конечно же, не завтра, Люсенька! — выкрикнул Беспалов и осекся. Он прижал лицо жены к своему плечу. Он не мог в эту секунду встретить ее взгляд. Сопереживая, он не сразу понял, что говорит Люся.
Вечером Беспалов сам растопил печь, набросал в котел куски мороженой оленины, вздул самовар. Поваров весь день возился на складе, торопливо пообедал холодным. Беспалов приготовил к заварке пузатый чайничек с розанами, с отколотым носиком, нарощенным кольцом из белой жести,— личная вещь и ценность отсутствующего Бурматова. Без хозяина им пользовался только дед Савелий. Беспалову захотелось сделать старику приятное. Он и мясо варил так, как нравилось старику: сдобрил лаврушкой и перцем-горошком и снял котел с огня, как только варево закипело. Оленину не следует долго кипятить и солить не надо — соль на столе...
Дед вошел в жилуху, привычно оттопавшись у порога. Беспалов понес к столу миску с парящим мясом.
— Усаживайтесь, Савелий Васильевич! Как говорят в российских ресторациях — «Извольте кушать на доброе здравие!»...
Дед Савелий сполоснул руки под клацающим соском рукомойника, мокрыми пальцами разгреб на стороны бороду, сел на лавку, крякнув. В молчании обглодал первый мосол, потянулся ко второму.
— Постойте, Васильич! А не почать ли нам запасы Семенова?
Беспалов поднялся, придерживая шубу, повозился в углу, вынес к столу бутылку спирта. Дед Савелий окаменевшим ногтем сковырнул сургуч, шмякнул ладонью о донышко, выбил пробку. Спирт он разливал уважительно и мерно — по четыре «бульки» на стакан.
— За что же выпьем? Небось, не пропойцы без доброго слова пить,— дед Савелий раскрыл в улыбке желтые, крепкие — один к одному — зубы, похожие на рядок в кукурузном початке. Беспалов подумал: «Ох, не стар наш старик и не прост!» — и произнес негромко, раздумчиво:
— За это и выпьем, Васильич. За трезвость, за доброту без слезы и злых умыслов. Двое нас осталось, надолго, нет ли, но двое — под одной крышей, за одним столом. Понять бы надо друг друга, а?
— За это выпью! — Дед не спеша выпил спирт, отмахнулся от
[37]
протянутого Беспаловым ковшика с водой и, крепко понюхав ломоть хлеба, выдохнул: — хх-а!
Беспалов пил разведенный спирт, медленно запрокидывая голову. Старше, не гася улыбку, пристально смотрел на Беспалова.
— Как я погляжу, не умеешь ты, Фаддеич, жить один.
— Что вы, напротив, я всю жизнь один. Женился вот только-только, жена скоро должна рожать.
— Не один ты жил, Фаддеич, а в одиночку. Разница есть...
— И это не так, уважаемый Савелий Васильевич. Я с детства живу среди людей. Отроком был — так и ночевал там, где работал. В армии служил, сами понимаете, там строй. Курсант — тот же солдат, только спросу больше. Командиром — от бойцов не отходил, жил в казарме. Стал студентом — восемь человек коммуной жили!
— Это как?
— Просто. Все общее: книги, одежда, еда, деньжата, какие случались. Вместе готовились к сессиям, конспектами делились...
— А мыслями?
— И мыслями, естественно!
— Так не бывает, Фаддеич. Даже у простых людей, скажем, у мужиков — хоть у колхозников, хоть у единоличников. А уж грамотные которые, дак у них подавно... У всех человеков два набора мыслей завсегда имеется... Больше бывает, а уж два — это точно! Одни мысли — для обмену, сообща пользоваться. Другие — для одного себя: их никому не выскажешь, ни жене, ни другу, иной раз и себе убоишься высказать. Потому всякий из человеков двойной. Сверху — такой, каким людям кажется, а внутри — сам он и есть. Какой из человеков помирил в себе двух, об таком говорят — цельный. А которые смутно в себе живут, тех зовут двуличными. Кто зовет? Да тот, кто разобрался, кому ума хватило и времени не жалел разбираться. Разборчивых немного, а из должностей занимающих, кому положено разбираться,— и того меньше. Спросишь, почему? Отвечу. Который на должности, он должон ум и время тратить на то, чтобы свою цельность выказывать. Когда ж ему в людях разбираться! Вот он и придумал бумаги. Один составит, другой читает — по бумагам и судят. И получилось— от царя гороха так — человек без бумажки муравей, а вот муравей да с бумагой — человек!
— Ну, будет, старик. Давай еще по четыре «бульки» — и спать, устал, небось.
Придерживая на плечах шубу, Беспалов потянулся сам разлить. Прицеливался, старался — не смог, не получились мерные «бульки», но разлил.
Дед Савелий тяжело поднялся, оперся о стол широченной ладонью, сверху посмотрел на сидящего Беспалова. Узкое лицо с во-
[38]
левым подбородком, выбритым до блеска, усы аккуратно подстрижены — их Беспалов завел уже здесь. Причесан на боковой зачес с тонким пробором. Серый пушистый ворот шубы оттенял чистую тонкокожесть спокойного лица. Вот только глаза — они были неспокойными, напряженными, темными от расширившихся зрачков. Поваров опустил взгляд. Ему стало жалко Беспалова, он уже знал, за что жалеет этого человека,— не слабого, умного.
— Я скажу слова, Беспалов, а ты уж сам рассуди. Пью я за человека, который может жить один. Не в одиночку среди всех, понимаешь? Один...
— Еще не понял,— Беспалов усмехался, но одними губами, глаза оставались напряженными.— Добавляем оратору время!..
— Спасибо, уважил. Дополню. Один может жить только тот, в ком есть истинная вера... в справедливость мира между теми двумя, что в нем живут. С такой верой человек не ведает страха. Ужас может испытать, а страх — нет!..
— Опять не понял, Васильич! Страх, ужас...
— Поясню. Ужас происходит от непонятного. Дитя в темноте— ему ужасно. Страх же происходит от понятной угрозы. К примеру, подняться надо в цепь, в атаку идти, а пулеметы поливают. Ученые говорят, человек произошел от зверя, от обезьяны. Хвост отпал, а ужас остался. Только человек может сам побороть страх и не страшиться — никто больше не может. Ни первый друг — собака, ни первый помощник — конь... Долго говорю, да? Небось, спирт в руке согрелся — это не дело. Выпей, Беспалов, выпей за то, чтобы научиться жить без страха. Вон, скоро отцом станешь...
— Дед, о каком страхе ты говоришь? Я — боец, командир!
— Знаю. Только боем ты не был мерян — в мирное время служил. Бой проверяет бойца на страх. Но вот отцом станешь, со страхом ты ни дитю, ни жене не заступник, не надёжа!.. Это—на потом тебе мое пожелание. А на сейчас — выскажу. Беспалов, не перечь Дитмару! Ты ему не чета, ты страшишься и со страху много дурного можешь совершить. Ты от него уходи без свары — судить вас здесь некому, а я тебе не судья, но Дитмару — заступник, потому как он работник. Ты — уходи. Не сразу, исподволь, но уходи. Чукотка ныне не пустыня: доберись с оказией до того же мыса или до Анадыря — грамотные всюду нужны, дел много. В Питер не махнешь — это точно, но до пароходов ты на новом месте обживешься, выкажешься привычным и в Питер вернешься без стыда. Я сказал!..
Старик выпил и стал есть. Ел он шумно, дробил рукоятью ножа кости, со смаком высасывал мозг. Он свое сказал и теперь был как бы один. Беспалов смотрел на него, унимая дрожь — шуба помогала скрыть ее. Он растерялся и сник. Со стариком нельзя бы-
[39]
ло ни спорить, ни скандалить. Он был сильнее. И жалел его — Беспалов это чувствовал. Жалел — как убогого, как больного, но не правого.

(продолжение следует)

Пред.След.