2Кирилин встречался с нею не раз. Беседовали в комнатушке геологического отдела, на буровой вышке в тундре, в ее квартире на втором этаже нового дома в новом поселке. Валентина удивляла Кирилина своей особой деревенской открытостью, улыбчивостью: в очень разных условиях, в разной одежде она была неизменна. Совсем молодая женщина, мать, жена сформировалась на Чукотке, а вот поди ж ты, сохранила в себе изначальное и не маской, а сутью своей навсегда осталась комсомолочкой-сибирячкой, и совсем нелегкая жизнь не замутнила ее ясных глаз.
Кирилин познакомился с ней, матерью первого на Майском ребенка, потому что твердо веровал в житейскую истину: женщина вообще, женщина-мать в частности — самый безупречный «барометр» социальной «погоды». Ведь все преобразования по сути своей направлены на благо матерей и детей!
Григоров помянул Валентину в своих рассказах именно как мать первого на Майском ребенка — это для него было важно. И то, что Валентина и ныне здесь, и семья ее здесь, и не из-за безысходности, а по причине почти лозунговой: она патриотка Майского, ее муж патриот Майского, а уж об Олечке и говорить нечего — она тутошняя, коренная.
Дни Кирилина были до предела заполнены встречами с людьми, поездками и пешими походами в буровые бригады, в проходческие штольни к «подземщикам», а ведь каждый такой маршрут— не один десяток километров по тундре, по туннелям в недрах «сопулечки». Кирилин был не молод, давно уже разменял шестой десяток, и хоть бодрился, верил своей натренированной спортом
[244]
«физике», но хвори нет-нет да прорывались — возрастные, нажитые за десятилетия бытовой неустроенности. Как-то жаловался старику-врачу, начинавшему практику еще в земской больничке, дескать, ноги устают к ночи. Врач спросил: «А к утру отпускает?» — «Да вот, знаете, и утром...» — «Смиритесь, дружок. Если к утру не проходит вчерашняя усталость, то это, пардон, старость, а от нее нет лекарств».— Старый врач улыбался, глядел поверх очков с грустью и пониманием. И Кирилин смирился — продолжал жить как жил. Бывало, завтракал в Москве, обедал в Душанбе, а поздний ужин догонял в Хороге, и прислушивался к странному мелодичному звону, думал, что звенят в южной ночи цикады, но то был звон перепада давления, звон высокогорья...
Когда это было? Да уж с десяток лет прошло с тех пор, и ноги ныли и болели, натруженные переходами по зыбким марям Самотлора, по таежным дебрям Приобья. И три последних года на Чукотке, как ни бодрился, давали себя знать. Но бодрился...
Кирилин все чаще работал по ночам. Не спалось. В тишине, в темноте дорожного приюта возникали те, с кем разговаривал днем, разрозненные впечатления мельтешили на экране памяти, из калейдоскопических видений вдруг прояснялась деталь, мысль-образ.
Вновь и вновь перечитывал скорописные конспекты рассказов Валентины, пытался начерно выписать ее портрет, вогнать в рамки заданной себе литературной формы, но тесно было Валентине в «малых формах», за нею стояла повесть — самостоятельная, вне плана задуманной книги. Законы литературного творчества диктовали «правду искусства», а Валентина всей своей сутью была «правдой жизни»... И Кирилин решился, доверился, оставил ее рассказ таким, каким записал.
— Я родилась в деревне Кучерове Красноярского края. С времен гражданской войны сохранилось — «партизанская деревня», считайте в каждом дворе в роду были партизаны-старики. Кто с орденом, кто на деревяшке с костылем. Папа, Петр Архипович, в гражданскую был мальчишечкой, зато в Отечественной свое повоевал: с парада на Красной площади 7 ноября 41-го года пешим маршем ушел в бой, воевал под Москвой, под Сталинградом. Вернулся после тяжелого ранения и был в колхозе кузнецом. Мастеровит он, умелец! При нужде мог выковать деталь для трактора... Мама, Анна Григорьевна,— колхозница. Нас, детей, восьмеро: четыре парня, четыре девки. Один умер еще до нас, а так было бы девятеро. Как жили? А как все деревенские. Читали Анатолия Иванова «Вечный зов»? В кино, по телевизору видели? Так там все про нас, я ж сказала — «партизанская деревня»... Нина — стар-
[245]
шая, 31-го года рождения,— та всю жизнь на одном заводе в Иркутске работает, в одном цеху. Николай — он 33-го — во Внуковском аэропорту самолеты готовит к вылету. Володя — 36-го — капитан второго ранга, подводник, служил на Тихом океане, теперь уже на пенсии. Дарья — та тоже в Иркутске на заводе... О братьях-сестрах за неделю не перескажешь!.. В пятидесятом родились мы с Галиночкой, двойняшки. Галиночка трудно училась, сейчас тоже на заводе в городе — комплектовщица. Очень добросовестная...
Еще про папу, Петра Архиповича, можно? Так вот, он вернулся с фронта в 43-м. Нога хромая, нос перебит, на обеих руках пальцы скрючены. Коммунист с довоенным стажем. Выбрали его люди председателем колхоза. Так получилось, раздал он голодным солдаткам-матерям хлеб из семенного фонда. Вызвали в райком, отобрали партийный билет. Возбудили дело в НКВД. Папа ушел в тайгу, бродил два месяца, вернулся черным. Не скрывался! Разве скроешься от себя? Переживал, обдумывал. Так мама рассказывала, и я так запомнила, и верила маме и папе. Вернулся в кузницу— и сейчас работает. «Как перестану работать, так сразу и умру!» — вот весь его сказ на наши увещевания...
В 67-м я окончила школу-десятилетку. С четвертого класса работала в колхозе птичницей. С курами хлопотно, чуть что— болеют и только со смертельным исходом. Получала благодарности, грамоты. Был у нас ДОСААФ, а парней мало, вот и пришлось: по лыжам — первый разряд, по пулевой стрельбе — первый разряд. Позже, уже в техникуме, еще и парашютный спорт завлек,— тоже первый разряд. Проворная я была! Проворная, а вот поехала поступать в Иркутский политехнический и по химии не прошла. Домой не вернулась, пошла в детсадик воспитательницей, год проработала, работая сдала экзамены в Иркутский геологоразведочный техникум, приняли на 2-й курс. Училась хорошо, избрали комсоргом группы, членом учкома. Спортом занималась, участвовала в самодеятельности — читала стихи, играла в пьесках. Увлеклась минералогией — лекции нам читал поэт минералов Черток. И до сего дня люблю минералогию... Были у нас девчонки, в невесть что рядились, курили, сквернословили,— ох, и повоевала я с ними!..
На первой практике — под поселком Мальта — жили в палаточном городке. Понравилось! На второй практике мы били канавы, бурили шпуры, документировали. Научилась заряжать ВВ, взрывать. Проходили учебную штольню. Руководил геолог Сарзаев Михаил Иванович, он до того работал на Чукотке в Чаунской экспедиции. «Начинать надо с самых дальних точек!» — это его завет. И захотелось мне на Чукотку...
И еще был случай, это уже на практике в горах Сихотэ-Алиня. Ехала на «уазике», в кузове, а в кабине шофер с девушкой. И та
[246]
попросила руль, и он доверил. Перевернула она машину, у меня открытый перелом ноги. Доехали до деревни, там акушерка была умелая, зашила рану, наложила гипс. Перевезли в партию—поднялась температура. Начальник партии места себе не находил! Обрушился на шофера: «Искалечил? Теперь женись на калеке!» Смешной! Стала ходить на работу на костылях. Начальник партии потом говорил: «Я проникся к тебе уважением!» — галантный был, седой. Диплом мне выдали «красный» — с отличием. И вот пятого мая 1971-го прибыли мы, девчоночки-счастливицы, в Магадан. Распределили меня в Чаунскую экспедицию, оттуда — в Паляваамскую ГРП. По сарзаевскому завету — начала с такой дальней точки, что по тем временам дальше и не было! Техник-геолог на буровых. Как хотела — на Чукотке! Заработки пошли, какие и не мыслились, забросала маму переводами. На себя где тратить? Она писала: «Зачем с эстоль-то, Валечка? Ты для себя побереги, вот своя жизнь наладится!» Материнское сердце вещее, не зря говорят!.. На Палявааме встретил меня взрывник горного участка Анатолий Илиевский. Потом рассказал: «С первого взгляда понял—моя!» Но год походил, побил длинные ноги! За шестьдесят километров — это по тундре-то! То подъедет на попутке, то на лыжах, то пешком — и только чтобы увидеть. Анатолий был из офицерской семьи, а я дочь солдата. Своенравный! Бросил пединститут на третьем курсе, решил жить «не как все». Спортсмен, охотник, рыбак завзятый и природу любит ту, что без глянца. Очень добрый, высокий и красивый — какая бы не позарилась! Мы поженились. И вот в апреле 74-го пришло мне время рожать. Поселочек наш крошечный, шестьдесят человек постоянных и на участках — иные за сто километров. И Толя был на участке... Стоял высокий паводок, нас затопило, льдины плавали между жилищами. Мы проводили субботник в честь дня рождения Владимира Ильича, как раз с паводком боролись. Потом я еще воду домой носила — и ничего. Вечером — баню затопили, я намылась. А к утру и Олечка моя на свет явилась. Спасибо, соседка, бывшая медсестра, помогла. Утром прилетел санрейс, отправили нас в Певек, а моя полевичка спокойненькая, все спит и спит!..
В январе 75-го мы впервые выбрались в отпуск на материк. Олечке там годик исполнился, и мы ее оставили у моей мамы. Вернулись в мае, Толя — к себе, он уже на Майской работал, а меня вызвал Виктор Иванович Лаштабег. Он как раз возглавил Чаунскую экспедицию, до того был начальником Штокверской ГРП, давно меня знал и очень хорошо ко мне относился. Вызвал и спросил: «Хочешь перейти к Григорову? Соглашайся, сегодня будет вертолет на Майскую!» И вот 24 мая 75-го прилетела я сюда. Толя успел поставить палаточку с тамбуром, с печкой — только бы жить. А я не убереглась как-то, подхватила тяжелейшую ангину
[247]
и опять попала в больницу в Певек. В сентябре добиралась до Майского — и как, вспомнить знобко! Спасибо Ветренко, он провел машину, а могли бы и погибнуть.
Как просто сказала Валентина — «а могли бы и погибнуть...»
Кирилин прикрыл глаза, откинулся на спинку стула. Без усилий явились на экран памяти картинки зимника Певек — Майский. Ветренко сказал: «Отсюда сорок километров». Сумерки. Под синеющей (неподалеку) сопкой мерцали огоньки. «Вахта здесь, две бригады живут по неделе, сваи бьют, дома будут строить»,— объяснил Ветренко. Долина Паляваама. На плоском берегу виднеются из-под снега веточки полярной березки. Крупный заяц-беляк выскочил на дорогу, на миг поднялся столбиком и тут же прыснул, исчез, как и не было его... Слева от дороги показался сизый конусок могилы. Ветренко притормозил скорый ход машины, надавил на кнопку клаксона, и забаритонил мощный сигнал грузовика. Профиль Ветренко закаменел, затвердел желвак на скуле. Кирилин вглядывался в проплывавшую мимо могилу со штурвалом у вершинки конуса. Заиндевелый, одинокий, тоскливый след чьей-то жизни. Скрылась могила. Убрал Ветренко руку с клаксона и сказал, остро вглядываясь в сумерки: «Иван Степанович Сидоренко. Пурговал. Замерз — угорел в машине...»
Выплеснулось на страницу памятное, свое. И Кирилин вновь склонился над блокнотом — и вновь зазвучал в памяти неспешливый и негромкий голосок Валентины. Застрекотала машинка. Кирилин спешил, Валентина как бы диктовала ему свой монолог.
— И вот ушли мы из палаточки, доставили нам с Паляваама старые балки, нам с Толей выдали персональный!.. Обиходили мы •его, занавесочки, половички — все, как мама меня учила. И тогда я полетела на материк за Олечкой, и привезла ее — точно помню, 20 ноября 1975 года. Наша Олечка стала первым ребеночком на Майском!.. Она молодец, не болела. Родилась спокойненькой, подрастала щебетухой. То Толя с ней, то я — уложу спать и бегом на буровую, документировать. Очень нам было хорошо! Забываться стали мои горести — это из-за учебы. Ну, получилось так! Я поступила в 73-м во Всесоюзный заочный политехнический институт на факультет экономики геологоразведочных работ, радовалась. Но практически я не училась — замужество, Олечка... А работала на Палявааме техником-геологом, затем горным мастером на россыпях. Сами понимаете, не в контору бегать через дорогу... А здесь, на Майском, все упорядочилось, укатались колеи. И в 77-м мы уже стали не партией, а экспедицией. Поехала в Иркутск, поступила
[248]
в Институт народного хозяйства на факультет экономики труда, заочницей... Продолжала работать техником-геологом на буровых, потом старшим техником. Суть работы я вам поясню: от личности документатора на колонковом бурении во многом зависит результат геологической работы. Особенно у нас, на Майском. Тут надо тщательно записывать всю геологию, минерализация у нас пылевидная, работаем с бинокулярами. Сульфиды в рудных зонах — все пыль. Работали при двух буровых, за это иногда доплачивали двадцать пять процентов, бывало и не доплачивали, а работать надо. При двух-то вышках не только работа двойная — двойные перебежки, а это многие километры по тундре зимой и летом... Очень хороша тундра летом! Цвета у нее не яркие, но выразительные, радующие. Так все приглянулось, своим стало. Куда отсюда уедешь? Пока мы нужны, пока силы есть — здесь будем...
Защитила диплом с оценкой «четыре». Анализировала причины текучести кадров. Погордилась сама перед собой — как же, я, Петра Архиповича дочка из «партизанской деревни» —с высшим образованием!.. Сейчас работаю участковым геологом на буровых. Вот отдала Нине Коноваловой пятую буровую, сама бегаю на шестую — от поселка в километре всего. Буровые с керноприемниками — у нас по сто процентов выхода кернов. Три — три с «двадцаткой» метра пробурили и достаем керн. Если трещиноватая порода — обломками достаем, если цельная, то и керн цельный, радующий. Мы «ходим» скважины до полутора тысяч метров, чаще, конечно, семьсот-восемьсот. Буровые мастера, помбуры подобрались рекордисты, при безаварийности дней за пятнадцать-двадцать проходим скважину. Геологу есть работа, только поспевай!.. Теперь квартира — город, да и только. Живи, радуйся. И результаты у нас «майские», весна работы!..
