Изображение
31 июля 2012 года исключен из Регистровой книги судов и готовится к утилизации атомный ледокол «Арктика».
Стоимость проекта уничтожения "Арктики" оценивается почти в два миллиарда рублей.
Мы выступаем с немыслимой для любого бюрократа идеей:
потратить эти деньги не на распиливание «Арктики», а на её сохранение в качестве музея.

Мы собираем подписи тех, кто знает «Арктику» и гордится ею.
Мы собираем голоса тех, кто не знает «Арктику», но хочет на ней побывать.
Мы собираем Ваши голоса:
http://arktika.polarpost.ru

Изображение Livejournal
Изображение Twitter
Изображение Facebook
Изображение группа "В контакте"
Изображение "Одноклассники"

Разные люди на моем пути


Летом 1945 года меня вызывает А.А.Панюков:
— Кононович, вы любите приключения. Хочу поручить вам поднять со дна Карского моря бочку спирта!
— А конкретней, Александр Алексеевич?
— Американцы на пароходах «Сергей Киров» и «Архангельск» отгрузили для нас оборудование аффинажного завода, а немецкие субмарины летом 1943 года эти суда потопили в Карском море. Немцы знали кого топить. Я хочу вам поручить найти эти суда, произвести водолазный осмотр и решить вопрос о том, можно ли эти пароходы поднять, а если нет, то, может быть, спасти то уникальное, ценнейшее оборудование, что на них погружено. Кроме того, там много и другого груза, в том числе и спирт в бочках. Но это так, к слову... Ну, так как?
— Разрешите, через два дня я доложу вам план и подготовлю проект решения...
24 июля 1945 года состоялось совещание, на котором было принято решение о подъеме судов. Я попросил заняться подбором людей Федора Сергеевича Пирогова. Мы все работали чуть ли не сутками: сроки поджимали.
Как-то сижу в каюте и что-то вычерчиваю, вдруг слышу:
— Георгий Осипович, к вам посетитель!
Входит высокий исхудавший человек в военной фуражке с белым кантом, но без кокарды.
— Моя фамилия Ляликов. Я капитан дальнего плавания. Нахожусь в заключении. Очень прошу вас принять меня в экспедицию. Буду полезен.
— Скажите, что, когда и где вы оканчивали и кто из ваших сокурсников теперь в капитанах.
К моему удивлению и радости, он назвал Сергея Илларионовича Ушакова, «моего капитана» и еще несколько не менее значительных и уважаемых имен. Я сказал:
— Слово «гражданин» отбросьте. Я для вас, как и для всех остальных, кто меня знает, Георгий Осипович. Просьбу вашу постараюсь выполнить. А пока мойте руки, и прошу вас к столу...
Его невеселая история достаточно типична для того времени. Учебный барк «Товарищ», на котором он исполнял обязанности капитана, находился в Мариуполе, когда туда ворвались немцы. Шлюпку, на которой он попытался бежать, потопили. На допросе вежливый гестаповец сказал:
— Господин Ляликов, убивать вас мы не станем, если согласитесь поработать на одесском портовом буксире капитаном.
Предусмотрительные немцы ограничивали в топливе так, что его хватало только на выполнение портовых работ. Решили поднакопить угля, чтобы хоть до Севастополя добраться. Складывали его под койками, в рундуках, под палубным настилом. Когда угля стало достаточно, Севастополь пал. Зимой на льдине унесло в море рыбаков из Очакова. Их удалось спасти. Ляликова наградили медалью «За спасение на водах», так как на той льдине были и немцы.
Война шла к завершению. Ляликов буксировал из Одессы на Запад баржи с немецкими солдатами и техникой. Ночью отдали буксир и вернулись в Одессу. Наша авиация разбомбила эти баржи.
Ляликова назначили капитаном порта, наградили боевым орденом, перевели в Одессу на более престижную работу. И тут внезапно вызвали в Севастополь. Допрос в «Смерше», обвинение в измене и пособничестве фашизму... Решающую роль сыграла та медаль за спасение. Приговор — 10 лет лагерей. Этап, и вот он у меня в каюте. Вот и пришлось мне включать в проект решения специальный пункт о Ляликове. И его расконвоировали. Он работал у меня вторым помощником. А зимой я был назначен начальником отстоя флота в Медвежьем логу Игарской протоки, а он работал начальником планового отдела. Осенью 1946 года, когда меня там уже не было, Ляликов погиб во время пожара... Тогда мы потеряли чуть ли не сорок человек. Ляликова опознали по золотому брегету, который незадолго до трагедии прислала ему мать. Правда, брегет тут же исчез в чьих-то ловких руках, и больше его не видели.
Завхозом экспедиции был некто Швец. Этот человек перед войной возглавлял дизелестроение Советского Союза. Не раз участвовал в совещаниях при Сталине, который, зная его лично, ценил как организатора и специалиста. Его должны были откомандировать в Штаты для ознакомления с организацией дизелестроения, но вместо Америки он угодил в Дудинку с 25-летним сроком. Судьба!
Швец мог достать все, что требовалось. Я оставил ему список того, что необходимо получить в мое отсутствие, в том числе и три французских карабина системы Этьена и двести пятьдесят патронов к ним. По возвращении завхоз доложил мне, что все получено.
—Где же вы храните оружие?
— В вашей каюте под койкой.
...Я решил съездить в Норильск к Николаю Николаевичу Урванцеву в надежде получить прибор, позволяющий обнаружить потопленные суда с помощью магнитных сил.
При встрече Николай Николаевич сказал:
— К превеликому сожалению, помочь ничем не могу. Единственные «весы Шмидта», что были у нас, погибли. На пути в Красноярск затонула баржа с никелем. Для ее обнаружения мы выдали этот прибор. Его поместили на деревянный плотик и буксировали туда и сюда. Кто-то подошел к переднему краю плотика, и он, как известный вам «змей» лота Джеймса, ушел в воду. Человек спасся, а прибор погиб.
— Спасибо, Николай Николаевич. Упомянув о лоте Джеймса, вы подали мне идею: с помощью этого прибора я буду искать потопленные пароходы. А кроме того, решил использовать трал Ручкина. Если не секрет, чем сейчас заняты вы?
— О! У меня много идей и есть возможность их осуществить: буду искать уран. Убежден, что в Арктике мы его найдем. В частности, шхер Минина, бухта Бирули только слегка прощупаны. Уран там обнаружен. У нас есть две маленькие шхуны «Диорит» и «Пегматит», вот на них я туда и отправлюсь. Только никому ни-ни! — И он заговорщически приложил указательный палец к губам.
Урванцев был тогда уже далеко не молод. Но почти юношескую живость, энергию и оптимизм он не утратил. Несмотря на жестокие испытания, рабом он не стал! Такие люди не сгибаются!
Не могу забыть еще одного человека той же закалки. Домбровский — ни имени, ни отчества его я не помню — сидел в дудинских лагерях. Ученый-океанолог (в частности, ему принадлежит теория происхождения прибрежных образований типа крымского Сиваша), потомок декабриста, интеллигентный человек, аристократ духа в полном значении этого слова, он как-то легко, вроде шутя, относился к своему положению. Однажды мы с ним шли из лагерной зоны. Я показал пропуск и прошел. Домбровскому же охранник приказал:
— Стой по форме! Отзовись!
И лишь после того как Домбровский четко отрапортовал этому охраннику свою фамилию, имя и отчество, статью, по которой осужден, и срок, тот крикнул: «Проходи!» Мне было неловко и стыдно глядеть на эту моральную экзекуцию.
— Ничего, Георгий Осипович, не переживайте за меня. Что тут поделаешь? — сказал Домбровский.
Он бывал у меня дома, держался с достоинством, без какого-либо намека на суетливую благодарность. Мы много разговаривали, но никогда не касались темы постигшего его несчастья. Через три года, занимаясь перегоном финских судов, я прилетел в Норильск. Каково же было мое удивление и радость, когда я узнал, что Домбровский освобожден, получил квартиру и к нему приехала семья. Вечером он зашел ко мне и сказал:
— Георгий Осипович, давайте завтра утром встанем пораньше, и я покажу вам чудесную картину, которая открывается с вершины Шмидтихи на восходе солнца!
Сходили мы на эту гору. Вид действительно был волнующе-прекрасный: долины, в том числе и та, в которой расположен Норильск, были еще погружены во мрак, а горные вершины уже сверкали в лучах встающего светила. Небо чистое, безоблачное, но над заводами города стояло темное дымное пятно. Легкий, ласковый ветерок обвевал нас, неся ароматы трав, хвои и каких-то северных цветов.
— Вы знаете, Георгий Осипович, когда я любуюсь на эту северную красоту, забываю обо всем трудном и скверном. Знаю, как никто, что там, в этой темной долине, много страданий и горя. Знаю, но думаю не об этом, а о вечном, прекрасном, о величии природы, о силе духа и, не смейтесь, пожалуйста, о Боге.
...Григорий Абрамович Хитрин работал бухгалтером в Ростовском пароходстве, пока его не отправили в Дудинку на 25 лет. Работал он хорошо, дело свое знал, и все относились к нему с должным почтением.
Прошло 15 лет. Будучи капитаном-наставником, я прибыл в Мариуполь с заданием помочь в организации зимней морской навигации в Азовском море. Прохожу по коридору пароходства и вижу табличку: «Главный бухгалтер Г.А.Хитрин». Вот это неожиданность, вот эта встреча! Когда я зашел к Хитрину, мы обнялись, а вечером я сидел у него в гостях.
Любопытные вещи он рассказал. Оказывается, Сталин распорядился, чтобы стойких политических заключенных, не желающих умирать в лагерях, поместили в тюрьмы. Так Григорий Абрамович оказался в каземате Александровского централа под Иркутском. От отчаяния, тоски и вынужденного безделья иные опускались, некоторые сходили с ума, кончали жизнь самоубийством.
— А я, Георгий Осипович, изучил французский язык и перевел несколько произведений Эмиля Золя и Ромена Роллана. Текст снабдил иллюстрациями. Начальник тюрьмы, гуманный человек, велел мой труд переплести — у нас там была переплетная мастерская.
Хитрин показал мне три тома своих трудов в прекрасном кожаном переплете. Я увидел мелкий каллиграфический почерк и всевозможные затейливые виньеточки в стиле рококо.
— Когда Сталин увидел, что мы не умираем и в тюрьмах, он приказал отправить нас на лесоповал в тайгу. Вот это было действительно страшно. Не выполнишь норму — снижается пайка. Потом человек совсем доходит и гибнет. Да, это не расстрел и не смертная казнь, но ничуть не лучше.
— Как же вы выжили, Григорий Абрамович?
— Я бы не выжил, если бы не друзья. Они убедили кого надо не мучить меня больше и отправить просто в ссылку. Приехала Фрума Павловна, подкормила, и я выжил. Большое вам спасибо за американское теплое белье, что вы подарили, оно в тайге помогло.
— Я никогда вам его не дарил!
— Вы забыли... Это из тех запасов, что Панюков отпустил на вашу экспедицию...
Так мы сидели, переворачивая страницы своей Жизни: «старый большевик» Григорий Абрамович Хитрин и я, в ту пору еще «беспартийная сволочь».
...На ремонте «В.Чкалова» энергично действовал какой-то весьма дельный заключенный. Его громкий, властный голос постоянно можно было слышать там, где потрудней. Однажды мы с ним сцепились. Я что-то приказал чеканщику, а он мой приказ отменил и крикнул:
— Послушайте, вы! Ваше дело пароходы топить, а наше их ремонтировать!
Здорово! И в общем-то достаточно резонно. Я поинтересовался у Ф.С.Пирогова, что это за человек и почему он так агрессивен?
— Это Сергей Иванович Разин. Он конструировал и строил миноносцы, и, говорят, очень неплохие. С кем-то повздорил и вот угодил к нам. Статья, кажется, не политическая. Мужик отличный, но крутой и никого не боится.
— Отличная характеристика, Федор Сергеевич. Познакомьте нас, пожалуйста.
В обеденный перерыв, сидя в конторке у Пирогова, мы пили чай, ели какие-то жуткие лепешки из гнилой муки, которую заключенные наскребли на потопленной барже, и беседовали. Через пару лет Сергей Иванович освободился, и его назначили начальником флота. Как-то раз мы с ним даже подрались, и не на шутку. Дело в том, что я требовал людей для пополнения экипажа буксира, пригнанного из Финляндии, а он не давал. Мы погорячились, и дело дошло до кулаков. Помирились, конечно. Дружили долго. Разин достиг больших высот и был одно время главным инженером и даже исполняющим обязанности начальника Норильского комбината.
До конца дней своих он оставался свирепым на вид и дерзким на язык, а на деле добрейшим, умным и милым человеком. Его уже нет.
Вспоминаю один случай. Мы шли порожняком вниз по Енисею от Туруханска в Игарку. Было начало лета, все в зелени, в цвету. Тепло, тихо. Шли по протокам, идущим параллельно Енисею вдоль его правого берега. Перед Игаркой следовало выйти на Енисей — дальше мелко и камни.
Часов в десять вечера я прилег отдохнуть, чтобы к полуночи выйти на мостик: Ляликову доверять в узкостях было еще рано, а Закускин эти места знал прекрасно.
Работая на буксире, я и во сне научился чувствовать все повороты, смену скорости и т.д. Знал, что вот-вот должен был быть поворот влево, но я его не ощутил. Встал, умылся и вышел на мостик. «Что это?! Где мы?!» — подумал я.
— Скоро Игарка, Георгий Осипович! — сказал Николай Егорович Закускин.
— Стоп машины! Полный назад! Лотовых с футштоками на оба борта! — приказал я.
Мы полным ходом мчались прямо на камни, до которых было всего-то метров сто, не больше. А отсюда, с мостика, были видны дно и даже камни.
Задним ходом осторожно пошли назад. Потом развернулись, прошли мили четыре вверх и затем вышли на Енисей. Я был взбешен и находился под впечатлением только что пережитого ужаса: еще немного, всего несколько секунд, и мы налетели бы с полного хода на камни, и пароход «В.Чкалов», который с таким трудом спасли, отремонтировали и возвратили к жизни, погиб бы! Конечно, надо было погибнуть и мне. Что это за капитан: то зимует посреди реки, то налетает на банку, то губит пароход в реке, когда все тихо и ясно! Н.Е.Закускин что-то бормотал в свое оправдание... Я успокоился только дня через два.
— Николай Егорович, как это получилось?
— И сам не пойму... Не спал, видел, что по носу рябь: значит, камни... но как будто оцепенел...
Я сказал, что не надо ему пока плавать, попрошу, чтобы его устроили в бригаду швартовщиков. В Дудинке мы расстались, а Закускин все же вновь пошел плавать. Накануне своего освобождения, когда возник тот страшный пожар, вместе с Ляликовым погиб и он. Кто-то из спасшихся видел, как он метался в огне.
...Лет через десять на Диксоне увидел я какое-то гидрографическое судно знакомых до боли очертаний. Это же «В.Чкалов»! Капитан, почтенный гидрограф, провел меня по судну. Казалось бы, все в порядке. Но чего-то недоставало. Душа была уже не та, что в годы страданий, борьбы и побед. Быть может, я унес ее с собой? Однажды мы на судовом боте поехали ловить рыбу в бухте Лемберова. «Ермак» стоял на Диксоне в ожидании каравана, день был прекрасный, и мы решили отдохнуть. Сварили уху, поели и собрались уходить. Подошел молодой промышленник — его зимовка была рядом. Разговорились. Узнав мою фамилию, он спросил:
— А вы не знали капитана Кононовича, что поднимал пароход «В.Чкалов» у Крестовского?
— Это был я!
— Вы? Да вы тому в подметки не годитесь! Только и сходства что фамилия!
И он рассказал, как в жуткий шторм погибал пароход, как молодой капитан, гигантского роста, неимоверной силы и храбрости, его спасал. Поведал о восстании каторжников, о красавице, жившей на острове, о дуэли этого капитана с одним охотником из-за нее. Романтичен был конец рассказа: спасенный пароход под белоснежными парусами уходит из места трехлетнего своего плена и скрывается за островами.
— Кто это все вам рассказал?
— Никто не рассказал, я сам видел и все помню.
— Ты не сердись, я пошутил, мы действительно лишь однофамильцы с тем капитаном.
— То-то!
Расставшись со своим пароходом и перейдя на должность руководителя флота Норилькомбината, я почувствовал, что относительное благополучие, обеспеченность и достаток начинают меня затягивать, засасывать... Нельзя так! Надо вновь вернуться на море, чего бы это ни стоило. Панюков понял мое состояние и приказал откомандировать меня в Министерство морского флота для продолжения службы по специальности. Конечно, это только звучало так. Никто меня не запрашивал, никому я в этом министерстве не был нужен. Просто я увольнялся по собственному желанию и отправлялся в неведомое пространство искать свою долю. В сентябре 1946 года на пароходе «Армавир» я прибыл в Мурманск...

Пред.След.