Вот бывает же так: работает летчик десять-двадцать лет, и все, что связано с так называемыми чрезвычайными происшествиями, благополучно проходит где-то в стороне от его трасс. Ни мотор не откажет, ни лед не ляжет смертельным грузом на переднюю кромку крыла, ни шасси не подломится даже на самом захудалом аэродромщике. Конечно, люди могли сказать: везет Комарову. Что ж, может, и везет, но разве забудешь все то, что осталось за плечами после «Терки» — так называли курсанты летную теоретическую группу — и первого полета на «аврушке». Это был 1927 год, и «Терка» была самой настоящей теркой: парням, окончившим всего семь классов, пришлось в полгода постигать математику, аэронавигацию, теорию полетов. Да еще изучать «Авро-80» и ее мотор. Конечно, теперешняя молодежь только, может, по рассказам знает про «аврушек» и ротативные двигатели, у которых коленчатый вал стоит на месте, а мотор вместе с винтом вращается. А ему довелось именно на такой машине выходить в первые самостоятельные полеты.
С тех пор через руки Комарова, как и через руки многих других пилотов, прошли штурвалы самолетов десятков марок и типов. От «аврушек» до быстрокрылых, юрких «Яков» и тяжелых транспортных машин. И за все эти годы он обходился без чрезвычайных происшествий.
Но вот бывает же так: стоит иному пилоту в кои веки раз полетать пассажиром, и все пойдет кувыр¬ком... Это случилось давно, вскоре после войны. Однажды в далеком северном порту затрясли моторы. Тряска началась на земле, и когда механики докопались до сути, стало ясно, что на этот раз в Москву Комарову возвращаться пассажиром.
[88]
И оказия подвернулась тут же: на огромном и нелепом
«кондоре» Титлов летел на Большую землю. (Тогда на полярных трассах кое-где еще летали машины подобных марок.) «Кондор» был так велик, что от ветра его моторов иной раз с домов слетали крыши. И тяжел, как куль с песком. При всей своей силище он с трудом тащился со скоростью в 200 километров. Однако летал... И Комаров, закинув в багажник спальный мешок и чемоданчик, сел у иллюминатора. Пока «кондор» бежал по полосе, Комаров увидел вдали, в сторонке от рулежных дорожек свой «Ли-2». Это, конечно, мистика — разные там предчувствия, но тогда почему-то показалось пилоту, что он навсегда оставлял свой старенький, верный воздушный корабль, да и корабль, словно прощаясь с командиром, сиро склонил к земле головастые мотогондолы...
Остаться бы на земле, подождать, пока привезут новые моторы, но... «кондор» уже залез за низкие, сырые облака и натруженно тянул на запад. Комаров хотел было соснуть, как вдруг оборвалось гудение одного, а потом и другого мотора. Продолжали реветь только два. «Кондор» стал валиться на крыло. Титлов хотел выровнять тяжелую машину, дал полный газ последним из оставшихся в живых моторам, но и те не выдержали, захлебнулись от перегрузки. Свист воздуха в щелях двери да старческое скрипение «кондора» ворвались в притихший фюзеляж машины, камнем падавшей вниз, к земле.
В крутом пике Титлов пытался удержать «кондора» от крена. Когда сквозь туман пилот увидел снег, рванул штурвал на себя, чтобы вывести машину в горизонтальное положение и посадить ее. Но «кондор», задрав нос, грохнулся о землю хвостом и затем всей громадой упал плашмя. Когда Комаров очнулся, его уже оттащили от искореженного «кондора». Вместо фюзеляжа — свалка металлолома, моторы оторвались, отлетели далеко вперед и зарылись в снег исковерканными лопастями винтов.
Все обошлось сравнительно благополучно: все остались живы, здоровы, только Комаров сильно ударился головой и сначала потерял сознание. Он пришел
[89]
в себя, но боль в левом виске так и не стихла. Летчик словно не замечал ее, смастерил из обломков «кондора» палатку, склепал из жести несколько печек, и люди грелись тем, что жгли остатки бензина, масла и вообще все, что могло гореть.
Их искали восемнадцать суток, а они сидели на льду Байдарацкой губы, делили на сотые доли бортпаек и не знали, что будет дальше.
Потерпевших аварию нашел и вывез на землю Илья Павлович Мазурук. Титлов вскоре снова ушел в полет, но теперь уже на новеньком «Иле», а для Комарова начались бесконечные хождения по госпиталям, консилиумы у окулистов, которые четырнадцать раз копались в его левом глазу. Комаров осунулся, стал нервным, вспыльчивым и каждый раз со страхом ждал приговора — «не годен».
Чем дольше молчали врачи, прочитав историю его болезни, тем острее чувствовал Комаров, что больше не летать по северным трассам, где от Уэллена до Архангельска ему был знаком каждый порт, каждый клочок береговой тундры. И не видать ему ни Диксона, ни Тикси, ни дружков-пилотов и ребят из заполярных аэропортов. Странные они люди все же, эти ребята. Бывало после долгих, совсем непогожих дней загрузят самолет «по самую ватерлинию» и, вместо того чтобы тут же дать «добро» на вылет, стоят, переминаются с ноги на ногу и не глядят в глаза пилоту.
— Ну, что еще? — спросит летчик.
— Да вот, в бок им копоть, пятьсот килограммов осталось... Срочно для Крестов Колымских. А с кем послать?...
— Да у меня и так под пробку! — яростно возражает летчик, хоть и знает, чем все это кончится.
— В том-то и дело, что под пробку... А люди ждут. Третий раз сегодня по радио скандалили. Да и погода — когда она еще такая будет!
Погода!... Погода явно пакостная, на пассажирских трассах в такую и не выпустили бы, но здесь свои особенные законы и, если хоть как-нибудь лететь можно, летают. Здесь не Большая земля и, если срочный
[90]
груз летчик не привезет, никто не привезет. И командир корабля сдается: — Ладно, грузи...
Потом долго «бежит» по замерзшей бухте и удивляется: что это так тяжело отрывается машина?... Ругает отдел перевозок, диспетчера, погоду, а сам отлично знает, что не ушел бы он с Диксона без этих чортовых пятисот килограммов для Крестов Колым¬ских. Вот как бывало в полярной авиации...
Приговор врачей был короток: «По состоянию здоровья...», и так далее. В общем конец. Конечно, Комаров мог уйти на пенсию — свое отлетал! Но он пошел к начальству, просился в какой-нибудь отряд. Его не пускали, он ругался, доказывал. Понимал — правильно не пускают, а ругался. И все же вернулся в полярную авиацию. Но уже не пилотом, а «авиационным специалистом». Есть такая должность. Если ее расшифровать, то получится — комендант аэродрома.
И вот вскоре пошел слух по побережью от Архангельска до Уэллена, что в порту, где появлялся Комаров, дорожки укатывали «на все сто», комнаты для экипажей всегда натоплены и прибраны, как на праздник, и поваров будто подменяли. Самого Комарова всегда можно было найти на поле Он вечно возле машин и, если что не ладилось, лез на стремянку и отходил от моторов только вместе с механиками. А они- народ известный — уж не лягут спать, пока все не будет в полном порядке.
И вдруг, в году пятидесятом, пропал Комаров. И почти год никто не видел его ни на Большой земле, ни на побережье. Объявился он далеко, в приполюсных широтах, на льдине научной дрейфующей станции «Северный полюс-2», куда улетел зимовать с группой ученых.
О дрейфе той, второй после папанинской станции еще будут написаны книги, увидят люди жизнь этого лагеря и в интересных фильмах. И вот когда на киноэкране появятся гидрологи, синоптики, магнитологи, рядом с ними зрители увидят человека невысокого роста, сухощавого и быстрого в движениях. На козырьке старенькой пыжиковой шапки — огромные, в резино-
[91]
вой оправе очки-светофильтры, какие носили авиаторы и мотогонщики лет двадцать тому назад, за плечами — пятизарядный винчестер, в промасленных, потрескавшихся от мороза руках — ледовый бур или пешня, слесарная ножовка или плоскогубцы. Это и есть Михаил Семенович Комаров — знаменитый в Арктике комендант ледовых полей.
И, конечно, в фильмах будет показано, как люди не раз спасали свою льдину от воды и трещин. И тогда главной фигурой в этих отрывках будет Комаров с его неутомимой энергией, энтузиазмом, неистощимой выдумкой и смекалкой.
... Весной 1951 года вешние воды затопили тяжелый пак лагеря «Северный полюс-2». Вода была всюду. Она собиралась целыми озерами и бежала ручьями, катастрофически быстро размывающими лед; вода хлюпала в крепких, промазанных ворванью сапогах, промочила полы палатки и спальные мешки. Вода давила на льдину своей страшной тяжестью, и с каждым днем льдина все больше погружалась в океан. Пак вот-вот собирался осесть так низко, что с соседних льдин на него могла ринуться вода и смыть площадку синоптиков, аэрологов, магнитную обсерваторию и весь дрейфующий лагерь.
Люди бурили лед, стараясь спустить в шпуры воду, но шпуры оказались слишком малы. Надо было сверлить широкие отверстия. Но чем? Начальник станции Михаил Михайлович Сомов собрал всех в кают-компанию и приказал думать: что делать? В кают-компанию не пришел только Комаров. Оказалось, что он давно уже над этим думал, а теперь рубил зубилом крепкий газовый баллон. Распрямив металл, он нарисовал на нем мелом что-то похожее на лепестки огромного цветка и снова принялся за зубило. Постепенно у него в руках появлялось трехлепестковое сверло диаметром двадцать сантиметров. Два дня мастерил свой бур Комаров, а люди уже перестали верить в успех и грузили оборудование на нарты.
Ночью Комаров и Курко ушли за крайнюю палатку и, стоя по щиколотки в воде, принялись бурить.
— Возьмет? — спросил Курко.
[92]
— Если не пробурим — бросим в майну, чтобы не позориться... — сказал Комаров.
— Я вам брошу, черти неуемные! — раздался из палатки голос Сомова. — Весь день сидел просчитывал углы твоего бура, — уже выходя из палатки, пояснил Михаил Михайлович.-Должен бурить!...
Самодельный бур Комарова сработал... В первую скважину в двести миллиметров с ревом и бульканьем ринулись вешние воды, а Комаров, Курко и Сомов за ночь пробурили еще три скважины. Утром, скинув с плеч тысячетонную массу воды, льдина всплыла, стала сухой, но... удивительно безобразной. Старые трещины, размытые водой, оврагами синели то тут, то там, и льдина грозила разойтись «по швам» при первой небольшой подвижке. Зализанные лбы и целые надолбы стояли там, где еще недавно могли садиться и взлетать самолеты. Нужно было срочно «чинить» льдину. Но много ли сделаешь пешней и лопатой?...
Полярное лето пронеслось быстро. Наступала ночь, холода, запасы лагеря приходили к концу. Где-то на Большой земле люди беспокоились за них, слали тревожные радиограммы: когда будет готова площадка? Загруженные самолеты стояли в полной готовности, но дрейфующий лагерь не мог их принять.
Снова Сомов приказал: думать! И люди думали, как сделать щербатую льдину ровной? Кинооператор Яцун и аэролог Канаки предложили сделать помпу, похожую на те, что стоят на речных баржах. Ветер крутит лопасти гигантского ветряка и помпа качает воду. Все горячо обсуждали этот проект и решили делать. Но «дуй-ветер», как назвали насос полярники, черпнул несколько раз воду и замерз...
Комаров в эти дни ходил злым, небритым. Ведь в конце концов комендантом лагеря был он, он отвечал за ледяное поле. Тысячи планов и расчетов рождались в уме Комарова, и все они были неподходящими. Воду нужно качать быстро, чтобы она не успела замерзнуть в насосе. Но как качать? Какой насос поставить?
Почему-то в голову пришли мысли о пароходе. Такая громада, а движется сравнительно небольшим
[93]
винтом. А что будет, если корпус парохода застопорить на месте? Винт будет толкать воду? Должен бы... Раздобыв алюминиевую трубку, Комаров обрезал ее, приклепал с двух концов тонкие перекладинки. Вырезал из консервной банки пропеллер. Насадил его на гвоздь, вставил в трубку. Потом намотал на гвоздь нитку, опустил свою модель в стакан с водой и с силой дернул за нить. Пропеллер завертелся, но уровень воды в стакане даже не шелохнулся. Комаров вырезал винт с четырьмя лопастями. Вода поднялась сантиметров на пять и снова упала.
— Пойдешь, подлая! — радостно заворчал Комаров и принялся вырезать третий винт. Но теперь в восемь лопастей, по образцу турбины.
— Ну, как, «мозговой центр», придумал что-нибудь? — спросил вечером доктор Волович, в те годы исполнявший обязанность повара лагеря, когда люди собрались на ужин.
— Кое-что есть... Дай-ка стакан!
Доктор подал стакан. Думал, Комаров хочет пить и налил в него горячего чаю.
— Ладно, сойдет! — решил Комаров.
Люди выслушали объяснения Комарова, но после неудачи с «дуй-ветром» не верили. Уставшие после работы на расчистке льда, они хмуро молчали.
Тогда Комаров опустил в стакан свою модельку и с силой дернул за нитку. Стакан в одну секунду опустел, а горячая струя чая, перелетев через стол, плеснула на колени Сомову и Канаки...
— Игрушки все это! — заворчал Канаки, вытирая полотенцем мокрые брюки. — Чем крутить будешь? Ниточкой?...
Действительно, чем крутить насос? На льдине были моторчики всего в 2,5 лошадиных силы, а нужно было двадцать.
Но Комаров не стал слушать. Он ушел в свою палатку, разрубил железную бочку, выгнул из нее трубу. Из баллона снова вырубил крыльчатку. С лебедки снял мотоциклетный моторчик, укрепил его на треноге, а из резиновых шлангов скрутил гибкую передачу.
[94]
И когда вода, спасительная вода пошла наверх, люди бросились качать Комарова. Ночью Комаров впервые за долгие недели спал спокойно, а через два дня уже выходил на поле принимать самолеты.
Но с тех пор Комаров стал чаще засиживаться в палатке и что-то чертить, считать и пересчитывать. Никто не знал, что еще выдумает комендант. А он выдумывал такую машину, чтобы сама могла чинить и паять льдины. И, наверное, сделал бы, но в дрейфующем лагере «Северный полюс-2» еще не было ни тракторов, ни автомашин...
Появились они только в 1954 году на станциях Толстикова и Трешникова. Комаров прилетел с Задковым на посадочную площадку — подскок, устроенную на соседней льдине, с бывшего Полюса недоступности, где с начала экспедиции «чинил и паял» льдину лагеря Толстикова. И сразу же, не думая об отдыхе и чае, принялся наводить порядок на этой промежуточной льдине.
Через час на подскок с Большой земли снова прилетел Федор Анисимович Шатров. На этот раз его самолет доставил «ГАЗ-69».
И вскоре на льдине дрейфующего лагеря, расположенного неподалеку от Северного полюса, где уже стоял трактор-ледорез, появилась еще одна машина — горьковский «ГАЗ-69» — все «мотохозяйство» коменданта ледового поля.
Надо сказать, что с прилетом Комарова относительно спокойная жизнь в лагере кончилась. Ему сразу же не понравилась наша льдина.
— Братцы, — заявил он сердито, когда увидел, как бросает на посадках самолеты, — да разве так можно? Этак вы все самолеты мне переломаете...
— Вот оно, началось... — угрюмо проворчал кинооператор Яцун, кивая головой в сторону Комарова.
А тот уже раздобыл из ящика пешню, вскинул за плечи свой винчестер и зашагал вдоль полосы. Часа полтора ходил он по льду, потыкивая пешней в припорошенные снегом ледяные лбы. Потом вернулся в лагерь и будто невзначай заметил Трешникову:
[95]
— Надо бы, Алексей Федорович, народ на поле кликнуть — подломается кто-нибудь у нас при посадке...
Только часа через четыре, когда на льдине не осталось ни одного мало-мальски заметного бугорка, Комаров вытер тыльной стороной ладони вспотевший лоб и удовлетворенно заметил:
— Вот. Теперь и самолеты встречать не совестно... Комаров поселился в нашей палатке. В жилище
сразу запахло бензином и авиационным маслом, на столике и под легкими разборными кроватями появилась куча каких-то болтов и металлических шестеренок не то от трактора, не то от старинного будильника.
— Началось... — в который уж раз горестно проворчал Яцун, оглядывая со всех сторон замысловатую железяку, которую Комаров без всякого стеснения положил на столик.
Кинооператор вздохнул и устало опустился на койку коменданта. И тут же вскочил, как ужаленный: под легоньким одеялом Комарова лежали острые обрезки каких-то латунных гильз и медного провода.
— Миша, — страдальчески спросил Яцун. — Ну зачем тебе все это сдалось?...
— Темный ты человек, Женя! А если какой-нибудь прибор выйдет из строя? Мне тогда что, на Диксон бежать или в Москву, до паяльной лавочки? Вон у Шамонтьева уже что-то поломалось в буквопечатающей вертушке. Завтра с утра погляжу, может, что и переделать придется...
К вечеру Комаров снова принялся наводить порядок в лагере. На этот раз он распечатал один из ящиков, извлек наружу прорезиненную лодку, накачал ее воздухом, и вскоре посредине поселка на двух ящиках возвышалась пузатая лодка. Маленькие весла были аккуратно привязаны к брезентовым сидениям.
— Не на асфальте живем... Все может понадобиться...
За ужином Иван Максимович Шариков торжественно водрузил на маленький столик солидный и по-домашнему уютный самовар. Он глухо шумел, булькал и тихонько посвистывал. Одним словом, выглядел
[96]
так, будто стоял где-нибудь на столе подмосковной дачи, а не на льдине, дрейфующей у самого Северного полюса...
— Самовар сегодня-настоящий! — похвастал кок. Самовар на льдину домовитый Шариков привез с первой партией своего кухонного оборудования. Но ни углей, ни сосновых щепок он здесь использовать не мог; на камбузе самовар отчаянно дымил, а на улице, на морозе с ветерком в три-четыре балла — долго не хотел вскипать. Поначалу Шариков кипятил воду на чай в обычной кастрюле, переливал ее в самовар и в таком виде подавал на стол. Самовар, конечно, придавал столу более уютный вид, но Шариков был недоволен. Не было, по его мнению, «в кастрюльном» чае чего-то такого... Шариков при этом щелкал пальцами и мечтательно замечал:
— Этакого наваристого, что ли, нет в этом чае... Иван Максимович поделился своими неудачами с Комаровым. Тот ничего не ответил, обошел вокруг столика, щелкнул пальцем по сияющему никелю самовара и насмешливо заметил:
— Тоже ведь машина... В Туле делана... «Машина» глухо отозвалась на щелчок и показала
коменданту «кривую рожу».
Комаров, не долго думая, перевернул самовар вверх ногами, заглянул внутрь, потом отодрал нижнюю _ заслонку.
— Батюшки, что ты делаешь?... • встрепенулся Шариков.
— К местным условиям тульскую механику приспособить хочу. Давай-ка, Иван Максимович, водицы! Сейчас он, злодей, по-настоящему работать будет! — решительно заверил повара Комаров и водрузил самовар на газовую плиту.
Когда Шариков налил воды, комендант поджег газ. Пламя ринулось внутрь самовара, и Шарикову показалось, что даже зашумело... Вскоре самовар вовсе разошелся и по-настоящему клокотал и посвистывал. Иван Максимович налил в чашку кипятку, засыпал заварки... Причмокивая губами, снял пробу.
Чай был крутой, вкусный, настоящий...
[97]
