Дуют юго-восточные ветры. Дуют день, дуют второй, но лед пока «молчит», и пак наш вот уже пятый день словно застыл на одном месте. Попков, третий раз «засекая» местонахождение нашего лагеря буквально на одном и том же месте, видимо, сильно обеспокоен этим обстоятельством. Он почему-то вдруг подумал, что сшибается в своих сложных расчетах, и теперь «зарылся» с головой в пудовые астрономические справочники и ежегодники.
Штурман вертолета Минаков, как тень, возле Попкова. Они вдвоем за эти дни, кажется, со всех сторон «исстреляли» светило и, сдается мне, только и мечтали о том, чтобы «определиться» в точке хоть на несколько секунд подальше от прошлых координат. Но пак, как назло, застыл на одном месте. Конечно, он двигался вместе со всей гигантской массой ледового панцыря Центрального Арктического бассейна, но движения его на этот раз были так ничтожны, что точные приборы магнитолога-астронома и штурмана вертолета не могли зафиксировать дрейфа.
А юго-восточные ветры дули с новой силой...
Где-то на Большой земле бушевала пурга, и в лагере вот уже несколько дней подряд не приземлился ни один самолет.
[71]
Вчера Курко всю ночь дежурил на рации, а сегодня с утра пришел в палатку доктора, уселся на опрокинутый ящик из-под сгущенного молока, положил голову на руку и долго молчал.
— Попков все мучается: ветры дуют, а дрейфа нет... Вот погодите, ветры окончатся — начнется грохот. Это почти всегда так: поначалу ветры, а потом — подвижечка. Помнишь, Витя, как нас у Сомова двигало? Тоже сначала дули ветры, а лед стоял, будто присох к одному месту. А потом полезли ледовые поля на наш пак, и застонала четырехметровая льдинка, как скорлупка... Потаскали мы тогда на горбах своих лагерь...
Доктор, тихонько наигрывавший на аккордеоне, кивнул головой.
Да и как он мог забыть те дни, когда их льдину отчаянно ломало, а у них, как назло, вышла из строя, а попросту говоря, сгорела радиопалатка Константина Курко... Это произошло глухой полярной ночью. Горстка людей вдали от берегов Земли осталась без радио... Льды несло все дальше и дальше от родной земли, а люди не могли даже подать сигнал бедствия. Константин Митрофанович за трое бессонных суток «склеил» все же из запасных частей и полуобгоревших деталей какое-то подобие радиопередатчика, связался с Большой землей, и вскоре лагерь Сомова напевал веселую докторскую песенку на манер «
Все хорошо, прекрасная маркиза». Кончалась та песенка словами:
Да что движок! Пустое дело: радиостанция сгорела... А в остальном на льду, среди торосов-все хорошо, все хорошо!...
— А помнишь, Витя, на нас шел ледовый вал... Шел на глазах, шел со всех сторон, а нам и податься некуда было... Как он тогда весь пак не искромсал, просто уму непостижимо. А то бы нам с тобой сейчас не сидеть здесь...
Курко то ли от усталости, то ли еще от чего в тот час был настроен явно лирически. Он вспоминал полярную ночь 1951 года, когда они пережили много трудных дней и некоторые в душе даже «закаялись» еще раз ехать не только на лед, но и вообще в Аркти-
[72]
ку. Но вот они снова на льду. Впереди полный тяжелого труда год дрейфа, ледовых тревог и неожиданностей. Все знают это и снова готовы встретить трудности без страха и колебаний. Сейчас в палатке вспоминают о прошлом с улыбкой, а о будущем длин-ном пути среди льдов словно и не думают...
Тонкие стенки арктической палатки были не особенно крепкой преградой для звуков, и мелодия песенки, которую наигрывал доктор, быстро разнеслась по лагерю. Люди, свободные от вахт, потянулись в наше жилище. Пришел и сел у входа Саша Дмитриев. Поближе к доктору протиснулся Игорь Цигельницкий. А доктор тем временем мягким приятным баритоном тихонько напевал старинный романс «Ночь светла», Поистине ночь в нашем лагере светла... До одурения светла.
Потом Волович «перешел» на популярную венгерскую песенку о журавлях. Игорь вздохнул:
— Что и говорить — у наших журавлей горючего не хватит сюда забраться... — Он потихоньку достал из кармана свой лирический дневник и принялся что-то записывать.
Мягко перебирая клавиши, Волович пел. Бесхитростная и ласковая песенка рассказывала о какой-то далекой девушке, о том, как ее крепко любит парень, как радостно ему жить на земле и встречаться с любимой. Всем особенно понравился припев, и ребята вполголоса стали вторить доктору.
Люди, видно, взгрустнули. У каждого на Большой земле остались близкие, с которыми доведется встретиться лишь после долгой полярной ночи...
— Что, соколики, приуныли! — оборвал песню фоторепортер Владимир Савостьянов. Он только что влез в палатку и окоченевшими пальцами пытался расстегнуть куртку.
— Постой, постой-ка, Виталий, не шевелись! Чудный кадр! Картина, а не кадр! Все газеты с руками оторвут! — и стал быстро доставать из-за пазухи «Лейку» и пятиться назад, чтобы в кадр уместился доктор с аккордеоном.
— И подпись к снимку: «Хор полярных бродяг на
[73]
полюсе». А-а?... — упивался собственной выдумкой Савостьянов.
— Брось, Володя, пленку зря портить! — отмахивался доктор... — Вот вернусь в Москву, тогда ты меня сфотографируешь. На Красной площади или на набережной... На цветную пленку!... Здорово будет: весна, цветы, Москва за спиною...
— Одного не сниму! Только с невестой! И чтоб после этого — в гости к тебе, на свадьбу! — смеялся Савостьянов.
— Ты нам дело не порть! — остановил его Курко. — У нас уговор: по возвращении в Москву сразу откупаем зал в ресторане и играем две свадьбы: Воловича и Цигельницкого женим. Довольно им холостяками бродяжить...
— Виталий Георгиевич! — послышался с «улицы» голос Лени Разбаша. — Приготовьтесь на соседнюю площадку лететь: вертолет уже греют. Туда Шатров идет...
— Ох, и надоело мне считать эти тюки! Ты же знаешь, я к гидрологам в «мужики при лунке» приписан. Передай — пусть оставят груз на площадке. Никуда не денется...
— Ладно, я отстучу Шатрову, что к нему Дмитриев прилетит... — И Леня ушел в радиорубку.
Доктор, который, кроме работы над диссертацией, решил еще и досконально изучить гидрологию, давно передал свои бумаги и дела по приемке грузов Саше Дмитриеву. Саша один не успевал быстро оформлять, подсчитывать груз, и летчики часто требовали, чтобы их встречал доктор. В его руках дело спорилось быстрей. Конечно, летчики могли оставить груз и без присмотра — никуда бы он оттуда не делся, но в том огромном количестве оборудования и продовольствия, что шло на лед, нужен был строгий учет. Однако доктору сегодня явно не хотелось принимать грузы. И он отказался встречать Шатрова.
Через полчаса в палатку снова ворвался Леня Разбаш.
— Виталий Георгиевич, беда! Быстрей собирайтесь!
[74]
— Что такое?...
Леня протянул ему радиограмму.
— «На борту больной. Необходим доктор с хирургическим инструментом...»
Через минуту он уже схватил свой походный набор медикаментов, инструментов, запасся марлей, ватой. Но и этого ему показалось мало. Вместе с Дмитриевым распечатал остальное свое хозяйство и вскоре был «вооружен» до зубов хирургическими наборами. С двумя ящиками в руках Волович топтался на снегу возле вертолета и, пока механики грели двигатель, беспрестанно курил. Наконец вертолет снялся и ушел в сторону посадочной площадки. Вскоре над лагерем прогремели моторы «Ила» Шатрова. Все глядели вслед самолету и гадали: с кем из шести членов экипажа стряслась беда и успеет ли доктор помочь...
Доктор вернулся злой и молчаливый. Бросил свои ящики в палатке и ушел к аэрологам. А командир вертолета Алексей Федорович Бабенко, нахохотавшись вволю, рассказал о случившемся.
Никто у Шатрова в экипаже не был болен, ни с кем беда не стряслась. Просто Шатрову надоело, как он сказал, «безответственное отношение» доктора к своим обязанностям, и летчик решил отомстить Воловичу.
Он вызвал его тревожной радиограммой и заставил в течение двух часов копаться в груде ящиков, накопившихся на площадке и за все расписываться в бортовых ведомостях.
— Ох, как надул ты меня, Шатров! — горестно ворчал Волович.-Теперь хоть голову себе расшибите — не прилечу...
— Прилетишь!... — добродушно бурчал Шатров. — Палец кто-нибудь вывихнет, ты и то примчишься! Знаю я тебя ведь, не впервой...
Пальцев, правда, никто не ломал, но с тех пор, опасаясь нового подвоха, Волович регулярно встречал и провожал каждый самолет.
Как-то рано утром в лагере опустился самолет
Матвея Ильича Козлова. Того самого Козлова, который летал с папанинской экспедицией на Северный полюс. В этот день Козлов «поперек» Ледовитого океана шел
[75]
с Полюса относительной недоступности на Северный полюс, к отряду Михаила Емельяновича Острекина.
Самолет не успел остановиться, как из него вылез фотограф экспедиции, обвешанный ящиками и сумками с фотоаппаратурой. Ему явно повезло. Кроме того, что он был фотокорреспондентом журнала, его сделали еще и фотографом экспедиций. Поэтому он уже успел слетать на восток, в лагерь к Толстикову, а сейчас прибыл к нам.
Фотограф сообщил, что там, на востоке, на «Северном полюсе-4», все готово. Даже телефон в лагере работает. А затем он занялся полярниками и весь день мучил их, фотографируя у приборов и у лебедки, в палатках и на камбузе.
Впрочем, и без этого сообщения «Северный полюс-3» прекрасно знал о ходе работ по организации лагеря Евгения Ивановича Толстикова. Из коротких радиограмм, которые слушали Разбаш и Курко, из рассказов летчиков, день и ночь мотавшихся между нашей льдиной и землей, мы знали, как был заложен тот городок на дрейфующих льдах океана.
Поисками льдины для «Северного полюса-4» занимался полярный летчик Михаил Алексеевич Титлов. С самого начала экспедиции он по нескольку раз подолгу летал над льдами. Но на первых порах его полеты были безрезультатны. На земле стояли солнечные, ясные дни, а над океаном плавали сырые туманы. Они-то и затрудняли поиски подходящей льдины для «СП-4». Титлов осмотрел и нанес на карты десятки мало-мальски подходящих льдин. На оперативных совещаниях у Бурханова особенности этих льдин всесторонне обсуждались, словно взвешивались, и браковались.
Наконец за 75-й параллелью Титлов увидел большую белую площадку. На фоне сероватого молодого льда она заметно выделялась и словно была специально приготовлена для лагеря как раз на тех координатах, на которых намечалось высадить «СП-4». Вскоре там была основана научная станция, над которой с того часа развевался алый флаг нашей страны... Под вечер окоченевший от мороза, посиневший от
[76]
усталости фотограф залез к нам в палатку, закурил сигарету. Отдышавшись, он заговорил:
— Да, братцы! Забыл вам рассказать. Такие две истории произошли на востоке — хоть роман пиши!
— А ну, давай выкладывай, бессовестный ты человек! — напустился на него Саша Дмитриев. — Целый день у нас, а, это самое, молчишь, скрываешь новости.....
— Да что их скрывать, пожалуйста! — и, усевшись поудобней на складной коечке, он начал рассказ.
Вместе с Титловым льдину искал и Виталий Иванович Масленников. Это отличный пилот. Живет в Москве, а по московскому адресу его никогда не найдешь: он вечно летает где-то в Заполярье, а домой возвращается, кажется, только затем, чтобы встретиться с друзьями-художниками. Нужно сказать, что Виталий Иванович-сам художник. И хотя в Москве бывает он редко, все же нашел время, чтобы окончить художественную студию.
Так вот, совсем недавно вместе со штурманом Валентином Ивановичем Аккуратовым Масленников произвел посадку на льдину, которую хотели «определить» для Толстикова. Все шло нормально, и когда уже затихли моторы, Виталий Иванович и бортмеханик Иван Крючков вышли осмотреть площадку, подготовить ее к взлету.
На их пути вставали причудливые ропаки и заструги. Спрессованный стужей и свирепыми ветрами, снег гудел под ногами и не поддавался под ударами лопаты. Пришлось прихватить пешню и, конечно, карабин.
Постепенно отходя от самолета, Масленников и Крючков срубали ропаки, разравнивали заструги. Почувствовав усталость, Виталий Иванович снял с плеча карабин, воткнул его в снег, а сам двинулся дальше. Затем он решил передохнуть.
Вокруг в молчаливом спокойствии возвышались нагромождения ледяных глыб. Много раз видел их Масленников, но каждый раз они по-новому волновали душу художника своеобразной игрой красок. Вдруг легкий крик привлек внимание летчика: впереди, где метрах в двадцати чернела фигура Крючкова, стоял
[77]
огромный взлохмаченный белый медведь. Приподняв морду, он с недоумением глядел на механика и шумно тянул воздух носом.
Масленников заметил: тихим осторожным шагом Крючков начал отступать. Вот он поднял с земли черный флажок, один из тех, которые втыкают в снег, чтобы обозначить взлетную полосу. Боясь споткнуться о заструг, Крючков медленно приближался к пилоту.
Шаг, еще шаг...
«Умка» немного постоял, поднялся на задние лапы и тоже пошел вперед.
Шаг человека — шаг зверя...
Масленников, застыв на месте, думал об одном: «Только бы Крючков не кинулся бежать. Тогда — конец...» Но Крючков и сам понял это: отступал не торопясь.
Вот механик поравнялся с Масленниковым. Пилот поднял пешню, вытащил нож. Это было все, чем они могли защититься от- «умки».
И теперь уже вдвоем, шаг за шагом, они начали отступать. К пешне и ножу прибавился еще и флажок, крепко зажатый побелевшими пальцами механика. Скосив глаз на Крючкова, пилот прошептал одубевшим голосом:
— Брось ему флажок!...
«Умка» ловко схватил полыхнувший на ветру флажок, вцепился в него зубами. И пока зверь размышлял, что это такое, люди повернулись к нему спиной и сделали отчаянный бросок, отделивший их от медведя еще метров на двадцать.
Заметив этот маневр, мишка бросил в клочья разорванный несъедобный флажок и снова двинулся вперед. Теперь его глаза уже горели каким-то злым огоньком, ноздри раздувались. Рявкнув, он выпрямился во весь свой гигантский рост и быстрее пошел вперед.
— Шапку!...
Пока мишка рвал шапку, они успели «прыгнуть» еще на двадцать шагов. И, когда бежали, заметили: от самолета к одиноко торчавшему на белом снегу карабину тоже осторожно шли люди. В какую-то долю секунды Масленников сообразил, что люди не могут
[78]
бежать к карабину: мишка увидит их и поторопится закончить свою охоту...
И хотя зверь, должно быть, не заметил ни Аккуратова, ни других членов экипажа, приближавшихся к карабину, запах человека, который «умка» вдохнул в себя, разрывая шапку Крючкова, сделал свое дело: он глухо зарычал, угрожающе оскалил пасть. Вот он уже присел, чтобы сделать гигантский смертельный прыжок...
Но прежде чем мишка рванулся вперед, за спиной Масленникова и Крючкова щелкнул выстрел. Зверь рявкнул, припал на заднюю лапу и волчком завертелся на снегу, по которому уже расходились кровавые пятна.
Когда люди опомнились, зверя не было. Следы его уходили далеко и исчезали где-то у полосы синеющих разводий.
— Что же ты не стрелял второй раз? — спросил Масленников Аккуратова.
— Почему?... Карабин кто заряжал? Ты?
— Ну я... — ничего не понимая, ответил Масленников.
— Ну, так вот, в нем всего один патрон был... — ответил Аккуратов, разжигая свою неизменную трубочку.
— Ну, а потом что было? — нетерпеливо спросил рассказчика Дмитриев.
— А потом... Потом Масленников снова ушел от самолета. Но теперь на его плече рядом с походным мольбертом висел карабин. В магазин он утопил четыре новеньких, надежных патрона, пятый дослал в казенник...
Говорят, что в альбоме пилота-художника появился набросок еще одного арктического этюда.
— Интересная история, что и говорить... Да и Масленников молодец — выдержал характер... — заметил кто-то. — А вторая история?
— Ну, эта — про чукчу, которого на льдине в океан унесло...
В ту ночь на мысе Шмидта показывали кинофильм. В середине сеанса из клуба вызвали командира вертолета Василия Емельяновича Мельникова и подали ему радиограмму. В ней сообщалось, что два дня назад
[79]
с мыса Биллингса, где расположился один из колхозов Чаунского района Чукотского национального округа, на льдине унесло в море охотника Голяыргына. В радиограмме указывалось направление движения льдины и сила ветра. Но ведь прошло два дня... Где искать человека? Куда его унесло за это время?
Экипаж вертолета всю ночь готовился к полету и рано утром, чуть забрезжил рассвет, был в воздухе. Не торопясь, почти над самыми льдами шли курсом на север. Час, второй плыли внизу, изломанные на большие и малые куски, льдины. На черной воде резко выделялись их белые обломки. Но человека нигде не было видно.
Мельников поднялся выше. Прошел еще час. И когда пилот уже хотел повернуть на восток, далеко впереди, на крохотной льдинке, показалась черная фигурка человека. Чтобы не испугать охотника невиданным еще в здешних краях вертолетом и шумом его лопастей, Мельников несколько раз сделал круги над льдиной. Голяыргын бегал по небольшой площадке, махал руками и, должно быть, что-то кричал. Через несколько минут вертолет уже висел над охотником.
Но сесть не было возможности: маленькую льдинку, на которой вот уже двое суток плавал в холодном море человек, «выдавливало» из-под вертолета сильной воздушной струей его лопастей. Стоило вертолету спуститься ниже — льдина словно выскальзывала из-под него и в следующее мгновение уже покачивалась на волнах где-то сбоку.
Тогда командир вертолета приказал борттехнику Прохорову размотать бухту крепкой веревки, привязать один конец ее к машине, на другом завязать петлю-удавку и бросить вниз. И когда веревка накрепко обхватила тело охотника, вертолет начал медленно подниматься. Так они и летели. Вверху — вертолет, а внизу на веревке — охотник... Через несколько минут под ними показалась большая и надежная льдина. Мельников опустился на нее, и вскоре Голяыргын уже сидел в кабине вертолета и, выпив стопку спирта, сладостно затягивался дымком ароматной сигареты...
[80]
— Ну, аргонавт, — весело крикнул Мельников, — теперь домой!...
Охотник плоховато знал русский язык, но слово «домой» понял.
— Домой, домой! — радостно закивал головой Голяыргын.
И вертолет лег курсом на берег. Все шло хорошо, злополучная льдина исчезла из виду, когда Голяыргын вдруг принялся просить вернуться на лед: впопыхах он оставил там свой карабин и теперь не хотел возвращаться домой без верного оружия... Правда, вскоре он успокоился, махнул рукой на потерю и с любопытством разглядывал машину.
В поселке люди встретили Голяыргына с удивлением и никак не верили, что он прилетел домой на этой странной, еще не виданной в здешних краях машине. Но машина стояла вот тут, рядом, к ней можно было подойти, потрогать и убедиться в том, что действительно Голяыргын вернулся на ней в родной поселок.
А охотник ходил около вертолета, улыбался и нет-нет, да и гладил рукой приклад новенького карабина.
Все с интересом слушали фотографа, который уже отогрелся и, засунув руки в фотомешок, заряжал новые кассеты. И безбожно хвастал:
— Там, на льдине Толстикова, наш вертолет здорово работает. День и ночь трудится Мельников и его люди. А ваш как? Летает?
— Наш — на все сто! — солидно заметил Яцун. — Отлично работает. Слышишь, загрохотал? Снова в путь собрался!
Мы вышли из палаток. Вдалеке, сухо погромыхивая двигателем, стоял красный, с зелеными длинными лопастями, вертолет нашего лагеря.
