Полярная Почта

Сезон 1980 года прошел без моего участия. Пока я маршировал на плацу, проходя послевузовскую программу мнимого превращения вчерашних разгильдяев в лейтенантов запаса, на просторах колымской тундры происходили удивительные события.

С подачи завсегдатая нашего дома в Черском мерзлотоведа географического факультета МГУ Алексея Архангелова, на практику в Приморскую партию прибыла команда московских студентов, большая и колоритная. С собой они прихватили своего бывшего сокурсника, некоего Володю Варлашина, одного из самых причудливых людей, с которым мне тоже доводилось сталкиваться.

Варлашин не без гордости рассказывал о себе, что его отец был крупным морским офицером, мать — балериной. Во время своей собственной флотской службы он, вероятно, неожиданно для себя самого оказался в стройных и бесчисленных рядах КПСС. Но внутренний запас конформизма в Варлашине оказался невелик, и спустя несколько лет, уже попав на работу в Верхне-Индигирскую экспедицию, он вызвал некоторый переполох неслыханным по тем временам добровольным выходом из партии, привлекши таким образом к своей скромной особе внимание районного КГБ.

В МГУ Варлашин доучился до второго курса. Как молодой перспективный коммунист, он оказался единственным студентом в факультетском парткоме. Однако в нем оказалось слишком много иронии, чтобы оценить такой прекрасный по тем временам карьерный шанс. О своем пребывании на заседаниях парткома он задолго до времен дозволенного сверху либерализма отзывался самоиронично и даже желчно. Единственным светлым пятном в его воспоминаниях об идеологических камланиях на парткоме был всесоюзный любитель животных Николай Дроздов, тихонько дремлющий в дальнем от докладчиков углу.

Затем в Варлашине внезапно прорезался обостренный интерес к театральной жизни. С присущей ему аурой непринужденно общительного человека, почти мгновенно входящего в любую новую компанию, как патрон в обойму, он ухитрился поступить в театральный институт, где и прогусарил полтора года. С тех пор его красочный и бойкий фольклор пополнился бесчисленными повествованиями о столичной богеме, ее персоналиях и своей исторической, хотя и кратковременной, роли в судьбах отечественного театра.

Потом Варлашина вдруг накрыла волна нового увлечения. Он вознамерился поступить в Литературный институт. Вероятно, ему там сказали, что для серьезного занятия таким серьезным делом, как литература, необходимо серьезное знание жизни. Какое-то время он познавал ее в качестве наездника на ипподроме, потом еще в каких-то экзотических занятиях. В один прекрасный день лихого наездника разыскал его друг по МГУ Володя Евсеев и увлек перспективой познакомиться с новыми горизонтами жизни на Крайнем Севере. Сюда Варлашин и приехал со своими бывшими сокурсниками, в отличие от них застряв в Якутии на одиннадцать лет. Его сокурсники, промелькнув болидами на нашем экспедиционном небосводе, оставили яркий и долгий след в памяти, но Варлашин, причудливо сочетавший в себе легкость и даже легкомысленность с сердечностью и искренним интересом к людям, здесь вне конкуренции. И вот уже двенадцать лет щемит от его нелепой пропажи без вести, не в безлюдье северных дебрей, а где-то в Подмосковье, в самом начале нового российского лихолетья...

В рядах ИТР также произошло пополнение. Появился Шурик Фролов, однокурсник и студенческий друг Андрея Владимирова. Он уже отработал в Верхне-Индигирской экспедиции два года, сначала здесь же, на Нижней Колыме, на поисковом бурении на Пантелеихе, затем в истоках Индигирки. А потом попал под напористое обаяние Шефа, и его вечно кудлатая рыжевато-белая голова, изрекающая чуть прифененный краснопресненский фольклор, много лет светилась в команде, спаянной испытаниями арктического приморья. В том году ему неожиданно привелось вместо геологических открытий совершить археологические.

Снова перед сезоном было шумное застолье молодых мужиков, переполненных дерзкой уверенностью в своей силе и в том, что какие бы опасности ни ждали впереди, уж их-то костлявая старуха с косой непременно обойдет стороной.

Не обошлось без общепринятых в северных компаниях подначек. Антон, перед приездом студентов успевший из соображений тундровой гигиены побрить голову наголо и сразу приобретший абсолютно уголовный облик, был преподнесен студентам, как человек, только-только освободившийся, очень нервный и скорый на руку. Поэтому во избежание эксцессов к нему следует обращаться не иначе, как Антон Филатович. Студенты поверили в это сразу и безоговорочно, особенно когда во время застолья Антон вошел в роль и как бы от досады на судьбу-злодейку вдруг вогнал в стол нож, а потом для полноты образа аккуратно вылил стопку водки Варлашину на голову. Лишь посреди сезона они с облегчением сообразили, что ничего страшного, можно и без «Филатыч».

Поделив прибывших студентов, включая наших прошлогодних свердловчан Валеру, Володю и Серегу, оклемавшихся от трихинеллеза и не убоявшихся вернуться туда, где они его подцепили, господа ИТРы распределили районы работ и, нимало не сумняшеся, (любимое выражение Шефа), отправились в путь.

Ткачев, найдя мне замену в лице могучего и не по возрасту солидного московского студента с приличествующей такой стати кличкой Батя, отправился изучать береговые обнажения реки Коньковой, текущей на границе низменной Халлерчинской тундры и невысокого плато к западу от нее. Плавание по этой речке он потом долго вспоминал, закатывая глаза от ностальгии по непуганым сохатым, укрывающимся летом на здешнем тундровом ветерке от комаров. С меньшим удовольствием вспоминал он утрату компаса. Изучение одного из промерзших береговых песчаных обрывов Коньковой чуть не кончилось для него плохо. С трудом вскарабкавшись на крутую стенку, возвышающуюся над речным плесом, только он вознамерился приступить к ее изучению, как вдруг увидел зазмеившие-ся трещины в грунте и услышал шуршание осыпающегося песка. У него хватило ума не раздумывать о причинах и следствиях этого явления, а со всей силы своих длинных ног сигануть в сторону. Соскользнув по обрыву к кромке воды, он с некоторым содроганием увидел, как пласт оттаявшего на солнце грунта ринулся вниз, приподнял и мгновенно сломал лопату, словно спичку, смахнул выложенный на уступ компас и с шумным плеском рухнул в воду.

Река Коньковая оказалась геохимической загадкой. В ее донных илах на многокилометровом протяжении спектральным анализом было установлено содержание золота, вполне приличествующие околорудному ореолу крупного месторождения. Между тем мощность рыхлой толщи над скальным цоколем арктической низменности в этой ее части — до полутора-двух километров, а расстояние до ближайшего обнажения пород, которые можно принять за коренной источник золота — сотни километров. В минералогических пробах из разрезов рыхлой толщи экспедиционные минералоги обнаруживали до десятков тонких чешуек золота, да еще и мелкие значки платины в придачу. Возможным объяснением ми-нералого-геохимического феномена Коньковой является высказанная лет сорок назад догадка, что эта река наследует древнюю долину Колымы. А вообще похоже на то, что наши традиционные представления об очень ограниченной миграции драгоценных металлов в условиях полярной низменности далеки от реальности. И напрашивается вопрос — сколько же такого тонкочешуйчатого золота вынесла на шельф древняя и современная Колыма за миллионы лет?

Водораздел рек Коньковой и Чукочьей, нынешняя вотчина Петра Михайлова — невысокое плоское плато с абсолютными отметками до 80 метров, сложенное плейстоценовыми сильно льдистыми суглинками, внешне напоминающими лессы, ветровые отложения сухих степей. Высадив здесь большую команду студентов, в будущем не состоявшихся, как мерзлотоведы (никому, впрочем, не нужные в базарно-рыночной экономике), зато пополнивших стройные ряды столичных финансистов, он из педагогических побуждений поначалу устроил заходы по тундре на полсотни километров. Благо, местный плотный, почти не оттаивающий летом грунт, лишенный непролазных зарослей, присущих более южным районам, по проходимости приближается к гаревой дорожке. Здесь глаза юных географов вволю усладило зрелище мерзлотных форм рельефа, вошедших в отрядный прибауточно-песенный фольклор, типа «Ай, пойдем, зайдем за байджерах», распеваемый в присутствии симпатичной студентки Натальи.

В одном из обрывов реки Чукочьей в обычном на вид торфяном обрыве обнаружились прожилки странных серых кристаллов. Позже удалось расшифровать их состав с помощью рентгеноструктурного анализа. Кристаллы оказались медьсодержащими природными битумами. Такие битумы — продукт окисления углеводородов, том числе нефти, просачивающихся по трещинам с глубины и охотно сорбирующих по пути всевозможные металлы. Если вспомнить двухкилометровую мощность рыхлого чехла Приморской низменности, а под морем, наверное, и того больше, плотную четырехсотметровую покрышку мерзлых пород, то налицо основные условия для накопления нефти и газа. А если учесть общее сходство шельфа восточного сектора Российской Арктики с таковым в Прадхоу-Бэй на Аляске, что между мысом Барроу и устьем Маккензи, откуда откачено больше миллиарда тонн нефти, то темный призрак черного золота рано или поздно замаячит и на здешних берегах.

По берегам рек верхнеплейстоценовая толща, на половину объема сложенная мощными линзами грунтового льда, подмыта на прижимах русла, где время от времени в воду с грохотом обрушиваются огромные блоки изъеденных оттайкой пород, только успевай отскакивать, если оказался рядом. «Едомой» или «талом» назвали ее русские первопроходцы еще в XVII веке. Почти все возвышенные пространства в Колымской тундре сложены этой едомой, обладающей сладковато-гнилостным запахом. При размыве толщи, случалось, на берег вываливались туши мамонта — на радость местным охотничьим собакам, песцам, волкам, лисицам и медведям. Говорят, и люди пытались жарить темно-красную мамонтятину, да только на сковородке она превращается в какую-то мало аппетитную слякоть.

А уж двухметровыми бивнями здесь и вовсе никого не удивить. Вообще берега тундровых рек местами сплошь забиты костями крупных животных плейстоцена — мамонтов, лошадей, бизонов, овцебыков, гигантских оленей, широколобых лосей, шерстистых носорогов, пещерных львов и медведей. Какая причудливая смесь Арктики и африканской саванны! Недаром плейстоценовый ландшафт северных низменностей принято называть тундростепью.

Когда-то эти равнины уходили далеко на север по дну обмелевших в ледниковый период морей. В сухом холодном климате на свободном от льдов пространстве прекрасно росла трава высотой в рост человека, кормившая огромные стада мохнатых исполинов. А исполины кормили хищников, включая дерзких и умелых двуногих. Как жаль, что голоценовое потепление убило этот уникальный мир. Выжили только двуногие, да сильно измельчавшие лоси и олени. В Америке, правда, еще и бизоны, но и те чуть не отправились в небытие вслед за мамонтами. И все из-за того, что сиу, ожившие из эллинских мифов бесстрашные кентавры с раскрашенными лицами, сросшиеся воедино со своими полудикими скакунами, под предводительством Бешеного Коня и Сидящего Быка наголову разгромили в 1867 году хваленую федеральную кавалерию. И тогда бизонов истребили почти полностью, чтобы лишить непокорные степные племена основы их жизни. А далеких потомков тех людей, что уверенно шли когда-то мимо Анюйского вулкана в будущую Америку, загнали в резервации. В 1873 году недобитый индеец по имени Бродячий Койот (да пребудет вечно его благородная душа в заоблачной прерии, благословенной обители Гитче-Маниту) укрыл в резервации последних недобитых бизонов, спасши этот род от полного уничтожения.

Значительно больше повезло овцебыкам, укрывшимся от бледнолицей жадности и бесцеремонности в гренландских снегах.

Возможно, самая смелая и красивая научная мечта последнего времени — возродить с помощью генной инженерии плейстоценовый биоценоз, в первую очередь мамонтов, и заселить ими арктические берега. Пожалуй, трудно найти для этого более подходящее место, чем сильно обезлюдевший в последнее десятилетие российский Северо-Восток. Кое-где здесь остались реликты тундростепной флоры — злаковые травы, перистые веточки ковыля, но если почву удобрить мамонтовым, а для начала хотя бы и бизоньим навозом, то может и трава станет повыше и погуще...

За Чукочьей, через Гальгаваам — Гусиную реку, оправдывающую свое название стаями водоплавающей птицы числом в десятки, а может и сотни тысяч, через Большую Куропаточью до Алазеи и еще дальше на запад уходит бесконечная болотистая тундра, едва возвышающаяся над уровнем моря, подмывающего во время приливов линзы грунтового льда в невысоких обрывах, откуда вываливаются кости гигантов прошлого мира. На обрывах рек гусей и уток караулят зоркие охотники — тундровые орланы, своим достоинством и непугливостью побуждающие вспомнить завет Маугли «Мы с тобой одной крови, ты и я» и пожелать им доброй охоты.

Население этой обширной земли — редкие чукчи и якуты, охотники за пушниной и рыбаки, общительный и дружелюбный народ, да еще торговая фактория под присмотром цепкого хитроватого русского мужика по фамилии Кочкин. Этот Кочкин обладал явными ухватками купцов из Компании Гудзонова залива, менявшими у туземцев ружья на кипы мехов, по высоте равные длине ружья. Охотники его не любили.

Неожиданное видение в тундре — белые и каурые лошади возле якутских стойбищ, приземистые, плотные, мохнатые, полудикие, явно сохранившие родство и сходство с мустангами плейстоценовой тундростепи.

Вся эта территория объявлена Чайургинским заказником водоплавающей птицы и убежищем для уникального эндемика Восточной Арктики — розовой чайки, кегали на языке эвенов. Между низовьями Индигирки и Колымы — единственный в мире ареал устойчивого обитания этой редкой птицы, за столетия северных странствий превратившейся в прекрасный символ Арктики.

Под одним из таких обрывов Михайлов наткнулся на множество костных останков мамонтов, включая бивни — настоящее кладбище мохнатых слонов тундростепи. Увлекшись отбором наиболее симпатичных экземпляров, он и его напарник Вова Нужин не обратили внимания на начало прилива, а когда заметили, то отступать уже было некуда. Их прижало к отвесной стенке грунтового льда, влезть на нее не удавалось при всем желании, и пришлось им по пояс в морской воде, совершенно не черноморской, спешно уходить к краю протяженного обрыва. Через десять лет Михайлов добрался вновь к этому берегу скелетов, на этот раз уже с предпринимательскими целями, но выяснилось, что он опоздал: вместо бивней здесь лежало множество пустых бочек из-под солярки, а тундра расчерчена множеством вездеходных следов. Возможно, про этот обрыв проведала некая артель из Чокурдаха, издавна специализирующаяся не на золоте, а на мамонтовой кости.

Перемещение с одной тундровой речки на другую Михайлов со своим воинством в нарушение всех инструкций совершал на моторках по морю.

Случалось им и ночевать в лодках, когда льды и отмели не подпускали к берегу, да и ночевка на суше здесь не намного уютнее таковой среди льдин, играющих хрустальной чистотой красок, толкающихся лбами в борта лодки. В свете полночного солнца грани льдин голубые, розовые, сине-фиолетовые, зеленые. Во время одной из таких ночевок московский студент Володя Евсеев, завороженный инопланетной игрой небесных и морских красок, попытался вылезти на льдину, чтобы запечатлеть лодку на фоне пылающего неба и в итоге оказался в воде. Морская вода имеет свойство оставаться мокрой при температуре ниже нуля, поэтому дискомфорт от такого купания для непривычного человека мало с чем сравним. Пришлось среди ночи выбираться на берег, ставить палатку, разжигать печку и оттаивать студента, явно пошедшего по моим прошлогодним стопам. Больше всего он сожалел о пропавшем кадре. Вообще в этом парне уже в ту пору обычное студенческое разгильдяйство сочеталось с пылким воображением и редкостной обязательностью. Для Михайлова отныне и на все оставшиеся ему двадцать лет жизни, до самого ее трагичного конца, Евсеев станет близким и надежным другом.

По берегам Восточно-Сибирского, как и любого другого из северных морей, лежит множество древесных стволов, вынесенных в океан реками с материка, дающих древесину для строительства и топливо. В полярную даль уходит гладь то ярко-синей, то свинцово-серой соленой воды, щедро перемешанной с нерастаявшими льдами, то и дело прибиваемыми ветром к берегу. Причуды арктической атмосферной оптики стремятся компенсировать однообразие красок суши. Здесь не редкость тройное солнце, висящее в радужном кольце над северным горизонтом. Или вертикальный столб бело-голубого света, низринутый из туч в море, а может и наоборот, восставший из водной глади в небеса, в сиянии которого пропадает уверенность в пребывании на планете Земля. Вечернее небо, зеленоватое или сиреневое в зените, желтое, розово-оранжевое, перечеркнутое яркими вертикальными всполохами на закатном горизонте. Холодные зеленовато-синие акварели берегов тундровых рек и озер в пасмурную погоду. Пронизывающий июльский ветер побережья, влажный и йодистый — спасение от комаров, раздолье для оленей и постоянная необходимость в ватниках и шапках для людей. Желто-синие и серо-зеленые цвета земли разнообразит ковер белой пушицы, синих незабудок, лимонно-желтых и оранжевых полярных маков, а в августе — янтарная россыпь морошки, сверкающей на поверхности торфяников, словно капельки солнца.

От Крестового мыса на изломе береговой линии Восточно-Сибирского моря в хорошую погоду видны сквозь 40-километровое водное пространство снежные шапки над гранитными гольцами Медвежьих островов. Сильно чесались у наших мореплавателей руки сплавать на моторке к этим гранитам, но пограничники строго предупредили, чтоб туда не совались.

Междуречье реки Коньковой и Колымы — низменная Халлерчинская тундра, сложенная тонкозернистыми песками, сплошь заболоченными и заозеренными. Озера занимают здесь явно больше места, чем перешейки между ними. Принято считать, что этот гигантский песчаный клин — отложения позднеплейстоценовой дельты Колымы. Изобилие гусей на здешних озерах, необычное даже для Севера, побудило когда-то учредить здесь гусиный заказник.

В 1980 году археологическая наука встрепенулась от известия о находке заполярных палеолитических стоянок, позже названных Фроловскими, в честь Шуры Фролова. «Иду я по берегу речки, — рассказывал Шурик, — кругом тонкие супеси, а тут какие-то крупные камни в воде лежат, да еще вроде обработанные». Камни оказались изделиями — наконечниками, скребками, рубилами и символическими... фаллосами из колымского медово-желтого, красного, бурого сердолика. Позже археологи из Якутска определили радиоуглеродным анализом остатков древних кострищ возраст стоянок в 11 тысяч лет. К слову сказать, подобные стоянки возрастом 10—14 тысяч лет многочисленны в здешних краях — на Колыме, Седедеме, Омолоне, Пантелеихе, чукотских реках, острове Айон в Восточно-Сибирском море. Перед тем, как навсегда уйти на новый континент, предки индейцев и эскимосов довольно плотно обжили Северо-Восток Азии. Те, кто не успел перейти по сухопутному мосту, так и остались на азиатском берегу: 10 тысяч лет назад голоценовое потепление растопило ледниковые покровы на континентах, уровень моря поднялся, и вся Берингия оказалась под водой.

Интересно, как воспринимали перешеек между континентами оставшиеся на азиатском берегу сородичи тех людей, что навсегда ушли на восток и бесследно растворились на просторах неведомой земли. Может быть, тем, кто глядел вслед уходящим, этот мост через море казался переходом в другой мир, манящий своей неизведанностью, но пугающий тем, что назад оттуда никто не возвращается, как из Страны Вечной Охоты...

Археологами на Северо-Востоке найдено множество ножевидных пластин, наконечников и тех же фаллосов из халцедона, агата, карнеола, сердолика, благо эти прекрасные во всех отношениях камни можно без труда найти здесь почти на любой галечной косе. У мастеров, оружейников каменного века, явно был хороший вкус в выборе камня для заготовок. Не понятно только, что могла означать фаллическая символика в таком количестве.

В Халлерчинской тундре произошла трагикомичная встреча нашего моториста Володи Варлашина с волком, чуть не окончившаяся плохо. Однажды Варлашин отвез маршрутную группу в истоки маленькой речки, где она превратилась в подобие канавы, едва вмещающей по ширине лодку. Геолог с напарником ушли вглубь берега, а Володя укрылся за лобовым стеклом от свежего ветерка с близкого моря, нахлобучил на голову шапку и закемарил. Проснулся от шуршания песка на берегу, а скорее, просто от смутного ощущения тревоги. И увидел крупного зверя, бегущего прямо к нему. Успел удивиться, откуда здесь собака, да еще такая громадная, и тут же понял — не собака, неоткуда ей взяться. Волк, настоящий тундровый властелин, не дал ему времени на испуг и раздумья. Оттолкнувшись от близкого берега, зверь махнул через лодку, в прыжке выдрав зубами клок ваты из фуфайки на плече обалдевшего моториста, перелетел на другой берег и умчался. Варлашин потом уверял, что успел хряснуть агрессора веслом по спине, но я что-то сильно в этом сомневаюсь. Как бы то ни было, моторист отделался острыми ощущениями и дырой на фуфайке. Вернувшимся с маршрута все это можно было принять за игру пылкого варлашинского воображения, если бы не внушительные отпечатки лап на влажном песке и рваная вата на плече у моториста.

Что за причина была у зверя кидаться — кураж непуганого хозяина тундры или бешенство? В любом случае, Володе тогда крупно повезло.

Чайургинский и Халлерчинский заказники в ту пору были просторным рабочим кабинетом нашего друга Саши Андреева, орнитолога из Магадана, автора самых прекрасных фотографий зверей и птиц, какие мне довелось держать в руках. Примечательной была организационная схема полевой работы орнитологов. Академический институт, где они работали, был не настолько богат, чтобы обеспечить вольготные вертолетные перелеты с места на место. Поэтому эти мужики придумали более экономичный способ перемещения по тундре, требующий отменной уверенности в своих силах. В начале сезона они разбрасывали на вертолете запасы продовольствия и кое-какого снаряжения в местах будущих стоянок, а затем по мере отработки одной площади совершали длительные переходы к следующему складу, нагруженные под завязку спальниками, палатками, печками, хозяйственным бутором и драгоценной фотоаппаратурой, исходив за лето обширные пространства.

Излюбленным объектом наблюдения магаданских орнитологов были розовые чайки, издалека обычные с виду небольшие белые птицы. Примечателен лишь их полет, мечущийся из стороны в сторону, словно зигзаг молнии. Но стоит косым лучам света попасть на грудь, шею и голову, и они вспыхивают ровным и нежным сиянием, превращаясь в живые розовые топазы. Вблизи можно рассмотреть карминовые каймы вокруг глаз, узкое темное колечко на шее, синеватую окраску крыльев. Впервые их описал английский капитан Джон Росс в 1823 году на островах Канадского Арктического архипелага. С тех пор встреча с Жар-птицей царства льдов была мечтой многих полярников. Птицу капитана Росса встречали почти всегда в глубине дрейфующих льдов, гнездовий ее никто не видел, пока в 1905 году молодой русский зоолог Сергей Бутурлин не добрался до низовьев Колымы и Индигирки. Здесь колыбель ее птенцов. Выведя потомство, розовые чайки летят зимовать не на юг, как положено птицам, а в глубину Арктики. В последние двадцать лет они перестали быть редкостью, их часто видят на окраинах северных поселков, птицы стали залетать далеко на юг от Полярного Круга. Но до сих пор загадка, как они выживают зимой в морозном полярном мраке, чем питаются во льдах, что их заставило пойти наперерез общей стратегии пернатого мира. «Все года, и века, и эпохи подряд, все стремится к теплу, от морозов и вьюг. Почему ж эти птицы на север летят, если птицам положено только на юг?» — Владимир Высоцкий явно пел именно о розовых чайках.

Группе Виктора Масного, усиленной Антоном и Андреем, предстоит продолжить изучение правобережья Колымы от Пантелеихи до моря — откартировать и опоисковать гранитные массивы, изучить кружева складок осадочных и вулканических пород в береговых обрывах, отшлиховать ручьи и речки.

Граниты оказались не пустыми, В центре многофазного массива в верховьях Каме-нушки трудами Масного на свет божий объявились довольно богатые выходы вольфрам-молибденовых руд. На обширном выходе окварцованных гранитов рудоносные жилы и прожилки образуют густую сеть. Со времен старинных саксонских рудокопов такие рудные структуры звучно именуются штокверками. В Казахстане, бывшей вольфрам-молибденовой житнице Союза, подобные штокверки были любимым объектом для геологической разведки и эксплуатации.

В перемятых осадочных породах в береговом обрыве Колымы близ Шалауровой Избы геохимическим опробованием выявлены признаки прожилково-вкрапленной золотоносной минерализации. Неподалеку отсюда на ручье Перистый в русле и пойме Антон намыл такое золото, что можно прямо с поверхности начинать опытно-промышленную эксплуатацию. Любопытное здесь россыпное золото — едва различимые глазом крупинки драгметалла, замаскированные плотной черной «рубашкой» окислов марганца, но его содержание — грамм на кубометр песков, кое-что по нынешним временам.

Гора со старинным названием Камень Егорьевич, вознесшаяся правильным конусом на полкилометра над Колымой между устьями Каменушки и Филипповки — настоящий геологический памятник. Ветрами, солнцем, водой, морозами, силой тяжести, словно резцом реставратора, отпрепарирован прекрасно обнаженный древний вулканический аппарат, некогда извергавший в мелкое море потоки андезитов и базальтов, распугивая юрских ихтиозавров. На склонах горы четко различимы уступы, сложенные разновозрастными потоками лав и осадочными прослоями, изобилующими окаменелостями древних моллюсков. На вершине конуса взору Андрея открылся неглубокий внутренний провал, отделенный от склона кольцевой жерловой стеной черных базальтов — подходящее место для натурных съемок «Властелина колец».

Река Филиппова запомнилась прекрасными сердоликами, отменными хариусами и повсеместными чешуйками шлихового золота.

По прошествии времени остро осознается недоизученность горы Родинки, сиенитового массива высотой 630 метров, господствующего над водоразделом Филипповой и Пантелеихи близ Черского. В ручьях, текущих на север и юг с западного подножья горы, Нижне-Колымской разведочной партией разведаны россыпи золота; струи металла своими головами упираются в водораздел. Где-то здесь, в сиенитах, должен находиться коренной источник россыпей. Попытки обнаружить здесь обычные в таких случаях золотоносные кварцевые жилы успехом не увенчались. А между тем на Урале, в Саянах и других местах золотоносными нередко оказываются сами сиениты и другие родственные им породы, ми-нерализованные по всей своей массе. Такая руда обычно внешне выглядит невзрачной, не очень сильно отличается от пустой породы и выявляется только опробованием. На Аляске практичные американцы добыли из таких сиенитовых массивов Джуно и Трэдвелл более двухсот тонн золота. Невысокое содержание металла здесь компенсировалось большим объемом золотоносной породы и возможностью развернуть во всю мощь высокопроизводительную технику. Родинка — не единственная сиенитовая гора в этом месте. По правому берегу Пантелеихи, словно бусины на нитке, уходят вглубь Чукотки симпатичные островершинные горы — Белая Стрелка и другие.

Дельта Реки — это две больших протоки, Каменная Колыма и Походская Колыма; в приустьевой части ширина ее достигает 16 километров, плюс бесчисленное множество протоков помельче. В устье течение воды почти останавливается, и в тумане, в окружении неподвижной воды непросто сообразить, в какой стороне море. Над необъятностью Реки и едва выступающих из нее песчано-илистых отмелей высятся скальные обрывы каменных островов, сложенных сульфидизированными сиенитами. На аэромагнитной карте эти скалы вложены в пространство, четко очерченное концентрическими кольцами отрицательной и положительной аномалий. Такие кольцевые структуры — «очаговые» или «купольные» — природная ловушка для месторождений редких металлов, и обрыв одного из островов нацело сложен богатой сульфидной рудой меди и висмута.

К слову, у нормальных горных промышленников во всем мире одно упоминание о висмуте вызывает тот же рефлекс, что и валерьянка у кота, если речь идет об его содержании хотя бы в десятые доли процента. За последние 10 лет цена на этот металл, до зарезу нужный современной ядерной энергетике и электронике, не опускалась ниже 8 долларов за килограмм. А тут готовый сундук с висмутовой рудой, и крышка открыта, — подъезжай под остров, обрушивай взрывом оруденелую скалу и вывози морем. В начале XX века янки добывали таким образом графит на чукотских морских обрывах — до сих пор на берегу Берингова моря сохранились штольни и откаточные рельсы, проложенные между делом американскими китобоями.