Полярная Почта

У берегов Гренландии

Не чувствуя ног, не владея руками, Попов напряг последние силы, перевернулся на бок, открыл глаза и невольно вскрикнул. Он не верил своим глазам. Увидев, что делает штурман, Попов мгновенно пришел в себя и поднялся на колени.

С топором в руках Точилов качался на дне шлюпки — рубил и рубил воздушный ящик.

— Остановись! — воскликнул Попов, подумав, что штурман сошел с ума. — Стой, что ты делаешь? Шлюпку разобьешь!

— Молчи, — опять сказал Точилов и, опустив топор, подполз к Попову. — Я узнал... да ты сам послушай. — Протянув дрожащую, посиневшую руку, Точилов взял матроса за воротник, потащил за собой и пригнул его голову к воздушному ящику. — Слышишь? Напряженно вслушиваясь, матрос вдруг услыхал тихий плеск воды внутри ящика.

— Чуешь? — радостно засмеялся штурман. — Слышишь, как болтается вода? Я уже был без чувств, но услышал — вода плещется. Стоп, Миша, подождем умирать, сейчас будет вода.

— Позволь, — удивился Попов, — каким образом там оказалась вода? Я ведь знаю: воздушный ящик, со всех сторон закупорен так, что в него даже воздух не про­ходит.

— Я тебе говорю, что там вода, — рассердился Точилов. — Молчи.

Взмахнув топором, штурман ударил по ящику. Матрос отодвинулся в сторону.

Удар за ударом слышал Попов. Звук топора больно отдавался в ушах. Но вот удары прекратились, и топор упал.

— Как дела? — спросил Попов.

Штурман повернулся к нему, и матрос увидел его лицо, перекосившееся в странной улыбке.

— Горькая какая-то, — тихо сказал Точилов, и его передернуло от отвращения.

Из разрубленного воздушного ящика вытекала коричневая тягучая жидкость, походившая на клей.

— Это... это и есть твоя вода?

— Она, — тяжко вздохнул штурман.—Как я, дурак, не догадался раньше? Это масло. В ящик налили масла, вероятно для того, чтобы не получилось окиси медного купороса, которая может сесть медяшку. Придется терпеть, Миша. Но я сильно хватил этой «водицы», мутит меня, Миша, нет спасения.

Последние слова Точилова, произнесенные с горькой усмешкой, прозвучали страшным предопределением.

— Нет спасения,—закрывая глаза, прошептал Попов, но в этот момент кто-то с лаской коснулся его щеки.

Нежное прикосновение пробудило впадающего в забытье матроса. Шевельнув губами, он почувствовал во рту свежую влагу.— Снег, друзья! — воскликнул Бекусов, и матрос порывисто вскочил.

В воздухе кружился снег. Неслышно, с тихим ветром снег покрывал шлюпку, и счастливые руслановцы, лежа на спине, ловили губами спасительные снежинки. Трое м оряков, смолкнув от счастья, лежали в шлюпке, боясь пошевельнуться, точно движение вспугнет кружащийся снег и он унесется, как вспугнутая стая птиц.

— Я лег под одеяло,— рассказывает Попов, — и мне туда нанесло снегу. Я лежал, не вынимая рук, и так вот лизал снег языком, насколько хватало головы...

— Чудесный, сладкий снег,—-вспоминает Бекусов.— У нас снова поднялись силы, мы почувствовали жизнь. Мы стали на колени, сгребали снег в кучу и ели, ели...

— Штурман! — раздался бодрый, окрепший голос Попова. — Знаешь, что было бы хорошо? Развести бы нам огонь. Руки погреем. —. Я думал об этом, — ответил Точилов. — Досок можно нарубить с банок, и будет вполне достаточно для костра. Но мы сожжем шлюпку.

Изобретательный матрос немедленно нашелся:

— В ведерке можно развести.

— Отлично, — одобрил штурман, вытаскивая спички.

У моряков были захвачены с собой две коробки спичек, и Попов нашел их в промокшем ящике, где лежали остановившиеся часы. Как и следовало ожидать, спички отсырели. С глубоким разочарованием Попов протянул Точилову мокрые коробки.

— Ничего страшного, — сказал штурман и высыпал на ладонь. — Мы их быстро просушим.

— Положим на печку?

— Нет, — серьезно ответил Точилов,—далеко ходить. Можно быстрее.

Штурман снял шапку и положил спички в волосы.

Снег разнесло, — но руслановцы напились достаточно для того, чтобы не испытывать жажды, и еще более мучительно почувствовали забытый голод. Пять суток мороза, пять дней и ночей без сна и еды окончательно обессилили их. Снег подбодрил, пробудил от смертельного сна, но никто из них уже не мог двигать руками, и опять трое легли на банки, надеясь немного сохранить энергию.

— Установим вахту,—предложил Точилов. — По пятнадцати минут каждый из нас будет отливать воду.

— Идет, — согласились моряки, и Бекусов взял ведро.

Молодой сигнальщик чувствовал себя крепче осталь­ных. В последнее время он один отливал воду и заботился о состоянии шлюпки, но к концу пятых суток и Бекусов лишился сил. Он ползал по шлюпке и, желая зачерпнуть ведерком воду, должен был падать грудью на дно. Медленно приподнимаясь, держа бесчувственными пальцами ведро на груди, он падал на край шлюпки, свешиваясь за борт, и выливал воду. Так он вычерпывал воду минута за минутой. Штурман с матросом лежали, накрывшись одеялами, и время от времени Точилов слабым голосом просил:

— Бекусов, окликай нас. Буди. Иначе замерзнем.

Внезапно Бекусов услыхал над собой шелест и хлопанье крыльев. Он поднял голову и увидел птиц. Онемев от неожиданности, сигнальщик умоляюще протянул руки к птицам. Он хотел посвистать, позвать птиц, но понял всю бессмысленность своего намерения. Птицы кружились над шлюпкой; одна из них опустилась и села в трех дюймах от лица Бекусова. Казалось, стоит сделать одно движение — и можно схватить птицу зубами. Сигнальщик вздрогнулСерая птица вспорхнула, стая улетела прочь и больше не появлялась. Развести огонь стало единственным стремлением умирающих мо­ряков. В волосах штурмана спички высохли, зубами Точилов попробовал крепкие головки. Теперь оставалось собрать щепки. Под парусом валялись расщепленные доски от воздушного ящика. Попов собрал щепки, сложил пирамидой и потянулся за спичками.

— Нет, — глядя куда-то в сторону, сказал штурман, и Попов, к своему ужасу, увидел на его лице знакомую гримасу горькой улыбки.— Спички ведь высохли, — уже чувствуя недоброе, испуганно произнес Попов. — Сейчас зажжем.

— Нет... ничего не выйдет, — отвернулся штурман, бросив Попову коробку.

Матрос подхватил спички и тотчас понял причину горечи Точилова: шкурка на коробках совершенно расползлась, превратившись в жижу.

— Миша Попов посинел, — рассказывает Бекусов.— Штурман лег, и я почувствовал, что жизни ему осталось не более, чем на два часа. Он еще принял вахту, откачивал воду, я отдыхал. Он долго вычерпывал воду ведром, и я спохватился, заметив, что штурман работает уже около часу вместо пятнадцати минут. Я взял у него ведро. Точилов лег. Миша Попов, натянув на себя одеяло, сказал: «Прощайте, ребята. Прощай, Бекусов, прощай, Герасим Васильевич. Я больше не буду вставать». И он больше не вставал. Все же штурман приказал: «Окликай нас!» И я каждую минуту кричал: «Шевели ногами, крути головой — замерзнешь». Штурман приподнимался и хвалил меня слабым-слабым голосом: «Молодец, Бекусов, так, так нас...» Я вычерпывал воду и, свешиваясь через шлюпку, начинал думать: «Еще раз, еще — и упаду за борт».

... В Арктике с начала апреля устанавливается круглосуточный свет. День и ночь ходит солнце, день и ночь неотличимы. Не знали дня и ночи, потеряли счет времени потерпевшие кораблекрушение руслановцы. Временами сгущалась темнота, и они заключали, что это ночь, но то могло быть и туманом. Во все дни странствования менялись ветры, шторм то затихал, то снова разъярялся, и еще ни разу за все пять суток не показывалось солнце. Но к утру шестого дня, когда двое умирали, а третий от изнеможения рисковал свалиться за борт, тучи разошлись, исчез туман и засверкало солнце.

— Стало радостно и как будто легче. Я сознавал, что. скоро кончится жизнь, бросил ведерко и решил: пока есть хоть немного жизни, я должен дать знать, как мы умирали, как погибли советские моряки из экипажа «Руслана». Пусть не подумают, что мы дрейфили. Я решил написать и оставить в шлюпке записку с прощальным приветом. В кармане нашлись карандаш и листок бумаги, и я хотел написать, но мокрая бумага разрывалась. Вспомнив, как поступил штурман со спичками, я положил бумагу под шапку, но сразу подумал: «Пока она просохнет, я кончусь». Тогда я стал писать на парусе. Лишь только я принялся писать, гляжу — штурман поднимается, вытягивает голову.

... Прозрачен голубой воздух. Успокоившееся море отразило синее небо. В ярком свете солнца открылась даль океана. Под надувшимся парусом по тихой воде скользила шлюпка. Это было на заре 1 мая.

— Мотор! — сорвался крик с посиневших губ Точилова, а Бекусов подозрительно посмотрел на штурмана.

— Какой тут может быть мотор? — отозвался По­пов.—Тебе мерещится, штурман.

— Мотор! — вытянулся Точилов. — Я слышу, не мешайте.

— И я слышал...—прохрипел Бекусов. — Я воду твою слышал и горы видел...

— Мотор! Замолчите!

— Это в ушах звенит,—заклокотал голос Попова; он хотел рассмеяться.

— Стой, — настороженно промолвил Бекусов, — не может быть, чтобы нам двоим мерещилось. Сейчас и я слышу.

В тихом воздухе явственно застучал мотор.

— Сигнальщик, — взволнованно бросил штурман, — поверни голову, посмотри. Я не могу.

Мотор слышался все ближе и ближе. Бекусов приподнялся и повернул голову.

— Парусный бот! — воскликнул он. — Идет к нам полным ходом.

Моряки приподнялись, стеная от боли и радости. На фоне синего неба неслись ослепительно белые паруса;к шлюпке летел моторно-парусный бот, и руслановцы увидели на палубе машущих людей. Точилов прочел:

— «Рингсаль». Норвежец. — Подняв руку, он хотел взмахнуть фуражкой, но беспомощно упал.

Дальнейшее читателям известно из публиковавшихся в газетах интервью трех спасенных. Норвежский моторно-парусный бот случайно подобрал руслановцев невдалеке от Гренландии, в ста сорока милях от Исландии, на северо-западе от Зюд-Капа.

«Рингсаль» промышлял морского зверя, но неудачно, и капитан решил итти к Шпицбергену. По пути норвежцы заметили в океане бедствующую шлюпку (это было в шесть часов утра 1 мая) и приняли советских моряков на борт своего судна.

Исключительной заботливостью окружили руслановцев норвежские моряки. Капитан и штурман отдали им свою каюту. Пораженные приключениями советских мо­ряков, они не отходили от их коек, и капитан повторял:

— Да, вы настоящие железные мореходы — советские моряки.

Он хлопал по плечу Герасима Точилова и, глядя на его голову, в которой не было ни одного седого волоса, каждый раз говорил:

— Живой, как рыба.

Шторм заставил «Рингсаль» уходить к Шпицбергену. Капитан хотел сдать спасенных в Баренцбург, но, лишь погода изменилась к лучшему, он пошел к берегам Норвегии; через восемь дней «Рингсаль» пристал к Тромсе. Несметные толпы публики встречали «Рингсаль», и впереди стоял прибывший из Осло заместитель полпреда СССР. Женщины бросали цветы.

Восторженно Тромсе принял трех руслановцев. Консулы различных государств, корреспонденты, фотографы беспрестанно посещали больницу, и до сих пор Тромсе полон рассказами о неслыханных переживаниях советских моряков. Солнечный день. Шумят, сверкая на солнце, стремительные петергофские фонтаны. По аллеям, среди роскоши цветов и фонтанов, гуляют ленинградцы. С Точиловым и Поповым гуляем мы у золоченых скульптур, и под журчание фонтанов вспоминаем кипучие дни авралов в Айсфиорде.

— А знаешь, — внезапно говорит Точилов, — в Архангельске наш красавец скоро будет готов. Наш «Малыгин».

— В будущую навигацию он пойдет расшибать льды, — подхватывает неразлучный Попов.

И опять с увлечением рассказывают руслановцы о своих испытаниях. В их голосах сквозит счастливая гордость. Моряки советского флота счастливы плавать под флагом СССР, счастливы жить под этим флагом и бесстрашно побеждать стихию.