Мглистым декабрьским утром из гавани Ливерпуля, еще не побратима Одессы, но уже ставшего родиной Ринго Стара, будущему солисту группы "Битлз" исполнился пятый годик, снялось в рейс внушительное судно непонятного назначения, корму венчали две убедительные круглого сечения трубы, соединенные аркой балки. В кильватере, приплясывая на усах буруна, следом за маткой поспешал выводок из шести паровых малышей. Шестеро близнецов были совсем крохами, метров по 45, не более и рылись, пропадали в волнах, а двое выглядели чуть постарше, длина их достигала метров по 60, как будто они были из более раннего помета и успели подрасти.
Флагман зычно и торжественно загудел. Прощальный крик пробирал. Лоцман сглотнул ком в горле, он видел флотилию в последний раз, сработанную из бирмингемской стали, честно склепанную на верфях Ньюкастла. Промысловые пароходы передали по репарации СССР, и теперь, получается, уводили из стойла.
— Семь футов, — сказал по-русски лоцман, протягивая руку с наколочкой "lend-leez" сначала капитану Алексею Солянику потом норвежскому капитану-гарпунеру Сигурду Нильсону. Лоцман участвовал в конвоях, запомнил, что спирт по-русски шило, в памяти задержались без дела еще несколько обиходных фраз, слова в них британец не шибко разделял на печатные и матросские.
- Good luck! — пожелал Соляник.
Пока второй помощник, соблюдая субординацию, приветливо улыбался с крыла мостика, ему ветром загнуло ус.
"Усы, как у Сталина", — подумал лоцман.
Второй помощник встречал у Медвежьего союзнические конвои. Председатель союза гарпунеров Норвегии Сигурд Нильсон, уроженец Хаммерфеста, самого северного города мира до закладки заполярного Норильска, помнил как летающие лодки "Блом и Фос- 138", барражировали над топами его охотника с торпедами в предбрюшье и стремились за горизонт топить эти самые конвои. Председатель Союза гарпунеров Норвегии Нильсон шел в рейс техническим руководителем промысла. Находившиеся у него а подчинении норвежские инструкторы были распределены на участке разделки китов и в заводе, капитан-гарпунерами, штурманами и матросами на охотниках.
Лоцман ступил на скользкую балясину шторм-трапа, курносый матрос цепко и надежно придержал его за подмышку, мешая нашарить следующую балясину. Когда матрос отпустил лоцмана, ладонь его по привычке потянулась к виску. Матроса, как и многих, направили на флотилию сразу после увольнения из военно-морского флота. Комсостав укомплектовали тоже флотскими офицерами, механиками, штурманами, навигаторами, технологами в цеха, нижние чины их называли головастиками, матросу впопыхах не объяснили, положено на базе отдавать честь гражданскому головастику или нет. Лоцман спрыгнул на мокрый от брызг форпик пляшущего катера, привычно ухватился за обойму, спаренного пулемета "мэдсон", торчавшую вверх, как рог — шел сорок шестой год, лоц-бот не успели разоружить. На юте флагмана замычала корова, темнокожий рулевой-барбадосец переложил штурвал катера и улыбнулся, оскалив кукурузные зубы, часть провизии русские везли живьем. Усатый русский штурман наклонился с крыла мостика базы, что-то разглядывая по корме. Из его густых усов торчала, как клык у нарвала, толстая папироса. Пачка таких же презентованных папирос с силуэтом всадника на фоне заснеженных вершин лежала у лоцмана в кармане канадки.
"Pilot" валко, но настойчиво поскакал к дымам Ливерпуля.
Флотилия долго отстаивалась, лоцман привык видеть с рейдовых стоянок раздвоенные трубы с талями козлового крана между ними, а сейчас пейзаж был ненасыщен, это сгущало горечь, нелогичный уход ее к другому хозяину выглядел несправедливой потерей последнего, кровного.
Потом союзники в Потсдаме поделили германские трофеи и флот в том числе, стало известно, что флотилия переходит в собственность СССР, в Лондоне огорчились. В последний сезон 45-46 г.г., эксплуатировали "Эмпайр Винчер" нещадно, варварски. После промысла флотилия была бесхозной по сути дела брошенной несколько месяцев. Передача состоялась не без взаимных претензий, спешно прибывшие на теплоходе "Академик Комаров" экипажи возвращали механизмы к жизни с помощью смекалки и известной матери. Толмачил с бывшими хозяевами капитан-директор Алексей Соляник. В войну Соляник был командирован в Портланд, обеспечивая ремонт промыслового и транспортного флота. В 45-ом отбыл из Филадельфии на американском военном транспорте "Чиф Оссиоло". Транспорт вез в Одессу боеприпасы. В соответствии с моментом имел звание подполковника. Впоследствии Ливерпуль в советской печати будут стесняться упоминать, будут писать о технических возможностях "Славы", вакуумаппаратах, котлах, вроде бы она трофейно свалилась к нам неведомо откуда.
Пока огибали побережье Испании, марсовые площадки не пустовали, хотя район и не китовый, наблюдатели ежились в "вороньих" гнездах по причине безопасности, можно было найти в волнах сорванную с минрипов мину, не важно чью, германскую или союзническую. Дело было привычным, еще недавно они высматривали мины или "фишки", круги-поплавки, в проливе Лаперуза, а теперь в Бискае — только и всего. "Бочкари" мерзли честно, когда убирали бинокли, в предглазьях оставались круги окуляров.
В Гибралтаре приняли бункер с танкера, прибывшего из Ленинграда, воду, снабжение и почту, на танкере же прибыл и известный полярный капитан Воронин, возглавивший экспедицию. До Гибралтара вел Соляник, а дальше поведет Воронин. Главное, не потерять реноме капитана и не дать повода для пересудов землякам-дальневосточникам, что, дескать, его, Соляника, самолюбие задето, ведь они помнят его капитаном краболовной флотилии.
Именем Воронина еще не были названы остров в Карском море, бухта и мыс в Антарктиде, улицы в Санкт-Петербурге и Архангельске, ледокол на Азове.
Чтобы свободные от вахт и работ не слонялись по палубам, их записали в увольнение. До сих пор старшины разных статей видели заграницу в перископ или дальномерную трубу, и то с десятка кабельтовых. Культурная программа предусматривала посещение скалы с обезьянами, неведомо как уцелевшими после налетов авиации Геринга. Воодушевленные вниманием мартышки исступленно спаривались. Из обезьянника группами по-детсадовски шлепали вниз, а городок-то кукольный, смотреть нечего. Косились исподлобья на красные фонари, назначение которых было известно.
— Вон гляди, обезьяна, так обезьяна! — цедили.
Под фонарями демонстрировали выпуклости негритянки, короткие юбки не по сезону, в ногах — ведра тлеющих углей. Заметив черные шинели со споротыми погонами, смуглявенькие заговаривали без надежды или прыскали.
Пережитая война сдерживала желания, утрамбовывала их, но не подавляла. Демобилизованные старшины выучили наизусть от бывалых скитальцев морей ключевую фразу "Чинко ченто уно моменто?", ее произносят, когда договариваются, их уже предупредили, что будет за это. Вторым самым страшным грехом для советского моряка, о котором тоже предупредили, было приехать на человеке к трапу, но рикш в Гибралтаре пока не обнаруживали.
Когда британский летчик, приветливо улыбаясь, нацелил на рашенскую группу фотоаппарат, может, хотел сфотографироваться с ними на память, они по-туземному отворачивались, подставлять лица вражеским аппаратам тоже на всякий случай запретили.
На траверзе Канар потеплело, сняли фуфайки. Запасливые дальневосточники, а среди них были и гарпунеры с опытом, и капитаны-гарпунеры Петр Зарва, Афанасий Пургин, другие, и раздельщики с флотилии "Алеут", организованной еще в 32-ом году, смазывали кирзовые сапоги припасенным жиром китов с северной макушки земли, чтобы не ловить ревматизм на южной. Дальневосточники сравнивали. Переделанный из транспорта "Алеут", у которого было всего три тихоходных китобойца "Авангард", "Трудфронт" и "Энтузиаст", выглядели против "Славы" кустарно.
В разделочных цехах взвывали паровые пилы, шипело, свистело и раскатисто стреляло, проверяли надежность разъемов шлангов, чтобы не обвариться, меняли полотна "лисий хвост". Заправляли оселками похожие на хоккейные клюшки фленшерные ножи, точили на абразивных кругах гакообразные ножи для прорезания китовых позвоночников, острили железные зубья на сапогах, чтоб не сорваться со скользкой туши при качке. Крючники, пластовщики и лебедчики брякали расстеленными на фальшпалубе цепями. Танкисты, мойщики танков, пропаривали опустевшие после бункеровок в океане топливные танки, готовили их к приему жира. Среди мойщиков танков был дважды танкист Василий Брага, механик-водитель танка Т-34, прошедший от Сталинграда до Берлина.
Китобойцы напоминали о себе выстрелами, норвежские инструкторы пристреливали пушки. Если откат был тугим, а накат замедленным, приотдавали гайки. В дымках гарпунных пушек присутствовал почти военный смысл. Распределился он и в задачах, оснащенные гирокомпасами и эхолотами охотники обозначили боевыми, а обойденные — буксировщиками туш. Куда англичане или новозеландцы умакнули точное навигационное оборудование, они лучше знают, а как можно за 14 тысяч верст ходить без компаса, тогда не спрашивали, времена были строгие.
Работа и подготовка прерывалась политзанятиями и учениями аварийных партий. На политзанятиях знакомили с последними речами лучшего друга советских моряков товарища Сталина. В вечерней школе корпели за диктантами, как и положено вечером. Целые кубрики, сплошь состоящие из школьников, постигали деепричастные обороты. Сам капитан-директор флагмана Алексей Соляник корпел урывками над учебниками за 9-ый класс. Соляник с 14 лет работал по найму на парусных шхунах, промышлявших ивасей. С 19-ти капитанил на ледоколе "Форт Тоф", бил моржей и тюленей у Камчатки, ловил крабов. В межсезонье, без отрыва от зверобойного промысла учился во Владивостокском моррыбтехникуме, потом на курсах штурманов дальнего плавания.
На шлюпочных тревогах дивились стребкам летучих рыбок, приближались к экватору. Оголились. Норвежцы обнаружили экзотические цветные наколки с русалками верхом на кашалотах, клиперами и гномами. У наших с наколок щурился на тропическое солнце осетинскими глазами вождь народов. Многие оказались "штопанными", шрамы в розовой кожице не загорали.
Организовали обязательный заплыв под бортом на глубине три тысячи метров, у трапа висела в воде гроздь "топоров", не умеющих держаться на воде. Топорам поставили на вид, и пометили фамилии галочками. Обязали перед следующим рейсом подтвердить профпригодность.
Ночи между тем удлинялись, холодало, снова надели альпаковки. Пересекли тропик Козерога. Чужие суда больше не встречались, океан был безлюден, а они упорно стремились на юг. Качало теперь без перерывов. Новички выходили из гальюнов бледными.
— Что трюмная болезнь? — беззлобно подначивали девчат, спускавшихся в трюма, где качало меньше.
Марсовые видели далеко у горизонта "дымки", фонтаны спешащих на южные пастбища "ходовых" китов. Поморы, которых тоже хватало на борту, различали "блины", пятна пузырьков, оставляемые от ударов хвостов сейвалов, самых быстроходных китов, морских рысачков, сравнивали конфигурацию фонтанов с теми, которые видели на промысле близ Шпицбергена-Груманта.
Заметили в дымке первый айсберг. Фотографировали айсберг трофейными "лейками", "ФЭД" —ами, у кого были, потом надоело. Однажды насчитали до сорока кочующих ледяных глыб. Искали в бинокли финвалов, которые чаще резвятся среди айсбергов.
Безбрежное полярное течение Южного океана, шириной в тысячи верст несло их на восток в хороводе с айсбергами, рыбами и китами. С тоской провожали стайки облаков, ощущение отшибности уже вселилось в души. Облака тоже одержимо неслись к осту.
Норвежцы чаще колдовали у пушек, помощники гарпунеров навинчивали гранаты к гарпунам. Стали замечать чаек, биологи бывшие на борту, определили разновидность, чайки были доминиканскими, и прилетели, вероятно, с необитаемого и невидимого пока субантарктического острова Гаух.
Все чаще пересекали красные пятна планктона.
Наконец, охотники построились в походно-промысловый ордер с интервалами в две мили, чтобы держать в поле зрения мачты соседей, по флангам на мостиках стояли самые опытные капитаны. В ожидании команды приглушили двигатели, слышно было, как скрипят на волне клепаные корпуса.
"Напряжение, как перед боем", записал в дневнике А. Соляник. Норвежцы молились.