Давно я стремился в Арктику.
Друг мой Виктор Гуревич рассказал мне о годе, проведенном им на Камчатке, и Север особенно привлек меня. Тогда же я и Гуревич решили в ближайшее время осуществить вдвоем поездку на дальний Север. Нам было все равно, куда ехать: на Камчатку или на Сахалин — лишь бы скорей.
Ждали удобного случая. Но случая все не было, потому что сперва меня, а потом Виктора забрали в Красную армию, и мы не имели возможности выполнить свое намерение.
В армии я служил в танковых частях. Вернувшись из армии, поступил на один из заводов контрольным мастером цеха, где испытывались те же самые танки. Однажды приходит ко мне старый приятель Виктор и говорит:
— Слушай, Сашка! Арктический институт подбирает механиков на полярные станции. Давай подадим заявления. Как думаешь? Что и говорить — на завтра мы были в Арктическом институте.
[447]Заявлений уже имелось 400. После нашего прихода стадо 402. А требовалось всего лишь 22 механика.
Нам назначили день испытаний, а потом, пройдя три комиссии — мандатную, техническую и медицинскую, я оказался принятым. Радости моей не было конца. Удручало только одно: Витька не попал, а ведь мы задумали ехать вместе! Решили все-таки, что отказываться от Арктики не нужно и что я доеду один.
Мы прошли двухмесячные курсы по радиотехнике. Курсы я кончил не плохо, и меня назначили на остров Врангеля, куда колония собиралась на два, а может быть и на три года зимовки. Это меня устраивало. Север меня тянул, и кроме того я решил: уж если знакомиться с Арктикой, то знакомиться по-настоящему! За три года я хорошо оценю ее.
Выяснилось, что на остров Врангеля колония будет отправлена на "Челюскине", который повторит прошлогодний поход "Сибирякова". Это меня еще больше обрадовало — значит я ознакомлюсь с Северным морским путем! И еще радостней мне стало, когда и Виктору удалясь поехать со мной. Я познакомил его с начальником нашей станции т. Буйко, и Витька был принят на работу кладовщиком.
Он пошел охотно, потому что этим добивался того, чего желал: попал в Арктику — это во-первых, а во-вторых, вместе со мной на одну станцию.
Мы с Витькой большие друзья — и давно. А теперь, после похода "Челюскина", мы стали еще большими друзьями. Такое лагерное испытание, которое мы прошли, лучше всего может выявить все качества друга и товарища, и мы имели возможность проверить себя и свою дружбу полностью. Мы были с ним неразлучны как на "Челюскине", так и на льду.
Но однажды мы чуть-чуть не расстались: когда после нашего спасения было решено, что я еду на остров Врангеля с радистом Ивановым, а Витька должен возвратиться на материк.
Я распрощался со всеми челюскинцами, распрощался и с Виктором. Челюскинцы уже были на "Смоленске", который выходил из бухты Провидения во Владивосток. В этот день прилетел Фарих на самолете Водопьянова. Я уже собрал свои вещи и готовился лететь на мыс О. Шмидта (ранее мыс Северный), откуда нас должны были перебросить на остров Врангеля. Но в самый последний момент Петров, председатель правительственной тройки по спасению челюскинцев, вдруг говорит мне:
[448] — Погосов, тебе придется остаться.
— Почему? — спрашиваю я, очень удивленный и даже раздосадованный таким оборотом дела.
— Самолет сильно загружен, и кому-то надо остаться. А ввиду того, что там большая необходимость в радисте, чем в механике, остаться придется тебе.
Разругался с Петровым, просил его, требовал, но ничего не вышло. Поговорил и с Фарихом. Тот окончательно подтвердил, что нагрузка на самолет большая, баки с бензином заполнены полностью и брать лишнего пассажира он не может. Петров и Иванов улетели, а я заскучал.
Вскоре к Уэллену подошли "Красин" и "Сталинград". Сел я на "Сталинград", и мы отправились в Петропавловск, где догнали челюскинцев. Вместе со всеми я вернулся на материк.
Вот и кончилось мое первое знакомство с Арктикой. Одно могу сказать, что Арктика тянет меня к себе, что я мечтаю поскорей вернуться на Север и с нетерпением жду весны, чтобы, не теряя времени, отправиться в Арктику.
На "Челюскине" первое время очень удивлялись тому, как это я, южанин,—я родился и вырос на Кавказе,—так хорошо переношу условия Арктики. Ведь такие крайности: дальный юг и крайний север! Почему это — не знаю. Во всяком случае в Арктике я чувствую себя прекрасно.
До 1928 года я жил, работал и учился на юге, главным образом в Тифлисе. Родился в селе Джелал-Оглы, Лорийского уезда, расположенном в гористой местности Армении. Это в том месте, где сейчас построена электростанция.
Семья наша была тесно связана с группой большевиков-подпольщиков Закавказья. Партийные деньги, документы, подпольная литература хранились у отца моего или у дяди.
Особенно памятны мне дни меньшевистского владычества. Не раз семья наша проводила тревожные ночи в ожидании ареста, обыска или облавы.
В том магазине, где работал отец, был подвал, в котором хранились революционная литература и шрифты для типографии. Получив известие о том, что возможен обыск, решили все это перебросить. Шрифт переносили небольшими партиями в свертках. Отец уже переносил последнюю партию шрифта, когда вдруг заметил, что газета порвалась и шрифт светится. Как назло случилось это около постового городового. Но, к счастью, был это тот самый
[449] городовой, который ежедневно приходил к отцу, чтобы приветствовать его с "добрым утром". За это приветствие он получал стопку водки и под стопкой полтинник. Стопка эта и полтинник вероятно сыграли свою роль, и городовой с ужасом в глазах показал отцу пальцем назад, а сам тотчас отвернулся, будто он ничего не замечает. Отец зажал рукой дырку в пакете и скрылся в ближайший переулок. Только через некоторое время на улице поднялась тревога, но, когда бросились искать, никого не обнаружили, потому что городовой "никого не видел".
Вся эта обстановка, тесное соприкосновение с работой подпольщиков-большевиков оказали очень большое влияние на нашу семью и в частности на меня. Я мечтал о такой работе, пытался подражать старшим, но возраст мешал: слишком молод был. Подрос я и нашел наконец свою дорогу — стал работать в комсомольской организации.
По натуре я очень неспокойный, неусидчивый человек. Окончив школу, перебрался в Армению, в горы Ахтинского района, оттуда в Тифлис — тянуло меня на новые места. Учился в вузе и работал одновременно на строительстве землекопом. Учиться было трудно, и я уехал в Ленинград — авось там будет легче. А главное — новый город увижу.
Выехали мы вдвоем с товарищем. В нашей семье на эту поездку смотрели с ужасом. Подумать только: двое молодых ребят едут в другой конец Союза, на север, в тот самый Ленинград, о котором у нас на юге рассказывают такие ужасные вещи, будто южане там "не выживают". Едут туда, где не имеют ни знакомых, ни приятелей. Нам пришлось уверить родных, что там обеспечены жилище и учеба. В действительности же мы ехали в абсолютную неизвестность.
Вначале нам приходилось очень тяжело. Ночевали где попало: либо у случайных знакомых, либо на набережной. Иногда нам перепадала работа — грузить. Но это нас не удовлетворяло. Мы искали постоянной работы. И вот я узнал, что в одном учреждении требуются копировщики-чертежники. Смело заявив, что эта работа мне знакома, я пошел на испытание. Дали мне две недели сроку.
И стал я работать. Конечно первые две-три мои работы были настолько ужасны, что заведующая чертежным бюро — очень добрая женщина — не знала, что и говорить, и вероятно, видя мой смущенный и жалкий вид, решила все-таки продержать две недели, чтобы окончательно выявить мои способности. Но я так горячо взялся за дело, и товарищи по чертежной мне так помогали, что к концу
[450]этих двух недель я довольно прилично чертил и меня оставили. В этой чертежной я работал до ухода в армию настолько успешно, что к концу следующего года был уже старшим чертежником. На это меня не увлекало. Меня интересовала профессия механика. Я был уже принят в институт, когда ушел в танковую часть.
Стал я танкистом...
Вообще за свою недолгую жизнь я переменил много всяких специальностей: работал и пожарником и строителем, был однажды три дня учителем русского языка в одном греческом селе.
Как-то меня послали в высокогорное курдское селение, совершенно отрезанное от жилых мест. Один-единственный парень говорил там немного по-русски и по-армянски. Он представлял собой в этом селении комсомол и вообще советскую власть.
Моя верховая лошадь, изнуренная тяжелым переходом в горах, свалилась с обрыва. Дело было зимой, в снегопад. Рассчитывая на свою энергию и быстроту, я все-таки решил итти дальше пешком.
Сумерки наступили внезапно, стало темнеть. Вся моя отвага и мужество пропали, когда я увидел, что нахожусь один, и где-то в горах завыли волки. Мне еще не приходилось с ними сталкиваться. Свернув с дороги, я пошел прямо по снегу. Вооружен был только одним браунингом. Теперь смешно вспомнить, как я сперва переложил браунинг из заднего кармана в боковой, потом, по наступлении темноты, взял его в руки и наконец, все прибавляя шаг, взвел курок и держал оружие наготове.
В селение я пришел измученный и мокрый насквозь.
И попал из огня да в полымя. Там меня чуть не растерзали собаки, которых ночью спускают с цепи. Собак, правда, я боялся меньше, чем волков, но все-таки взобрался на высокую стену и сидел там долго, до тех пор, пока какой-то крестьянин не отогнал собак и не провел меня в сельсовет. Утром я видел следы волков и свою изгрызанную галошу, которую потерял...
Таково мое первое знакомство с волками. После я познакомился с ними поближе. Несколько раз мы вместе с крестьянами устраивали облавы и охоту на волков, и я стал относиться к ним значительно спокойнее. Но то бегство надолго останется в моей памяти, потому что такого страха я после никогда не испытывал.
Я очень люблю бродить по горам.
Однажды мне предстояло пройти 120 километров. Решил проделать этот путь с ночевкой на берегу озера Гогча. Первый этап пути я проделал очень хорошо и, отдохнув у озера, пошел дальше.
[451]К тому времени погода сильно изменилась, и, когда я подошел к очередному перевалу, началась пурга. От группы пешеходов, которые шли вместе со мной, я ушел вперед, и мне не хотелось возвращаться или ожидать их, потому что они смеялись над моей молодостью, пугали волками и трудностью пути. Вскоре дорога и вообще всякая видимость исчезли из кругозора, и мне пришлось итти по телеграфным столбам. Шел я, переходя от столба к столбу, чтобы не сбиться. Часа три шел. Снег был мокрый и очень глубокий. Я проваливался по пояс. И когда наконец выбрался по ту сторону перевала, а до конечной цели оставалось только шесть километров, я эти шесть километров шел три часа, еле плетясь.
Дойдя до селения, я свалился в первом попавшемся постоялом дворе и, еле стащив с себя одежду, уснул, как убитый, и проспал ровно 18 часов.
Мой неспокойный характер волновал и удручал мою бабушку и мать. Особенно бабушка пыталась воздействовать на меня, чтобы я остепенился. Но это ей не удавалось. Помню, когда я наконец решил уехать в Ленинград, она безнадежно махнула рукой и сказала:
— Тебя только могила исправит.
Но, пожалуй, бабушка моя ошиблась, потому что теперь я нашел то, о чем так долго мечтал: нашел постоянное ноле своей деятельности.
Мне 26 лет. Я нашел свое призвание. Меня очень радует во всей челюскинской истории то, что, испытав все трудности работы на Севере (зимовку, жизнь на льду), я проверил себя в достаточной мере и вижу, что мое призвание — работать в Арктике. И это несмотря на то, что я южанин.
[452]