Майское утро. Четырнадцать градусов мороза. Ясно: семьдесят первая параллель северной широты. Долгота- сто пятьдесят семь градусов, восточная, от Гринвича.
В тордохе, конусообразном шатре из ровдуги, вокруг убогого костра, прямо на снегу, лежат молча восемь тунгусов. Курят, отрывисто посапывая, плюют ловко на угли, не задевая подвешенного над костром чайника.
Косым лучом через верхнее отверстие забралось солнце.
Снаружи доносится низкое, односложное блеянье молодых оленчиков, сухой треск скрестившихся в единоборстве рогов, хруст снега под ногами пробегающих животных, издалека — человеческие голоса.
На урочище Булгуннях-тах пасется стадо Харатальского колхоза — восемьсот шестьдесят взрослых оленей.
Но это, впрочем, не объяснение наличия восьми мужчин в пастушьей тордохе. Для ухода за стадом достаточно двух человек и двух собак.
Чукча Ара-Ру, старой полярной совой пристально смотрящий в огонь, — начальник оленьего стада, его фактический хозяин.
Его помощник ловит сейчас бычка-однотравку на обед собравшимся. Шестьдесят, восемьдесят, даже сто километров гнали по тундре вот эти самые, кажется,
так мало подвижные, тунгусы от своих стоянок к стоянке Ара-Ру.
Вокруг тордохи сгрудились распряженные нарты: узкие сиденья, высокие спинки, спереди вертикальные дуги. Эти дуги бывают только у скоростных нарт, своего рода беговых дрожек крайнего севера.
Тунгус, едущий по спешному делу, не берет с собой никакого груза. Одевается легко: шапка, дундук — оленья рубашка, камасы.
В такой одежде долго не усидишь на морозе. Чтобы согреться, тунгус соскакивает с нарты и бежит, держась за специально сделанную, прямо стоящую, дугу.
Когда олени переходят в галоп, ездок прыгает в нарту. Пятнадцать километров в час легко, а при нужде и двадцать, можно сделать по хорошей дороге в скоростной нарте.
Приехав на место, надо плотно закусить: обязательно мяса. Хорошо выпить свежей оленьей крови: она очень питательна.
И когда тунгус Кереметь, помощник начальника стада, гортанным криком сообщает, что олень пойман, все высыпают наружу. Достают ножи, пробуют лезвия. Нож — «бысах» — неотъемлемая принадлежность мужчины и его гордость. Бысах должен быть всегда хорошо отточен и крепко закален. Эти ножи делают свои кузнецы. Жители Севера считают, что с ними могут равняться по качеству только американские ножи.
Полярный олень больше похож на кинематографический персонаж, чем на живое существо.
Он никогда, исключая первых месяцев своей жизни, не кричит.
Никто не знает голоса взрослого оленя.
В сумраке полярной ночи, когда человек слышит шорох собственного дыхания о пронизанный морозом воздух, шорох, называемый тунгусами «шопот звезд»; когда черное небо живет северным сиянием — «юкагирским огнем», как затемненная глубина кинотеатра — перешептыванием зрителей, — по серому экрану тундры мчатся с неправдоподобной быстротой мультипликационные фигурки оленей. Видно, как человек, правящий нартой, бьет оленя длинным таяхом. Олень не кричит, не ржет...
Вот и сейчас. Оленя подвели к месту, где он будет заколот. Уткнув морду животного в сгиб левого локтя, Кереметь нагибает его голову вперед к себе.
Потом одним коротким движением вкалывает правой рукой весь, до рукоятки, нож в затылок.
Олень делает беззвучную судорожную попытку вырваться.
Тунгус освободил голову из обхвата руки. Олень упал, бьет копытами по снегу. Быстро надрезано горло животного, человеческие глаза которого еще живут.
В чашки стекает густая яшмовая кровь.
Тушу свежуют уверенными мастерскими разрезами. Вот открылся живот под шкурой, словно апельсиновая корка, отворачиваемой к хребту.
Отсечены все тем же ножом ноги в коленях.
Тунгусы уходят в тордоху: мозг из костей ног полагается есть сырым: это лакомство.
Кереметь достает самую вкусную часть оленя: требушину. Она вместе с обрубками задних окороков пойдет в котел из расчета трех кило мяса на человека.
Большие лохматые, угольно-черные собаки, «оленные псы», полярная разновидность овчарок, подлизали на снегу кровь и ждут своей доли.
Сегодня хватит всем.
В тордохе хруст, лязг, чвяканье.
Тунгусы трощат кости по длине ударами ножей. Высасывают с громкими присвистами мозг и соки из костей, откусывают мясо с треском рвущейся парусины.
Кереметь вполз в тордоху, прижимая к меху своей рубашки кровоточащие куски оленьего мяса. Заложил варево в котел и принялся есть тонкие хрящи носоглотки. Это тоже деликатес.
Голодные желудки быстро отвечают благодарным рыганием. Поев, тунгусы снова начинают курить. Уже медленными затяжками, художественно смакуя дым.
Ровные колечки выпускает Ара-Ру из своей прямой, короткой трубки.
И не спеша — мясо еще не скоро сварится — чукча разматывает клубок своих мыслей:
— Много «кёс» ехал тунгус к старому Ара-Ру. Много видал земляных гор, много раз пил чай. Тунгус быстро ехал: когда нарты бежали с земляного холма, тунгус думал, что он перегоняет ветер.
Но ветер успел раньше добежать к ушам старого Ара-Ру и шепнуть, зачем ехал тунгус.
Опять в Харатальском наслеге и в Табалахском наслеге и на западе, в наслеге Хара-Урёх, собирают людей и много людей. Собирают мужчин и зовут на мужской совет женщин и даже неразумных мальчиков. И приезжают опять «колхозструк» и учитель, и говорят: давай русским олень, и давай мех, и давай себя самого в колхоз.
И тунгус бежит много-много кёс к старому Ара-Ру испрашивает, что надо делать. Ара-Ру — старый чукча, что знает старый чукча? Зачем старого чукчу спрашивать?...
Ара-Ру замолчал. Достал папиросу, подаренную ему проезжим «ньюча» — русским. Разорвал гильзу, высыпал на ладонь табак. Прибавил из кисета немного «си-бирдяха» — якутского листового табаку, скатал шарик.
Медленно вложил шарик в трубку, прижал большим пальцем, начал раскуривать.
Один из тунгусов протянул руки к огню, коротко прошипел:
— Чо!...
Его движение повторили остальные: — Чо!... Чо!... (холодно!) — шипели тунгусы: в тордохе, действительно, было холодно.
Внимание слушателей к словам чукчи пока ничем не проявлялось.
Ара-Ру откашлялся, глаза его округлились, голова стала еще более похожей на совиную.
— Олень надо отдать... и мех надо отдать, и себя надо отдать в колхоз... кха... — запнулся на чужом, непроворотном слове чукча.
— Слушайте, что было четыре, — Ара-Ру поднял четыре длинные, как у скелета, пальца, — четыре года назад. Русский поссорился с американцем из-за тундры китай, из-за женщин китай, из-за оленей китай. Русский, ньюча, жадный. Он хотел иметь все себе одному и много спорил с американцем. И тогда американец крепко сердился. Американец страшный, как злой дух, и сильный, как море, когда на нем бывает большой ветер. Американец собрал много-много железных уток, и они полетели в самый большой наслег ньюча... на Мос-ку.
Чукча протянул руку сильным посылающим жестом, и ему нельзя было отказать в точности: рука Ара-Ру показывала на юго-запад от Булгуннях-Таха, в направлении Москвы.
— Быстро-быстро летели железные утки, — продолжал Ара-Ру. — Американец очень торопился наказать ньюча. Наконец, увидели большие юрты Москвы и большие тордохи Москвы, и много леса, и совсем нет дыма. Нет ни одного дыма. Все комельки погашены. И стали железные утки летать над юртами русских и видят: все русские лежат на земле и не могут двигаться... Только женщины еще ползают и носят воду, потому что у русских — великая голодовка. (Чукча произнес «колтовка» — русское слово, прочно вошедшее в обиход крайнего севера со времен хозяйничанья царских чиновников.)
«Голодовка, как бывает в тундре, когда нет оленей и лед не пустит пароходы в большую реку, и совсем нечего есть.
«Тогда американцу стало очень жалко русского. И он потушил свой справедливый гнев на жадного русского. И собрал американец много-много больших шхун и набил их доверху мукой, белой, как снег, и сахаром сладким, как молодые оленьи рога, и желтым, как луна, маслом, от которого человек становится сильным, как медведь. Положил на шхуны острые ножи с красивыми рукоятками и порох, и карабины, и одеяла — теплые, как большой костер, и материю для женщин.
«И отправил американец шхуны прямо в Москву для голодных русских. Потому что американец сильный, и добрый, и богатый...
Звон колокольчика проколол замшевую стенку. Ара-Ру замолчал и так затянулся трубкой, что она захрипела.
Кереметь и еще двое тунгусов быстро выскочили из тордохи.
Колокольчик приближался. Вскоре уже можно было различить фигуру подъезжавшего путника.
По санъяхтаху, расшитому квадратиками зеленого сукна, тунгусы узнали учителя Окоемова.
Кереметь крикнул об этом сидевшим в тордохе, и тунгусы вышли навстречу прибывшему.
Ара-Ру, прежде чем вылезть на воздух, снял шапку и сильно поскреб рукой голову как раз там, где на твердой щетке черных волос чудился не пробор, нет, только призрак бывшего некогда пробора.
Окоемов угадал как раз к еде.
Мужчины обменялись неизбежными полувопросами:
— Кепсе?!
— Сох. Ев кепсе!
— Тох да сох!
— Сеп! Сеп!
Но, вместо того, чтобы начать разговор, дружно-принялись за еду.
Якутский бысах служит прежде всего вилкой — доставать из котла мясо. Потом он выполняет обязанности ножа — отрезает у самых губ захваченную зубами часть мяса. После обеда бысах фигурирует уже как зубочистка.
Окоемов — юкагир. У него мальчишески веселое лицо, продолговатое и загорелое, как спелая слива, с узкими, похожими на пулеметные бойницы, прорезями глаз.
Если смотреть сбоку, то кажется, что в этих бойницах непрестанно бьется серебряная струйка мысли.
Он часто смеется, как будто без повода, повинуясь внутреннему заряду жизнерадостности, раскусывает зубами кости с таким поражающим треском, что собаки, забравшиеся было в тордоху, жмутся ближе к стенке и ерошат загривки.
... Мне надоедает лежать и притворяться спящим. Высовываюсь до половины из спального мешка, закуриваю.
Учитель, не прерывая еды, знакомится: кто, куда, откуда? Потом о себе: объезжает становища. Учитель, член нассовета, член правления колхоза.
Харатальский наслег разбросан по окружности на триста километров. Конечно, это мешает школьной работе, но, во-первых, сейчас майские каникулы, а во-вторых, в Харатале — интернат: дети живут круглый год, и с ними можно заниматься в любое время.
Но ему некогда долго разговаривать со мной. Он приехал сюда, узнав, что несколько наиболее крепких единоличников тунгусов собрались к Ара-Ру.
Сейчас идет подготовка к перевыборам правления колхоза и вербовка новых членов.
— Едем вместе?!
Учителю, оказывается, известен мой маршрут: каюр успел предупредить. И Окоемов, важно достав из меховой сумки какие-то бумаги, начинает доклад о работе колхоза. Тунгусы слушают внимательно, но так, что не понять: дремлют они, лежа вокруг костра, или следят за словами. Только чукча кивает головой, иногда одобрительно шлепает губами: сеп!... сеп!...
Впрочем, разве не он только что говорил, что надо все, вплоть до себя самого, отдать в колхоз?! Хитрая бестия!
Окоемов кончил говорить, спрашивает каждого из слушателей в отдельности, почему он не вступает в колхоз.
Но тунгусы хорошо запомнили рассказ Ара-Ру о «голодной Москве». Этот рассказ просыпался в их сознании тоненькой, совсем незаметной, дорожкой пороха. И по ней бежит сейчас огонь злых, подковыривающих возражений.
Разговор становится общим.
Учитель выслушивает противников, допытывается.
Вот он повернулся ко мне, подскочил к чемодану с провизией.
Показывает пальцем, кричит:
— Москва! Ас! (это понятно: еда из Москвы) — и еще что-то.
Потом берет первую попавшуюся жестянку консервов, подносит ее к огню, повторяет:
— Москва! Ас!
Неожиданным коротким движением вывернулся со своего места чукча. Перехватил цепкими пальцами жестянку. И читает этикетку отчетливым английским говором:
— Рид карнейшен! Америкен! Конденсенд свитет мильк!
Учитель замер с полуоткрытым ртом. Теперь уже чукча роется в моем чемодане. Вот появилась следующая банка:
— Эгг! Симбир Америкен!... («симбир» — то же). Третья:
— Корнбиф! Симбир Америкен! — читает торжествующе Ара-Ру...
Ах, и подвел же ты меня, товарищ Рыкачев, нет, не меня, нас, советскую власть подвел, «комплексным» своим ассортиментом продовольствия!
Верно, «рид карнейшен» — красная гвоздика: марка американского сгущенного молока. «Эгг» — сгущенные яйца, «корнбиф» — тушеное мясо. И все это производство американских фабрик...
Против такой агитации не устоишь. Ведь бьют аргументами из твоего же собственного чемодана: «Москва» питается американской едой.
Но уже оправился от неожиданного удара учитель. Он берет у меня из рук охотничий нож, рассматривает фабричную марку. Глаза Окоемова загораются вызовом.
Дело одной секунды показать нож присутствующим, ударить пальцем о палец...
Рисковый народ, азартный народ живет в заполярьи!
— Америкен! — говорит учитель, указывая на нож Ара-Ру с характерной черной, насеченной рукояткой, и тунгусы соглашаются.
— Сеп! Америкен! (Известная марка!) Учугай бысах (Хороший нож).
— Москва!
Окоемов поднимает над костром мой нож и дает всем рассмотреть советское клеймо: павмурметской артели — крылатую лошадь. Верно, такой марки не видали. И клинок разделан под «финку», необычным для Севера манером.
Взмах руки! В поединке двух материков, двух культур, советской и зарубежной, смертельным ударом скрестились ножи...
Рассеченный до половины «американец» выпал из руки удивленного Ара-Ру.
«Москвич», чистенький, без зазубринки, обошел языки всех присутствующих.
Окоемов (ничего, что он учитель) тоже испробовал нож сначала о ноготь, потом на волос, потом на язык.
— Учугай!... Улахан учугай бысах! (Очень хороший нож) — восхищенно шептали тунгусы.
Так, 11 мая 1932 года, паст меридиан (после полудня), в широте семьдесят один градус нордовой, долготе сто пятьдесят семь градусов остовой, от Гринвича, этот самый «Гринвич» разрубила пятилетка.
