Изображение
31 июля 2012 года исключен из Регистровой книги судов и готовится к утилизации атомный ледокол «Арктика».
Стоимость проекта уничтожения "Арктики" оценивается почти в два миллиарда рублей.
Мы выступаем с немыслимой для любого бюрократа идеей:
потратить эти деньги не на распиливание «Арктики», а на её сохранение в качестве музея.

Мы собираем подписи тех, кто знает «Арктику» и гордится ею.
Мы собираем голоса тех, кто не знает «Арктику», но хочет на ней побывать.
Мы собираем Ваши голоса:
http://arktika.polarpost.ru

Изображение Livejournal
Изображение Twitter
Изображение Facebook
Изображение группа "В контакте"
Изображение "Одноклассники"

Серпухов В. И. Одна из страничек освоения Северо-Востока

"Работа геолога - это не колка дров,
где результат виден сразу после приложения усилий."


Дорогие коллеги!

Перед Вами текст записок участника Чаунской экспедиции 1933 года Владимира Ивановича Серпухова "Одна из страничек освоения СЕВЕРО-ВОСТОКА". Приглашаю вас ознакомиться с её содержанием и взглянуть на описанные события и факты с высоты профессионального знания.

Надеюсь, что среди нас нет таких, которые считают, что правда не нужна никому. Правда нужна уже тому, кто знает хотя бы её часть.

Текст записок должен был публиковаться в 1978 году в журнале "Вокруг Света" под названием "Земля, подаренная геологом". Литературным редактором исходного текста являлась Добрецова Т. Г. еще при жизни автора.

Насколько мне известно, редакция журнала своего намерения не выполнила, а полный текст записок оказался утерянным. Стоило больших усилий заставить Публичную библиотеку принять на хранение то, что осталось.

Попытка публикации представляемого текста в газете "Магаданская Правда" успехом не увенчалась. Ответом на мои пояснения редактору, почему именно в этой газете публикация этого текста является наиболее логичной, было: - "Это не наш регион". Уже не надеясь на положительный результат, я не смог отказать себе в удовольствии окунуть несостоявшегося газетчика в следующие факты и их неотъемлемые внешние обстоятельства появления:

1. До открытия Валькумея олово в СССР добывалось путём переработки консервных банок иностранного производства, а коллективные усилия людей, описанных в представляемом тексте, продвинули решение этой проблемы. Последующее изучение отобранного материала позволило наметить "точки Серпухова" с признаками оловоносности территории.
2. Внешними обстоятельствами описываемых событий является неудавшийся крупномасштабный натурный эксперимент по перегону рабочей силы с запада на восток по Северному морскому пути.
3. Несмотря на докладную записку капитана Воронина (немедленно засекреченную) о полной неготовности к рейсу, плавание парохода ЧЕЛЮСКИН была всего лишь частью общего плана, до сих пор далеко не ясного, по которому вместе с ним остались на повторную зимовку ещё два десятка кораблей КИУРТ. Весь тот ужас, который не всем их обитателям удалось пережить, являлся причиной, по которой наша страна отказалась от международной помощи. Такова атмосфера описываемых событий.
4. Первым Героем СССР должен был стать Фёдор Кузьмич Куканов, который спас около сотни человек, но не стал им потому, что это были "пассажиры" гостреста ДАЛЬСТРОЙ. Настало время, чтобы имя этого человека стало широко известно.
5. Я напомнил редактору МП известную фразу О. Ю. Шмидта из его радиограммы Советскому правительству: "человеческий МАТЕРИАЛ устал...". В данном случае комментарии излишни.
6. Опуская еще множество очень важных обстоятельств, я сообщил редактору МП, что его тезис несостоятелен, ибо Магаданская область была всего лишь частью ТЕРРИТОРИИ гостреста ДАЛЬСТРОЙ.

Ответа не последовало. Очевидно по тем же причинам, по которым редакция "Вокруг Света" отказалась от публикации - помешали внешние обстоятельства этой истории.

Уважаемые коллеги!
Освоение СЕВЕРО-ВОСТОКА - слишком большая и многоплановая тема.
Надеюсь получить ваши комментарии и дополнения.

Козлов Сергей

Ленинградский геофизик
Сайт выпускников Геофизического Факультета Ленинградского Горного Института

Серпухов В. И. Одна из страничек освоения Северо-Востока

Завершалось длительное плавание по двум океанам. Коварное Чукотское море весной 1933 года приветливо раздвинуло льды и гостеприимно встречало лесовоз "лейтенант Шмидт". Редкие плавающие льдины, казалось, сторонились - уступали дорогу и тихо покачивались на поднятой пароходом вол­не. Странно выглядела на мачте фигура вперёдсмотрящего моряка в тулупе, разглядывавшего в бинокль горизонт из "вороньего гнезда" при полном безветрии и зеркальной глади воды, Даже не верилось, что мы в Ледовитом океане, о котором так много читали и слышали страшных рассказов. Мы, зимовщики вновь организуемой на северном побережье полуострова полярной станции: начальник - бывший комбриг Гаврил Герасимович Петров, два метеоролога - Первак и Карышев, радиста - Семенов и Хапалайнен, два геолога - я и Бойков, доктор Кантор, завхоз Егошин и повар Вася - китаец. Кроме нас, плыли с тремя солдатами и артель плотников для сборки на лесовозе построек, в которых нам предстояло жить, и плыли также две упряжки собак, приобретенных в Петропавловске-на-Камчатке для нужд геологической съемки.

Но вот на горизонте показались очертания мыса Северного /с 1934г. - мыс Шмидта/, на котором следовало учредить станцию. Капитан рассчитывал прибыть туда к вечеру, и Петров предложил пройти по берегу пешком - выбрать место для строительства. Высадились Петров, я, Бойков и чукча Ринтырген, возвращавшийся на родину из института народов Севера. Вдоль берега тянулась узкая галечная пересыпь, отделявшая от моря лагуну. Галька оказалась очень рыхлой, ноги вязли, идти было тяжело. Ринтырген сказал, что до м.Северного километров 20, все время вдоль лагуны. Я спросил, много ли таких лагун? Он отвечал, что они тянутся почти сплош­ной полосой от м. Северного до залива Креста. Говорил он по-русски хоро­шо, хотя и с заметным акцентом, но очень сильно заикался. Слушать его было тяжело, и я спросил:

Давно это у вас? с детства?
Нет. Медведь меня напугал.
Как напугал?
Пошли с товарищем на охоту - видим, умка на льдине лежит.
Какая умка?
Белый медведь. Я стрелял в голову и промахнулся - ухо ему отстрелил. Он на нас бросился. Говорю товарищу - не беги, догонит. Станем рядом, как прибежит - в стороны прыгнем. Так и сделал. Умка мимо проскочил, потом обернулся - и на меня. Я испугался очень. Сам не знаю, копьем его ударил - в сердце попал..., умку убил, а сам заикаться стал. Он закашлялся, закурил.
И много здесь умок этих?
В море много. Иногда в поселок приходят...
Я посмотрел на него - высокий, худенький, с впалой грудью - он никак не походил на физически сильного человека и вот, поди ж ты… На медведя с копьем пошел, вроде как у нас в старые времена с рогатиной.

Вдоль берега тянулась узкая полоса торосистого льда берегового припая, за которой с горизонтом сливалась серая масса чистой воды, и дымил пароход. Слева, за лагуной, чернели вдали контуры голых гор. Рефракция резко искажала удаленные предметы, во много раз увеличивая их размеры, идешь - идешь и вдруг - маячившая вдалеке какая-то огромная фантастическая штуковина оказывается кустиком травы!

Высокий массив мыса Северного был виден еще с парохода, но поселок у его подножия показался лишь, когда подошли близко, первым его заме­тил Ринтьрген.

вон наш Рыркарпий! - закричал он, указывая на едва заметные тем­ные пятнышки.
Мы подошли к нему вечером, пароход уже стоял на рейде. На побережье было разбросано несколько юртоподобных яранг, крытых почерневшей моржо­вой кожей и два неказистых деревянных домика. Чукчи в одеждах из нерпичьих шкур - мужчины в кухлянках, женщины в комбинезонах обступили нас, здоровались, приветствовали и засыпали вопросами Ринтыргена. За­пахло плохо выделанной кожей, ворванью и чем-то вроде квашеной рыбы. Подошли Егошин с Семеновым, приплывшие за нами на катере, и пожилой рус­ский с военной выправкой - заведующий факторией по скупке пушнины. Они, оказывается, уже выбрали место под строительство несколько в сто­роне от поселка, мы осмотрели его, одобрили и уплыли на пароход.

Утром подул сильный ветер, поднялась волна, и разгрузка парохода началась в довольно трудных, непривычных нам условиях, загудел и забе­гал катер, таская груженые кунгасы между двух выдающихся в море скал - Кожевникова и Вебера - слагающих мыс Северный. Катер искусно лавировал, огибая редкие льдины берегового припая, люди высаживались, разгружали кунгасы, суетились, ругались и работали. Чукчи высыпали на берег и при­нимали живое участие в работе. И, надо сказать, что они лучше многих из нас справлялись с разгрузкой парохода в сложной обстановке большой волны и сильного прибоя. Это были прирожденные мореходы.

Груз переносили по галечному пляжу, под ногами путались остатки охотничьих трофеев местного населения - разбросанные повсюду огромные кости китов и других морских млекопитающих. Особенно выделялись акку­ратные цилиндрические китовые позвонки - каждый мог заменить стул... Все это было необычно, но не очень удивляло. Мы знали, что чукчи живут промыслом морского зверя, а фонтаны китов часто появлялись близ паро­хода во время рейса - не такой уж киты были тогда редкостью. Однажды пароход даже наскочил на спящего кита, кит перевернулся, сверкнул бе­лым брюхом, взмахнул огромным хвостом и нырнул. Тогда он показался мне очень небольшим по сравнению с пароходом, хотя достигал в длину не ме­нее 15 - ти метров, а в поперечнике полутора - двух метров.

Гораздо больше нас интересовали чукчи, с которыми предстояло жить два долгих года. Они нисколько не дичились, развязно здоровались, проси­ли папирос, хотя по-русски говорили очень немногие. Была странная смесь экзотической меховой одежды и примитивных жилищ с современной техникой. Обтянутые моржовой кожей байдарки ходили под рульмоторами, в ярангах стрекотали швейные машинки и горланили патефоны, горели кероси­новые лампы, а по ночам то и дело вспыхивали электрические фонарики. Поражало обилие этнических типов. Кроме наиболее распространенных монго­лоидов - широкоскулых со скудной растительностью на лице, встречались типичные русские мужики с окладистыми бородами, на которых как-то несу­разно сидели туземные одежды, Попадались блондины и очень похожие на евреев. Некоторые женщины были особенно хороши... Сами себя чукчи назы­вали анкелинами - морскими жителями - в отличие от кочующих в тундре оленеводов - чаучу.

Нас торопили. Плотников надо было доставить во Владивосток обратным рейсом, а навигационный сезон в Заполярье короток и капитан лесовоза боялся застрять во льдах. Работали дружно, полторы тысячи тонн груза доставили на берег за четверо суток, а строения полярной станции собра­ли за 23 дня.

Мы с Бойковым также стремились поскорее приступить к исследованиям - полевой геологический сезон здесь разве лишь чуточку длиннее навига­ционного. Учитывая это, нас отпустили, когда были собраны стены первого дома. Осмотрев в первые дни габбро-диабазовый массив мыса Северного, мы по прибрежной плоской равнине направились к невысокой возвышенности, расположенной в нескольких километрах от поселка, шли. делились впечат­лениями, не приглядываясь к однообразной поверхности тундры, уже знакомой и не представлявшей для нас интереса.

Район же оказался интересным: удалось собрать фауну, определить воз­раст пород, наметить границу распространения ледниковых и современных морских отложений и исследовать довольно большую площадь. На станцию я вернулся почти одновременно с Бойковым и Семеновым. Они привезли почти полную байдарку горбуши, кучу впечатлений и, увы, отрицательное за­ключение о пригодности байдарки для геологических исследований.

Отправились Бойков с Семеновым морем, но вскоре наткнулись на спло­шной лед, перетащили байдарку в лагуну, а когда лагуна кончилась - опять в море, и так много раз. Пришлось - таки потрудиться, но зато быстро добрались туда и обратно.

Пока Семенов выполнял поручение Петрова, Бойков исследовал небольшой остров Колючий, сложенный наиболее древними в районе гнейсами и гранита­ми. На обратном пути им встретилась небольшая речка, по которой шла гор­буша. Масса рыб неудержимо стремилась вверх по реке. На мелком перекате, до которого они добрались на байдарке, рыба ложилась на бок и двигалась так медленно, что ее можно было ловить руками. Они решили снабдить рыбой станцию. Дело, однако, подвигалось очень медленно. Горбуша выскальзывала из рук, и редко которую удавалось бросить в байдарку. Кому-то пришла идея подда­вать рыбу ногами, как футбольный мяч. Сразу пошло на лад - через полчаса лодка наполнилась трепещущими лососями.

Горбуша пришлась очень кстати. Рыба была единственной живностью, кото­рую зимовщики могли с аппетитом есть. Мясо встречавшихся в изобилии мор­ских уток и гусей, не говоря уже о нерпах, лахтаках, моржах и даже белых медведях (тогда их отстрел не запрещался), сильно пахло рыбой. Привыкнуть к этому запаху никто из нас не мог, хотя чукчи ели, да похваливали.

Для геологических целей водный транспорт не подходил, так как вдоль берега моря простиралась широченная, лишенная обнажений низменная равнина, и база на берегу нечего не давала. Следовало искать другой транс­порт. Заведующий факторией советовал воспользоваться носильщиками из местных чукчей. Жили они небогато и охотно согласились подработать, так как охотничий сезон еще не наступил. Работа сразу наладилась. В зависи­мости от расстояния, на которое забрасывались харчи и снаряжение, с нами шло трое или четверо парней. Один, а то и двое немного знали русский язык и были переводчиками, хотя и плохонькими. Чукчи помогали донести груз и уходили, условившись, когда за нами придти, а мы натягивали палат­ку и приступали к работе.

По пути к новому району один из нас - я или Бойков - производил съемку, а другой нес наравне с чукчами груз. Съемщик задерживался у обна­жений, делал записи и зарисовки, брал образцы пород и постоянно отставал. Время от времени его приходилось поджидать, носильщики сбрасывали груз, присаживались, курили. Я, на таких остановках, расспрашивал носильщиков о быте береговых чукчей и учился чукотскому языку - записывал и запоминал наиболее распространенные слова и простые вопросы ("Как называется река?”, "Далеко ли стоят люди?", "Как пройти?" и пр.).

Мы втянулись в работу и ближе ознакомились с местными условиями.

Далеко не всюду тундра была такой негостеприимной, как в первые дни: не на чем было воды вскипятить. На многих участках встречались мхи и лишайники. Многочисленны и разнообразны были болота с широко развитой морозной трещинсватостью и, иногда, с вязкими грязевыми потоками. Русла некоторых рек были окаймлены густыми зарослями кустарников, а в распадках, закрытых от лютых северных ветров, росли небольшие рощицы полярной ивы, отдельные деревья которой достигали 4 - 5 метров в высоту. Мы научились выбирать места, где можно было быстро набрать топлива, чтобы изготовить пищу. Для этого годились многие мхи и лишайники, не говоря уже о кустах.

Мы поняли, насколько чукотская одежда, сшитая из нерпичьей кожи, удобнее и приспособленнее нашей, и переэкипировались. Особенно хороша была обувь, сшитая наподобие унтов. Лёгкая и абсолютно непромокаемая, она позволяла ходить по болотам, бродить по ручьям и неглубоким речкам всегда с сухими ногами Правда, от долгого пребывания в воде обувь намокала, но не промока­ла, а высушенная становилась жесткой, и ее приходилось долго разминать, чтобы она приобрела прежнюю эластичность. Штаны и кухлянки до наступления холодов менее удобны - в них было жарко, особенно с грузом за пле­чами. Мы пользовались ими только в сырую погоду,

Вдали от морского побережья мы впервые столкнулись с чукчами-оленеводами - чаучу. В погожий августовский день мы шли к югу от полярной станции в сопровождении четырех носильщиков. Я нёс груз наравне с ними, а Бойков шел со съемкой. Погода была прекрасная, мы не очень торопились. Но к вечеру теплый юго-восточный ветер сменился холодным северо-запад­ным. Появились облака. Чукчи с тревогой поглядывали на небо, переговарива­лись и ускоряли шаг. Я едва поспевал за ними - мы поднимались на водораз­дел к реке Этакунь - спросил, в чем дело?

Пурга будет,- коротко отвечал Уутыгии, носильщик, знающий русский.
Надо торопись к чаучу.
К каким чаучу?
Там,- кивнул он в направлении нашего пути,- в Этакунь, к Риттльхену.
За этим разговором мы поднялись на водораздел и увидели широченную долину Этакуни, рассыпавшееся по ней огромное стадо оленей и несколько яранг.

Риттльхеиа олени Риттльхеиа яранги, -сказал Уутыгин,- спать там надо.
Ветер усилился. Потемнело. Редкими хлопьями начал падать снег - первый в этом году. Это случилось 19 августа. Подошел Бойков. Мы заторопились, но до яранг оставалось несколько километров. Добрались до них только в сумерках. Носильщики провели нас в ярангу Риттльхеиа.

Посреди яранги горел костёр. Было дымно и с улицы темновато. У костра, на оленьих шкурах, сидели и пили чай несколько человек: бородатый старик, две женщины - пожилая и молодая с грудным ребенком - и два подростка.

Уутыгин обратился по-чукотски к старику, очевидно, представляя нас, так как тот поднялся с места, пригласил нас к огню, а пожилая женщина засуетилась по хозяйству.

Садись чай пить! чай пауркен! - сказал Уутыгин,- мы другой яранга пойдем,- и направился вместе с другими носильщиками к выходу.
Мы не стали их задерживать - всем здесь было явно тесновато. Я положил в сторонку свой рюкзак, достал из него захваченные на дорогу продукты поздоровался заученным недавно чукотским приветствием

Амани йетты! (здравствуйте).
Йетты, йетты! - улыбнулся старик и что-то сказал по-чукотски, со­провождая слова выразительным жестом, приглашающим к огню.
Старик - это и был Риттльхен - мало походил на чукчу. Это был типич­ный русский мужик, переодетый в кухлянку, но русского языка ни он, ни его домашние не знали, и объясняться приходилось жестами.

Женщина пододвинула оленью постель - выделанную шкуру убитого зимой оленя, а когда мы с Бойковым сели - неожиданно стала снимать с нас обувь. Мы растерялись, запротестовали, но она все же стащила с нас унты и повесила их сушиться. Как мы вскоре убедились, обычай разувать остающихся на ночлег гостей прочно вошел в обычай здешних чаучу. Невзирая на наши про­тесты и сопротивление, женщины всегда нас разували, сушили мокрую обувь и разминали ее. Отучить их от этого мы не могли.

Развесив обувь, хозяйка достала из аккуратного ящичка чашки и блюдце налила в чашки чай и доставила перед нами на небольшую дощечку, а на блюдца положила вареного мяса, предварительно обтерев их рукавом своего комбинезона... Одно блюдце, показавшееся ей, видимо, не особенно чистым, она даже облизала. Мы разложили на полотенце свою закуску - хлеб, печенье, сахар и баночку топленого масла, жестами угощая хозяев. Я даже рискнул щегольнуть - сказал по-чукотски:

Каглет ва! (кушайте).
Чаучу не заставил себя просить, хозяйка, не долго думая, расколола зубами крупные куски сахара на более мелкие и положила их на общее пользование. Другие брали хлеб, печенье, а масло из банки выковыривали пальцами. Мы, преодолевая брезгливость и утирая слезы - глаза разъедало дымом - ели мясо, пили вприкуску чай, благодарили по-русски хозяйку (она то и дело подливала нам чай и подкладывала мясо). Хозяева отвечали что то по-чукотски, переглядываясь и ухмылялись.

В яранге против входа была расположена сплошная меховая стенка поло­гов, предназначенных для сна небольших теплых помещений - обязательная принадлежность всех яранг. Уутыгин называл их пкомлатамии. В яранге Риттльхена было три таких "комлаты". Самая большая предназначалась для него с женой - пожилой женщиной, вторая - для матери с ребенком (мы так и не узнали, была она второй женой или дочерью Риттльхена), и третья, са­мая маленькая - для подростков. После чая Риттльхен жестом пригласил ме­ня в свой полог, а Бойков попал в "комлату" к молодой женщине.

В пологе горел примитивный светильник - большая наполненная жиром прямоугольная жестяная коробка с двумя, сделанными изо мха, фитилями. Фитили горели очень ровно, не коптили и не только освещали полог, но и грели. Было жарко; Риттльхеи разделся догола и жестом приглашал меня по­следовать его примеру, а женщина сняла комбинезон и осталась лишь в узенькой набедренной повязке. Я разделся, но белья не снял, отвернулся к стенке и, так как был очень утомлен, моментально заснул.

Разбудила меня возня. Женщина, уже одетая, клала возле меня высушенные и размятые унты и переговаривалась с Риттльхеном, который оправлялся в небольшой цилиндрический сосуд в углу полога. Я невольно отвернулся - мы еще не привыкли к свободе здешние нравов. В пологах чукчи оправлялись без всякого стеснения, даже во время еды, а мочу собирали для выделки кож в большой бочке, поспешно оделся и вышел из полога и из яранги.

Было семь часов утра. Стоял легкий туман, шел снег. За ночь все кругом побелело - снега выпало сантиметров 20. Всюду ходили олени, суетились люди. Женщины проветривали и выбивали палками вытащенные на воздух полога. Со стороны речки двое мужчин везли полные сани нарубленного кустарника. Бегали и упражнялись в метании аркана подростки. Ковыляли маленькие ре­бятишки, одетые в забавные меховые комбинезончики, сшитые на руках и ногах мешками. От этого ноги у них были похожи на копытца, а сзади из специаль­но сделанных прорезей торчали как хвостики небольшие мешочки, набитые в гигиенических целях оленьей шерстью. Грудные младенцы, одетые также в комбинезончики с растопыренными наподобие креста рукавами, сидели прямо на снегу и таращили глазенки.

Подошел Уутыгии и сказал, что сегодня у чаучу праздник - будут ре­зать оленей. Уходить нельзя - Риттлъхеи обидится.

Меня удерживал не столько праздник и обида хозяев, сколько снег, такой ранний и неожиданный. Что это? Зима или случайный снегопад, и все через несколько дней растает? Что делать? Я спросил об этом Уутыгина.

Этот снег таять будет. Маленько останется, - отвечал он, и нахмурился соображая: - зима еще один месяц (т.е. начнется через месяц), - это было утешительно, и я поделился с подошедшем Бойковым и о празднике, о зиме. Он удивлялся здешним обычаям, говорил, как неловко было спать наедине с обнаженной женщиной, сказал, что ему; не только высушили обувь, но даже зашили дыру на одной унте, что хозяев не следует обижать, а надо их как-то отблагодарить. В общем, был полон впечатлений.
Вышел Риттльхен и праздник начался. Оленей убивали не столько для еды, сколько для заготовки одежды; только что вылинявший олений мех наиболее прочен. Из шкур взрослых осенних оленей шьют кухлянки и комбинезоны, а из телячьих - шапки. Риттльхен смотрел на животных бегавших вокруг яранги и, время от времени, указывал на какого-нибудь оленя. Сразу взлетали арканы и оленя удивительно ловко ловили. Среди моря двигавшихся рогов, он извлекался из стада, отводился в сторону и убивался. Женщины тут же разделывали убитых оленей. Причем вся эта операция производилась каменными орудиями напоминающими молотки, топоры, ножи, расщеплённые палки с зажатыми и крепко прикрученными камнями и тонкие отщепы(и) камней такие как ножи времён неолита.

Я спросил Уутыгина:

Ножей, что ли, у них нет - камнями оленей убивают?
Ножей много, только они думают, если ножом оленя колоть - олени пропадут.
Всюду пылали костры, кипели котлы с мясом, женщины мяли и скоблили каменными ножами оленьи шкуры, вытаскивали сухожилья для пошивки одеж­ды. Лишившиеся телят важенки, метались и громко хрюкали, разыскивая убитых детенышей. На них не обращали внимания - шло какое-то кровавое пиршество. Многие тут же дробили берцовые оленьи кости, извлекали и с аппетитом уплетали сырой костный мозг. Нам тоже предлагали отведать сырых мозгов. Это нас не прельщало. Мы поблагодарили и поспешили уда­литься - пошли побродить по долине.

Через некоторое время бойня, по-видимому, кончилась и оленей погна­ли в горы на пастбище, они сплошной массой покрыли увал, резко выделя­ясь на белом снегу. Небольшая коническая сопочка, расположенная от нас в двух - трех километрах, напоминала огромный муравейник с копошащимися на его поверхности муравьями - оленями. Мы долго любовались на них, но, хотя и заметно потеплело, ноги в летней обуви начали зябнуть, и мы пошли в ярангу.

Там нас ждали с праздничным угощением, сервированным на этот раз в пологе Риттльхеиа. Все сидели нагишом, поджав под себя ноги, Ради праздника мы достали захваченную на всякий случай бутылку коньяка, хлеб, масло, копченую колбасу, сняли верхнюю одежду и уселись на нее. Пиршество началось. Старик налил в чашку коньяку и протянул нам. Мы отпили по глотку. Тогда он тоже отпил и передал жене, та - другой женщине - и пошла круговая, Пили немного, но быстро захмелели, нача­лась оживленная болтовня. Нам подкладывали вареные оленьи языки -местный деликатес, предлагали вареное мясо, не брезговали и нашим уго­щением. Только Риттльхен - человек вообще не разговорчивый - сидел больше молча и улыбался, но к вечеру и его разобрало, он достал боль­шой шаманский бубен, сел в сторонке и начал монотонным речитативом что-то напевать, в такт, ударяя по бубну. Это не было похоже на камланье, но отличалось и от цыганского бубнозвона.

На Риттльхена никто не обращал внимания. Подростки куда-то исчезли. Грудной младенец, по-видимому, спал, а обе женщины напропалую кокетни­чали с Митяем Бойковым, смеялись, отчаянно жестикулировали, пытаясь что-то ему втолковать. Он разводил руками, улыбался и в свою очередь что-то твердил им по-русски... Я смотрел, смотрел, а потом лег в сто­ронке и под монотонное пение Риттлъхена уснул.

Утром женщины согрели чай, наварили мяса, а после завтрака все вы­шли из яранги, приветливо улыбались и провожали нас, как хороших зна­комых. Ветер стих. Стало тепло и ясно. Снег слепил, пришлось надеть темные очки, захваченные на всякий случай против конъюктивита. Идти было легко, но к ночи в верховьях небольшой речки Койкап началась ме­тель. Там мы натянули палатку - наш новый лагерь, чукчи ушли ноче­вать к Риттльхену.

Встреча с Риттльхеном произвела на нас сильное впечатление. Мы как-то сошлись с ним и его окружением и, пока работали в этом районе, к нам часто заходили его пастухи. Мы неоднократно у него но­чевали и всегда встречали радушный приём. Самое стойбище, состоявшее из нескольких семей, проживавших в отдельных ярангах, представлялось нам чем-то вроде родовой общины, возглавляемой Риттльхепом. Во время праздника пиршество происходило во всех ярангах, будто и не было никакого имущественного расслоения. Нам казалось, что чаучу друже­ски, и, во всяком случае, не враждебно к нам расположены и работать с ними будет легко... Да, так нам тогда казалось!

Выпавший снег так полностью и не стаял. Погода стала исключительно неустойчивой с преобладанием холодных дней. Медленно надвигалась зима, но дни были еще достаточно длинными. Снега выпадало немного, он часто таял - особенно когда перепадал дождь. Работать было вполне возможно - пришлось лишь сменить летнюю одежду на зимнюю. Людей мы встречали редко. Из этих встреч запомнились две. Первая произошла в конце сентября на реке Майпоньтауэм, километрах в 50 от морского побережья. Мы поставили палатку в широкой долине этой реки, под кру­тым обрывом левобережного увала, метрах в 20 от русла. Яранги олене­водов находились километрах в двух.

Как-то утром, отправляясь в очередной маршрут, мы заметили, что к соседям кто-то приехал - люди копошились и расставляли еще одну яран­гу. Наш путь проходил мимо стойбища. Когда мы подошли - яранга уже стояла, вход в нее был широко распахнут, а хозяева - пожилой чукча, простоволосая женщина и маленький мальчик - сидели на снегу и смотрели на молоденькую девушку, занимавшуюся каким-то непонятным делом. Она нагнулась над лежащей на земле доской и держала в правой руке согнутую палку - точное подобие детского самодельного лука, тетива которого опоясывала другую короткую палку. На одном конце короткой палки лежала левая рука девушки, а другой конец упирался в доску. Девушка двигала луком как смычком, короткая палка быстро крутилась, терлась о доску, и когда мы подошли, доска задымилась. В этот момент я сфотографировал всю группу. Оказывается, девушка добывала огонь, чтобы разжечь костер и согреть ярангу.

Мы подошли тихо. Присутствующие были поглощены стараниями девушки и заметили нас только после щелчка затвора фотоаппарата. Все вскочили. Ребенок заревел. Мужчина что-то забормотал. Я протянул ему коробок спичек. Спички он взял и заговорил, к сожалению, по-чукотски - русским из них никто не владел. Видя, что мы его не понимаем, мужчина жестами указал на большую, стоявшую неподалеку ярангу, из которой выходил человек. Мы подошли к нему. Он вошел с нами обратно в ярангу.

Там горел костер, грелся чайник, а молодая очень миловидная женщина убирала посуду. Вошедший обратно чукча по-видимому, распорядился, чтобы она угостила нас, так как она быстро разостлала около костра оленью постель, достала две чашки, налила в них чай и принесла тарел­ку с вареным мясом и отошла в сторону.

Чаучу - это был хозяин стойбища (я забыл, как его звали) - типич­ный чукча, скуластый, без растительности на лице, среднего роста, жи­листый и очень мрачный - сел напротив нас к огню, но есть не стал и вопросительно на нас уставился. Мы выпили из приличия по глотку чая, съели по кусочку мяса и поднялись. Хозяин молчал. Мы вышли вмес­те с ним из яранги - указали на палатку - ее было хорошо видно, жес­тами и словами приглашая его к себе. Он молчал, возможно, не пони­мая нас...

К нам он не пришел. И мы на это стойбище больше не заходили.

Позже мы узнали, что этот чаучу был очень богат - имел в разных районах четыре крупных оленьих стада и четырех жен. В каждом стаде вместе с пастухами жила жена, а он ездил от одного стада к другому, управлял хозяйством и жил то с одной, то с другой женой... Я поинтересовался - неужели у такого богача нечем огонь разжечь?
Спичек у него много - отвечали мне,- только когда ярангу на новом месте ставят - чаучу спичками никогда огонь не зажигают. Вера такая старинная...

Да, древние обычаи бытовали прочно - каменные орудия, добыча ог­ня трением,- прямо неолит в двадцатом веке! Поражала также примитивность оленеводческих хозяйств, от оленей брали лишь мясо да шкуры. Их не доили, хотя молоко было отнюдь не лишним. На них почти не ез­дили, хотя никакого другого транспорта для передвижения по тундре не было... как далеко их опередили другие оленеводческие племена!

У чаучу исключительно резко было выражено имущественное рассло­ение. Около богача, владевшего тысячами оленей, жило несколько бедняцких семей - пастухов, полностью зависевших от хозяина. Лишь неко­торые середняки жили около своих малочисленных стад в одиноких ярангах.

Вторая встреча произошла зимой около яранги одного из таких середняков. Нас привезли на собаках и через неделю должны были прие­хать за нами. Палатку натянули близ яранги и поставили железную печ­ку. В яранге жил пожилой чаучу Эттуик с молодой женой и малым ре­бенком. Сам он постоянно был с оленями, жена - с ребенком, и мы их почти не видели. Собаки ушли, вскоре после этого неожиданно нача­лась сильная пурга. Резко похолодало. А Бойков, иногда страдавший приступами малярии, свалился в бреду с сорокоградусной температу­рой.

Я хотел было отнести его в ярангу, но он в паническом ужасе умолял не делать этого:

Они и своих-то больных давят! - хрипел он,- давай мне хину, пройдет.
Ветер между тем вырвал полотнище палатки, ее забило снегом. Пока я закреплял один бок, сорвало другой. Едва я справился с палаткой - прогорела печка, надо было срочно бежать за хворостом - тепло выду­ло, стало не на шутку холодно. А больной стонал, бредил, метался в жару, скидывал с себя спальный мешок, оставить его одного было нельзя. Я растерялся... и вдруг в палатку вошел Эттуик с большой вязанкой хвороста. Он положил хворост, постоял, посмотрел на Бойкова, вышел и вернулся с оленьей постелью, которую набросил Митяю на ноги, а затем разжег печку.

Я не зная, как его благодарить. Вот тебе, думаю, и давят больных!

Эттуик заглядывал ежедневно, подбрасывал хвороста, и тепло, дру­жески улыбался (по-русски он не говорил). Только на пятый день тем­пература сменилась у Бойкова слабостью, а пурга стихла, через день за нами пришли собаки. Я через каюра передал Эттуику большую бла­годарность и оставил ему все неиспользованные продукты, расстались мы добрыми друзьями.

Пора было кончать работу - болезнь Мити Бойкова послужила толч­ком.

На полярную станцию мы вернулись в октябре. Было исследовано побережье от мыса Якан до мыса Онмын, остров Колючин и площадь около 8 000 квадратных километров, прилегающая к мысу Северному, с южной границей, удаленной от моря на 50-60 км. Мы закончили полевой се­зон с твердым намерением продолжить в следующем год работы к югу, вглубь полуострова, вплоть до Анадырского хребта и закрыть еще од­но из "белых пятен" на геологической карте.

Мы быстро втянулись в установленный размеренный распорядок жиз­ни станции - наслаждались обществом товарищей, баней, чистыми постелями, привычной одеждой, теплом, горячей пищей, хотя первое время - пока приводили в порядок полевые записи и составляли отчет - приходилось много работать. Отдыхали. В свободное время приятно было читать беллетристику, играть в шахматы, да и просто болтать с товарищами.

Однако ледовый режим чукотского моря в 1933 году, по началу та­кой благоприятный, преподнес ряд сюрпризов, и год закончился серией катастроф, а полярная станции оказалась в центре событий.

Пароход Челюскин, уже подошедший к Берингову проливу и, казалось, блестяще завершивший плавание, в октябре поломал винты, был зажат льдами и дрейфовал к северо-западу вместе со сменой зимовщиков и снабжением для острова Врангеля. Нужно было срочно снабжать этот остров и вывезти оттуда дожидавшихся смены зимовщиков. Это поручили Фёдору Кузьмичу Куканову и его трехмоторному ЮГ. Поручение было выполнено за два рейса.

Вторым рейсом с Кукановым слетал на остров Врангеля Петров и привёз оттуда белого медвежонка Машку.

Второе, более серьёзное ЧП, произошло у мыса Биллингса, где были вынуждены ВТОРИЧНО зазимовать три парохода, шедшие из Амбарчика во Владивосток с многочисленными пассажирами - дальстроевцами. На пароходах не было теплой одежды, не хватало продовольствия, началась цинга. Вывезти людей было некому, кроме Куканова. Он вылетал на Биллингс, забирал с пароходов людей и возвращался на мыс Северный. На полярной станции он заправлялся, а иногда и ночевал - день был очень короткий, а погода не баловала. Затем люди переправлялись дальше. Куканов благополучно сделал на Биллингс 12 рейсов, но самолёт давно отлетал положенные сроки и на тринадцатом рейсе потерпел аварию. Произошло это на наших глазах после заправки на мысе Северном. На взлёте отказал мотор. Самолет не набрал нужной высоты и задел крылом за стоймуху. Крыло срезало как ножом, самолет развернуло, второе крыло ударилось о вторую стоймуху и отвалилось, а бескрылый фюзеляж с двухметровой высоты упал на снег. Из людей, к счастью, никто не пострадал. Всего Куканов вывез с пароходов 93 человека.

На этом закончились осенние ЧП 1933 полярного года.

Чрезвычайные происшествия были внеплановой добавкой к работе станции, одной из задач которой была помощь местному населению. Чукчей регулярно знакомили с новостями, поступавшими по радио. Ве­лась и приносила ощутимые результаты, большая пропагандистская ра­бота, жителей поселка объединили в артель, были организованы ком­сомольская ячейка и пионерский отряд, причем первым комсоргом стал метеоролог Вася Первак. Зимовщики помогли переоборудовать школу и снабдили ее учебными пособиями. Чукчи стали постоянными гостями станции, знакомились с нашим бытом, приобщались к нему и, в свою очередь, во многом нам помогали.

Дни почти исчезли, приближалась длинная полярная ночь, усилились: морозы. Ветры временами достигали ураганной силы, подымали и пере­носили по воздуху большие металлические бочки из-под бензина и сгибали в дугу железные стержни в палец толщиной, к которым были при­креплены некоторые метеорологические приборы. Стало сумрачно и ... скучно. Обязанности свои зимовщики выполняли аккуратно и добросо­вестно, но как-то автоматически, а в свободное время не было преж­него оживления, разговоров и игр. Все приелось, все надоело, сиде­ли в своих комнатах и раздражались по пустякам. Даже выполнение ничтожной общественной нагрузки во время редких дежурств (зимовщи­ки были обязаны поочередно убирать "общую площадь" и помогать повару) вызывали ожесточенные споры и приводили к ссорам.

Как раз в это время начинался сезон охоты на пушного зверя, и я предложил организовать охотничью бригаду, и товарищи, и начальство живо откликнулись на это предложение, но сразу же встал вопрос: где и как охотиться? Окрестности мыса Северного были исконным охотничьим угодьем местных чукчей, для которых пушной промысел в зимнее время являлся основным заработком. Вся площадь распределялась между охотниками, которые с лета начинали подкормку песцов на своих участках, вторгаться к ним мы, естественно, не могли и не хотели.. А сами мы не имели никакого представления о ловле песцов - основ­ных пушных зверей в этил местах - и не привезли с собой никаких руководств. От чукчей мы узнали, что на морском побережье, километрах в 50-ти к востоку от полярной станции, сохранилась небольшая хижина, построенная из остатков разбитой шхуны потерпевшими крушение моряками. Около этой хижины никто не охотился, и чукчи советовали именно там организовать охотничью базу. Они помогли отремонтировать это строение, оказавшееся полуразвалившейся лачугой с провалившей­ся сгнившей крышей, вместо которой пришлось натянуть кусок старой яранги, сшитой из моржовых шкур, и завезли туда железную печку, немного каменного угля, небольшую лампу, керосин, спальные мешки, капканы и моржовое мясо для приманки. Охотиться решили посменно через две недели по два зимовщика разных специальностей в смене. На полярной станции обязанности охотников выполняли спарщики, в свою очередь сменявшие товарищей на охоте.

В первую смену с Бойковым и Перваком поехал я, как бригадир, прихватив в качестве инструктора пожилого чукчу Гаймелышта, который ознакомил нас с премудростями песцового промысла и уехал. Мы оста­лись втроем. Полярная ночь уже наступила, лишь в полдень на востоке, в ясную погоду, чуть заметно светлело небо. Время мы узнавали по ча­сам. В семь часов "условного утра" кипятили чайник и, наскоро пере­кусив, отправлялись проверять капканы, за дверьми хижины нас встре­чал густой полумрак, в котором, однако, были хорошо видны не только окрестности хижины и места, где были поставлены капканы. Но даже следы песцов, а при луне и северных сияниях видимость была и вовсе хорошая, было видно все... кроме попавших в капкан песцов. В очень редких случаях около капкана чуть заметно мелькала какая-то тень. Не песец, а именно тень, вызванная неосторожным движением зверька. Мы быстро научились распознавать такие мелькания и устремлялись к счастливой ловушке. Но это случалось исключительно редко. Песцы от­лично умели пользоваться своей защитной шкуркой и сидели, притаясь, без движений. Их обнаруживали только когда подходили вплотную. То­гда они отскакивали, насколько позволяла цепочка капкана, шипели и скалили зубы, но нас научили, как быстро кончать эту маленькую трагедию.

В первые дни погода стояла тихая, ясная и морозная. Каждый из нас ставил несколько капканов, из которых наиболее удаленные нахо­дились в 10 - 15 километрах от хижины, пробежать 20 - 30 км. на лы­жах по морозцу было хорошей зарядкой и занимало 4 - 5 часов. Бод­рые, слегка усталые и проголодавшиеся, мы по возвращении в хижину готовили обед, а пока он варился, снимали, обезжиривали и натягивали на распялки шкурки песцов, если они попадались.

В хижине топилась печка, светила лампа, было тепло и по-своему уютно. Из мебели стоял лишь самодельный, сколоченный из досок сто­лик, за которым пили чай, обедали, а когда приносили песцов - обезжиривали их шкурки - сначала соскабливали жир ножом, потом протира­ли мукой, впитывавшей остатки жира. Стульев не было, сидели на полу, на спальных (или в спальных) мешках, а после обеда каждый занимался своим делом, разговаривали, читали. Я купил на фактории два куска мамонтового бивня (они продавались на вес) и вырезал перочинным но­жом шахматные фигурки.

Охота началась исключительно удачно - сразу добыли трех песцов, а четвертый отгрыз захваченную капканом лапу и убежал. Первая удача окрылила - успех был неожиданный. Все начали строить воздушные зам­ки, но Гаймелышт отрезвил нас, сказав, что дальше будет хуже, пес­цы попались потому, что были непуганые и в дальнейшем будут осторо­жнее. Его слова оправдались, песцы стали попадаться не часто - ред­ко удавалось поймать в смену одного-двух, и то далеко не каждому. Испортилась и погода, уже на второй неделе первой смены началась пурга, которая хоть и не мешала проверке капканов, но около некоторых из них наметало сугробы, а с других сметало снег, приходилось переставлять их и перезаряжать. Это отнюдь не благоприятствовало охоте, реже случались настоящие бури, ветер выл, плакал, со свистом врывался в многочисленные щели ветхой хижины, тушил лампу, которую приходилось заменять темным фонарем, а из печки вырывались густые клубы дыма. Однажды к вою ветра примешался доносившийся со стороны моря треск, рёв и грохот наползавших на берег льдин, все сливалось в какой-то невероятной какафонии... В эти дни нельзя было из дому высунуть носа, и капканы оставались неосмотренными, хотя песцы в них попадали, до нашего прихода они замерзали, и с замерзших зверь­ков было трудно снимать шкурки...

Но буря проносилась, и снова начиналась размеренная жизнь.

Мы многому научились, соображали, где и как ставить капканы, чтобы их не заносило и не сдувало с них снег во время пурги: Стали разбрасывать около капканов небольшие кусочки мяса - это привлекало песцов, они стали чаще попадаться, хотя и были очень осторожны. Особенно осторожничал безногий песец, который отгрыз попавшую в кап­кан лапу. Следы его у капканов встречались постоянно, он аккуратно подбирал разбросанное мясо, но не попадался. Больше того - по мне­нию некоторых товарищей, он отводил от капканов других песцов. Хоро­шо еще, что он был один, а капканов много! Чего только не придумывали, чтобы его поймать! Переносили капканы в новые места и стави­ли их с особой тщательностью и осторожностью. Кто-то придумал под­жаривать мясо для приманок, но все было тщетно, лишь однажды эти хитрые капканы опорожнил белый медведь, проходом посетивший наше угодье.

Белые медведи и раньше проходили по участку и были даже желан­ными гостями - их всегда сопровождали песцы. Медведи редко тревожили капканы, а песцы попадались. Однако поджаренное мясо, видимо, пришлось медведю по вкусу - попасть в капканы он не попал - они были слишком для него малы, но повытаскал их - съел приманку и задал работы хитроумному зимовщику.

Мы с тех пор перестали ловить трехногого песца, а восхищались им и подбрасывали ему лишнего мяса.

Вечером 12 февраля 1934 года меня и Карышева сменили на охоте Бойков с бортмехаником Аникиным; они приехали поздно, погода была отвратительная - сильная пурга с холодным северо-западным ветром. Мы решили ехать утром, это была моя последняя ночь в охотничьей хижине.

Выехали мы задолго до рассвета, в потемках. Следа не было, но сбиться с пути было трудно: дорога шла по кромке террасы вдоль бе­рега моря. Справа внизу белела узкая полоса замерзших лагун, за ко­торой временами маячили зубчатые гряды торосов берегового припая и серые пятна галечника пересыпей, с которых местами был сдут снег. Было холодно, сильный северо-западный ветер гнал поземку, значительно ухудшавшую видимость. Каюром сел Борис Карышев, а я повернулся к ветру спиной и вскоре слегка задремал. Неожиданно собаки рванули, сани дернулись, полетели куда-то вниз, опрокинулись, и я очутился в снежном сугробе.

Поднялся, смотрю - несколько впереди валяются негодные со сло­манными копылами, сани, около них сбились в кучу собаки и подымает­ся Борис.

Что такое?
Сам не пойму - то ли песец, то ли птица вылетела - за поземкой не разобрал. Мелькнуло что-то серое, собаки рванули, и мы свалились. Хорошо ещё, собаки не убежали - нарта притормозила.
Хорошо-то хорошо, только что делать будем? От саней осталась груда негодных обломков, а от хижины мы отъе­хали несколько километров.
Придется пешком идти.
А с собаками что делать?
Я их к поясу привяжу... против ветра быстро не добегут.
Борис привязал собачью упряжку к поясному ремню, я закинул за

спину мешок с нашими трофеями - шкурками песцов - и мы зашагали.

Снег хорошо держал, и хотя поверхность лагун была покрыта надутыми ветром застругами, идти было бы легко, если бы не встречный, буквально сбивающий с ног ветер. Шли согнувшись, напористо, но продви­гались, как выяснилось, со скоростью километр в час. Десять верст-десять часов. Ледяная крупная поземки больно хлестала по лицу, лип­ла к ресницам, слепила, разговаривать было невозможно. Хотелось скорее добраться до дома, до тепла и думалось, думалось... Побере­жье Чукотского моря мы с Бойковым картировали в прошлом году. Следовало распространить работы вглубь полуострова и по зимней дороге забросить, возможно, дальше от побережья продовольствие и снаряжение. Особого труда это не представляло - в нашем распоряжении есть две упряжки собак, трудность заключалась в другом - в работе мы могли рассчитывать только на себя, а сделать хотелось больше и лучше, район предстоящих работ был совершенно неизвестен, не было ни карт, ни проводников. Не было транспорта, годного для полевых работ в ле­тнее время - собаки летом непригодны, да и не прокормить их. Надо было составлять топографическую и геологическую карты, определять астропункты, - то есть все время перемещаться, как-то перетаскивать места на место палатку, оборудование и снаряжение, образцы гор­ных пород, продовольствие. Много было надо, было над чем поломать голову.

Понемногу рассветало. Справа вдоль берега четко вырисовывались нагромождения торосистого льда, и вовсе близко от нас - галечники пересыпи, на которых снег сохранился лишь в низинках... А ветер свистел, завывал, и преодолевать его было очень трудно.

Вдруг собаки затявкали, рванули, свалили с ног и даже потащили по снегу Бориса, я их задержал и помог ему подняться. В это время пахнуло дымом - запах в хорошо знакомой, и лишенной какого бы то ни было горючего материала равнине, совершенно невероятен. Мы неволь­но переглянулись - что за чертовщина?! А дымом опять потянуло. Собаки рвались и лаяли, послышался ответный лай. Мы ускорили шаг и за бугром увидели палатку с дымящейся трубой, около палатки стоял Егошин и была привязана к груженым нартам наша вторая собачья упряжка. Мы быстро подошли:

В чем дело?
"Челюскин" потонул,- ошарашил нас Егошин.
Как потонул?
Льдом раздавило... Едем в Ванкарему. Там,- Егошин кивнул на палатку,- Гаврил Герасимыч, Семенов и летчики.
Известие нас ошеломило, хотя пароход давно дрейфовал и возможность аварии не исключалась. Борис стал отвязывать от пояса собак, я пошел в палатку. Петров и другие товарищи воззрились на меня с изумлением, не понимая, в чем дело, Я оглядел себя - вроде ничего. Попросил закурить, мне протянули папиросу, хочу ее взять в рот... и не могу. Раздался общий хохот - больно глупый, вероятно, был у ме­ня вид: между усами и бородой намерзла толстая ледяная корка, со­вершенно прикрывшая рот. Несколько минут ушло на оттаивание ее у печки. Появился Карышев.

Что с "Челюскиным"? много погибло? где? - засыпали мы вопросами Петрова. Он сообщил, что авария произошла к северу от Ванкаремы.
Жертв нет. Люди - больше ста человек - успели не только высадиться на лед, но выгрузить все ценное и необходимое... Из Москвы пришло распоряжение организовать базу для спасения людей в Ванкареме, куда он с радистами и летчиками направляется.

Придется забрать у вас собачек,- закончил Петров.
Может быть, выехать на собаках к месту аварии по льду? - предложили мы с Карышевым.
Ну что вы! Там много людей, груза, да и от берега далеко.
Тем более. Следует торопиться!
Но наше предложение было решительно отвергнуто.

Дело серьезное, нельзя кустарщиной заниматься. Из Москвы направляются самолеты, мобилизуется весь здешний транспорт, - возразил Петров, Так началась героическая эпопея спасения челюскинцев.
В палатке мы перекусили, немного согрелись и разошлись. Петров со своими спутниками отправился в Ванкарему, прихватив наших собак, мы с Борисом Карышевым пошли на полярную станцию.

Ветер заметно стихал, идти стало много легче, но в голове был сумбур. Думалось, что все же надо бы попытаться добраться до челюскинцев по льду на собаках, может быть, захватив с собой легкую чукотскую байдарку на случай, если встретятся полынья. Была, конечно, понятна и вся недостаточность, и вся ненадежность этого мероприятия... Но ведь и авиация в те времена была еще далеко несовершенна, и быстро добраться на самолетах до чукот­ского моря без наличия промежуточных баз и аэродромов казалось вещью почти неосуществимой.

Беспокоила и судьба собственной работы. План, продуманный во всех деталях и тщательно подготов­ленный, ставился под угрозу, Как проникнуть вглубь полуострова? Где взять транспорт? Правда, времени было еще много, до весны далеко, может быть, челюскинцев успеют вызволить и вернут со­бак?

По пути мы с Карышевым обсуждали все эта вопросы и за разговорами быстро дошагали до полярной станции... но для спасения че­люскинцев потребовалось много сил и много времени. Как и всегда в таких случаях, события развивались и очень быстро, и очень медленно, лишь 5 марта долетел до челюскинского лагеря и вывез детей и женщин летчик Л.В.Ляпидевский. А закончилась эпопея осенью, то есть до начала полевых исследований. Мы оказались без транспорта. Кроме собак, у нас взяли и радиоприемник на щелоч­ных аккумуляторах, предназначавшийся для приема сигналов време­ни при определении астропунктов - исчезла возможность точной привязки глазомерных маршрутов и составления надежной топоосновы для геологической карты.

Единственным видом местного транспорта, не мобилизованного для спасения челюскинцев, были олени, но они для транспортных целей чукчами почти не использовались. У богатых чаучу было лишь по несколько ездовых быков, на которых ездили в исключительных случаях. Они были плохой тягловой силой - в сани запря­гался один олень, он едва вез человека или соответствующее количество груза - весьма ничтожное.

Первое, что мне пришло в голову - купить и обучить оленей. Мне не раз приходилось видеть, как выезжают оленей якуты, самое­ды и эвенки. Неука подпрягают в пару с обученным ездовым оленем в груженую нарту, привязывают сзади к другой упряжке и едут. Вна­чале наук мечется, прыгает, даже пытается лечь - но передняя нарта его тянет, а запряженный в пару ездовой олень бежит ровно. Обычно к концу дня неук перестает сопротивляться, а на другие сутки уже не отличается от выезженных оленей, правда, упряжки там другие. Наиболее проста и универсальна эвенкийская - длинный кожаный ремень, заканчивающийся на концах большими лямками, которые через ногу и голову надеваются на плечи паре оленей. Ремень предва­рительно захлестывается на переднюю дужку саней и свободно по ней скользит. Повод левого оленя привязывают к уздечке правого, а длин­ный повод (возж) правого держит возчик или привязывают к едущей впереди нарте. Если один из оленей перестает тянуть - другой опе­режает его, соединяющий оленей ремень скользит по дужке, нарта бьет отстающего слету по задним ногам и заставляет его везти луч­ше. Олени в такой упряжке вынуждены везти ровно.

С просьбой об оленях мы обратились к Риттльхену. Он согласился продать необъезженных оленей, но сильно сомневался, что удастся их обучить. Я все же решил попробовать. Сделал лямки эвенкийского ти­па, приладил к передку саней дужку и кое-как добрался до стойбища. Смотреть на обучение оленей высыпало все население. По указанию Риттльхена заарканили крупного быка, он, как и все неуки, выделывал акробатические прыжки, упирался, дрожал, таращил глаза и никак не хотел угомониться. Поймавший его пастух передал мне конец аркана и отошел в сторону. И тут только я понял всю неразумность своей отча­янной затеи. Олень бесновался и вырывался, я его подтягивал к себе и соображал, что же делать дальше - даже привязать оленя было не к чему. В душе я рассчитывал, что чаучу мне помогут, а они стояли во­круг, хохотали и обменивались ядовитыми замечаниями в мой адрес. Никогда ещё я не чувствовал себя таким дураком! В конце концов, не придумал ничего лучшего, как усмехнуться самому и отпустить бы­ка, который незамедлительно удрал, волоча за собой аркан. Его быстро поймали и освободили.

С выездкой оленей ничего не получилось, но удалось подрядить Риттльхена. Он хоть и жаловался, что ездовых оленей у него очень мало, согласился помочь нам доставить часть груза внутрь полуострова. Начало было положено, но оказалось, что на многое рассчитывать не приходится, надо было искать добавочных оленей в другом месте.

И нам неожиданно повезло. На станцию приехал богатый оленевод Кероль с женой. Мы с Бойковым ухаживали за ними как могло быть лучше, и через переводчика - русским он не владел - договорились о найме трех оленьих упряжек для заброса груза, условившись о стоимости, о времени, когда понадобятся олени. Выяснили, где будет стоянка Кероля и расстались, как нам казалось, добрыми друзьями. Все, вроде бы, наладилось, и начали готовиться к новому полевому сезону - подбирать и упаковывать снаряжение, необходимые материалы, продовольствие.

А на станции жизнь была очень напряжённой. Радисты не отрывались от своих аппаратов, от метеорологов постоянно требовали сводки погоды. Всё время приходили сведения и распоряжения от Петрова из Ванкаремы, из Москвы, от летчиков, спешивших на спасение челюскинцев, - из Якутска, Хабаровска, с Камчатки, С Аляски, как-то залетел на станцию канадский летчик на незнакомой машине, а однажды по ошибке приземлился Водопьянов, принявший мыс Северный за Ванкарему. Он летел из Якутска. Встретились за обедом в нашей кают-компании. Высокий, массивный, избалованный слушателями, Водопьянов говорил лениво, с паузами, уверенный в нашем внимании.

Мне говорят...ты, говорят, не летал через хребет., там, говорят горры. у!... А может, ничего, говорю, полетел... прилетел к вам. Промахнулся немного вот... подлетаем, я ребятам говорю...ну, говорю, прилетели.. Смотрю,- самолет - ломаный ЮГ.. Я думал, АНТ. Островок (он за остров принял дайку мыса Северного).,.радио. ну -Ванкарема.
Водопьянов задумался:

А сколько я этих машин угробил... Так я же и знаю - мотор отка­зал - нужно садиться, хоть бы в болото.. Вязко. ребятам говорю - полезай в хвост.. со мной механик летел,. не послушал... Повыбило ему зубы... покарябало... Ты, говорю, что же в хвост не полез? Го­ворил ведь.. Ну вот и пеняй на себя... Эх, сколько самолетов этих здесь погибло. А ведь летали бы... вот и ЮГ ваш.
С такой болью он это сказал!

В напряженной жизни нашей станции случались и комические эпизо­ды - например, у пограничников с нашим белым медвежонком Машкой. Машка за зиму подросла, окрепла, жила по-прежнему в предбаннике и никому не мешала. Неожиданно ею заинтересовались солдаты - пограничники. Времени свободного у них было много, и они повадились дразнить медвежонка - тыкали в загородку палкой. Машка огрызалась и ку­сала палку - это их забавляло... Но в один прекрасный день Машка вылезла из загородки и выбежала на волю. У пограничников шло стро­евое учение. Машка побежала в направлении солдат - а она уже с хорошую собаку! Потом, как же они бросились в разные стороны!..

Машка и не думала их пугать - она почувствовала аппетитный запах из кухни и направилась туда прямым ходом, не обращая никакого внимания на беглецов. С тех нор эта "гроза пограничников”, как ее в шутку прозвали, жила на свободе и была общей любимицей. Она расхаживала по всем комнатам, настойчиво требовала ласки и угощения и наводила беспорядок - раскидывала и рвала бумагу и мелкие веши. На дворе Машку, по-первости, преследовали собаки. Она спасалась от них под крыльцо, оттуда скалилась и рычала. Собаки наскакивали, но близко подходить остерегались. Вскоре, однако, положение изме­нилось: не Машку преследовали собаки, а она разгоняла собак.

В середине апреля Риттльхен прислал три оленьих упряжки. На них с частью груза поехал Митя Бойков, а я собрал в поселке всех немобилизованных собак - жалкую упряжку разномастных тощих дворняг и с остатками груза поехал к Керолю. Там я собрался перегрузить багаж на оленей и ехать к Риттльхену, где мы условились встретиться с Бойковыми и дальше ехать вместе. Чтобы запомнить дорогу к месту нашей летней стоянки, поехал местный чукча, он должен был вернуться с обратными оленями, а осенью придти за нами с носильщи­ками и помочь возвратиться на полярную станцию.

Чтобы пригнать собак обратно в поселок, со мной поехал Вася Первак, а также чукча Амрольтен - учитель, присланный для органи­зации школ-яранг у чаучу. Он просился с нами и соглашался выполнять обязанности переводчика. Это было очень кстати, и мы охотно согла­сились.

Кероль стоял близ морского побережья, километрах в 40-ка от станции. Был безветренный, ясный и морозный день. Плохонькие собаки с трудом тащили тяжелую нарту. Мы шли пешком и к стойбищу. Кероля до­брались в глубоких сумерках. В полумраке чернели силуэты яранг, расположенных вокруг большой утоптанной площадки. С краю стояли два больших столба с длинной перекладиной - вроде наших коновя­зей, кругом ни души - все, очевидно, спали. Мы распрягли и привяза­ли к перекладине собак, бросили им по куску нерпичьего мяса, забра­ли небольшой фанерный ящик с дорожными харчами и зашли в ближайшую ярангу.

Амрольтеи возвестил по-чукотски о нашем прибытии, и из полога вышла пожилая заспанная женщина. Натягивая свой комбинезон, она пе­рекинулась несколькими словами с Амрольтеном, разожгла небольшой костер из хвороста, наваленного у стенки яранги, вскипятила чайник. Мы достали хлеб, сахар, консервы. Первак , он немного говорил по-чукотски, предложил женщине покушать с нами, она не обратила на его слова никакого внимания. Налила чай только Амрольтену и ушла в полог. На нас с Перваком она вообще не смотрела. Мы переглянулись, пожали плечами. Наскоро перекусили и, завернувшись в кухлянки, лег­ли спать. Амрольтен пошел ночевать в полог.

Утром кто-то сгрёб меня за шиворот и сильно встряхнул. Я сел, ни­чего не понимая. Смотрю - вчерашняя женщина подошла к Перваку и его встряхнула за шиворот. Он сел и беспомощно уставился на меня - спали мы валетом, головами в разные стороны. А женщина схватила наш продовольственный ящик и вышвырнула его из яранги. Первак взорвался:

Что такое?!
Я сам ничего не понимал.

Наверное, - говорю, - нам предлагают покинуть сие гостеприимное жилище. Натянул кухлянку и вышел из яранги.
Вася остался выяснять отношения. Совсем рассвело, около яранг стояло человек сорок чаучу. Кругом бегали олени, я направился к собакам, через минуту меня до­гнал возмущенный Первак. Он подобрал ящик с продуктами и громко выражал свое негодование. Навстречу, смотрю, идет Амрольтен и, походя, не останавливаясь, бросил:

Кероль сказал, что с русскими будет драться!
Он прошел, всем видом показывая, что держится от нас отчужденно, в стороне.

Ничего не понимаю, но вижу - идет Кероль с большои дубиной - ма­ленький щуплый старик с реденькой бороденкой. Рослому Перваку он чуть выше пояса, куда ему, думаю, драться!

Но он подошел и начал что-то кричать - вовсе не лестное, судя по интонации, и по всему его виду, топал ногами, рвал зубами палку, брызгал слюной и изрыгал ругательства.

Я огляделся кругом. Чаучу обступили нас тесным кольцом, их на­хмуренные выразительные лица сулили мало хорошего. Среди них, к моему удивлению, был Амрольтен.

Первак вовсе рассвирепел!

Владимир Иваныч, дайте наган! (У меня был револьвер).
Нет, говорю, Вася, нагана я вам не дам. И зову Амрольтена.
Тот нехотя подошел.

Скажи,- говорю,- Керолю, что мы пришли сюда только потому, что он сам обещал нам помочь, когда приезжал на полярную станцию, мы не собирались насильно отбирать у него оленей. За оленей заплатили бы, сколько стоит, если он раздумал и не может почему-либо нам помочь - мог бы сказать без ругани и без палки... А за свои действия он ответит.
Амрольтен перевел.

Нам,- обратился я к своим спутникам, - больше здесь делать не­чего. Едем к Риттльхену! - и направился к собакам.
Первак и Амрольтен пошли за мной, чаучу молча расступились.

Когда запрягали собак, из яранги выбежала дряхлая сморщенная старушонка, ругается, заскакивает на меня, грызет перчатку. Даже кулачком меня два раза тронула. Я сторонюсь и не могу сдержать улы­бки - больно уж она маленькая и щуплая, где только жизнь держится. Дунешь, кажется, упадет, смешно стало. А её пуще разбирает. Убежа­ла в ярангу. И выбежала с большим ножом. Подбежала ко мне, размахивает ножом, ругается. Сторонюсь - пырнет еще, думаю, но предприни­мать ничего не предпринимаю и товарищей сдерживаю, слишком уж ясен был провокационный характер всех выступлений. Одно радовало - не удалось, видно, Керолю сговорить пастухов на прямое убийство, дело до драки не дошло.

Мы запрягли собак и уехали не солоно хлебавши.

Я пытался выяснить у Амрольтена, в чем дело, и ничего не мог узнать - бормочет невнятно:

Сердятся чаучу.
Отчего сердятся?
Не знаю, - разводит руками
Дорога к Риттльхену отошла от моря по небольшой речке, знакомой мне по прошлогодним исследованиям. Снег был рыхлый, проваливался. Собаки тянули плохо. Пришлось ночевать в пути.

В первый же день нас обогнал один из пастухов Кероля. И тундровое радио заработало. На другой день мы дважды встречали чукчей. Смотрят на нас с любопытством, смеются, переговариваются с Амрольтеном. Суть таких разговоров по его словам сводилось к осуждению нашей вчерашней встречи с Керолем.

Кероль с русскими дрался и победил.
Таково было их мнение.

К Риттльхену добрались на следящий день под вечер, навстречу вышел Бойков, наскоро рассказали о постигшей нас неудаче. Зашли в ярангу. Старик встретил нас по-прежнему радушно, но показал что ему известно о выходке Кероля. Женщины бросились переобувать нам ноги. Появилось угощение. Яранга заполнилась народом. Через Амрольтена я попросил Риттльхена дать нам дополнительно оленей и помочь добраться в верховья Амгуэмы. Оленей он дал, но в провожатых отказал. Сказал, что никто из них там не бывал и дороги туда они не знают. Я пытался вовлечь в разговор присутствующих, но на мои вопросы следовал один ответ:

Риттльхен знает лучше.
Как же, - спрашиваю,- ехать?
Не знаем как.
Ну, говорю,- раз не знаете, тогда я знаю. Поедем к югу по реке Экиатап. Кончится Экиатап - в первом же удобном месте в другую реку перевалим и по ней пойдем.
Тут сразу все заговорили. Говорят - по реке Экиатап дороги нет. Снег очень глубокий. Кормов оленьих нет. В другую реку из Экиатапа не перейти - горы крутые и камень. Нужно идти по реке Куват - она в самую середину тундры выведет и дорога по ней хорошая - легко доедете.

А надо сказать, что в верховьях Кувата мы работали в прошлом году, и дорога по нему шла западнее мыса Биллингса.

Я насторожился.

Вслух говорю - вы ведь там никогда не бывали - почем вы знаете, что с Экиатапа не пройти? Нет уж - раз вы не знаете - я сам проводником буду. По Экиатапу пойдем. Не сможем пройти - вернёмся.

На этом разговор кончился. И я с Бойковым и Перваком вышли из яранги обсудить создавшееся положение

Не успели мы отойти от табора, догоняют нас три пастуха, хорошо нам по прошлому году зна­ковые, и что-то говорят по-чукотски. Первак перевел:

Они говорят, что по Экиатап самая правильная дорога, только Риттльхен не хочет, чтобы вы в тундру пробрались.

Пред.След.