Я думаю, чувство юмора - своего рода талант. В меру этого таланта люди выражают свое отношение к жизни. Одни - присяжные остряки, первыми начинают хохотать над своей собственной шуткой. У других ирония едва уловима в молчаливой усмешке, в легком прищуре глаз, в реплике, брошенной как бы походя при абсолютно серьезном выражении лица.
Мне всегда привычнее, проще находить общий язык именно с такими людьми. Острота, понятая с полуслова, мысль, воспринятая мгновенно, по взгляду, жесту, интонации голоса, сразу сближают меня с собеседником.
Все это пришло мне в голову само собой, когда я начал писать очерк о полярном капитане Михаиле Яковлевиче Сорокине. Давно уже нет его в живых, но все еще не поворачивается язык сказать о нем «покойный». Признаюсь, я всегда питал к этому человеку сыновнюю почтительность, чувство привязанности, хотя знакомство наше, продолжавшееся более двух десятков лет, и не было никогда близким, дружеским.
Начну с конца (в данном случае это оправдано), с последней нашей встречи в Москве весной 1954 года. В Колонном зале Дома Союзов собрался со всей страны актив работников морского и речного флота. В президиуме сидел импозантного вида усатый старик в парадной форме со многими орденскими ленточками. К нему по ходу своих речей так или иначе обращались почти все ораторы. Капитаны ледоколов называли его своим учителем, начальники пароходств и портов величали не иначе как «наш глубокоуважаемый Михаил Яковлевич, маститый, заслуженный». В устах людей речистых был он то «патриархом океанов», то «старейшиной беспокойного племени мореходов». Заместители министра, руководители главков и прочие члены президиума откровенно таращили на старика глаза, доверительно пододвигались к нему поближе вместе со своими креслами.
А сам-то старик был глуховат. На каждое к себе обращение он реагировал неторопливым наклопом головы, приставляя к л иловатому в склеротических прожилках уху смуглую морщинистую кисть руки, опаленную морозными ветрами. Иногда под пушистыми седыми усами мелькала улыбка, и на какое-то мгновение утомленные глаза под припухшими веками вдруг обретали былую зоркость, настороженную зоркость моряка, умеющего видеть то, что никогда не разглядеть людям с берега.
К вечеру каждого дня - а заседал актив дней пять или шесть - старик уставал. Он никогда не дремал в президиуме, но всегда решительно отбояривался от дружеских приглашений в театры, на концерты, в рестораны.
- Домой, домой... Ко мне прошу, в гостиницу, чаи гонять... -После паузы он добавлял с особой значительностью: - Чай, как известно, не менее морской напиток, не менее...
И, недоговорив, наставительно поднимал палец.
Для меня не было большего удовольствия, чем гонять чаи со стариком. В гостиничном номере капитан Сорокин располагался столь же привычно, сколь в собственной, давно обжитой каюте. Быстро повесив в шкаф открытую тужурку с золотыми пуговицами, он ослаблял узел галстука, расстегивал мягкий ворот белой рубахи на кирпичного цвета шее, всовывал ноги в меховые домашние туфли, откидывался в глубоком кресле, точно говоря: «Вот это я люблю!» А потом, вспоминая прожитый день, произносил не спеша:
- Весьма и весьма... Благодарен, тронут... Только любят у нас иной раз пересаливать, - и фыркал из-под усов, - в патриархи посвятили, каково? Нет уж, увольте, на такую должность не вытягиваю... Митрополитом еще на худой конец согласился бы быть. А вообще-то чин мой нынешний еще Чеховым описан: свадебный генерал, да-с...
Михаил Яковлевич приоткрывал шкаф, тянул оттуда черный суконный рукав, обшитый золотыми шевронами:
- Так точно. По нынешней табели титулуют меня чудно: генерал-директор Северного морского пути третьего ранга... И кто эту нынешнюю табель изобрел? Чушь и дичь... Если уж генерал, то при чем тут директор? И, наконец, к кому это относится, - третий ранг? К персоне моей или ко всему Северному морскому пути?..
Михаил Яковлевич разводил руками.
Я не мог не согласиться с ним. Увлечение бюрократической мишурой было противно всему укладу нашей советской жизни, принципам социалистической демократии. Все здравомыслящие люди радовались предстоящей тогда отмене так называемых персональных званий в гражданских ведомствах. Особенно понятна была мне антипатия к чиновной иерархии у Сорокина, прослужившего на флоте более полувека и всегда в анкетах в графе «Профессия» писавшего краткое и веское слово «моряк».
Хорошо помнил он времена, когда в Российской империи достоинство подданных расценивалось по сословной принадлежности, по имущественному цензу. На медные деньги учился в Бакинских мореходных классах Михаил Сорокин, волжский рыбак из-под Царицына, матрос каспийских шаланд. Едва достался ему долгожданный штурманский диплом, грянула война с Японией. «Произведенный» после экзамена из рядовых в «прапорщики по морской части», он получил назначение на крейсер «Аврора». «Прапорщик не офицер, курица не птица», - острили тогда обыватели. А сослуживцы по кораблю - мичманы и лейтенанты, выпестованные Императорским морским корпусом, чванившиеся дворянскими своими родословными, и вовсе свысока поглядывали па юного штурмана «из торгашей», скороспелого прапора с птичьей фамилией и птичьими нравами.Но война, встреча с врагом в океане уравняли всех. В побоище при Цусиме, японские снаряды и мины, обрушившиеся на эскадру Рождественского, не разбирали, где «белая кость», а где «черная». На всю жизнь запомнил младший штурман Сорокин, как жалко, растерянно выглядел на мостике «Авроры» седобородый контр-адмирал Энквист, всегда прежде такой респектабельный. Как неуклюже пытался он заменить убитого командира корабля, как путался и противоречил сам себе, отдавая команды остальным крейсерам отряда, изрядно потрепанного в бою и бесславно вышедшего из боя. Не прибавили Энквисту ума и морской культуры ни аристократическая фамилия, ни черные орлы на погонах.
Нет, не такими военачальниками исстари славился российский флот. Но последний из «таких», настоящих - стратег и ученый - адмирал из боцманских сыновей Степан Осипович Макаров уже нашел последний приют на морском дне. Одной из первых жертв нелепой войны, начатой царем и придворной кликой, стал этот замечательный флотоводец, так много уже сделавший и еще более обещавший.
Горько все это было сознавать прапорщику Сорокину, так горько, что не радовали его ни ясные погожие дни на Тихом океане, ни надежное убежище, найденное крейсерским отрядом в нейтральных водах Филиппин, ни сознание того, что «Аврора» оказалась в числе немногих кораблей, которые при Цусиме и ко дну не пошли, и флага не спустили перед самураями. В ту пору, конечно, Михаил Яковлевич и представить себе не мог, что пройдут годы и андреевский флаг - белый с сипим косым крестом - сменится на «Авроре» другим - красным с серпом и молотом, что пушки крейсера, прогремев над Невой, навсегда покончат со строем, принесшим русскому народу столько несчастий и позора.
Многое надо было еще пережить, перестрадать, передумать. А тогда, сразу после Цусимы, нестерпимо жгла сердце горечь, обида за родную страну. И очень хотелось скорее возродить флот, достойный России, способный отстоять в мире ее место великой державы. Избрать военно-морскую службу как пожизненную профессию подпоручику по адмиралтейству Сорокину помог знаменитый химик профессор Менделеев. Хоть и штатский он был человек, хоть и не ладил порой с ревнителем флота покойным Макаровым, по интересы государства российского донимал правильно и к морю душой был близок.Хорошо сказал тогда Дмитрий Иванович Менделеев: «Если бы хотя десятая доля того, что потеряли при Цусиме, была затрачена на достижение полюса, эскадра наша прошла бы во Владивосток, минуя и Немецкое море, и Цусиму». Исследовать Северный морской путь, познать законы Арктики! Ради такой цели стоит жить.
Отлично сдав экзамены за полный курс морского корпуса, поручик по адмиралтейству Сорокин был зачислен в недавно учрежденный на военном флоте корпус гидрографов. Служить в гидрографии не только почетно, но и хлопотно, беспокойно. Месяцы в море, редкие недели на берегу. Не часто заходило в Гельсингфорский порт судно «Буря», постоянно плававшее в финских шхерах. Много забот было у молодого командира - промеры глубин, обстановка фарватеров судоходными знаками. Редко видела дома своего Мишеля сероглазая шведка Нелли, «девица Линдворс, вероисповедания лютеранского», сочетавшаяся законным браком со штабс-капитаном Сорокиным. И обижалась поначалу на мужа - никогда ничего не рассказывал он по возвращении из долгих своих походов. Не то что бы молчалив, замкнут был от природы Мишель. Но семья семьей, а служба службой. Всему свое время, свое место. Повеселиться вместе с молодой женой, в свободные часы концерт послушать, спектакль посмотреть, дома гостей принять он всегда был рад. На то и отдых на берегу. А в море моряк трудится. Про корабельное житье и толковать дома неинтересно.
Нелли Викторовна постепенно привыкла к характеру мужа. Но вот грянула война, и она загрустила вновь. Теперь Михаил Яковлевич дома бывал еще реже, а правила и привычки его оставались прежними, будто не на смерть ходит человек, а так - на маневры, на учение. Нелли Викторовна плохо спала и в майские белые ночи, и хмурой штормовой осенью, когда неделями не проглядывало солнце над Балтикой. Какие только страхи не мерещились ей: и атаки коварных вильгельмовских субмарин, и взрывы мин колоссальной силы. А Михаил Яковлевич про плаванья свои по-прежнему ни гугу. Только накрутит молодецкие усы перед зеркалом, пришпиливая к кителю новенькие, только полученные Станислава с мечами или Анну с надписью «За храбрость». Усмехнется в ответ, когда очень уж пристанут с расспросами близкие друзья:
- Ну, чего там, воюем помаленьку. Впрочем, мы-то, гидрографы, больше по судоходной части, как известно...Кто на Балтике не знал в те годы, что о скромных гидрографах с похвалой говорят сановитые каперанги - командиры дредноутов и крейсеров. Да и как же иначе? Ведь каждой боевой операции главных сил флота предшествует разведка фарватера, а все это выполняют гидрографы. Но дома у Сорокиных так уж сложилась жизнь, такой «устав внутренней службы» завел Михаил Яковлевич в «семейном своем гарнизоне», что Нелли Викторовна, жена морского офицера, знать ничего не знала о боевых действиях.
Один только раз, уже в революцию, предложил было Михаил Яковлевич жене пойти вместе с ним в море. Но тут же, едва получив согласие, ретировался, обратив все в шутку.
- Извини, это я так. Знаю, ты храбрая. Но я вот за тебя теперь боюсь, за всю пашу будущую жизнь боюсь. Расставаться надо с домом, родная... - голос Михаила Яковлевича выдавал его волнение. - Да, Нелли, дом наш будет теперь не здесь, а там, где вся Россия... Поняла? Собирай-ка вещички и на вокзал... Еще ходят поезда в Питер...
Разговор этот происходил в Гельсингфорсе весной 1918 года. От Советской России уже отделилась Финляндия, и полчища Вильгельма, призванные белофинскими правителями себе на выручку, должны были вот-вот оккупировать все порты на северном побережье залива, где всю мировую войну базировался наш военный флот. Его-то в первую очередь и мечтал захватить кайзеровский генеральный штаб.
И вот тогда-то по призыву красного Питера поднялись революционные моряки на спасение кораблей. Сколько препятствий надо было преодолеть им! Весь Финский залив уже несколько месяцев был скован льдом. На некоторых судах офицеры, оказавшиеся предателями, тайно готовились к сдаче врагу. А на островных фортах, расположенных по пути эскадры, береговой артиллерией распоряжались белофинны. Сложными ломаными курсами продвигались среди торосистых льдов громоздкие линкоры, хрупкие эсминцы, тяжелые неповоротливые транспорты. Всем им помогал «Ермак» - «дедушка ледокольного флота», построенный адмиралом Макаровым еще в конце прошлого века.
Любил гидрограф Сорокин в свободные часы вновь и вновь перелистывать макаровскую книгу «„Ермак" во льдах». Никогда не оставляли его равнодушным замыслы адмирала - «идти к полюсу напролом, открыть коммерческое судоходство к устьям великих сибирских рек». Особенно волновали его горькие заключительные строки Макарова, писавшего о том, что поборимы торосы Ледовитого океана, но увы, непоборимо людское суеверие...
И вот как сложилась судьба корабля. Так и не нашлось для него в царском флоте настоящего применения. Зато теперь во флоте революционном он оказался в первых рядах. Поистине символично выглядел в морозные дни весны 1918 года красный флаг над палубой «Ермака», над сплоченными льдами Финского залива. Поистине новые правила и обычаи несла с собой революция повсюду. Виданное ли это дело, чтобы в такое время, когда особо крепок лед, ходили корабли между Гельсингфорсом и Кронштадтом?..
Было о чем подумать Михаилу Яковлевичу иод пронизывающим ветром на командном мостике гидрографического судна «Азимут». Вместе с другими шел корабль в кильватерной колонне за «Ермаком». С тревогой прислушивался капитан к треску льдов: «Эх, и когда же кончатся эти проклятые сжатия... Как бы не раздавило... Как бы не пришлось команде сходить на лед, брать винтовки с примкнутыми штыками и пешком добираться до берега... А там уж кого в противники судьба пошлет: немцев ли, белофиннов ли... Всех будем атаковать... Только бы пробиться домой, на Родину»...
Михаил Яковлевич шарил биноклем по горизонту. Ага, вот он, характерный силуэт «Ермака» - две высокие трубы и одна-единственная мачта! Видать, пробивается к линкору... Потом пойдет за крейсерами... Что ж, вспомните, ледокольщики, когда-нибудь и о нас...
Моряки-ермаковцы помнили о всех кораблях революционного Балтфлота. Помогли они пробиться во льдах и гидрографическому судну «Азимут». Когда кораблик этот, невредимый, ошвартовался наконец у одного из причалов Кронштадта, Михаил Яковлевич, взяв отпуск, покатил в Питер разыскивать жену. А разыскав, получил в Совете рабочих депутатов ордер на две комнаты - на одной из тихих улиц Петроградской стороны. Там, в коммунальной квартире, и обосновались супруги на всю свою дальнейшую жизнь.
О начальной своей поре в Петрограде Михаил Яковлевич рассказывал автору этих строк подчеркнуто насмешливо, хотя речь шла о делах далеко не веселых. Прежде всего, не удавалось ему здесь следовать известному макаровскому правилу «в море - дома, на берегу - в гостях». Сначала интервенция и блокада не пускали гидрографов на «Азимуте» дальше Маркизовой Лужи. А потом, вскоре после Кронштадтского мятежа, Михаил Яковлевич, как бывший офицер царского флота, не был однажды допущен на свой корабль... Матрос-конвоир вел арестованного Сорокина по Дворцовому мосту. И вот показалось лихому братишке, что уж больно надменно держится ненавистный «золотопогонник» (а Михаил Яковлевич и вправду не очень приветлив бывал порой с людьми незнакомыми). И решил братишка для острастки взять арестованного на мушку. Да повстречался тут матросский патруль. И надо же такому случиться: старшина патруля вытянулся перед Сорокиным во фрунт со всей лихостью старого служаки:
- Михаил Яковлич, товарищ командир, вас ли я вижу?
А дальше уж слово за слово: ведь с самого Ледового похода не встречались...
- За что ж это вас, товарищ командир? Не иначе - ошибка вышла... Поспешили малость... Ну, ничего, разберутся...
Поспешность первоначальных суждений о бывшем офицере Сорокине стала очевидной не только братишке-конвоиру - разобрались в деле арестованного и следователи. Вскоре Михаил Яковлевич был из-под ареста освобожден. После демобилизации вспомнил оп о гражданском штурманском дипломе двадцатилетней давности, полученном в Баку. И держал экзамен на другой диплом, теперь уже капитанский. Вот тут-то, освежая в памяти азы навигационной премудрости, не раз задумывался Михаил Яковлевич о штормовом беспокойном своем плавании по морю житейскому. Видимо, и на судьбу человека влияет много всяких косвенных причин, так же как и на курс корабля. Что ж, пускай. Моряк Михаил Сорокин не изменит истинного своего курса, однажды избранного в жизни. Не будет маневрировать, лавировать, по-макаровски пойдет напролом.
Капитанский экзамен был выдержан блестяще. Должности ему давали почетные. То назначали морским инспектором, то есть старшим над всеми прочими капитанами, то поручали готовить к дальнему плаванию один из первых по тем временам торговых пароходов, то посылали на ледоколы. Дело это было ответственное - проводить во льдах транспортные суда в Ленинградский порт. С суровой зимней Балтикой быстро подружился капитан Сорокин. А с начальством - и в пароходстве и п порту - жил он не в ладах. Мнения свои о допущенных ошибках всем высказывал в глаза. Поэтому и заслужил вскоре репутацию человека строптивого, своенравного...
Ну да и бог с ними, с береговыми чиновниками. У моряка Сорокина, никогда не стремившегося к высоким постам, все помыслы были о кораблях, о море, о Крайнем Севере. Верил он: пригодится еще в полярных широтах школа зимней Балтики. Ведь не забывает Советская власть об освоении Арктики - задаче, поставленной самим Лениным.
Так в конце концов и произошло. Репутация лучшего ледокольщика Балтики столь прочно укрепилась за капитаном Сорокиным, что именно его - никого другого - послали па линейном ледоколе «Красин», флагмане Большой Карской экспедиции. В отличие от предыдущих лет, когда к устьям Оби и Енисея через льды Карского моря проходили единичные торговые суда, летом 1929 года было решено провести 26 иностранных транспортов за экспортным сибирским лесом.
Михаилу Яковлевичу всегда были по душе смелые рискованные предприятия. Да и работать предстояло с людьми, которых он знал давно и глубоко уважал. Экспедиционный штаб на борту «Красина» возглавлял известный ученый-гидрограф Николай Иванович Евгенов. Для воздушной разведки был специально снаряжен двухмоторный гидросамолет под командованием Бориса Григорьевича Чухновского, того самого, что незадолго перед тем прославился розысками и спасением бедствовавшей во льдах Шпицбергена итальянской экспедиции.
Во всевозможных переделках побывал капитан Сорокин на своем веку. Но никогда еще не волновался он так, как теперь, входя в пролив Югорский Шар и встречая самый первый караван «иностранных купцов». Множество сюрпризов сулила незнакомая Арктика. Вчера еще была тут чистая вода, приветливо сверкавшая под солнцем, а сегодня белым-бело от сплоченного льда. Позавчера над мачтами «Красина» так приветливо покачивал крыльями воздушный разведчик. А нынче сидит Чухновский у берегов Вайгача, в бухте Варнека, затянутой сплошным туманом.
Осторожно надо двигаться ледоколу-флагману во льдах, выбирая разводья, раздвигая своим могучим корпусом льдины, чтобы но повредили они корпуса идущих в кильватер транспортных судов из Гамбурга, Осло, Глазго. С частыми остановками шел за «Красиным» первый караван. То и дело приходилось стопорить машины в тумане. Но вот поступило обнадеживающее донесение от авиаторов. Чухновский дождался летной погоды, стартовал к Диксону, разведал для кораблей новый, менее трудный путь.
- Ни пуха ни пера вам, Борис Григорьевич! - шутил Михаил Яковлевич, от души желая новых счастливых полетов крылатым друзьям.
А им везло не всегда. Случалось гидросамолету и терять ориентировку в тумане, и садиться на воду в открытом море. Тогда уж штаб экспедиции посылал ему на помощь одно из судов. Всякое бывало. Важно, что наступление на Арктику продолжалось. Когда первый караван лесовозов входил в Обскую Губу, «Красин» встречал у Новой Земли очередную группу судов, предназначенных для Енисея, для погрузки в новом, только начинавшем тогда строиться порту - Игарке.
И так день за днем, неделя за неделей. Девять тысяч морских миль прошел «Красин» в арктическую навигацию 1929 года. Сто четыре дня провел в плавании. Все 26 лесовозов благополучно возвратились в европейские порты с полными трюмами и палубным грузом леса. Мастерами полярного плавания показали себя наши ледокольщики во главе с капитаном Сорокиным, высокую профессиональную зрелость продемонстрировали они перед зарубежными коллегами.
В дни возвращения из Арктики в Ленинград Михаил Яковлевич отпраздновал свое пятидесятилетие. Но не больно ласково встречали «новорожденного», победителя льдов береговые начальники в управлении торгового порта. Не ласково потому, что не изменился капитанский характер. Как и прежде, не было для Михаила Яковлевича большего удовольствия, чем в корректной, вежливой форме высмеять чиновников и болтунов, моря не нюхавших, путающих корму с носом, но свои собственные носы задиравших весьма высоко.
Пишущему эти строки хорошо памятны те времена. Первые шаги в освоении Арктики, исполненные истинного героизма многих рядовых тружеников, обязательно сопровождались газетной шумихой. И нередко по невежеству и самомнению многие коллеги мои (да и сам я, что греха таить!) увенчивали скороспелыми лаврами тех, кто умел пустить пыль в глаза, людей авантюрного склада, чьи полярные затеи оканчивались вскоре и провалами, и катастрофами. Настоящие же работяги очень часто оставались в тени. К ним относился иМихаил Яковлевич Сорокин - иепремеппый участпик всех пионерных транспортных рейсов.
За Карскими экспедициями последовали плавания к устью Лены. Всегда приглашало его высокое начальство для консультаций, но далеко не всегда нравилась начальству «правда-матка», которую «резал» на совещаниях седоусый капитан. Один из крупных руководящих работников той норы - человек широко образованный, обаятельный по характеру, острый на язык, но не глубокий в суждениях о людях, однажды, проводив до дверей своего кабинета Сорокина, сказал:
- Да. Се - муж совета... Но не командир... Такому капитану я новый корабль не доверю.
А новые корабли - линейные ледоколы - как раз и строились тогда для Северного морского пути. Строились не ахти как умело! В тридцатых годах флот пополнялся такими паровыми судами, которые, по сути дела, ничем не отличались от своего предка - дедушки «Ермака». Угольное отопление крайне ограничивало район плавания. Против этой-то технической рутины и протестовал Сорокин, призывая проектировщиков и судостроителей смотреть вперед, заимствовать опыт Запада, где в то время уже начали появляться первые ледоколы с двигателями дизель-электрическими.
Но, видно, плетью обуха не перешибешь! Иметь свое мнение было не всегда безопасно. И Михаила Яковлевича годами не пускали па командный мостик, назначая во всякого рода ведомственные комиссии. В Арктике же тем временем произошло то, что давно следовало ожидать, то, о чем предупреждали руководство такие люди, как Сорокин. Вслед за благоприятными навигационными условиями, продолжавшимися несколько лет кряду, наступил «тяжелый ледовый год». После победных рапортов о том, что Арктика покорена окончательно и бесповоротно, после бодрых газетных репортажей пришлось вдруг предоставить слово беспристрастной статистике. Осенью 1937 года много судов оказалось пленниками ледовых морей. Одни корабли зазимовали, кое-как приткнувшись к берегу, другие и того хуже - в дрейфе. Ни разу с начала мореплавания в Арктике не случалось такой катастрофы! Из всех ледоколов одному только «Ермаку» удалось вырваться из ледовых тисков. Израненный, он дотащился кое-как до Ленинградского порта почти в самый канун Нового года.
Поскольку новые ледоколы все еще строились, все расчеты на спасение зимующих судов в предстоящую навигацию 1938 года можно было связывать только с ним, с многострадальным «дедушкой». Но пи один из знаменитых в то время полярных капитанов, прославленных газетными очеркистами и кинохроникерами, не брался за предприятие, невероятное по трудности: на одном «Ермаке» обойти отдаленные друг от друга районы Арктики, выручая все бедствующие суда. Вот тогда-то и пришлось поневоле большому начальнику, симпатичному в обхождении и острому на язык, вспомнить о полузабытом «муже совета». Вот тогда-то и нагрянули к Сорокину недавние его недруги, вдруг объявившиеся закадычными друзьями.
Михаил Яковлевич встретил их в новом с иголочки кителе, так и не украшенном еще ни одной наградой, угостил чайком, разложил карты ледовой обстановки. При этом так пофыркивал старик из-под усов, что непонятно было: то ли студит он чай, то ли недоволен обилием льдов в Арктике. Помолчал, подумал. И вымолвил наконец тихонько, вполголоса:
- За честь спасибо.
А дальше заговорил так, будто не дома сидел за столом, а на мостике отдавал команды:
- С выходом не медлить! Время дорого!
Тогда, весной 1938 года, сдвинулись все привычные календарные сроки навигации. Уже в начале мая, едва успел «Ермак» открыть Ленинградский порт для иностранных судов, как уже поставили его в Угольную гавань под бункеровку и погрузку арктического снаряжения. С одного борта раскрывались над бункерами объемистые грейферные ковши, обдавая моряков тучами угольной пыли, а с другого подходили баржи с полушубками и валенками, свитерами, ватными брюками, сгущенным молоком, всевозможными консервами, с лимонами и клюквенным экстрактом.
Многотиражка, падкая па хлесткие заголовки, анонсировала предстоящее плавание шапкой во всю полосу: «Сверхранний рейс!» В статье резво живописалось, как в самом ближайшем будущем двинутся из далекой Арктики к берегам Большой земли освобожденные от ледовых оков корабли под предводительством легендарного «Ермака».
Михаил Яковлевич заглянул во влажный от типографской краски листок, положенный кем-то на столик в капитанской каюте. Потом скомкал орган печати и отправил его в корзину для бумаг. Произнес наставительно:- Не хвались, идучи на рать... Ох уж эти мне предводительства! Прямо как у индейцев по Майн Риду или у дворянства в старые времена... Что же касается судов во льдах, то они ходят под проводкой ледокола... Про-вод-кой... Понятно, молодые люди?.. И еще что за глупость: сверхранний рейс? Только бы вам мир удивлять рекордами... А осенний прошлогодний, когда изволили заморозить кораблики, как изволите назвать? Сверхпоздний, что ли?.. Тогда что-то не хвастались в газетах.
Работники порта и профсоюзные вожди, явившиеся на проводы, помалкивали. Что уж тут возразишь старику? Прав старик по-своему, по-стариковски!
Этот поход «Ермака» в Арктику, совпадавший с сорокалетием корабля, поразил многих своей стремительностью, молодым напором, которого, по совести сказать, никто уже не ожидал от обоих «дедушек» - ледокола и его капитана. В середине мая осталась за кормой Балтика, в тумане промелькнули Лофотенские острова (как всегда, Сорокин огибал Скандинавию океаном, а не шхерами; так и быстрее, и дешевле - не надо тратить валюту на лоцманов). И вот уже корабельные бункера и трюмы пополнялись у причалов Мурманска под незаходящим солнцем. А еще через несколько дней перед ледоколом ослепительно сверкали белоснежные льды на подступах к архипелагу Земля Франца-Иосифа.
Вперед на разведку было послано зверобойное судно «Нерпа». Каждый день капитан его слал на «Ермак» подробные донесения Сорокину. И сообразно с этим прокладывался курс ледокола - сначала по 37-му меридиану, потом по 45-му, и вот уже по 57-му. А из бухты Тихой, где провели трудную зиму три судна: «Русанов», «Пролетарий» и «Рошаль», регулярно радировал Михаилу Яковлевичу давний соратник, капитан Артур Карлович Бурке.
До Тихой оставалось менее ста миль, но, как говорится, близок локоть, да не укусишь. Плохая видимость заставила «Ермака» более суток пролежать в ледовом дрейфе. Вот показалась наконец и бухта с зимующими кораблями и близко застрявшими рядом с ними айсбергами - огромными ледяными махинами подстать знаменитой здешней скале Рубини.
- А ну, подшуруйте, гоните к двенадцати атмосферам, - слышался озабоченный голос капитана в трубке телефона, соединяющего мостик с машинным отделением.Кочегары-ермаковцы - народ бывалый. Многому научились у «деда» - Кузьмы Петровича Малинина, тридцать лет плавающего на ледоколе, начавшего когда-то флотскую службу таким же «черномазым духом». Старались ребята у топок, шуровали вовсю, будто всю силу своих мускулов отдавали корабельным котлам и машинам. А ледокол взбирался на льды, тяжестью стального корпуса давил, крошил плотно смерзшиеся за зиму поля.
Сорокин, обычно неторопливый, на этот раз спешил. Айсберги, придвинувшиеся вплотную к судам еще осенью, вместе с ними вмерзшие в морской лед, теперь могли снова прийти в движение, навалиться на пароходы. Что останется тогда от их корпусов, ведь они - жестянки по сравнению с ледяными горами. Ни днем, ни ночью не забывал Михаил Яковлевич настойчивую просьбу Бурке начать околку кораблей поскорее, днем и ночью поторапливал своих ермаковцев:
- А ну, ребятушки...
Но вот наконец ледокол рядом с зимующими кораблями. По шлангам, протянутым с «Ермака», перекачивается пресная вода в цистерны и котлы «Русанова», «Рошаля», «Пролетария». Грохочут лебедки, над бункерами пароходов опрокидываются бадьи с углем. Пошли под воду водолазы-ермаковцы - проверить, в порядке ли гребные винты на судах, перенесших долгий ледовый плен.
И вскоре тронулась флотилия на юг. Обратный путь был нелегким. Случалось и дрейфовать всем вместе, зажатыми меж сплоченных торосистых полей. Случалось и уходить ледоколу в разведку, временно оставляя караван, а потом, по возвращении, брать суда одно за другим на буксир, тянуть за собой по каналу, пробитому массивным стальным корпусом. Вот он труд, тяжелый, каторжный труд моряков! Вот он риск, каждодневный, зачастую почти смертельный!
«А как же иначе, - думал Михаил Яковлевич, припоминая летопись прошлых плаваний в этих широтах. - Ведь никто не мог в прошлые годы пробиться сюда в столь раннее время года, никогда не бывали тут корабли в свободном плавании в конце мая - начале июня».
4 июня поздно вечером, когда караван вышел наконец за кромку льдов и можно было, доложив об этом по радио в Москву, отпустить пароходы плыть к Архангельску, Михаил Яковлевич зашел в кают-компанию вместе с Кузьмой Петровичем Малининым. Сели старики в кресла друг против друга, вытянули ноги. И так смертельно обоим вдруг захотелось спать. Но хоть и зевали вовсю, оба почтительно глянули на портрет представительного бородача в застекленной раме. И Степан Осипович Макаров - свой брат, морская косточка, показался им вдруг третьим, живым собеседником. Пусть он молчал, но молчал-то, надо думать, все-таки одобрительно. Сорокин с Малининым вдруг тихонечко рассмеялись, подметив на адмиральском портрете одну деталь, которая раньше как-то не обращала па себя внимания. Деталь относилась к наряду покойного строителя корабля. Погоны с черными орлами на богатырских плечах Степана Осиповича, давненько уж, года два назад, замазанные темной краской по настоянию какого-то ревностного пароходского начальника, теперь проглядывали вновь (видно, маскировка выцвела!). II боцманский сын Степан Макаров глядел на потомков из-под стекла во всем своем старорежимном адмиральском великолепии. Ну, как тут было не посмеяться от души!
Можно, оказывается, досрочно завершать рейсы, даже если они сверхранние. На семь суток раньше графика вернулись ермаковцы в Мурманск! Молодцы!
Теперь им предстояло превысить норму грузоподъемности своего корабля, предусмотренную Регистром СССР. Ледокол, как известно, не транспорт. А задача перед ним ставилась теперь именно транспортная. Отправляясь из Мурманска во второй полярный рейс - па этот раз к Диксону, - славный ледокол напоминал что-то вроде фургона бродячего цирка (если, конечно, можно представить себе цирк па плаву!). На палубе «Ермака» высились кучи угля, штабеля бревен и досок, тюки прессованного сена. Тут же за изгородью мычали коровы, хрюкали свиньи. И, понятно, огорченный всем этим, боцман громко и красноречиво выражал свои чувства. Боцману не пытались возражать - ни старпом Субботин, ни сам капитан Сорокин.
Но что же оставалось делать? Для зимующих судов, которые ждали, чтобы «Ермак» их выручил, надо было везти и топливо, и съестные припасы. Причем для первой группы судов, ожидавших срочной помощи, - для шести пароходов, что зазимовали у Диксона, оставленные командами, требовались еще и люди, способные стать у штурвалов, топок и машин. На «Ермаке» эти люди шли пассажирами, отягощая и без того перегруженный ледокол. Короче говоря, осадка корпуса достигала почти 30 футов вместо 26 по норме. Таким образом, нарушался запас плавучести, снижались мореходные качества, а ледовый пояс оказывался ниже уровня воды.
- Ладно уж, куда ни шло, - бормотал себе под нос Михаил Яковлевич, оставаясь в своей каюте наедине с ледовыми и сипоптическими сводками. Они-то хоть не пугали, и на том спасибо. Из Новоземсльских проливов сообщали: льда в море не видать, температура воздуха день ото дня повышается. Но подобные же сведения, поступавшие из района, в который следовал «Ермак», заставляли капитала тревожиться. У Диксона быстро разрушался береговой припай. А ведь именно в припае у открытой к морю северной стороны острова стояли те шесть пароходов. Начиналась подвижка льдов и близ пролива Вилькицкого, у острова Большевик, где избавления от ледового плена ждал еще один караван.
Первоочередной своей задачей Сорокин считал вывод шести пароходов от Диксона, тем более что к ним от Югорского Шара «Ермак» шел все время по чистой воде. На Диксон прибыли 1 июля, необычайно рано открыв навигацию в этом арктическом порту. Подоспели вовремя - припай не успел еще полностью разрушиться. Но ознакомление с зимующими судами показало, что одни, без помощи ледокола не поплывут они Карским морем и по чистой воде. На одном лесовозе обнаружилась течь в котлах, на другом - повреждение руля. Ермаковцам хватило работы не только по бункеровке и снабжению судов, но еще и по судоремонту.
А сколько неожиданных хлопот появилось у Михаила Яковлевича и его помощников на мостике, когда все шесть пароходов пошли за «Ермаком» от Диксона на запад. Капитаны-южане в Заполярье совсем растерялись. Никак не удавалось им в походе соблюдать строй. Безбожно путали они сигналы. Такая суматоха поднималась в эфире, едва только начинался туман. Наконец в бухте Варнека у берегов Вайгача вздохнул Михаил Яковлевич: «Ну, гора с плеч...» Оттуда уже лесовозы пошли к Архангельску без сопровождения ледокола.
Радовался капитан Сорокин не только прощанию с надоевшими подопечными, но и встрече со старыми друзьями. Приветствую двух Аяксов, - зычно гаркнул Михаил Яковлевич в мегафон, изменив обычной своей сдержанности, когда увидел на мостике приближающегося теплохода «Волга» знакомые фигуры: худенького, невысокого ростом Марка Ивановича Шевелева и дородного Анатолия Дмитриевича Алексеева. Обоих авиаторов капитан знал еще со времен Карской экспедиции 1929 года и, понятно, был рад Припять их на борт «Ермака» в качестве руководителей морских операций. Один ум хорошо, а три лучше. Такие знатоки Арктики, как Алексеев и Шевелев, всегда в трудную минуту дадут дельный совет. Л трудных минут, часов, дней, недель предстоит еще немало.
Нынче, в 60-е годы, полярных моряков, служащих на дизель-электрических ледоколах и транспортных теплоходах, особенно не заботит снабжение топливом. Зальют судовые цистерны мазутом или соляром где-нибудь в Мурманске или Архангельске и плавают себе спокойненько во льдах до конца навигации. А каково приходилось тогда, в годы 30-с, командам паровых ледоколов с угольным отоплением! Ведь такие махины, как «Ермак» или «Красин» (десять тысяч сил, десять котлов, добрых полсотни кочегаров), каждый день, находясь во льдах, пожирали полтораста тонн угля. А запасы в бункерах не превышали трех тысяч тонн. Значит, обеспечен ледокол максимум на двадцать дней плавания.
Вот почему, отправляясь от Вайгача па северо-восток Карского моря, «Ермак» вел за собой судно-угольщик - теплоход «Волга». Идти же во льду вдвоем куда сложнее, чем в одиночку. На северо-востоке Карского моря Сорокин еще раз убедился в этом. Изо льдов кое-как выбрались, но сразу разыгрался шторм. Пришлось ставить «Волгу» под защиту островов, а самому ледоколу ложиться в дрейф. Непогода улеглась, но тотчас появились льды. Зажали сплоченные поля «Ермака», потащили к северу. Не оставалось ничего другого, как временно расстаться с «Волгой», перегрузив с нее максимальный запас угля - и в бункера ледокола, и на палубу.
И до той норы не раз случалось капитану Сорокину на разных кораблях подходить к проливу Вилькицкого. Но никогда еще не был столь ледовит этот труднейший участок великой полярной трассы, как в конце июля 1938 года. С мостика «Ермака» были хорошо видны пароходы «Правда», «Моссовет», «Урицкий», «Молоков» и ледорез «Литке», стоявшие в припае острова Большевик. Уже по льду переходили на эти суда моряки, прибывшие на «Ермаке» для пополнения команд, а ледокол все еще долбил торосистые преграды, продвигаясь метр за метром. Наконец, приблизившись к судам, начал окалывать их. Потом, снабдив топливом, повел за собой с помощью ледореза «Литке», то и дело возвращаясь к транспортам, застревавшим во льду. Десять суток, десять дней и ночей выводил «Ермак» этот караван от пролива Вилькицкого к острову Русскому. Там зазимовавшие суда встретились с теплоходом «Волга» и в относительно спокойной обстановке пополнили свои бункера для самостоятельного плавания к Диксону.
Не без чувства зависти провожали их ермаковцы. Транспорты шли на юго-восток, в общем-то, домой. Л ледоколу предстоял новый бросок на север, да еще в высокие широты! Ведь уже у 83-й параллели были в это время «трое товарищей по несчастью» - ледокольные пароходы «Садко», «Малыгин» и «Седов». Минувшей осенью, израсходовав весь уголь в районе Новосибирских островов, они были затерты льдами и поневоле начали повторять знаменитый дрейф нансеновского «Фрама».
Команда «Ермака» состояла из бывалых моряков. Но и среди них находились скептики, сомневавшиеся, что удастся ледоколу пробиться к «Садко», «Малыгину» и «Седову».
Михаил Яковлевич не слушал скептиков-моряков. В качестве собеседников и советчиков ему больше по сердцу были авиаторы. Шевелев и Алексеев вместе с капитаном не сходили с мостика. После недавней воздушной экспедиции на Северный полюс оба они слыли знатоками льдов в высоких широтах. И, конечно, бесценным практическим пособием для Сорокина и штурманов «Ермака» был подарок Алексеева - новенькие, вычерченные от руки карты Ледовитого океана севернее 82-й параллели. Изготовили их студенты-гидрографы - недавние пассажиры трех дрейфующих судов, те самые ребята, которых минувшей весной эвакуировала из льдов воздушная экспедиция Анатолия Дмитриевича Алексеева.
По этим картам прокладывал курс Михаил Яковлевич, меняя лист за листом. А старпом Евгений Семенович Субботин и другие штурманы но окончании каждой вахты отвечали на расспросы кочегаров и машинистов, регулярно поднимавшихся на мостик из грохочущих недр машинного отделения. Вопросы к штурманам были одни и те же: далеко ли продвинулся «Ермак» за минувшие четыре часа, каковы новые координаты ледокола, сколько осталось еще до дрейфующих кораблей. Это было не любопытство. Все, от кого зависела скорость «Ермака», соревновались между собой повахтенно: держать пар на марке! Больше оборотов машин! Вперед на север!
Избранный курс - вдоль 136-го меридиана - представлялся Сорокину наиболее разумным вот почему: в этом же направлении движутся потоки, теплых речных вод, выносимых Леной, Яной и другими мощными реками в море Лаптевых. Значит, льды здесь должны разрушаться быстрее.
Вначале все шло хорошо. Встречая лишь редкие одиночные поля, «Ермак» пересек 80-ю параллель. Но вот начала резко ухудшаться видимость. Низко висели облака, над водой стлалась дымка. Волей-неволей пришлось лечь в дрейф и в таком положении провести четверо суток.
Но вот низкие набухшие облака разрядились дождем, туман над морем начал редеть, временами можно было видеть разводья между льдинами. Дождь разрушал, растапливал льды, а дрейф нес «Ермака» все время на северо-восток. Когда наконец чуть проглянуло солнце, Михаил Яковлевич взялся за секстан. Была определена широта - 81°.
К борту тем временем подошел молодой медведь - хозяин этих пустынных мест; с интересом разглядывал он никогда прежде не виденный корабль. Особое внимание косолапого привлекла банка из-под сгущенного молока, выброшенная коком на лед. Судя по возбуждению вооруженных карабинами моряков, мгновенно появившихся на юте, можно было ожидать кровопролития. Но Михаил Яковлевич строгим окриком предотвратил ненужную жестокость. Происшествие это, не столь уж сенсационное по существу своему, нашло отражение в вахтенном журнале, наверное, потому, что в этот день - 25 августа - других, более важных событий отмечено не было.
А 26-го ледокол снова шел курсом норд, пробираясь почти ощупью (если такое выражение уместно применить к судну). В самом деле, скорость ледокола не превышала 4-5 узлов, разводья были редкие, туман то сгущался, то редел.
Как в самом начале похода в высокие широты, так и теперь Сорокин не сомневался, что пробьется к зимующим кораблям. Но по мере того как они становились все ближе и ближе, капитана одолевали другие заботы: как лучше, разумнее вести корабли обратно. И он диктовал радистам «Ермака» депешу за депешей, уточнял у капитанов «Садко», «Малыгина» и «Седова» запасы угля, расспрашивал их о состоянии машин, котлов, корабельных корпусов, гребных винтов. Капитаны отвечали: как только встретимся, сделаем все, чтобы, не теряя времени, двинуться вслед за вами на юг.
Когда до зимующих судов оставалось по счислению немногим более двадцати миль, разводья кончились, форштевень «Ермака» уперся в сплошное поле многолетнего льда - огромный торосистый монолит. И пришлось с разбегу форсировать лед, продвигаясь за удар то на длину собственного корпуса, а то и на половину его. Туман впереди все густел. «Неужели, черт возьми, мы ошиблись в счислении», - думал озадаченный Сорокин утром 28 августа. И вдруг впереди чуть развиднелось и сквозь дымку начали вырисовываться сначала черные клубы дыма, потом пароходные трубы и мачты и, наконец, палубные надстройки «Садко», «Малыгина» и «Седова». Широта 83°03' норд, долгота 138°20' ост - зафиксировал вахтенный журнал. «Ермак» побил рекорд свободного плавания во льдах Арктики! Ни одно судно до той поры не проникало своим ходом столь далеко к северу.
Бывают минуты, когда деловые суховатые люди теряют обычную свою сдержанность, ощущают вдруг щекотанье в носу, стеснение в груди и мысленно укоряют себя в чрезмерной сентиментальности. Так случилось и с Михаилом Яковлевичем Сорокиным на этой рекордной широте в сырое и хмурое августовское утро. А вскоре перед капитаном отчетливо вырисовывались яркие флаги расцвечивания на мачтах трех дрейфующих кораблей. Самодеятельный духовой оркестр ермаковцев грянул на юте: «Раскинулось море широко...» Михаил Яковлевич извлек из кармана большущий платок и долго сморкался, закрыв лицо, покрасневшее от ветра ли, от тумана ли или еще от чего-то. Шевелев и Алексеев стояли по бокам, как всегда обмениваясь шутками. Но Сорокин не отвечал им.
Однако нора н в обратный путь. Наскоро обнявшись со старыми друзьями - садковцами, малыгинцами и седовцами, моряки «Ермака» принялись окалывать корпуса трех пароходов. Водолазы детально осматривали все, что ниже ватерлинии. И тут было уточнено: у «Седова» зимним сжатием льдов настолько скручен баллер руля, что судно, в сущности, не управляемо. Да и к тому же ледяная чаша, в которую врос корпус, страшно утяжеляет вес корабля. Стало очевидно, что «Седова» нельзя буксировать. Решили так: пока «Ермак» начнет выводить «Малыгина», а «Седов» останется под охраной «Садко».
Но борясь со льдами, пробивая себе дорогу к пароходу, «Ермак» в конце концов поломал один за другим два гребных винта. Сначала левый, потом правый. Оба они не выдержали многодневных схваток с тяжелыми ледяными глыбами под водой. Два гребных винта из трех вместе со своими валами канули в пучину. Спаситель бедствующих судов сам превратился в калеку. Это случилось на 82°51'8" северной широты.
Тогда из Москвы пришел приказ: выводите из льдов только «Садко» и «Малыгина», «Седова» оставьте в дрейфе, превратив в научную станцию. В помощь девяти морякам-седовцам, уже проведшим во льдах почти год и решившим теперь продолжать зимовку, надо было отобрать еще шестерых бравых ребят из команды «Ермака». Тут на Сорокина обрушился град заявлений:
- Разрешите мне...
- Нет уж, я лучше подготовлен..,
- Почему это вы его оставляете, с какой стати?
Всегда почтительные к своему старому капитану, ермаковцы, казалось, потеряли всякое представление о дисциплине. Они не только просили, но и требовали. Надо было отобрать шестерых из сорока, подавших заявления. «Конкурс» был достаточно строгий. Отобрали самых достойных.
С пятнадцатью седовцами, которым предстояло повторить дрейф Нансена, «Ермак» распрощался долгими гудками. В сгущающемся тумане «Седов» становился виден все менее отчетливо. И вот наконец исчез совсем. Михаил Яковлевич долго смотрел в ту сторону. Потом снова, второй раз за последние трое суток достал свой большущий носовой платок и снова сморкался в него что-то очень долго. Но теперь Алексеев и Шевелев стояли рядом молча, обоим было не до шуток.
...О походе за 83-ю параллель и о трудном пути обратно с двумя спасенными кораблями, о жестоком урагане у берегов Норвегии уже на самом последнем отрезке пути домой и о многом другом узнал я из рассказов Михаила Яковлевича поздней осенью 1938 года, когда навещал его в физиотерапевтической лечебнице водников на Васильевском острове. На шестидесятом году жизни, после воспаления легких, капитан слег с приступом ишиаса. Лечиться пришлось долго, почти до весны, пока судоремонтники «лечили» «Ермака» в доке Балтийского завода.
В следующую навигацию два ветерана - капитан и корабль - встретились вновь, чтобы уже не расставаться.
Когда в дружеских беседах кто-нибудь спрашивал капитана Сорокина о самом трудном из его морских вояжей и начинал по пальцам перечислять: поход эскадры Рождественского, боевые операции в финских шхерах, Ледовый поход 1918 года, плавания на «Красине» и «Ермаке» в Арктике, Михаил Яковлевич отрицательно покачивал головой:
- Не то, нет, не то...И после многозначительной паузы произносил: - Самое трудное мое плавание было на самом коротком маршруте. Из Ленинграда в Кронштадт и обратно в конце сорок первого года... Там по морскому каналу, как выйдешь на траверз Петергофа - сразу уж будто бы одной ногой в загробном мире...
Но записи в вахтенном журнале «Ермака», относящиеся к той норе, сделаны обычным сорокинским почерком - твердым, четким. Они предельно лаконичны, эти записи:
«Воздушная тревога... Отбой... Атака самолетов противника... Интенсивный артиллерийский обстрел с берега... В команде имеются убитые и раненые...»
Да что записи! Только человеческая память способна воспроизвести все подробности того, что творилось на узком фарватере, пролегающем по мелководному заливу в видимости близких берегов - на морской дороге, которая для островного Кронштадта была важнейшей линией связи с Ленинградом. Такой же важной, как для самого города Ленина, стиснутого блокадой, - знаменитая Ладожская трасса на Большую землю.
В осеннее время, когда в Финском заливе постепенно все более усиливался ледостав, суда могли плавать по каналу только за ледоколом. А самым надежным, испытанным ледоколом на Балтике всегда оставался «Ермак» под командованием М. Я. Сорокина.
Стоял конец ноября. «Ермак» только что привел на малый Кронштадтский рейд караван судов с топливом, продуктами, боеприпасами. Притащил все это на буксире, двигаясь малым ходом, очень осторожно, чтобы не оборвать тросы, не посадить ненароком какую-нибудь баржу на подводную бровку канала. Сумели ермаковцы пройти скрытно в ночной темноте. И вот, после трехчасового отдыха, последовал новый приказ: обратно, в Ленинград, доставить баржи с ранеными.
Приказ надо выполнять. На то «Ермак» и военный корабль теперь, на то и командиром, по-военному, зовется теперь капитан Сорокин. Впрочем, разве дело в словах?! Во время Отечественной войны все ленинградцы, независимо от профессий, пола и возраста, чувствовали себя бойцами. Итак, курс па Ленинград, по Морскому каналу, где каждый поворот знаком как углы собственного капитанского мостика. Забота у всех ермаковцев только одна: как бы не разошлись облака, только бы не появилась лупа. Тогда весь караван будет как на ладони перед фашистскими наблюдательными пунктами, оборудованными в Петергофском парке. К счастью, луна не показывалась. Облака плотные. Но шарят гитлеровцы по заливу прожекторами. Так и стараются прощупать насквозь мглу. Обозленные неудачей, открывают артиллерийский огонь. Лупят в белый свет, как в копеечку, видимо, по звуковым ориентирам. Лупите, лупите, не жалейте боеприпасы. Но знайте, что ни один из сотен ваших снарядов так и не задел в ту ночь нн «Ермака», ни его караван.
- Вот бы и дальше нам так везло! - шутили моряки.
Не тут-то было. Уже в следующем, втором по счету, зимнем рейсе из Ленинграда в Кронштадт минут через десять после начала артиллерийского обстрела один снаряд угодил в правый борт ледокола, второй разорвался на мостике. Раненых унесли в лазарет, пробоины быстро заделали. Укрывшись за дымовой завесой, «Ермак» продолжал путь.
Через два дня новое задание: идти выручать караван транспортов, застрявших в нескольких милях за Кронштадтом. Едва подошел «Ермак» к этим судам, едва начал окалывать их, заговорили береговые батареи. Теперь уже финские, с северного берега залива. Крупнокалиберные снаряды так и вспахивали морской лед. А потом появилась авиация. Из-за облаков вынырнули «юнкерсы», пикируя на единственную мачту «Ермака». Но сбросить бомбы им не удалось - плотную огневую завесу поставили ермаковцы-зенитчики.
Хоть и суровыми морозами отличалась первая блокадная зима на Балтике, но ледяной покров в Финском заливе долго не становился настолько прочным, чтобы сообщение с Кронштадтом можно было поддерживать по льду через Лисий Нос. И все надежды защитников морской крепости по-прежнему возлагались на «Ермака». Первого декабря фашистская артиллерия из Петергофа выпустила по ледоколу более двухсот снарядов. Несколько человек на палубе ранило осколками. Прямым попаданием в корму повредило водяную магистраль и машинное отделение, наполнив его обжигающим паром. Но машинисты под командованием механика Е. Е. Константинова быстро исправили повреждения.
Следующий рейс из Кронштадта в Ленинград начался, на удивление ермаковцев, на редкость спокойно. Благополучно миновали роковой траверз Петергофа. Ни одного выстрела с берега. Чудеса! Но не бывает чудес на войне, а неожиданностей всегда полно... Недовольное своими артиллеристами, фашистское командование решило добить ненавистный корабль иными средствами. Михаил Яковлевич только успел облегченно вздохнуть, пройдя Петергоф, как под корпусом ледокола раздался взрыв. Капитана так хватило о переборку рубки, что он потерял сознание (и, как выяснилось в дальнейшем, от этой контузии наполовину лишился слуха!).
Фашистская мина отбросила корабль к левой бровке канала. И тут взбаламученная вода вместе с илом взметнулась выше мачты, сбила рею с антенной, окатила всю палубу липкой грязью. А внутри, в машинном отделении, наступила кромешная тьма. Люди задыхались в облаках угольной пыли. На какое-то мгновение показалось: ну все, теперь конец! Однако корабль не тонул. И моряки оставались каждый на своем посту. С убитыми и ранеными, с тяжело контуженным капитаном «Ермак» все-таки прибыл в Ленинград.
Вскоре затем ледокол послали к острову Лавенсаари. Хоть место это и знакомо было Сорокину по первой мировой войне и Ледовому походу восемнадцатого года, никогда прежде не казался фарватер таким трудным. Только ночью удалось подойти к острову, оставшись не замеченными ни авиацией, ни береговыми постами противника. Быстро взломали припай, в котором стояли там наши суда. Но дьявольски сложно оказалось тащить их обратно по каналу - его тут же заносило обломками льда и снова схватывало сорокоградусным морозом.
С рассветом над мачтами судов пролетел фашистский разведчик, но его отогнали барражировавшие в небе наши ястребки. Зато с наступлением следующей ночи финский берег озарился частыми вспышками. Вражеские артиллеристы лупили в кромешную тьму наугад. «Ермак» с караваном благополучно миновал маяки: сначала Шепелев, потом Толбухин. Вот и долгожданный морской канал, вот и Кронштадт. В утренних сумерках обледеневший, обросший сосульками ледокол швартовался у причала.
- Теперь бы время и подлатать старичка, - осторожно закинул удочку Сорокин, добиваясь необходимого «Ермаку» ремонта.
- Все будет. Док дадим вне очереди. Только, пожалуйста, уж последнюю нашу просьбу исполните - подчеркиваем: не приказ, просьбу! - настаивали в штабе; - Сходите к Лавенсаари еще разок.
- Раз надо - пойдем!
Теперь уже «Ермак» в паре с другим балтийским ледоколом немцы обстреливали не вслепую, а предварительно нащупав их прожекторами. Не остались в долгу и ермаковцы-артиллеристы. Один из вражеских прожекторов они все-таки погасили.
Шестнадцать походов по зимнему Финскому заливу, насквозь простреливаемому с обоих берегов, провел Сорокин на «Ермаке» до наступления нового, 1942 года. А потом литейный топлива ледокол поневоле встал у набережной Васильевского острова. В том самом месте, где обычно швартовался он, возвращаясь из Арктики, и где всегда толпы ленинградцев восторженно встречали его. Но и теперь неподвижный корабль, изрешеченный осколками вражеских снарядов, оставался в строю. Как только появлялись над Ленинградом вражеские самолеты, с палубы начинали бить зенитые орудия.
Теперь уж с Васильевского острова Михаил Яковлевич мог почаще навещать Нелли Викторовну па Петроградской стороне. Пешком, по тропиночкам между сугробами от корабля до дому - совсем недалеко. А Нелли Викторовна, прожив с мужем более тридцати лет, впервые получила возможность запросто навещать его на службе. Изможденная седая женщина, обвязанная платками, в старых подшитых войлоком валенках, опираясь на палочку, с трудом поднималась по трапу на «Ермак». И тут уж все, кому случалось оказаться на палубе, осторожно подхватывали под руки «свою капитаншу».
Народу, правда, маловато оставалось в ту пору на «Ермаке». Кто на сухопутный фронт ушел, кого откомандировали на Белое море, где ледоколы проводили в Архангельск союзные транспорты. И в кают-компании, и в красном уголке редко теперь собиралось много народу.
Со старомодной галантностью бывалого кавалера, отвесив супруге поклон, Михаил Яковлевич не упускал случая сострить:
- Вот, милая, и стала ты наконец заправской морячкой.
И покрутив седой ус, вспоминал старый капитан Гельсингфорс, балы в морском собрании, внезапные и долгие свои отлучки, тревоги молодой супруги по сему поводу. А НеллиВикторовна сокрушенно покачивала головой при виде изорванной осколками дубовой обшивки переборок кают-компании, сняв варежки, тянулась иззябшими руками к трубам парового отопления. И говорила:
- Право, у тебя, Мишель, тут как в тропиках. А у нас дома совершенная Арктика в последнее время... Кажется, еще не было в Питере такой долгой зимы.
Но всему на свете приходит конец. Блокадная зима первого года войны, голодная и холодная, сменилась весной, хоть и тоже не теплой, но все-таки радостной. С каким волнением наблюдали ленинградцы каждую новую промоину в ледовом покрове Невы! Истинным праздником природы выглядел ледоход. А потом, вслед за зеленовато-серыми обтаявшими обломками ладожских льдин, стремительное течение понесло то звенья разбитых плотов, то бревна, то доски, то просто всякий дровяной хлам. В доброе мирное время никто в Ленинграде на ото и глядеть бы не стал. А тут настоящие «лесозаготовки на плаву» развертывали товарищи флотские, надеясь за счет «бесхозной древесины» как-то поддержать угасающие топки своих кораблей. Отличались на самодеятельном лесном промысле и хозяйственные ребята-ермаковцы, хотя рвение их по этой части и шокировало порой Михаила Яковлевича:
- Черт знает что! Корабельную палубу в свалку превращаете, - ворчал он. - И на кого теперь наш «Ермак» похож!
Поворчал-поворчал капитан и махнул рукой. Вид у корабля был и так неказистый - в самом деле, не «Ермак», а «Ерема», обшарпанный, залатанный кое-как, все еще ожидающий заводского ремонта. Что уж тут к дровам-то придираться...
Да и сам-то он, Михаил Яковлевич Сорокин - капитан дальнего плавания по диплому, капитан первого ранга по воинскому званию, числился теперь в штатном расписании не командиром, как во время памятных зимних походов, а... стыдно сказать, «комендантом». Экая глупость! И слово-то до неприличия сухопутное, вроде «управдома». И откуда они берутся, береговые эти крысы, составляющие штаты, придумывающие должности, без конца унижающие моряков чиновничьей своей опекой!
Михаил Яковлевич сначала терпел-терпел, а потом в сердцах написал в Москву: «Непонятна мне сия мудрость...» и закончил рапорт так: «Недалек тот час, когда с наступлением Красной Армии снова понадобится наш старый верный ледовый богатырь, и снова он встрепенется и двинется вперед на выполнение боевых заданий командования. Для этой цели ледокол надлежаще обслуживается и содержится в порядке».
Однако по ходу войны дела складывались так, что корабль продолжал стоять, ошвартованный у городской набережной, а капитана послали плавать и воевать без корабля. Ни моряки «Ермака», ни тем более Нелли Викторовна понятия не имели, куда это вдруг исчез Михаил Яковлевич. А он пропадал не одну неделю кряду. До той самой поры, пока небо над Невой не расцветилось праздничным салютом в честь снятия блокады и разгрома фашистов под Ленинградом. Как выяснилось в дальнейшем, к этой победе наших вооруженных сил приложил свое усердие и ветеран пяти войн, труженик моря Сорокин. Знаток фарватеров Финского залива, он дал немало ценных советов офицерам Балтийского флота, когда надо было скрытно подвозить войска, вооружение, боеприпасы к «Ораниенбаумскому пятачку», откуда готовился один из сокрушительных ударов по гитлеровцам, осаждавшим Ленинград.Окопчилась война. Спяли орудия с палубы «Ермака». Кавалер нескольких боевых орденов, канеранг Сорокин вышел в отставку. Впрочем, пет, не в отставку, в запас. Так уточнял он друзьям свое перемещение по службе. II посмеивался:
- Отставить моряка от моря может только смерть. А запас прочности у меня еще не израсходован.
И снова, теперь уже мирными делами, умножал труженик капитан славу своего корабля. Ермаковцам аплодировали норвежские моряки во время буксировки вокруг Скандинавии в Мурманск огромного плавучего дока. Капитана Сорокина и его команду горячо благодарили датчане, шведы, поляки, немцы года через два после войны, когда по Балтике, вдруг скованной небывалыми морозами и еще густо засоренной минами, „Ермак" пробивал дороги для торговых судов. Давнему другу своему Михаилу Яковлевичу от души желали доброго здоровья полярники Диксона и Челюскина, когда случалось капитану съезжать в шлюпке на берег со старомодными визитами вежливости.
Грустно сознавать, что и для богатырского здоровья существуют возрастные пределы...
У скромной могилы Михаила Яковлевича на сельском кладбище под Ленинградом не произносились громкие речи. Не приспускались в знак траура флаги на судах арктического флота.
Но слыхивал я, что в те дни в одной кают-компании собралась молодежь вокруг седого механика. Вспомнил механик, как однажды, будучи еще матросом Красного Балтфлота, вел он под конвоем арестованного капитана Сорокина по Дворцовому мосту... И как потом, годов двадцать спустя, посчастливилось ему, седому механику, служить с тем капитаном на одном корабле, обороняя город Ленина от фашистов.