Изображение
31 июля 2012 года исключен из Регистровой книги судов и готовится к утилизации атомный ледокол «Арктика».
Стоимость проекта уничтожения "Арктики" оценивается почти в два миллиарда рублей.
Мы выступаем с немыслимой для любого бюрократа идеей:
потратить эти деньги не на распиливание «Арктики», а на её сохранение в качестве музея.

Мы собираем подписи тех, кто знает «Арктику» и гордится ею.
Мы собираем голоса тех, кто не знает «Арктику», но хочет на ней побывать.
Мы собираем Ваши голоса:
http://arktika.polarpost.ru

Изображение Livejournal
Изображение Twitter
Изображение Facebook
Изображение группа "В контакте"
Изображение "Одноклассники"

Истинный курс

Я думаю, чувство юмора - своего рода талант. В меру этого таланта люди выражают свое отношение к жизни. Одни - присяжные остряки, первыми начинают хохотать над своей собственной шуткой. У других ирония едва уловима в молчаливой усмешке, в легком прищуре глаз, в реплике, бро­шенной как бы походя при абсолютно серьезном выражении лица.

Мне всегда привычнее, проще находить общий язык именно с такими людьми. Острота, понятая с полуслова, мысль, вос­принятая мгновенно, по взгляду, жесту, интонации голоса, сразу сближают меня с собеседником.

Все это пришло мне в голову само собой, когда я начал писать очерк о полярном капитане Михаиле Яковлевиче Соро­кине. Давно уже нет его в живых, но все еще не поворачи­вается язык сказать о нем «покойный». Признаюсь, я всегда питал к этому человеку сыновнюю почтительность, чувство привязанности, хотя знакомство наше, продолжавшееся более двух десятков лет, и не было никогда близким, дру­жеским.

Начну с конца (в данном случае это оправдано), с послед­ней нашей встречи в Москве весной 1954 года. В Колонном зале Дома Союзов собрался со всей страны актив работников морского и речного флота. В президиуме сидел импозантного вида усатый старик в парадной форме со многими орденскими ленточками. К нему по ходу своих речей так или иначе обра­щались почти все ораторы. Капитаны ледоколов называли его своим учителем, начальники пароходств и портов величали не иначе как «наш глубокоуважаемый Михаил Яковлевич, масти­тый, заслуженный». В устах людей речистых был он то «пат­риархом океанов», то «старейшиной беспокойного племени мореходов». Заместители министра, руководители главков и прочие члены президиума откровенно таращили на старика глаза, доверительно пододвигались к нему поближе вместе со своими креслами.

А сам-то старик был глуховат. На каждое к себе обращение он реагировал неторопливым наклопом головы, приставляя к л иловатому в склеротических прожилках уху смуглую мор­щинистую кисть руки, опаленную морозными ветрами. Иногда под пушистыми седыми усами мелькала улыбка, и на какое-то мгновение утомленные глаза под припухшими веками вдруг обретали былую зоркость, настороженную зоркость моряка, умеющего видеть то, что никогда не разглядеть людям с берега.

К вечеру каждого дня - а заседал актив дней пять или шесть - старик уставал. Он никогда не дремал в президиуме, но всегда решительно отбояривался от дружеских приглаше­ний в театры, на концерты, в рестораны.

- Домой, домой... Ко мне прошу, в гостиницу, чаи го­нять... -После паузы он добавлял с особой значительностью: - Чай, как известно, не менее морской напиток, не менее...

И, недоговорив, наставительно поднимал палец.

Для меня не было большего удовольствия, чем гонять чаи со стариком. В гостиничном номере капитан Сорокин распола­гался столь же привычно, сколь в собственной, давно обжитой каюте. Быстро повесив в шкаф открытую тужурку с золотыми пуговицами, он ослаблял узел галстука, расстегивал мягкий ворот белой рубахи на кирпичного цвета шее, всовывал ноги в меховые домашние туфли, откидывался в глубоком кресле, точно говоря: «Вот это я люблю!» А потом, вспоминая прожи­тый день, произносил не спеша:

- Весьма и весьма... Благодарен, тронут... Только любят у нас иной раз пересаливать, - и фыркал из-под усов, - в па­триархи посвятили, каково? Нет уж, увольте, на такую долж­ность не вытягиваю... Митрополитом еще на худой конец со­гласился бы быть. А вообще-то чин мой нынешний еще Чехо­вым описан: свадебный генерал, да-с...

Михаил Яковлевич приоткрывал шкаф, тянул оттуда чер­ный суконный рукав, обшитый золотыми шевронами:

- Так точно. По нынешней табели титулуют меня чудно: генерал-директор Северного морского пути третьего ранга... И кто эту нынешнюю табель изобрел? Чушь и дичь... Если уж генерал, то при чем тут директор? И, наконец, к кому это относится, - третий ранг? К персоне моей или ко всему Север­ному морскому пути?..

Михаил Яковлевич разводил руками.

Я не мог не согласиться с ним. Увлечение бюрократической мишурой было противно всему укладу нашей советской жизни, принципам социалистической демократии. Все здраво­мыслящие люди радовались предстоящей тогда отмене так на­зываемых персональных званий в гражданских ведомствах. Особенно понятна была мне антипатия к чиновной иерархии у Сорокина, прослужившего на флоте более полувека и всегда в анкетах в графе «Профессия» писавшего краткое и веское слово «моряк».

Хорошо помнил он времена, когда в Российской империи достоинство подданных расценивалось по сословной принад­лежности, по имущественному цензу. На медные деньги учился в Бакинских мореходных классах Михаил Сорокин, волжский рыбак из-под Царицына, матрос каспийских шаланд. Едва достался ему долгожданный штурманский диплом, гря­нула война с Японией. «Произведенный» после экзамена из рядовых в «прапорщики по морской части», он получил назна­чение на крейсер «Аврора». «Прапорщик не офицер, курица не птица», - острили тогда обыватели. А сослуживцы по ко­раблю - мичманы и лейтенанты, выпестованные Император­ским морским корпусом, чванившиеся дворянскими своими родословными, и вовсе свысока поглядывали па юного штур­мана «из торгашей», скороспелого прапора с птичьей фами­лией и птичьими нравами.Но война, встреча с врагом в океане уравняли всех. В по­боище при Цусиме, японские снаряды и мины, обрушившиеся на эскадру Рождественского, не разбирали, где «белая кость», а где «черная». На всю жизнь запомнил младший штурман Сорокин, как жалко, растерянно выглядел на мостике «Авроры» седобородый контр-адмирал Энквист, всегда прежде такой рес­пектабельный. Как неуклюже пытался он заменить убитого командира корабля, как путался и противоречил сам себе, от­давая команды остальным крейсерам отряда, изрядно потре­панного в бою и бесславно вышедшего из боя. Не прибавили Энквисту ума и морской культуры ни аристократическая фа­милия, ни черные орлы на погонах.

Нет, не такими военачальниками исстари славился россий­ский флот. Но последний из «таких», настоящих - стратег и ученый - адмирал из боцманских сыновей Степан Осипович Макаров уже нашел последний приют на морском дне. Одной из первых жертв нелепой войны, начатой царем и придворной кликой, стал этот замечательный флотоводец, так много уже сделавший и еще более обещавший.

Горько все это было сознавать прапорщику Сорокину, так горько, что не радовали его ни ясные погожие дни на Тихом океане, ни надежное убежище, найденное крейсерским отрядом в нейтральных водах Филиппин, ни сознание того, что «Аврора» оказалась в числе немногих кораблей, которые при Цусиме и ко дну не пошли, и флага не спустили перед саму­раями. В ту пору, конечно, Михаил Яковлевич и представить себе не мог, что пройдут годы и андреевский флаг - белый с сипим косым крестом - сменится на «Авроре» другим - красным с серпом и молотом, что пушки крейсера, прогремев над Невой, навсегда покончат со строем, принесшим русскому народу столько несчастий и позора.

Многое надо было еще пережить, перестрадать, переду­мать. А тогда, сразу после Цусимы, нестерпимо жгла сердце горечь, обида за родную страну. И очень хотелось скорее воз­родить флот, достойный России, способный отстоять в мире ее место великой державы. Избрать военно-морскую службу как пожизненную профессию подпоручику по адмиралтейству Сорокину помог знаменитый химик профессор Менделеев. Хоть и штатский он был человек, хоть и не ладил порой с рев­нителем флота покойным Макаровым, по интересы государства российского донимал правильно и к морю душой был близок.Хорошо сказал тогда Дмитрий Иванович Менделеев: «Если бы хотя десятая доля того, что потеряли при Цусиме, была затра­чена на достижение полюса, эскадра наша прошла бы во Вла­дивосток, минуя и Немецкое море, и Цусиму». Исследовать Северный морской путь, познать законы Арктики! Ради такой цели стоит жить.

Отлично сдав экзамены за полный курс морского корпуса, поручик по адмиралтейству Сорокин был зачислен в недавно учрежденный на военном флоте корпус гидрографов. Служить в гидрографии не только почетно, но и хлопотно, беспокойно. Месяцы в море, редкие недели на берегу. Не часто заходило в Гельсингфорский порт судно «Буря», постоянно плававшее в финских шхерах. Много забот было у молодого командира - промеры глубин, обстановка фарватеров судоходными зна­ками. Редко видела дома своего Мишеля сероглазая шведка Нелли, «девица Линдворс, вероисповедания лютеранского», со­четавшаяся законным браком со штабс-капитаном Сорокиным. И обижалась поначалу на мужа - никогда ничего не расска­зывал он по возвращении из долгих своих походов. Не то что бы молчалив, замкнут был от природы Мишель. Но семья семьей, а служба службой. Всему свое время, свое место. По­веселиться вместе с молодой женой, в свободные часы концерт послушать, спектакль посмотреть, дома гостей принять он всегда был рад. На то и отдых на берегу. А в море моряк тру­дится. Про корабельное житье и толковать дома неинтересно.

Нелли Викторовна постепенно привыкла к характеру мужа. Но вот грянула война, и она загрустила вновь. Теперь Михаил Яковлевич дома бывал еще реже, а правила и привычки его оставались прежними, будто не на смерть ходит человек, а так - на маневры, на учение. Нелли Викторовна плохо спала и в майские белые ночи, и хмурой штормовой осенью, когда неделями не проглядывало солнце над Балтикой. Какие только страхи не мерещились ей: и атаки коварных вильгельмовских субмарин, и взрывы мин колоссальной силы. А Михаил Яков­левич про плаванья свои по-прежнему ни гугу. Только накрутит молодецкие усы перед зеркалом, пришпиливая к ките­лю новенькие, только полученные Станислава с мечами или Анну с надписью «За храбрость». Усмехнется в ответ, когда очень уж пристанут с расспросами близкие друзья:

- Ну, чего там, воюем помаленьку. Впрочем, мы-то, гидро­графы, больше по судоходной части, как известно...Кто на Балтике не знал в те годы, что о скромных гидро­графах с похвалой говорят сановитые каперанги - командиры дредноутов и крейсеров. Да и как же иначе? Ведь каждой боевой операции главных сил флота предшествует разведка фарватера, а все это выполняют гидрографы. Но дома у Соро­киных так уж сложилась жизнь, такой «устав внутренней службы» завел Михаил Яковлевич в «семейном своем гарни­зоне», что Нелли Викторовна, жена морского офицера, знать ничего не знала о боевых действиях.

Один только раз, уже в революцию, предложил было Михаил Яковлевич жене пойти вместе с ним в море. Но тут же, едва получив согласие, ретировался, обратив все в шутку.

- Извини, это я так. Знаю, ты храбрая. Но я вот за тебя теперь боюсь, за всю пашу будущую жизнь боюсь. Расставаться надо с домом, родная... - голос Михаила Яковлевича выдавал его волнение. - Да, Нелли, дом наш будет теперь не здесь, а там, где вся Россия... Поняла? Собирай-ка вещички и на вокзал... Еще ходят поезда в Питер...

Разговор этот происходил в Гельсингфорсе весной 1918 года. От Советской России уже отделилась Финляндия, и полчища Вильгельма, призванные белофинскими правителями себе на выручку, должны были вот-вот оккупировать все порты на северном побережье залива, где всю мировую войну базиро­вался наш военный флот. Его-то в первую очередь и мечтал захватить кайзеровский генеральный штаб.

И вот тогда-то по призыву красного Питера поднялись ре­волюционные моряки на спасение кораблей. Сколько препят­ствий надо было преодолеть им! Весь Финский залив уже не­сколько месяцев был скован льдом. На некоторых судах офи­церы, оказавшиеся предателями, тайно готовились к сдаче врагу. А на островных фортах, расположенных по пути эскадры, береговой артиллерией распоряжались белофинны. Сложными ломаными курсами продвигались среди торосистых льдов громоздкие линкоры, хрупкие эсминцы, тяжелые непо­воротливые транспорты. Всем им помогал «Ермак» - «дедушка ледокольного флота», построенный адмиралом Макаровым еще в конце прошлого века.

Любил гидрограф Сорокин в свободные часы вновь и вновь перелистывать макаровскую книгу «„Ермак" во льдах». Ни­когда не оставляли его равнодушным замыслы адмирала - «идти к полюсу напролом, открыть коммерческое судоход­ство к устьям великих сибирских рек». Особенно волновали его горькие заключительные строки Макарова, писавшего о том, что поборимы торосы Ледовитого океана, но увы, непоборимо людское суеверие...

И вот как сложилась судьба корабля. Так и не нашлось для него в царском флоте настоящего применения. Зато теперь во флоте революционном он оказался в первых рядах. По­истине символично выглядел в морозные дни весны 1918 года красный флаг над палубой «Ермака», над сплоченными льдами Финского залива. Поистине новые правила и обычаи несла с собой революция повсюду. Виданное ли это дело, чтобы в такое время, когда особо крепок лед, ходили корабли между Гельсингфорсом и Кронштадтом?..

Было о чем подумать Михаилу Яковлевичу иод пронизы­вающим ветром на командном мостике гидрографического судна «Азимут». Вместе с другими шел корабль в кильватер­ной колонне за «Ермаком». С тревогой прислушивался капи­тан к треску льдов: «Эх, и когда же кончатся эти проклятые сжатия... Как бы не раздавило... Как бы не пришлось команде сходить на лед, брать винтовки с примкнутыми штыками и пешком добираться до берега... А там уж кого в противники судьба пошлет: немцев ли, белофиннов ли... Всех будем атако­вать... Только бы пробиться домой, на Родину»...

Михаил Яковлевич шарил биноклем по горизонту. Ага, вот он, характерный силуэт «Ермака» - две высокие трубы и одна-единственная мачта! Видать, пробивается к линкору... Потом пойдет за крейсерами... Что ж, вспомните, ледокольщики, когда-нибудь и о нас...

Моряки-ермаковцы помнили о всех кораблях революцион­ного Балтфлота. Помогли они пробиться во льдах и гидрогра­фическому судну «Азимут». Когда кораблик этот, невредимый, ошвартовался наконец у одного из причалов Кронштадта, Михаил Яковлевич, взяв отпуск, покатил в Питер разыскивать жену. А разыскав, получил в Совете рабочих депутатов ордер на две комнаты - на одной из тихих улиц Петроградской сто­роны. Там, в коммунальной квартире, и обосновались супруги на всю свою дальнейшую жизнь.

О начальной своей поре в Петрограде Михаил Яковлевич рассказывал автору этих строк подчеркнуто насмешливо, хотя речь шла о делах далеко не веселых. Прежде всего, не уда­валось ему здесь следовать известному макаровскому пра­вилу «в море - дома, на берегу - в гостях». Сначала интер­венция и блокада не пускали гидрографов на «Азимуте» дальше Маркизовой Лужи. А потом, вскоре после Кронштад­тского мятежа, Михаил Яковлевич, как бывший офицер цар­ского флота, не был однажды допущен на свой корабль... Мат­рос-конвоир вел арестованного Сорокина по Дворцовому мосту. И вот показалось лихому братишке, что уж больно над­менно держится ненавистный «золотопогонник» (а Михаил Яковлевич и вправду не очень приветлив бывал порой с людьми незнакомыми). И решил братишка для острастки взять аресто­ванного на мушку. Да повстречался тут матросский патруль. И надо же такому случиться: старшина патруля вытянулся пе­ред Сорокиным во фрунт со всей лихостью старого служаки:

- Михаил Яковлич, товарищ командир, вас ли я вижу?

А дальше уж слово за слово: ведь с самого Ледового по­хода не встречались...

- За что ж это вас, товарищ командир? Не иначе - ошибка вышла... Поспешили малость... Ну, ничего, разберутся...

Поспешность первоначальных суждений о бывшем офицере Сорокине стала очевидной не только братишке-конвоиру - разобрались в деле арестованного и следователи. Вскоре Ми­хаил Яковлевич был из-под ареста освобожден. После демоби­лизации вспомнил оп о гражданском штурманском дипломе двадцатилетней давности, полученном в Баку. И держал экза­мен на другой диплом, теперь уже капитанский. Вот тут-то, освежая в памяти азы навигационной премудрости, не раз за­думывался Михаил Яковлевич о штормовом беспокойном своем плавании по морю житейскому. Видимо, и на судьбу человека влияет много всяких косвенных причин, так же как и на курс корабля. Что ж, пускай. Моряк Михаил Сорокин не изменит истинного своего курса, однажды избран­ного в жизни. Не будет маневрировать, лавировать, по-макаровски пойдет напролом.

Капитанский экзамен был выдержан блестяще. Должности ему давали почетные. То назначали морским инспектором, то есть старшим над всеми прочими капитанами, то поручали готовить к дальнему плаванию один из первых по тем време­нам торговых пароходов, то посылали на ледоколы. Дело это было ответственное - проводить во льдах транспортные суда в Ленинградский порт. С суровой зимней Балтикой быстро по­дружился капитан Сорокин. А с начальством - и в пароход­стве и п порту - жил он не в ладах. Мнения свои о допущен­ных ошибках всем высказывал в глаза. Поэтому и заслужил вскоре репутацию человека строптивого, своенравного...

Ну да и бог с ними, с береговыми чиновниками. У моряка Сорокина, никогда не стремившегося к высоким постам, все помыслы были о кораблях, о море, о Крайнем Севере. Верил он: пригодится еще в полярных широтах школа зимней Бал­тики. Ведь не забывает Советская власть об освоении Арк­тики - задаче, поставленной самим Лениным.

Так в конце концов и произошло. Репутация лучшего ледокольщика Балтики столь прочно укрепилась за капитаном Сорокиным, что именно его - никого другого - послали па ли­нейном ледоколе «Красин», флагмане Большой Карской экспе­диции. В отличие от предыдущих лет, когда к устьям Оби и Енисея через льды Карского моря проходили единичные тор­говые суда, летом 1929 года было решено провести 26 ино­странных транспортов за экспортным сибирским лесом.
Михаилу Яковлевичу всегда были по душе смелые риско­ванные предприятия. Да и работать предстояло с людьми, ко­торых он знал давно и глубоко уважал. Экспедиционный штаб на борту «Красина» возглавлял известный ученый-гидрограф Николай Иванович Евгенов. Для воздушной разведки был спе­циально снаряжен двухмоторный гидросамолет под командо­ванием Бориса Григорьевича Чухновского, того самого, что незадолго перед тем прославился розысками и спасением бед­ствовавшей во льдах Шпицбергена итальянской экспедиции.

Во всевозможных переделках побывал капитан Сорокин на своем веку. Но никогда еще не волновался он так, как теперь, входя в пролив Югорский Шар и встречая самый первый ка­раван «иностранных купцов». Множество сюрпризов сулила незнакомая Арктика. Вчера еще была тут чистая вода, при­ветливо сверкавшая под солнцем, а сегодня белым-бело от сплоченного льда. Позавчера над мачтами «Красина» так при­ветливо покачивал крыльями воздушный разведчик. А нынче сидит Чухновский у берегов Вайгача, в бухте Варнека, затя­нутой сплошным туманом.

Осторожно надо двигаться ледоколу-флагману во льдах, выбирая разводья, раздвигая своим могучим корпусом льдины, чтобы но повредили они корпуса идущих в кильватер транс­портных судов из Гамбурга, Осло, Глазго. С частыми останов­ками шел за «Красиным» первый караван. То и дело прихо­дилось стопорить машины в тумане. Но вот поступило обнаде­живающее донесение от авиаторов. Чухновский дождался летной погоды, стартовал к Диксону, разведал для кораблей новый, менее трудный путь.

- Ни пуха ни пера вам, Борис Григорьевич! - шутил Михаил Яковлевич, от души желая новых счастливых полетов крылатым друзьям.

А им везло не всегда. Случалось гидросамолету и терять ориентировку в тумане, и садиться на воду в открытом море. Тогда уж штаб экспедиции посылал ему на помощь одно из судов. Всякое бывало. Важно, что наступление на Арктику продолжалось. Когда первый караван лесовозов входил в Об­скую Губу, «Красин» встречал у Новой Земли очередную группу судов, предназначенных для Енисея, для погрузки в но­вом, только начинавшем тогда строиться порту - Игарке.

И так день за днем, неделя за неделей. Девять тысяч мор­ских миль прошел «Красин» в арктическую навигацию 1929 года. Сто четыре дня провел в плавании. Все 26 лесовозов благополучно возвратились в европейские порты с полными трюмами и палубным грузом леса. Мастерами полярного пла­вания показали себя наши ледокольщики во главе с капита­ном Сорокиным, высокую профессиональную зрелость проде­монстрировали они перед зарубежными коллегами.

В дни возвращения из Арктики в Ленинград Михаил Яков­левич отпраздновал свое пятидесятилетие. Но не больно ла­сково встречали «новорожденного», победителя льдов берего­вые начальники в управлении торгового порта. Не ласково потому, что не изменился капитанский характер. Как и прежде, не было для Михаила Яковлевича большего удовольствия, чем в корректной, вежливой форме высмеять чиновников и болту­нов, моря не нюхавших, путающих корму с носом, но свои собственные носы задиравших весьма высоко.

Пишущему эти строки хорошо памятны те времена. Пер­вые шаги в освоении Арктики, исполненные истинного героизма многих рядовых тружеников, обязательно сопровожда­лись газетной шумихой. И нередко по невежеству и самомне­нию многие коллеги мои (да и сам я, что греха таить!) увенчи­вали скороспелыми лаврами тех, кто умел пустить пыль в глаза, людей авантюрного склада, чьи полярные затеи окан­чивались вскоре и провалами, и катастрофами. Настоящие же работяги очень часто оставались в тени. К ним относился иМихаил Яковлевич Сорокин - иепремеппый участпик всех пионерных транспортных рейсов.

За Карскими экспедициями последовали плавания к устью Лены. Всегда приглашало его высокое начальство для кон­сультаций, но далеко не всегда нравилась начальству «правда-матка», которую «резал» на совещаниях седоусый капитан. Один из крупных руководящих работников той норы - чело­век широко образованный, обаятельный по характеру, острый на язык, но не глубокий в суждениях о людях, однажды, про­водив до дверей своего кабинета Сорокина, сказал:

- Да. Се - муж совета... Но не командир... Такому капи­тану я новый корабль не доверю.

А новые корабли - линейные ледоколы - как раз и строи­лись тогда для Северного морского пути. Строились не ахти как умело! В тридцатых годах флот пополнялся такими паровыми судами, которые, по сути дела, ничем не отличались от своего предка - дедушки «Ермака». Угольное отопление крайне огра­ничивало район плавания. Против этой-то технической рутины и протестовал Сорокин, призывая проектировщиков и судо­строителей смотреть вперед, заимствовать опыт Запада, где в то время уже начали появляться первые ледоколы с двига­телями дизель-электрическими.

Но, видно, плетью обуха не перешибешь! Иметь свое мне­ние было не всегда безопасно. И Михаила Яковлевича годами не пускали па командный мостик, назначая во всякого рода ведомственные комиссии. В Арктике же тем временем прои­зошло то, что давно следовало ожидать, то, о чем предупреж­дали руководство такие люди, как Сорокин. Вслед за благопри­ятными навигационными условиями, продолжавшимися не­сколько лет кряду, наступил «тяжелый ледовый год». После победных рапортов о том, что Арктика покорена окончательно и бесповоротно, после бодрых газетных репортажей пришлось вдруг предоставить слово беспристрастной статистике. Осенью 1937 года много судов оказалось пленниками ледовых морей. Одни корабли зазимовали, кое-как приткнувшись к берегу, другие и того хуже - в дрейфе. Ни разу с начала мореплава­ния в Арктике не случалось такой катастрофы! Из всех ледо­колов одному только «Ермаку» удалось вырваться из ледовых тисков. Израненный, он дотащился кое-как до Ленинградского порта почти в самый канун Нового года.

Поскольку новые ледоколы все еще строились, все расчеты на спасение зимующих судов в предстоящую навигацию 1938 года можно было связывать только с ним, с многострадальным «дедушкой». Но пи один из знаменитых в то время полярных капитанов, прославленных газетными очеркистами и кинохро­никерами, не брался за предприятие, невероятное по труд­ности: на одном «Ермаке» обойти отдаленные друг от друга районы Арктики, выручая все бедствующие суда. Вот тогда-то и пришлось поневоле большому начальнику, симпатичному в обхождении и острому на язык, вспомнить о полузабытом «муже совета». Вот тогда-то и нагрянули к Сорокину недавние его недруги, вдруг объявившиеся закадычными друзьями.

Михаил Яковлевич встретил их в новом с иголочки кителе, так и не украшенном еще ни одной наградой, угостил чайком, разложил карты ледовой обстановки. При этом так пофыркивал старик из-под усов, что непонятно было: то ли студит он чай, то ли недоволен обилием льдов в Арктике. Помолчал, подумал. И вымолвил наконец тихонько, вполголоса:

- За честь спасибо.

А дальше заговорил так, будто не дома сидел за столом, а на мостике отдавал команды:

- С выходом не медлить! Время дорого!

Тогда, весной 1938 года, сдвинулись все привычные кален­дарные сроки навигации. Уже в начале мая, едва успел «Ермак» открыть Ленинградский порт для иностранных судов, как уже поставили его в Угольную гавань под бункеровку и погрузку арктического снаряжения. С одного борта раскрыва­лись над бункерами объемистые грейферные ковши, обдавая моряков тучами угольной пыли, а с другого подходили баржи с полушубками и валенками, свитерами, ватными брюками, сгущенным молоком, всевозможными консервами, с лимонами и клюквенным экстрактом.

Многотиражка, падкая па хлесткие заголовки, анонсиро­вала предстоящее плавание шапкой во всю полосу: «Сверх­ранний рейс!» В статье резво живописалось, как в самом бли­жайшем будущем двинутся из далекой Арктики к берегам Большой земли освобожденные от ледовых оков корабли под предводительством легендарного «Ермака».

Михаил Яковлевич заглянул во влажный от типографской краски листок, положенный кем-то на столик в капитанской каюте. Потом скомкал орган печати и отправил его в корзину для бумаг. Произнес наставительно:- Не хвались, идучи на рать... Ох уж эти мне предводи­тельства! Прямо как у индейцев по Майн Риду или у дворян­ства в старые времена... Что же касается судов во льдах, то они ходят под проводкой ледокола... Про-вод-кой... Понятно, молодые люди?.. И еще что за глупость: сверхранний рейс? Только бы вам мир удивлять рекордами... А осенний прошло­годний, когда изволили заморозить кораблики, как изволите назвать? Сверхпоздний, что ли?.. Тогда что-то не хвастались в газетах.

Работники порта и профсоюзные вожди, явившиеся на про­воды, помалкивали. Что уж тут возразишь старику? Прав ста­рик по-своему, по-стариковски!

Этот поход «Ермака» в Арктику, совпадавший с сорокале­тием корабля, поразил многих своей стремительностью, моло­дым напором, которого, по совести сказать, никто уже не ожи­дал от обоих «дедушек» - ледокола и его капитана. В сере­дине мая осталась за кормой Балтика, в тумане промелькнули Лофотенские острова (как всегда, Сорокин огибал Скандина­вию океаном, а не шхерами; так и быстрее, и дешевле - не надо тратить валюту на лоцманов). И вот уже корабельные бункера и трюмы пополнялись у причалов Мурманска под незаходящим солнцем. А еще через несколько дней перед ледо­колом ослепительно сверкали белоснежные льды на подступах к архипелагу Земля Франца-Иосифа.

Вперед на разведку было послано зверобойное судно «Нерпа». Каждый день капитан его слал на «Ермак» подроб­ные донесения Сорокину. И сообразно с этим прокладывался курс ледокола - сначала по 37-му меридиану, потом по 45-му, и вот уже по 57-му. А из бухты Тихой, где провели трудную зиму три судна: «Русанов», «Пролетарий» и «Рошаль», регу­лярно радировал Михаилу Яковлевичу давний соратник, капи­тан Артур Карлович Бурке.

До Тихой оставалось менее ста миль, но, как говорится, близок локоть, да не укусишь. Плохая видимость заставила «Ермака» более суток пролежать в ледовом дрейфе. Вот пока­залась наконец и бухта с зимующими кораблями и близко за­стрявшими рядом с ними айсбергами - огромными ледяными махинами подстать знаменитой здешней скале Рубини.

- А ну, подшуруйте, гоните к двенадцати атмосферам, - слышался озабоченный голос капитана в трубке телефона, сое­диняющего мостик с машинным отделением.Кочегары-ермаковцы - народ бывалый. Многому научились у «деда» - Кузьмы Петровича Малинина, тридцать лет пла­вающего на ледоколе, начавшего когда-то флотскую службу таким же «черномазым духом». Старались ребята у топок, шуровали вовсю, будто всю силу своих мускулов отдавали ко­рабельным котлам и машинам. А ледокол взбирался на льды, тяжестью стального корпуса давил, крошил плотно смерзшиеся за зиму поля.

Сорокин, обычно неторопливый, на этот раз спешил. Айсберги, придвинувшиеся вплотную к судам еще осенью, вместе с ними вмерзшие в морской лед, теперь могли снова прийти в движение, навалиться на пароходы. Что останется тогда от их корпусов, ведь они - жестянки по сравнению с ле­дяными горами. Ни днем, ни ночью не забывал Михаил Яков­левич настойчивую просьбу Бурке начать околку кораблей поскорее, днем и ночью поторапливал своих ермаковцев:

- А ну, ребятушки...

Но вот наконец ледокол рядом с зимующими кораблями. По шлангам, протянутым с «Ермака», перекачивается пресная вода в цистерны и котлы «Русанова», «Рошаля», «Пролета­рия». Грохочут лебедки, над бункерами пароходов опрокидываются бадьи с углем. Пошли под воду водолазы-ермаковцы - проверить, в порядке ли гребные винты на судах, перенесших долгий ледовый плен.

И вскоре тронулась флотилия на юг. Обрат­ный путь был нелегким. Случалось и дрейфовать всем вместе, зажатыми меж сплоченных тороси­стых полей. Случалось и уходить ледоколу в раз­ведку, временно оставляя караван, а потом, по возвращении, брать суда одно за другим на бук­сир, тянуть за собой по каналу, пробитому мас­сивным стальным корпусом. Вот он труд, тяже­лый, каторжный труд моряков! Вот он риск, каждодневный, зачастую почти смертельный!

«А как же иначе, - думал Михаил Яковлевич, припоминая летопись прошлых плаваний в этих широтах. - Ведь никто не мог в прошлые годы пробиться сюда в столь раннее время года, ни­когда не бывали тут корабли в свободном пла­вании в конце мая - начале июня».

4 июня поздно вечером, когда караван вышел наконец за кромку льдов и можно было, доложив об этом по радио в Москву, отпустить пароходы плыть к Архан­гельску, Михаил Яковлевич зашел в кают-компанию вместе с Кузьмой Петровичем Малининым. Сели старики в кресла друг против друга, вытянули ноги. И так смертельно обоим вдруг захотелось спать. Но хоть и зевали вовсю, оба почти­тельно глянули на портрет представительного бородача в застекленной раме. И Степан Осипович Макаров - свой брат, морская косточка, показался им вдруг третьим, живым собеседником. Пусть он молчал, но молчал-то, надо думать, все-таки одобрительно. Сорокин с Малининым вдруг тихонечко рассмеялись, подметив на адмиральском портрете одну деталь, которая раньше как-то не обращала па себя внимания. Деталь относилась к наряду покойного строителя корабля. Погоны с черными орлами на богатырских плечах Степана Осиповича, давненько уж, года два назад, замазанные темной краской по настоянию какого-то ревностного пароходского начальника, теперь проглядывали вновь (видно, маскировка выцвела!). II боцманский сын Степан Макаров глядел на потомков из-под стекла во всем своем старорежимном адмиральском вели­колепии. Ну, как тут было не посмеяться от души!

Можно, оказывается, досрочно завершать рейсы, даже если они сверхранние. На семь суток раньше графика вернулись ермаковцы в Мурманск! Молодцы!

Теперь им предстояло превысить норму грузоподъемности своего корабля, предусмотренную Регистром СССР. Ледокол, как известно, не транспорт. А задача перед ним ставилась теперь именно транспортная. Отправляясь из Мурманска во второй полярный рейс - па этот раз к Диксону, - славный ледокол напоминал что-то вроде фургона бродячего цирка (если, конечно, можно представить себе цирк па плаву!). На палубе «Ермака» высились кучи угля, штабеля бревен и досок, тюки прессованного сена. Тут же за изгородью мычали коровы, хрюкали свиньи. И, понятно, огорченный всем этим, боцман громко и красноречиво выражал свои чувства. Боцману не пы­тались возражать - ни старпом Субботин, ни сам капитан Сорокин.

Но что же оставалось делать? Для зимующих судов, кото­рые ждали, чтобы «Ермак» их выручил, надо было везти и топливо, и съестные припасы. Причем для первой группы су­дов, ожидавших срочной помощи, - для шести пароходов, что зазимовали у Диксона, оставленные командами, требовались еще и люди, способные стать у штурвалов, топок и машин. На «Ермаке» эти люди шли пассажирами, отягощая и без того перегруженный ледокол. Короче говоря, осадка корпуса до­стигала почти 30 футов вместо 26 по норме. Таким образом, нарушался запас плавучести, снижались мореходные качества, а ледовый пояс оказывался ниже уровня воды.

- Ладно уж, куда ни шло, - бормотал себе под нос Михаил Яковлевич, оставаясь в своей каюте наедине с ледо­выми и сипоптическими сводками. Они-то хоть не пугали, и на том спасибо. Из Новоземсльских проливов сообщали: льда в море не видать, температура воздуха день ото дня повы­шается. Но подобные же сведения, поступавшие из района, в который следовал «Ермак», заставляли капитала трево­житься. У Диксона быстро разрушался береговой припай. А ведь именно в припае у открытой к морю северной стороны острова стояли те шесть пароходов. Начиналась подвижка льдов и близ пролива Вилькицкого, у острова Большевик, где избавления от ледового плена ждал еще один караван.

Первоочередной своей задачей Сорокин считал вывод шести пароходов от Диксона, тем более что к ним от Югорского Шара «Ермак» шел все время по чистой воде. На Диксон прибыли 1 июля, необычайно рано открыв навигацию в этом арктиче­ском порту. Подоспели вовремя - припай не успел еще пол­ностью разрушиться. Но ознакомление с зимующими судами показало, что одни, без помощи ледокола не поплывут они Карским морем и по чистой воде. На одном лесовозе обнару­жилась течь в котлах, на другом - повреждение руля. Ермаковцам хватило работы не только по бункеровке и снабжению судов, но еще и по судоремонту.

А сколько неожиданных хлопот появилось у Михаила Яков­левича и его помощников на мостике, когда все шесть парохо­дов пошли за «Ермаком» от Диксона на запад. Капитаны-южане в Заполярье совсем растерялись. Никак не удавалось им в походе соблюдать строй. Безбожно путали они сигналы. Та­кая суматоха поднималась в эфире, едва только начинался туман. Наконец в бухте Варнека у берегов Вайгача вздохнул Михаил Яковлевич: «Ну, гора с плеч...» Оттуда уже лесовозы пошли к Архангельску без сопровождения ледокола.

Радовался капитан Сорокин не только прощанию с надоев­шими подопечными, но и встрече со старыми друзьями. Приветствую двух Аяксов, - зычно гаркнул Михаил Яковлевич в мегафон, изменив обычной своей сдержанности, когда увидел на мостике приближающегося теплохода «Волга» знакомые фигуры: худенького, невысокого ростом Марка Ива­новича Шевелева и дородного Анатолия Дмитриевича Алек­сеева. Обоих авиаторов капитан знал еще со времен Карской экспедиции 1929 года и, понятно, был рад Припять их на борт «Ермака» в качестве руководителей морских операций. Один ум хорошо, а три лучше. Такие знатоки Арктики, как Алек­сеев и Шевелев, всегда в трудную минуту дадут дельный совет. Л трудных минут, часов, дней, недель предстоит еще не­мало.

Нынче, в 60-е годы, полярных моряков, служащих на ди­зель-электрических ледоколах и транспортных теплоходах, осо­бенно не заботит снабжение топливом. Зальют судовые ци­стерны мазутом или соляром где-нибудь в Мурманске или Архангельске и плавают себе спокойненько во льдах до конца навигации. А каково приходилось тогда, в годы 30-с, командам паровых ледоколов с угольным отоплением! Ведь такие ма­хины, как «Ермак» или «Красин» (десять тысяч сил, десять котлов, добрых полсотни кочегаров), каждый день, находясь во льдах, пожирали полтораста тонн угля. А запасы в бунке­рах не превышали трех тысяч тонн. Значит, обеспечен ледокол максимум на двадцать дней плавания.

Вот почему, отправляясь от Вайгача па северо-восток Кар­ского моря, «Ермак» вел за собой судно-угольщик - теплоход «Волга». Идти же во льду вдвоем куда сложнее, чем в оди­ночку. На северо-востоке Карского моря Сорокин еще раз убе­дился в этом. Изо льдов кое-как выбрались, но сразу разы­грался шторм. Пришлось ставить «Волгу» под защиту остро­вов, а самому ледоколу ложиться в дрейф. Непогода улеглась, но тотчас появились льды. Зажали сплоченные поля «Ермака», потащили к северу. Не оставалось ничего другого, как вре­менно расстаться с «Волгой», перегрузив с нее максимальный запас угля - и в бункера ледокола, и на палубу.

И до той норы не раз случалось капитану Сорокину на разных кораблях подходить к проливу Вилькицкого. Но ни­когда еще не был столь ледовит этот труднейший участок ве­ликой полярной трассы, как в конце июля 1938 года. С мостика «Ермака» были хорошо видны пароходы «Правда», «Моссовет», «Урицкий», «Молоков» и ледорез «Литке», стоявшие в припае острова Большевик. Уже по льду переходили на эти суда мо­ряки, прибывшие на «Ермаке» для пополнения команд, а ледо­кол все еще долбил торосистые преграды, продвигаясь метр за метром. Наконец, приблизившись к судам, начал окалывать их. Потом, снабдив топливом, повел за собой с помощью ледо­реза «Литке», то и дело возвращаясь к транспортам, застревав­шим во льду. Десять суток, десять дней и ночей выводил «Ермак» этот караван от пролива Вилькицкого к острову Рус­скому. Там зазимовавшие суда встретились с теплоходом «Волга» и в относительно спокойной обстановке пополнили свои бункера для самостоятельного плавания к Диксону.

Не без чувства зависти провожали их ермаковцы. Транс­порты шли на юго-восток, в общем-то, домой. Л ледоколу пред­стоял новый бросок на север, да еще в высокие широты! Ведь уже у 83-й параллели были в это время «трое товарищей по несчастью» - ледокольные пароходы «Садко», «Малыгин» и «Седов». Минувшей осенью, израсходовав весь уголь в районе Новосибирских островов, они были затерты льдами и поневоле начали повторять знаменитый дрейф нансеновского «Фрама».

Команда «Ермака» состояла из бывалых моряков. Но и среди них находились скептики, сомневавшиеся, что удастся ледоколу пробиться к «Садко», «Малыгину» и «Седову».

Михаил Яковлевич не слушал скептиков-моряков. В каче­стве собеседников и советчиков ему больше по сердцу были авиаторы. Шевелев и Алексеев вместе с капитаном не сходили с мостика. После недавней воздушной экспедиции на Север­ный полюс оба они слыли знатоками льдов в высоких широ­тах. И, конечно, бесценным практическим пособием для Соро­кина и штурманов «Ермака» был подарок Алексеева - новень­кие, вычерченные от руки карты Ледовитого океана севернее 82-й параллели. Изготовили их студенты-гидрографы - недав­ние пассажиры трех дрейфующих судов, те самые ребята, которых минувшей весной эвакуировала из льдов воздушная экспедиция Анатолия Дмитриевича Алексеева.

По этим картам прокладывал курс Михаил Яковлевич, ме­няя лист за листом. А старпом Евгений Семенович Субботин и другие штурманы но окончании каждой вахты отвечали на расспросы кочегаров и машинистов, регулярно поднимавшихся на мостик из грохочущих недр машинного отделения. Вопросы к штурманам были одни и те же: далеко ли продвинулся «Ер­мак» за минувшие четыре часа, каковы новые координаты ледокола, сколько осталось еще до дрейфующих кораблей. Это было не любопытство. Все, от кого зависела скорость «Ер­мака», соревновались между собой повахтенно: держать пар на марке! Больше оборотов машин! Вперед на север!

Избранный курс - вдоль 136-го меридиана - представ­лялся Сорокину наиболее разумным вот почему: в этом же на­правлении движутся потоки, теплых речных вод, выносимых Леной, Яной и другими мощными реками в море Лаптевых. Значит, льды здесь должны разрушаться быстрее.

Вначале все шло хорошо. Встречая лишь редкие одиночные поля, «Ермак» пересек 80-ю параллель. Но вот начала резко ухудшаться видимость. Низко висели облака, над водой стла­лась дымка. Волей-неволей пришлось лечь в дрейф и в таком положении провести четверо суток.

Но вот низкие набухшие облака разрядились дождем, ту­ман над морем начал редеть, временами можно было видеть разводья между льдинами. Дождь разрушал, растапливал льды, а дрейф нес «Ермака» все время на северо-восток. Когда наконец чуть проглянуло солнце, Михаил Яковлевич взялся за секстан. Была определена широта - 81°.

К борту тем временем подошел молодой медведь - хозяин этих пустынных мест; с интересом разглядывал он никогда прежде не виденный корабль. Особое внимание косолапого привлекла банка из-под сгущенного молока, выброшенная ко­ком на лед. Судя по возбуждению вооруженных карабинами моряков, мгновенно появившихся на юте, можно было ожидать кровопролития. Но Михаил Яковлевич строгим окриком пре­дотвратил ненужную жестокость. Происшествие это, не столь уж сенсационное по существу своему, нашло отражение в вах­тенном журнале, наверное, потому, что в этот день - 25 ав­густа - других, более важных событий отмечено не было.

А 26-го ледокол снова шел курсом норд, пробираясь почти ощупью (если такое выражение уместно применить к судну). В самом деле, скорость ледокола не превышала 4-5 узлов, разводья были редкие, туман то сгущался, то редел.

Как в самом начале похода в высокие широты, так и те­перь Сорокин не сомневался, что пробьется к зимующим ко­раблям. Но по мере того как они становились все ближе и ближе, капитана одолевали другие заботы: как лучше, разум­нее вести корабли обратно. И он диктовал радистам «Ермака» депешу за депешей, уточнял у капитанов «Садко», «Малыгина» и «Седова» запасы угля, расспрашивал их о состоянии машин, котлов, корабельных корпусов, гребных винтов. Капитаны от­вечали: как только встретимся, сделаем все, чтобы, не теряя времени, двинуться вслед за вами на юг.

Когда до зимующих судов оставалось по счислению немно­гим более двадцати миль, разводья кончились, форштевень «Ермака» уперся в сплошное поле многолетнего льда - огром­ный торосистый монолит. И пришлось с разбегу форсировать лед, продвигаясь за удар то на длину собственного корпуса, а то и на половину его. Туман впереди все густел. «Неужели, черт возьми, мы ошиблись в счислении», - думал озадаченный Сорокин утром 28 августа. И вдруг впереди чуть развиднелось и сквозь дымку начали вырисовываться сначала черные клубы дыма, потом пароходные трубы и мачты и, наконец, па­лубные надстройки «Садко», «Малыгина» и «Седова». Широта 83°03' норд, долгота 138°20' ост - зафиксировал вахтенный журнал. «Ермак» побил рекорд свободного плавания во льдах Арктики! Ни одно судно до той поры не проникало своим хо­дом столь далеко к северу.

Бывают минуты, когда деловые суховатые люди теряют обычную свою сдержанность, ощущают вдруг щекотанье в носу, стеснение в груди и мысленно укоряют себя в чрезмер­ной сентиментальности. Так случилось и с Михаилом Яковле­вичем Сорокиным на этой рекордной широте в сырое и хмурое августовское утро. А вскоре перед капитаном отчетливо выри­совывались яркие флаги расцвечивания на мачтах трех дрей­фующих кораблей. Самодеятельный духовой оркестр ермаковцев грянул на юте: «Раскинулось море широко...» Михаил Яковлевич извлек из кармана большущий платок и долго смор­кался, закрыв лицо, покрасневшее от ветра ли, от тумана ли или еще от чего-то. Шевелев и Алексеев стояли по бокам, как всегда обмениваясь шутками. Но Сорокин не отвечал им.

Однако нора н в обратный путь. Наскоро обнявшись со старыми друзьями - садковцами, малыгинцами и седовцами, моряки «Ермака» принялись окалывать корпуса трех парохо­дов. Водолазы детально осматривали все, что ниже ватерли­нии. И тут было уточнено: у «Седова» зимним сжатием льдов настолько скручен баллер руля, что судно, в сущности, не уп­равляемо. Да и к тому же ледяная чаша, в которую врос кор­пус, страшно утяжеляет вес корабля. Стало очевидно, что «Седова» нельзя буксировать. Решили так: пока «Ермак» нач­нет выводить «Малыгина», а «Седов» останется под охраной «Садко».

Но борясь со льдами, пробивая себе дорогу к пароходу, «Ермак» в конце концов поломал один за другим два гребных винта. Сначала левый, потом правый. Оба они не выдержали многодневных схваток с тяжелыми ледяными глыбами под водой. Два гребных винта из трех вместе со своими валами канули в пучину. Спаситель бедствующих судов сам превра­тился в калеку. Это случилось на 82°51'8" северной ши­роты.

Тогда из Москвы пришел приказ: выводите из льдов только «Садко» и «Малыгина», «Седова» оставьте в дрейфе, превра­тив в научную станцию. В помощь девяти морякам-седовцам, уже проведшим во льдах почти год и решившим теперь про­должать зимовку, надо было отобрать еще шестерых бравых ребят из команды «Ермака». Тут на Сорокина обрушился град заявлений:

- Разрешите мне...

- Нет уж, я лучше подготовлен..,

- Почему это вы его оставляете, с какой стати?

Всегда почтительные к своему старому капитану, ермаковцы, казалось, потеряли всякое представление о дисциплине. Они не только просили, но и требовали. Надо было отобрать шестерых из сорока, подавших заявления. «Конкурс» был до­статочно строгий. Отобрали самых достойных.

С пятнадцатью седовцами, которым предстояло повторить дрейф Нансена, «Ермак» распрощался долгими гудками. В сгу­щающемся тумане «Седов» становился виден все менее от­четливо. И вот наконец исчез совсем. Михаил Яковлевич долго смотрел в ту сторону. Потом снова, второй раз за последние трое суток достал свой большущий носовой платок и снова сморкался в него что-то очень долго. Но теперь Алексеев и Шевелев стояли рядом молча, обоим было не до шуток.

...О походе за 83-ю параллель и о трудном пути обратно с двумя спасенными кораблями, о жестоком урагане у берегов Норвегии уже на самом последнем отрезке пути домой и о многом другом узнал я из рассказов Михаила Яковлевича поздней осенью 1938 года, когда навещал его в физиотерапев­тической лечебнице водников на Васильевском острове. На шестидесятом году жизни, после воспаления легких, капитан слег с приступом ишиаса. Лечиться пришлось долго, почти до весны, пока судоремонтники «лечили» «Ермака» в доке Бал­тийского завода.

В следующую навигацию два ветерана - капитан и ко­рабль - встретились вновь, чтобы уже не расставаться.

Когда в дружеских беседах кто-нибудь спрашивал капитана Сорокина о самом трудном из его морских вояжей и начинал по пальцам перечислять: поход эскадры Рождественского, бое­вые операции в финских шхерах, Ледовый поход 1918 года, плавания на «Красине» и «Ермаке» в Арктике, Михаил Яков­левич отрицательно покачивал головой:

- Не то, нет, не то...И после многозначительной паузы произносил: - Самое трудное мое плавание было на самом коротком маршруте. Из Ленинграда в Кронштадт и обратно в конце со­рок первого года... Там по морскому каналу, как выйдешь на траверз Петергофа - сразу уж будто бы одной ногой в загроб­ном мире...

Но записи в вахтенном журнале «Ермака», относящиеся к той норе, сделаны обычным сорокинским почерком - твер­дым, четким. Они предельно лаконичны, эти записи:

«Воздушная тревога... Отбой... Атака самолетов противни­ка... Интенсивный артиллерийский обстрел с берега... В коман­де имеются убитые и раненые...»

Да что записи! Только человеческая память способна вос­произвести все подробности того, что творилось на узком фар­ватере, пролегающем по мелководному заливу в видимости близких берегов - на морской дороге, которая для островного Кронштадта была важнейшей линией связи с Ленинградом. Такой же важной, как для самого города Ленина, стиснутого блокадой, - знаменитая Ладожская трасса на Большую землю.

В осеннее время, когда в Финском заливе постепенно все более усиливался ледостав, суда могли плавать по каналу только за ледоколом. А самым надежным, испытанным ледо­колом на Балтике всегда оставался «Ермак» под командова­нием М. Я. Сорокина.

Стоял конец ноября. «Ермак» только что привел на малый Кронштадтский рейд караван судов с топливом, продуктами, боеприпасами. Притащил все это на буксире, двигаясь малым ходом, очень осторожно, чтобы не оборвать тросы, не посадить ненароком какую-нибудь баржу на подводную бровку канала. Сумели ермаковцы пройти скрытно в ночной темноте. И вот, после трехчасового отдыха, последовал новый приказ: обратно, в Ленинград, доставить баржи с ранеными.

Приказ надо выполнять. На то «Ермак» и военный корабль теперь, на то и командиром, по-военному, зовется теперь капи­тан Сорокин. Впрочем, разве дело в словах?! Во время Отече­ственной войны все ленинградцы, независимо от профессий, пола и возраста, чувствовали себя бойцами. Итак, курс па Ле­нинград, по Морскому каналу, где каждый поворот знаком как углы собственного капитанского мостика. Забота у всех ермаковцев только одна: как бы не разошлись облака, только бы не появилась лупа. Тогда весь караван будет как на ладони перед фашистскими наблюдательными пунктами, оборудован­ными в Петергофском парке. К счастью, луна не показыва­лась. Облака плотные. Но шарят гитлеровцы по заливу про­жекторами. Так и стараются прощупать насквозь мглу. Обо­зленные неудачей, открывают артиллерийский огонь. Лупят в белый свет, как в копеечку, видимо, по звуковым ориенти­рам. Лупите, лупите, не жалейте боеприпасы. Но знайте, что ни один из сотен ваших снарядов так и не задел в ту ночь нн «Ермака», ни его караван.

- Вот бы и дальше нам так везло! - шутили моряки.

Не тут-то было. Уже в следующем, втором по счету, зимнем рейсе из Ленинграда в Кронштадт минут через десять после начала артиллерийского обстрела один снаряд угодил в правый борт ледокола, второй разорвался на мостике. Раненых унесли в лазарет, пробоины быстро заделали. Укрывшись за дымовой завесой, «Ермак» продолжал путь.

Через два дня новое задание: идти выручать караван транс­портов, застрявших в нескольких милях за Кронштадтом. Едва подошел «Ермак» к этим судам, едва начал окалывать их, заговорили береговые батареи. Теперь уже финские, с се­верного берега залива. Крупнокалиберные снаряды так и вспахивали морской лед. А потом появилась авиация. Из-за облаков вынырнули «юнкерсы», пикируя на единственную мачту «Ермака». Но сбросить бомбы им не удалось - плотную огневую завесу поставили ермаковцы-зенитчики.

Хоть и суровыми морозами отличалась первая блокадная зима на Балтике, но ледяной покров в Финском заливе долго не становился настолько прочным, чтобы сообщение с Крон­штадтом можно было поддерживать по льду через Лисий Нос. И все надежды защитников морской крепости по-прежнему возлагались на «Ермака». Первого декабря фашистская артил­лерия из Петергофа выпустила по ледоколу более двухсот снарядов. Несколько человек на палубе ранило осколками. Прямым попаданием в корму повредило водяную магистраль и машинное отделение, наполнив его обжигающим паром. Но машинисты под командованием механика Е. Е. Константи­нова быстро исправили повреждения.

Следующий рейс из Кронштадта в Ленинград начался, на удивление ермаковцев, на редкость спокойно. Благополучно миновали роковой траверз Петергофа. Ни одного выстрела с берега. Чудеса! Но не бывает чудес на войне, а неожиданно­стей всегда полно... Недовольное своими артиллеристами, фа­шистское командование решило добить ненавистный корабль иными средствами. Михаил Яковлевич только успел облег­ченно вздохнуть, пройдя Петергоф, как под корпусом ледокола раздался взрыв. Капитана так хватило о переборку рубки, что он потерял сознание (и, как выяснилось в дальнейшем, от этой контузии наполовину лишился слуха!).

Фашистская мина отбросила корабль к левой бровке ка­нала. И тут взбаламученная вода вместе с илом взметнулась выше мачты, сбила рею с антенной, окатила всю палубу лип­кой грязью. А внутри, в машинном отделении, наступила кро­мешная тьма. Люди задыхались в облаках угольной пыли. На какое-то мгновение показалось: ну все, теперь конец! Однако корабль не тонул. И моряки оставались каждый на своем посту. С убитыми и ранеными, с тяжело контуженным капи­таном «Ермак» все-таки прибыл в Ленинград.

Вскоре затем ледокол послали к острову Лавенсаари. Хоть место это и знакомо было Сорокину по первой мировой войне и Ледовому походу восемнадцатого года, никогда прежде не казался фарватер таким трудным. Только ночью удалось по­дойти к острову, оставшись не замеченными ни авиацией, ни береговыми постами противника. Быстро взломали припай, в котором стояли там наши суда. Но дьявольски сложно ока­залось тащить их обратно по каналу - его тут же заносило обломками льда и снова схватывало сорокоградусным мо­розом.

С рассветом над мачтами судов пролетел фашистский раз­ведчик, но его отогнали барражировавшие в небе наши ястребки. Зато с наступлением следующей ночи финский берег озарился частыми вспышками. Вражеские артиллеристы лу­пили в кромешную тьму наугад. «Ермак» с караваном благопо­лучно миновал маяки: сначала Шепелев, потом Толбухин. Вот и долгожданный морской канал, вот и Кронштадт. В утренних сумерках обледеневший, обросший сосульками ледокол швар­товался у причала.

- Теперь бы время и подлатать старичка, - осторожно за­кинул удочку Сорокин, добиваясь необходимого «Ермаку» ре­монта.

- Все будет. Док дадим вне очереди. Только, пожалуйста, уж последнюю нашу просьбу исполните - подчеркиваем: не приказ, просьбу! - настаивали в штабе; - Сходите к Лавенсаари еще разок.

- Раз надо - пойдем!

Теперь уже «Ермак» в паре с другим балтийским ледоко­лом немцы обстреливали не вслепую, а предварительно нащу­пав их прожекторами. Не остались в долгу и ермаковцы-артиллеристы. Один из вражеских прожекторов они все-таки по­гасили.

Шестнадцать походов по зимнему Финскому заливу, на­сквозь простреливаемому с обоих берегов, провел Сорокин на «Ермаке» до наступления нового, 1942 года. А потом ли­тейный топлива ледокол поневоле встал у набережной Ва­сильевского острова. В том самом месте, где обычно шварто­вался он, возвращаясь из Арктики, и где всегда толпы ленин­градцев восторженно встречали его. Но и теперь неподвижный корабль, изрешеченный осколками вражеских снарядов, оста­вался в строю. Как только появлялись над Ленинградом вра­жеские самолеты, с палубы начинали бить зенитые ору­дия.

Теперь уж с Васильевского острова Михаил Яковлевич мог почаще навещать Нелли Викторовну па Петроградской сто­роне. Пешком, по тропиночкам между сугробами от корабля до дому - совсем недалеко. А Нелли Викторовна, прожив с му­жем более тридцати лет, впервые получила возможность запро­сто навещать его на службе. Изможденная седая женщина, обвязанная платками, в старых подшитых войлоком валенках, опираясь на палочку, с трудом поднималась по трапу на «Ер­мак». И тут уж все, кому случалось оказаться на палубе, осто­рожно подхватывали под руки «свою капитаншу».

Народу, правда, маловато оставалось в ту пору на «Ер­маке». Кто на сухопутный фронт ушел, кого откомандировали на Белое море, где ледоколы проводили в Архангельск союз­ные транспорты. И в кают-компании, и в красном уголке редко теперь собиралось много народу.

Со старомодной галантностью бывалого кавалера, отвесив супруге поклон, Михаил Яковлевич не упускал случая со­стрить:

- Вот, милая, и стала ты наконец заправской морячкой.

И покрутив седой ус, вспоминал старый капитан Гельсинг­форс, балы в морском собрании, внезапные и долгие свои от­лучки, тревоги молодой супруги по сему поводу. А НеллиВикторовна сокрушенно покачивала головой при виде изорван­ной осколками дубовой обшивки переборок кают-компании, сняв варежки, тянулась иззябшими руками к трубам парового отопления. И говорила:

- Право, у тебя, Мишель, тут как в тропиках. А у нас дома совершенная Арктика в последнее время... Кажется, еще не было в Питере такой долгой зимы.

Но всему на свете приходит конец. Блокадная зима первого года войны, голодная и холодная, сменилась весной, хоть и тоже не теплой, но все-таки радостной. С каким волнением наблюдали ленинградцы каждую новую промоину в ледовом покрове Невы! Истинным праздником природы выглядел ледо­ход. А потом, вслед за зеленовато-серыми обтаявшими облом­ками ладожских льдин, стремительное течение понесло то зве­нья разбитых плотов, то бревна, то доски, то просто всякий дровяной хлам. В доброе мирное время никто в Ленинграде на ото и глядеть бы не стал. А тут настоящие «лесозаготовки на плаву» развертывали товарищи флотские, надеясь за счет «бес­хозной древесины» как-то поддержать угасающие топки своих кораблей. Отличались на самодеятельном лесном промысле и хозяйственные ребята-ермаковцы, хотя рвение их по этой части и шокировало порой Михаила Яковлевича:

- Черт знает что! Корабельную палубу в свалку превра­щаете, - ворчал он. - И на кого теперь наш «Ермак» похож!

Поворчал-поворчал капитан и махнул рукой. Вид у кораб­ля был и так неказистый - в самом деле, не «Ермак», а «Ерема», обшарпанный, залатанный кое-как, все еще ожидаю­щий заводского ремонта. Что уж тут к дровам-то приди­раться...

Да и сам-то он, Михаил Яковлевич Сорокин - капитан дальнего плавания по диплому, капитан первого ранга по воин­скому званию, числился теперь в штатном расписании не командиром, как во время памятных зимних походов, а... стыд­но сказать, «комендантом». Экая глупость! И слово-то до неприличия сухопутное, вроде «управдома». И откуда они бе­рутся, береговые эти крысы, составляющие штаты, придумы­вающие должности, без конца унижающие моряков чиновни­чьей своей опекой!

Михаил Яковлевич сначала терпел-терпел, а потом в серд­цах написал в Москву: «Непонятна мне сия мудрость...» и за­кончил рапорт так: «Недалек тот час, когда с наступлением Красной Армии снова понадобится наш старый верный ледо­вый богатырь, и снова он встрепенется и двинется вперед на выполнение боевых заданий командования. Для этой цели ледокол надлежаще обслуживается и содержится в по­рядке».

Однако по ходу войны дела складывались так, что корабль продолжал стоять, ошвартованный у городской набережной, а капитана послали плавать и воевать без корабля. Ни моряки «Ермака», ни тем более Нелли Викторовна понятия не имели, куда это вдруг исчез Михаил Яковлевич. А он пропадал не одну неделю кряду. До той самой поры, пока небо над Невой не расцветилось праздничным салютом в честь снятия блокады и разгрома фашистов под Ленинградом. Как выяснилось в дальнейшем, к этой победе наших вооруженных сил прило­жил свое усердие и ветеран пяти войн, труженик моря Соро­кин. Знаток фарватеров Финского залива, он дал немало цен­ных советов офицерам Балтийского флота, когда надо было скрытно подвозить войска, вооружение, боеприпасы к «Ора­ниенбаумскому пятачку», откуда готовился один из сокруши­тельных ударов по гитлеровцам, осаждавшим Ленинград.Окопчилась война. Спяли орудия с палубы «Ермака». Кава­лер нескольких боевых орденов, канеранг Сорокин вышел в от­ставку. Впрочем, пет, не в отставку, в запас. Так уточнял он друзьям свое перемещение по службе. II посмеивался:

- Отставить моряка от моря может только смерть. А запас прочности у меня еще не израсходован.

И снова, теперь уже мирными делами, умножал труженик капитан славу своего корабля. Ермаковцам аплодировали нор­вежские моряки во время буксировки вокруг Скандинавии в Мурманск огромного плавучего дока. Капитана Сорокина и его команду горячо благодарили датчане, шведы, поляки, немцы года через два после войны, когда по Балтике, вдруг скованной небывалыми морозами и еще густо засоренной минами, „Ер­мак" пробивал дороги для торговых судов. Давнему другу своему Михаилу Яковлевичу от души желали доброго здоровья полярники Диксона и Челюскина, когда случалось капитану съезжать в шлюпке на берег со старомодными визитами веж­ливости.

Грустно сознавать, что и для богатырского здоровья су­ществуют возрастные пределы...

У скромной могилы Михаила Яковлевича на сельском клад­бище под Ленинградом не произносились громкие речи. Не приспускались в знак траура флаги на судах арктического флота.

Но слыхивал я, что в те дни в одной кают-компании собра­лась молодежь вокруг седого механика. Вспомнил механик, как однажды, будучи еще матросом Красного Балтфлота, вел он под конвоем арестованного капитана Сорокина по Дворцо­вому мосту... И как потом, годов двадцать спустя, посчастли­вилось ему, седому механику, служить с тем капитаном на одном корабле, обороняя город Ленина от фашистов.

Пред.